3. Способность суждения. Предметность как "мозаика"

Итак, согласно Канту, лишь создав идеальный предмет, человек впервые получает возможность познания реального, т. е. впервые получает возможность реализовать (сделать предметным) самое "таинственное" слово языка - "есть". Идеальный предмет становится мерой, принципом оценки, масштабом. Неважно, что. например, сантиметра, идеальных математических линий, окружностей, точек, или, скажем, идеального <-стола вообще" не существует на "самом деле", вне нашей деятельности и сознания. Важно, что есть мера, критерий, принцип оценки, получив которые, человек впервые только и может открыть "реальное", открыть само различие между реальным и идеальным. Предметность и есть эта мера. Сущность - это меновая стоимость существования.

Что значит, что предмет становится принципом оценки? Это значит, что наше эмпирическое познание ("опыт") заключается в определяющей способности суждения, которая "оценивает" чувственную данность с точки зрения - насколько последняя "годится" быть наглядным выражением идеального предмета. На этой - определяющей - ступени познание сводится к "узнаванию" в тех или иных чувственных комплексах "предметов".

При этом следует разобраться в важном вопросе - что "шире" и что "уже"? Всеобщее понятие-предмет "шире" своего единичного эмпирического представителя в том смысле, что под него можно "подвести", точнее, его можно представить в образе бесконечного множества явлений, хотя ни одна чувственная эмпирическая данность не выражает этот предмет абсолютно адекватно. В опыте мы не встретим ни идеальной прямой, ни идеального шара, ни идеального дома вообще, ни Человека и т. д.

Но, с другой стороны, эмпирическая единичная данность тоже "шире" идеального предмета, ибо эту "данность" можно рассматривать с точки зрения бесконечного числа целевых .назначений (определений), принципов оценки, ,т. е. ее можно представлять, а главное "употреблять"! в качестве самых различных предметов. Раковину, например, можно рассматривать как вид известняка, сложную геометрическую фигуру, ценное украшение, "дом" моллюска и т. д.

Итак, определяющая способность суждения сводится к "узнаванию", т. е. к определению назначения, а поскольку этот акт совершился, вступают в действие априорно необходимые, логические схемы предметной связи, в результате чего эмпирическое существование включается в систему опыта.

Говоря о "способности суждения", здесь следует подчеркнуть, что на этой стадии познание не есть еще познание в собственном "большом" смысле этого слова. Иными словами, на стадии способности суждения познание не может стать открытием. Последнее есть продукт продуктивной (а не репродуктивной) деятельности воображения; оно есть творчество нового всеобщего предмета (например, новые аксиомы геометрии Лобачевского). Способность суждения, в конечном счете, сводится, повторяем, лишь к "узнаванию", к выявлению все новых и новых "представителей" уже готового и давно ставшего общезначимым предмета; иными словами, она сводится к отысканию все новых и новых "примеров". "Единственная и при том огромная польза примеров именно в том и состоит, что они обостряют способность суждения".

Развитие способности суждения у того или иного человека является, в частности, одной из главных причин возрастающей многозначности (образности) слов его языка. Например, "железо" употребляется уже не только как обозначение определенного металла, но "усматривается" и в черством хлебе, сильном характере и ч даже в убедительном рассуждении ("железная логика"). Современные неопозитивисты очень недовольны (этой "иррациональной" языковой многозначностью, которая, по их мнению, является главным источником всякого рода ошибок, заблуждений, теоретических и практических трудностей. Они ставят задачу создания однозначного, точного, предельно рационализированного языка, могущего быть легко "закодированным" в математических символах. И это действительно очень важная техническая задача. Но именно техническая, не более. Ибо однозначным "эсперанто" может удовлетвориться лишь кретин да кибернетическая система. Уже отсюда ясно, что "способность суждения отнюдь не самая тривиальная и "легкая" способность. Повторяем, даже здесь огромную роль играет деятельность воображения - воображения репродуктивного. Ведь способность "суждения" (определения,, целевого назначения чувственной данности), т. е. определения места каждой "встреченной" данности в целостной логической системе опыта, есть способность практически применять все наши знания, все наше идеальное, многовековым развитием человечества накопленное, но мертвое без живого репродуктивного воображения богатство. И неудивительно, что недостаток способности суждения Кант называет ."глупостью": "Недостаток способности суждения есть собственно то, что называют глупостью; против этого недостатка нет лекарства. Тупой или ограниченный ум, которому недостает достаточной силы рассудка и собственных понятий, может однако с помощью обучения достигнуть даже учености. Но так как вместе с этим подобным людям недостает способности суждения, то не редкость встретить очень ученых мужей, которые, применяя свою науку, на каждом шагу обнаруживают этот непоправимый недостаток". Продолжая мысль Канта, можно добавить, что и сегодня. "не редкость" встретить " очень ученых мужей", отлично запомнивших те или иные научные категории и их логические взаимосвязи. Простейший способ поставить "в тупик" такого мужа - это выдвинуть перед ним те же самые "научно" опредмеченные, "возвышенные" вопросы в форме "тривиальной" практической прозы.

Итак, предметность, несущая в себе "первородный грех" произвола, не может быть адекватной существующему, вещи самой по себе. Следствием этого и является то, что все логические построения эмпирических наук относительны и ценны лишь постольку, поскольку они "работают". Теплород, например, заменяется движением молекул, геометрически-статуарный, пластический атом Демокрита вытесняется электронно-силовым атомом современной физики, корпускулярную теорию света сменяет волновая, а затем квантовая теория и т. д. Все это естественный ход развития науки - деятельность беспрерывного уточнения первоначальных "схем". Ведь в процессе познания каждый день обнаруживается, что существующее не охватывается наличной предметностью. Поэтому создаются все новые и новые предметы. А поскольку процесс их творчества далеко не всегда мгновенный акт гениального "озарения" индивида, новые предметы получают жизнь в старой словесной оболочке, постепенно, вытесняя старый предмет, стирая следы первоначального, древнего значения того или иного слова. За примерами здесь недалеко ходить. Достаточно произвести историко-филологический анализ значения любого слова нашего современного языка.

Повторяем, это естественный ход развития познания. В самом деле, как познать данную "вещь", существующую "саму по себе", т. е. вне и независимо от нас, от нашей деятельности вообще, в том числе и от нашего познания? Подведение ее под тот или иной предмет-понятие, т. е. вовлечение ее в ту или иную форму нашей целесообразной деятельности, оставляет в темноте бесконечное множество других, несущественны с точки зрения данного определения (целевого назначения) сторон этой самой по себе существующей вещи. Чтобы вызвать, их из темноты, нужно последовательно подводить эту "вещь" под другие понятия, делать ее (по принципу "а также"} все новым и новым предметом. В этом "а также." суть дискурсивности, прерывности, "рассудочной ограниченности" рационального познания. Здесь же заключены и истоки "тайны" знаменитых "апорий" Зенона, над которыми "ломали головы" все выдающиеся философы древности и современности. Но недаром Кант столь упорно доказывал несостоятельность и принципиальный иллюзионизм всякой метафизики. Апории Зенона "неразрешимы" в плане метафизической абсолютной истинный ибо все, в том числе и непрерывное "само по себе" движение, мы можем познать лишь в предметных формах нашей деятельности, а всякий предмет по существу своему есть дискретная единица "измерения" (а значит, и изменения) непрерывности "вещей самих по себе". Иными словами, всякую "интенсивную" величину мы можем представить лишь в форме "экстенсивной", и именно поэтому в балансе у нас всегда оказываются иррациональные величины. Мы не можем представить движение иначе, чем в образе "тела", которое в предыдущее мгновение "находилось" в точке "А", а в последующее "оказалось" в точке "В". Это предметное представление неустранимо, как бы мы ни дробили "мгновения" и "расстояния" между точками. Следует ли отсюда вывод, что движения не существует? Такой вывод мог возникнуть только в голове философа, живущего в эпоху ранней древнегреческой классики, когда человек, повторяем, еще мало различал идеальное и реальное, идеальный предмет-понятие и "вещь саму по себе". Современному же сознанию должно быть ясно, что движение было, есть и будет существовать " само по себе", вне и независимо от дискретных, дискурсивных .предметных форм нашего познания. Более того, оно впервые может стать познанным, а стало быть сознательно использованным и реально, на практике преобразованным (ведь заставляет же человек одни виды движения "превращаться" в другие) лишь тогда, когда оно "схвачено" и "втиснуто" в рациональные предметные формулы.

Итак, изначальный произвол синтеза продуктивного воображения обусловливает то, что мы никогда не узнаем, например, какое именно зерно делает кучу. Не узнаем лишь потому, что "куча" не есть нечто "само по себе" существующее но лишь идеальный предмет, логическим содержанием (а следовательно, и практическим назначением) которого как раз и является относительная количественная неопределенность содержащегося в ней зерна. Именно эта, так сказать "нарочитая", неопределенность дает возможность, не прибегая к утомительному счету, представлять в образе (по "схеме") "кучи" и 38 и 1380 и... 138567589 зерен. Если же нас не удовлетворит такого рода представление, мы (опять-таки произвольно!) можем создать новый идеальный предмет, содержанием которого ("нарочитым", конечно) будет математически точная величина.

Итак, мы никогда не узнаем, например, какое именно зерно делает кучу, ибо в данном случае такой предмет, как "зерно" является "границей" такого "наличного бытия", как "куча". Мы никогда не узнаем... Но стоит ли из-за этого впадать в иррационалистическую крайность. Разве это дает основания отвергать дискурсивный, "плоско-рассудочный", "изначально зараженный man " Разум? Нет. То, что в результате развития самого Разума и в его же пределах оказалось возможным поставить вопросы, неразрешимые дискурсивными, понятийно-предметными средствами -все это не дает никаких оснований для экзистенциалистских призывов возвратиться к откровенной мистике, встать "перед лицом смерти" и т. д. и т. д.

Да, мы, очевидно, никогда не сможем абсолютно адекватно познать "вещь саму по себе", т. е. бытие. Не сможем, ибо между последним и предметным понятийным познанием всегда будет оставаться то различие, какое существует, например, между играющим непосредственными переливами всех красок шедевром искусства, скажем, картиной Рафаэля, мозаичной копией ее. Как бы тонко мы ни дробили субъективно-произвольный

"сам по себе", понятийно-предметный материал нашей картины мира, она все равно останется мозаикой, более или менее утонченной. Это важно усвоить, чтобы не сбиться в дуализм типа Фихте-Гегеля, которые постулировали абсолютное тождество бытия и мышления, т.е. "вообразили", что не только наша картина мира, но и мир "сам по себе" есть не что иное, как... понятийно-предметная мозаика, т. е. система категорий. Более того, с их точки зрения, сам мир становится более утонченной мозаикой лишь в той мере, в какой все утонченное становится наше познание его. В этом утончении, усложнении категориальной системы, по их мнению, и заключается суть объективного (объективного здесь в смысле "вещи самой по себе") развития. И только в этом смысле мировое развитие здесь может "совпадать" с историческим развитием человечества, с процессом самопознания надиндивидуального или "абсолютного" духа.

Наше познание-лишь мозаика. Но, чтобы не сбиваться в иррационализм, следует помнить, что и мозаичная картина (даже самая грубая, первобытно-мифологическая) есть картина мира "самого по себе-", ибо возникает она отнюдь не как пассивное созерцание и не как "искусство для искусства", но как орудие жизненно-необходимой, сознательно-практической ориентации реально существующего человека в реально существующем и отнюдь не мозаичном самом по себе мире. Произвольно продуцированный идеальный предмет ("кирпич" мозаики) имеет первоначальное назначение быть орудием практического, целенаправленного, трудового преобразования вещи самой по себе. Он, если угодно, и есть сама идеально опредметившаяся и лишь постольку могущая быть реально, человечески-сознательно опредмеченная цель.

Рациональное познание-лишь мозаика. Но эта мозаика есть картина мира самого по себе, ибо сама эта ; картина (т. е. то, что можно "созерцать") возникает как необходимый побочный продукт практической деятельности, направленной на преобразование "вещи самой по себе". Произвольно продуцированный воображением идеальный предмет имеет изначально практическое, а отнюдь не созерцательное назначение. Он практически (а не созерцательно) соотнесен с "вещью в себе", поэтому он имплицитно, внутри себя содержит единственный критерии своей инстинности - практическую применимость.

Таким образом, оказывается, что в конечной счете объективно не произвол продуктивного воображения, а материальная "вещь сама по себе" определяет и корректирует нашу картину мира, определяет, в частности, структуру расположения "кирпичей" мозаики. Произволу продуктивного воображения, если оно хочет, чтобы его продукт был практически значимой - осуществимой - целью, а не просто пустой метафизической фантазией,- произволу воображения волей-неволей приходится приспосабливаться к "произволу" вещей самих по себе. Именно "произвол" вещей самих по себе-бытия-заставляет нас постоянно обновлять свои "орудия", постоянно "дробить" и утончать свои понятия - предметы. Это процесс бесконечный. Ибо как бы мы ни дробили первоначальные "кирпичи" ("гештальты", "схемы"), мозаика в конечном счете останется лишь мозаикой. Как бы бесконечно долго мы ни дробили стороны многоугольника - мы не получим окружности. В балансе у нас навсегда останется иррациональное число, недосягаемым пределом которого будет окружность. Вычислить ее "длину" мы можем лишь с той или иной степенью приближения. Но усматривать в том "бессилие" разума и ополчаться против науки (а именно этим по вполне понятным причинам и занимается современная иррационалистическая буржуазная философия) - значит уподобляться голодному человеку, который не может утолить свой голод только потому, что ему предлагают не идеальную "пищу вообще", но вполне реальный хлеб, масло, мед и даже жареных рябчяков.

Мы можем вычислить длину окружности лишь с той или иной степенью приближения. Но единственно реальным, а не "метафизическим", вопросом здесь может быть: с какой именно степенью?

Именно на этот вопрос и отвечает все развитие человеческого познания. И ответ этот оказывается весьма оптимистичным. Оказывается, что мы можем вычислить длину окружности с любой необходимой нам сегодня на практике (а не в теории!) степенью точности! Мы можем довести нашу "мозаичную" картину мира до любой степени утончения. Более того. Чем более утонченной становится наша мозаика, чем больше она готова "слиться" с непрерывностью вещи самой по себе, тем более мы осознаем изначальную "мозаичность", произвольность, если угодно, -нашей картины мира.

Первобытного человека вполне удовлетворяло представление луны как живого существа с человеческим ртом и глазами. Современного астрофизика "совершенно" не удовлетворяют все новейшие, сложнейшие теории; он видит в них лишь одни вопросы. Правда, на свете живут не одни астрофизики. Еще и сегодня встречаются люди, фанатично убежденные в том, что сегодняшняя картина мира, в противоположность всем прошлым-"неистинным",-единственно и окончательно истинная, "естественная", "непридуманная", абсолютно адекватно отражающая "вещь саму по себе". Высмеивая подобных людей, Маркс писал: "Для них существует лишь два вида учреждений - искусственные и естественные. Учреждения феодализма суть учреждения искусственные, учреждения буржуазии-естественные. Они походят в этом отношении на теологов, которые тоже устанавливают два вида религий. Всякая религия, кроме той, которую исповедуют они сами, есть изобретение человеческое, тогда как их собственная религия есть божественное откровение. Итак, была некогда история, но теперь ее больше нет".

Однако вернемся к Канту. Итак, оказывается, что в результате произвола продуктивной деятельности воображения мы не просто творим "фантазии", но с помощью этих фантазий, направленных на практическое, прежде всего, освоение действительности, - мы и теоретически познаем "вещь саму по себе". Таким образом, оказывается, что "отличие понятия вещи в себе от понятия явления не объективно, а чисто субъективно. Вещь в себе есть не другой объект, а другое отношение представления к тому же самому объекту".

Как мы видим, "агностицизм" Канта заключается здесь лишь в том, что он призывает никогда не успокаиваться в деле познания на достигнутых результатах, призывает не уподобляться всякого рода теологам, для которых "была некогда история, но теперь ее "больше нет". Сам Кант - лучший пример именно такого, "вперед смотрящего" отношения к науке. Вот что, например, пишет о его роли в науке Ф. Энгельс: "Первая брешь в этом окаменелом воззрении на природу была пробита не естествоиспытателем, а философом. В 1755 г. появилась "Всеобщая естественная история и теория неба" Канта. Вопрос о первом толчке был устранен; земли и вся солнечная система предстали как нечто ставшее во времени. Если бы подавляющее большинство естествоиспытателей не ощущало того отвращения к мышлению, которое Ньютон выразил предостережением: физика, берегись метафизики!, то они должны были бы уже из одного этого гениального открытия Канта извлечь такие выводы, которые избавили бы их от бесконечных блужданий по окольным путям и сберегли бы колоссальное количество потраченного в ложном направлении времени и труда. Ведь в открытии Канта заключалась отправная точка всего дальнейшего движения вперед" и т. д.

Достойная сожаления не только судьба естественнонаучных открытий Канта, совершенно не понятых его современниками. Не менее печальна и судьба кантовского собственно философского наследства. Послекантовский идеализм (включая и "неокантианство" конца XIX- начала XX в.) предпринял ожесточенный поход против материализма, против "вещи в себе", обвинив . Канта в "непоследовательном рационализме".

Сейчас пластинка переменилась. Буржуазии не нужен больше Разум. Поэтому современная буржуазная философия обвиняет Канта в том, что он был "непоследовательный иррационалист".

Здесь следует подчеркнуть, что как первое, так и второе обвинения - чистейшая фальсификация. Кант действительно был глубоко непоследователен, но не как рационалист, а как "идеалист". Он никогда не допускал тождества мышления и бытия. Тем более нелепы попытки " подтянуть" его под современный иррационализм. Кант как просветитель (хотя уже и далеко перешагнувший за узкие рамки метафизического просветительства) верил" во всепобеждающую мощь творческого человеческого Разума и боролся против всяческих религиозно-феодальных преград на его пути. Имея в виду представителей подлинно творческой науки и обращаясь к фанатичным служителям монархического государства и церкви, он писал: "Предоставьте этим людям, делать свое дело; если они обнаружат талант, если они произведут глубокие и новые исследования, одним словом, если только они проявят разум, то во всяком случае разум от этого выиграет. Если же вы кричите о государственной измене, если вы созываете, как бы для тушения пожара, людей, ничего не понимающих в таких утонченных вопросах, то вы ставите себя в смешное положение... В самом деле было бы нелепо ожидать от разума разъяснений и в то же время наперед предписывать ему, на какую сторону он непременно должен стать. К тому же разум уже самостоятельно до такой степени укрощается и удерживается в границах самим же разумом, что вам нет нужды призывать стражу, чтобы противопоставить общественную силу той партии, перевес которой кажется вам опасным".

Итак, согласно Канту, лишь создав идеальный предмет, человек впервые получает возможность познания реального, т. е. впервые получает возможность реализовать (сделать предметным) самое "таинственное" слово языка - "есть". Идеальный предмет становится мерой, принципом оценки, масштабом. Неважно, что. например, сантиметра, идеальных математических линий, окружностей, точек, или, скажем, идеального <-стола вообще" не существует на "самом деле", вне нашей деятельности и сознания. Важно, что есть мера, критерий, принцип оценки, получив которые, человек впервые только и может открыть "реальное", открыть само различие между реальным и идеальным. Предметность и есть эта мера. Сущность - это меновая стоимость существования.

Что значит, что предмет становится принципом оценки? Это значит, что наше эмпирическое познание ("опыт") заключается в определяющей способности суждения, которая "оценивает" чувственную данность с точки зрения - насколько последняя "годится" быть наглядным выражением идеального предмета. На этой - определяющей - ступени познание сводится к "узнаванию" в тех или иных чувственных комплексах "предметов".

При этом следует разобраться в важном вопросе - что "шире" и что "уже"? Всеобщее понятие-предмет "шире" своего единичного эмпирического представителя в том смысле, что под него можно "подвести", точнее, его можно представить в образе бесконечного множества явлений, хотя ни одна чувственная эмпирическая данность не выражает этот предмет абсолютно адекватно. В опыте мы не встретим ни идеальной прямой, ни идеального шара, ни идеального дома вообще, ни Человека и т. д.

Но, с другой стороны, эмпирическая единичная данность тоже "шире" идеального предмета, ибо эту "данность" можно рассматривать с точки зрения бесконечного числа целевых .назначений (определений), принципов оценки, ,т. е. ее можно представлять, а главное "употреблять"! в качестве самых различных предметов. Раковину, например, можно рассматривать как вид известняка, сложную геометрическую фигуру, ценное украшение, "дом" моллюска и т. д.

Итак, определяющая способность суждения сводится к "узнаванию", т. е. к определению назначения, а поскольку этот акт совершился, вступают в действие априорно необходимые, логические схемы предметной связи, в результате чего эмпирическое существование включается в систему опыта.

Говоря о "способности суждения", здесь следует подчеркнуть, что на этой стадии познание не есть еще познание в собственном "большом" смысле этого слова. Иными словами, на стадии способности суждения познание не может стать открытием. Последнее есть продукт продуктивной (а не репродуктивной) деятельности воображения; оно есть творчество нового всеобщего предмета (например, новые аксиомы геометрии Лобачевского). Способность суждения, в конечном счете, сводится, повторяем, лишь к "узнаванию", к выявлению все новых и новых "представителей" уже готового и давно ставшего общезначимым предмета; иными словами, она сводится к отысканию все новых и новых "примеров". "Единственная и при том огромная польза примеров именно в том и состоит, что они обостряют способность суждения".

Развитие способности суждения у того или иного человека является, в частности, одной из главных причин возрастающей многозначности (образности) слов его языка. Например, "железо" употребляется уже не только как обозначение определенного металла, но "усматривается" и в черством хлебе, сильном характере и ч даже в убедительном рассуждении ("железная логика"). Современные неопозитивисты очень недовольны (этой "иррациональной" языковой многозначностью, которая, по их мнению, является главным источником всякого рода ошибок, заблуждений, теоретических и практических трудностей. Они ставят задачу создания однозначного, точного, предельно рационализированного языка, могущего быть легко "закодированным" в математических символах. И это действительно очень важная техническая задача. Но именно техническая, не более. Ибо однозначным "эсперанто" может удовлетвориться лишь кретин да кибернетическая система. Уже отсюда ясно, что "способность суждения отнюдь не самая тривиальная и "легкая" способность. Повторяем, даже здесь огромную роль играет деятельность воображения - воображения репродуктивного. Ведь способность "суждения" (определения,, целевого назначения чувственной данности), т. е. определения места каждой "встреченной" данности в целостной логической системе опыта, есть способность практически применять все наши знания, все наше идеальное, многовековым развитием человечества накопленное, но мертвое без живого репродуктивного воображения богатство. И неудивительно, что недостаток способности суждения Кант называет ."глупостью": "Недостаток способности суждения есть собственно то, что называют глупостью; против этого недостатка нет лекарства. Тупой или ограниченный ум, которому недостает достаточной силы рассудка и собственных понятий, может однако с помощью обучения достигнуть даже учености. Но так как вместе с этим подобным людям недостает способности суждения, то не редкость встретить очень ученых мужей, которые, применяя свою науку, на каждом шагу обнаруживают этот непоправимый недостаток". Продолжая мысль Канта, можно добавить, что и сегодня. "не редкость" встретить " очень ученых мужей", отлично запомнивших те или иные научные категории и их логические взаимосвязи. Простейший способ поставить "в тупик" такого мужа - это выдвинуть перед ним те же самые "научно" опредмеченные, "возвышенные" вопросы в форме "тривиальной" практической прозы.

Итак, предметность, несущая в себе "первородный грех" произвола, не может быть адекватной существующему, вещи самой по себе. Следствием этого и является то, что все логические построения эмпирических наук относительны и ценны лишь постольку, поскольку они "работают". Теплород, например, заменяется движением молекул, геометрически-статуарный, пластический атом Демокрита вытесняется электронно-силовым атомом современной физики, корпускулярную теорию света сменяет волновая, а затем квантовая теория и т. д. Все это естественный ход развития науки - деятельность беспрерывного уточнения первоначальных "схем". Ведь в процессе познания каждый день обнаруживается, что существующее не охватывается наличной предметностью. Поэтому создаются все новые и новые предметы. А поскольку процесс их творчества далеко не всегда мгновенный акт гениального "озарения" индивида, новые предметы получают жизнь в старой словесной оболочке, постепенно, вытесняя старый предмет, стирая следы первоначального, древнего значения того или иного слова. За примерами здесь недалеко ходить. Достаточно произвести историко-филологический анализ значения любого слова нашего современного языка.

Повторяем, это естественный ход развития познания. В самом деле, как познать данную "вещь", существующую "саму по себе", т. е. вне и независимо от нас, от нашей деятельности вообще, в том числе и от нашего познания? Подведение ее под тот или иной предмет-понятие, т. е. вовлечение ее в ту или иную форму нашей целесообразной деятельности, оставляет в темноте бесконечное множество других, несущественны с точки зрения данного определения (целевого назначения) сторон этой самой по себе существующей вещи. Чтобы вызвать, их из темноты, нужно последовательно подводить эту "вещь" под другие понятия, делать ее (по принципу "а также"} все новым и новым предметом. В этом "а также." суть дискурсивности, прерывности, "рассудочной ограниченности" рационального познания. Здесь же заключены и истоки "тайны" знаменитых "апорий" Зенона, над которыми "ломали головы" все выдающиеся философы древности и современности. Но недаром Кант столь упорно доказывал несостоятельность и принципиальный иллюзионизм всякой метафизики. Апории Зенона "неразрешимы" в плане метафизической абсолютной истинный ибо все, в том числе и непрерывное "само по себе" движение, мы можем познать лишь в предметных формах нашей деятельности, а всякий предмет по существу своему есть дискретная единица "измерения" (а значит, и изменения) непрерывности "вещей самих по себе". Иными словами, всякую "интенсивную" величину мы можем представить лишь в форме "экстенсивной", и именно поэтому в балансе у нас всегда оказываются иррациональные величины. Мы не можем представить движение иначе, чем в образе "тела", которое в предыдущее мгновение "находилось" в точке "А", а в последующее "оказалось" в точке "В". Это предметное представление неустранимо, как бы мы ни дробили "мгновения" и "расстояния" между точками. Следует ли отсюда вывод, что движения не существует? Такой вывод мог возникнуть только в голове философа, живущего в эпоху ранней древнегреческой классики, когда человек, повторяем, еще мало различал идеальное и реальное, идеальный предмет-понятие и "вещь саму по себе". Современному же сознанию должно быть ясно, что движение было, есть и будет существовать " само по себе", вне и независимо от дискретных, дискурсивных .предметных форм нашего познания. Более того, оно впервые может стать познанным, а стало быть сознательно использованным и реально, на практике преобразованным (ведь заставляет же человек одни виды движения "превращаться" в другие) лишь тогда, когда оно "схвачено" и "втиснуто" в рациональные предметные формулы.

Итак, изначальный произвол синтеза продуктивного воображения обусловливает то, что мы никогда не узнаем, например, какое именно зерно делает кучу. Не узнаем лишь потому, что "куча" не есть нечто "само по себе" существующее но лишь идеальный предмет, логическим содержанием (а следовательно, и практическим назначением) которого как раз и является относительная количественная неопределенность содержащегося в ней зерна. Именно эта, так сказать "нарочитая", неопределенность дает возможность, не прибегая к утомительному счету, представлять в образе (по "схеме") "кучи" и 38 и 1380 и... 138567589 зерен. Если же нас не удовлетворит такого рода представление, мы (опять-таки произвольно!) можем создать новый идеальный предмет, содержанием которого ("нарочитым", конечно) будет математически точная величина.

Итак, мы никогда не узнаем, например, какое именно зерно делает кучу, ибо в данном случае такой предмет, как "зерно" является "границей" такого "наличного бытия", как "куча". Мы никогда не узнаем... Но стоит ли из-за этого впадать в иррационалистическую крайность. Разве это дает основания отвергать дискурсивный, "плоско-рассудочный", "изначально зараженный man " Разум? Нет. То, что в результате развития самого Разума и в его же пределах оказалось возможным поставить вопросы, неразрешимые дискурсивными, понятийно-предметными средствами -все это не дает никаких оснований для экзистенциалистских призывов возвратиться к откровенной мистике, встать "перед лицом смерти" и т. д. и т. д.

Да, мы, очевидно, никогда не сможем абсолютно адекватно познать "вещь саму по себе", т. е. бытие. Не сможем, ибо между последним и предметным понятийным познанием всегда будет оставаться то различие, какое существует, например, между играющим непосредственными переливами всех красок шедевром искусства, скажем, картиной Рафаэля, мозаичной копией ее. Как бы тонко мы ни дробили субъективно-произвольный

"сам по себе", понятийно-предметный материал нашей картины мира, она все равно останется мозаикой, более или менее утонченной. Это важно усвоить, чтобы не сбиться в дуализм типа Фихте-Гегеля, которые постулировали абсолютное тождество бытия и мышления, т.е. "вообразили", что не только наша картина мира, но и мир "сам по себе" есть не что иное, как... понятийно-предметная мозаика, т. е. система категорий. Более того, с их точки зрения, сам мир становится более утонченной мозаикой лишь в той мере, в какой все утонченное становится наше познание его. В этом утончении, усложнении категориальной системы, по их мнению, и заключается суть объективного (объективного здесь в смысле "вещи самой по себе") развития. И только в этом смысле мировое развитие здесь может "совпадать" с историческим развитием человечества, с процессом самопознания надиндивидуального или "абсолютного" духа.

Наше познание-лишь мозаика. Но, чтобы не сбиваться в иррационализм, следует помнить, что и мозаичная картина (даже самая грубая, первобытно-мифологическая) есть картина мира "самого по себе-", ибо возникает она отнюдь не как пассивное созерцание и не как "искусство для искусства", но как орудие жизненно-необходимой, сознательно-практической ориентации реально существующего человека в реально существующем и отнюдь не мозаичном самом по себе мире. Произвольно продуцированный идеальный предмет ("кирпич" мозаики) имеет первоначальное назначение быть орудием практического, целенаправленного, трудового преобразования вещи самой по себе. Он, если угодно, и есть сама идеально опредметившаяся и лишь постольку могущая быть реально, человечески-сознательно опредмеченная цель.

Рациональное познание-лишь мозаика. Но эта мозаика есть картина мира самого по себе, ибо сама эта ; картина (т. е. то, что можно "созерцать") возникает как необходимый побочный продукт практической деятельности, направленной на преобразование "вещи самой по себе". Произвольно продуцированный воображением идеальный предмет имеет изначально практическое, а отнюдь не созерцательное назначение. Он практически (а не созерцательно) соотнесен с "вещью в себе", поэтому он имплицитно, внутри себя содержит единственный критерии своей инстинности - практическую применимость.

Таким образом, оказывается, что в конечной счете объективно не произвол продуктивного воображения, а материальная "вещь сама по себе" определяет и корректирует нашу картину мира, определяет, в частности, структуру расположения "кирпичей" мозаики. Произволу продуктивного воображения, если оно хочет, чтобы его продукт был практически значимой - осуществимой - целью, а не просто пустой метафизической фантазией,- произволу воображения волей-неволей приходится приспосабливаться к "произволу" вещей самих по себе. Именно "произвол" вещей самих по себе-бытия-заставляет нас постоянно обновлять свои "орудия", постоянно "дробить" и утончать свои понятия - предметы. Это процесс бесконечный. Ибо как бы мы ни дробили первоначальные "кирпичи" ("гештальты", "схемы"), мозаика в конечном счете останется лишь мозаикой. Как бы бесконечно долго мы ни дробили стороны многоугольника - мы не получим окружности. В балансе у нас навсегда останется иррациональное число, недосягаемым пределом которого будет окружность. Вычислить ее "длину" мы можем лишь с той или иной степенью приближения. Но усматривать в том "бессилие" разума и ополчаться против науки (а именно этим по вполне понятным причинам и занимается современная иррационалистическая буржуазная философия) - значит уподобляться голодному человеку, который не может утолить свой голод только потому, что ему предлагают не идеальную "пищу вообще", но вполне реальный хлеб, масло, мед и даже жареных рябчяков.

Мы можем вычислить длину окружности лишь с той или иной степенью приближения. Но единственно реальным, а не "метафизическим", вопросом здесь может быть: с какой именно степенью?

Именно на этот вопрос и отвечает все развитие человеческого познания. И ответ этот оказывается весьма оптимистичным. Оказывается, что мы можем вычислить длину окружности с любой необходимой нам сегодня на практике (а не в теории!) степенью точности! Мы можем довести нашу "мозаичную" картину мира до любой степени утончения. Более того. Чем более утонченной становится наша мозаика, чем больше она готова "слиться" с непрерывностью вещи самой по себе, тем более мы осознаем изначальную "мозаичность", произвольность, если угодно, -нашей картины мира.

Первобытного человека вполне удовлетворяло представление луны как живого существа с человеческим ртом и глазами. Современного астрофизика "совершенно" не удовлетворяют все новейшие, сложнейшие теории; он видит в них лишь одни вопросы. Правда, на свете живут не одни астрофизики. Еще и сегодня встречаются люди, фанатично убежденные в том, что сегодняшняя картина мира, в противоположность всем прошлым-"неистинным",-единственно и окончательно истинная, "естественная", "непридуманная", абсолютно адекватно отражающая "вещь саму по себе". Высмеивая подобных людей, Маркс писал: "Для них существует лишь два вида учреждений - искусственные и естественные. Учреждения феодализма суть учреждения искусственные, учреждения буржуазии-естественные. Они походят в этом отношении на теологов, которые тоже устанавливают два вида религий. Всякая религия, кроме той, которую исповедуют они сами, есть изобретение человеческое, тогда как их собственная религия есть божественное откровение. Итак, была некогда история, но теперь ее больше нет".

Однако вернемся к Канту. Итак, оказывается, что в результате произвола продуктивной деятельности воображения мы не просто творим "фантазии", но с помощью этих фантазий, направленных на практическое, прежде всего, освоение действительности, - мы и теоретически познаем "вещь саму по себе". Таким образом, оказывается, что "отличие понятия вещи в себе от понятия явления не объективно, а чисто субъективно. Вещь в себе есть не другой объект, а другое отношение представления к тому же самому объекту".

Как мы видим, "агностицизм" Канта заключается здесь лишь в том, что он призывает никогда не успокаиваться в деле познания на достигнутых результатах, призывает не уподобляться всякого рода теологам, для которых "была некогда история, но теперь ее "больше нет". Сам Кант - лучший пример именно такого, "вперед смотрящего" отношения к науке. Вот что, например, пишет о его роли в науке Ф. Энгельс: "Первая брешь в этом окаменелом воззрении на природу была пробита не естествоиспытателем, а философом. В 1755 г. появилась "Всеобщая естественная история и теория неба" Канта. Вопрос о первом толчке был устранен; земли и вся солнечная система предстали как нечто ставшее во времени. Если бы подавляющее большинство естествоиспытателей не ощущало того отвращения к мышлению, которое Ньютон выразил предостережением: физика, берегись метафизики!, то они должны были бы уже из одного этого гениального открытия Канта извлечь такие выводы, которые избавили бы их от бесконечных блужданий по окольным путям и сберегли бы колоссальное количество потраченного в ложном направлении времени и труда. Ведь в открытии Канта заключалась отправная точка всего дальнейшего движения вперед" и т. д.

Достойная сожаления не только судьба естественнонаучных открытий Канта, совершенно не понятых его современниками. Не менее печальна и судьба кантовского собственно философского наследства. Послекантовский идеализм (включая и "неокантианство" конца XIX- начала XX в.) предпринял ожесточенный поход против материализма, против "вещи в себе", обвинив . Канта в "непоследовательном рационализме".

Сейчас пластинка переменилась. Буржуазии не нужен больше Разум. Поэтому современная буржуазная философия обвиняет Канта в том, что он был "непоследовательный иррационалист".

Здесь следует подчеркнуть, что как первое, так и второе обвинения - чистейшая фальсификация. Кант действительно был глубоко непоследователен, но не как рационалист, а как "идеалист". Он никогда не допускал тождества мышления и бытия. Тем более нелепы попытки " подтянуть" его под современный иррационализм. Кант как просветитель (хотя уже и далеко перешагнувший за узкие рамки метафизического просветительства) верил" во всепобеждающую мощь творческого человеческого Разума и боролся против всяческих религиозно-феодальных преград на его пути. Имея в виду представителей подлинно творческой науки и обращаясь к фанатичным служителям монархического государства и церкви, он писал: "Предоставьте этим людям, делать свое дело; если они обнаружат талант, если они произведут глубокие и новые исследования, одним словом, если только они проявят разум, то во всяком случае разум от этого выиграет. Если же вы кричите о государственной измене, если вы созываете, как бы для тушения пожара, людей, ничего не понимающих в таких утонченных вопросах, то вы ставите себя в смешное положение... В самом деле было бы нелепо ожидать от разума разъяснений и в то же время наперед предписывать ему, на какую сторону он непременно должен стать. К тому же разум уже самостоятельно до такой степени укрощается и удерживается в границах самим же разумом, что вам нет нужды призывать стражу, чтобы противопоставить общественную силу той партии, перевес которой кажется вам опасным".