5. Кантовская теория образования понятий. Полемика с Фихте

Кантонское содержательное, чувственное понятие есть не нечто само по себе сущее, а лишь предметная форма деятельности, а именно - продуктивной деятельности воображения. Повторяем, "схема чувственного понятия... есть продукт и как бы монограмма чистой способности воображения, a priori". Здесь особое внимание следует обратить на это "a priori", которое служит в данном контексте прямым указанием на доопытность и внеэмпиричность "схемы".

Как же сконструировано это чувственное, и тем не менее априорное, т. е. не эмпирическое "понятие" - предмет? Иными словами, какова природа "продукта и монограммы" "априорной" деятельности воображения - "схемы"? Что такое "схема"?

Как уже отмечалось, этот узловой пункт кантовского учения оказался наиболее "пострадавшим" в процессе развития послекантовской философии. Глава "О схематизме", так же как и "Трансцендентальная дедукция чистых понятий рассудка", где вводится "самодеятельность" продуктивного воображения, либо трактовалась в пошлом плане эмпирического ассоцианизма, либо характеризовалась просто как "темная" (например, Куно Фишер). Даже в таком глубоком марксистском исследовании, как "Диалектика Канта" В. Ф. Асмуса, эти действительно "путаные" изыскания характеризуются не иначе, как "схоластикой непомерно раздутого гносеологического копательства".

Рассматривая "схематизм" выше, мы тоже приняли традиционную ассоцианистскую трактовку в качестве "эвристического" приема, оговорив, что и сам Кант использовал, возможно, подобный "эвристический прием".

Однако пора разобраться в вопросе по существу. В чем же тут дело? Зачем Канту понадобилась подобная мистификация?

Что мистификация здесь явная - в этом нет сомнения, ибо, согласно прямым указаниям Канта, априорная "схема" (продуктивная самодеятельность вообще) возникает не из опыта, не из эмпирической ассоциации, но сама является условием всякого опыта "всякого знания вообще", лишь благодаря ее наличию впервые становится возможной всякая ассоциация (т. е. уже "репродуктивное" воображение). Более того, лишь благодаря "схеме" становится возможной и сама ее же абстракция - чистое рассудочное понятие формальной логики. Наконец, только благодаря "схеме" (точнее - самой, произвольно направленной деятельности воображения) становится впервые возможной и сама чувствен-ность, чувственность как сознательное, а не подсознательное пассивное восприятие.

И вместе с тем не кто иной, как сам Кант, с самого начала своей "Критики" в качестве исходных, единственных, окончательных и абсолютно самодовлеющих элементов всякого возможного знания постулирует априорные, чистые рассудочные понятия (которые, по существу, суть не что иное, как формально-логические понятия) и чувственность, саму по себе совершенно безотносительную к рассудочным бессодержательным формам. При этом продуктивное воображение первоначально "вводится" лишь как некий проблематичный "неизвестный нам" общий "корень", призванный сыграть роль чего-то вроде "среднего термина" или "связки". А в "Пролегоменах" этот "корень" и вообще не рассматривается (очевидно, чтобы избежать "гносеологического копательства" и сделать изложение более "популярным" и "удобным" для интерпретаторов). Роль "среднего термина" здесь играет... трансцендентальная апперцепция! - т. е. то же самое чистое, незамутненное никаким "синтезом" с чувственностью, формально-логическое, бессодержательное, понятие "я"!

Таким образом, повторяем, мистификация здесь явная. Но является ли она сознательным "эвристическим приемом"? Уточним вопрос. То, что эта мистификация оказалась в конечном счете ( не в "Пролегоменах", конечно) лишь "эвристическим приемом", - это факт. Но было ли это сознательно использованным "приемом"?

При всем уважении к Канту на этот вопрос, очевидно, следует ответить отрицательно. Кант вышел" из созерцательной, метафизической философии Просвещения,-и он разделял все основные ее предрассудки. Единственным отличием от предшествующих ему узких эмпириков и рационалистов было то, что Кант взял в качестве исходной предпосылки своей "Критики" не рационализм с его априоризмом и врожденными ^идеями и не эмпиризм с его релятивистским сенсуализмом, а то и другое вместе. Антиномия рационализма и эмпиризма тем самым не ликвидировалась, она была лишь преобразована в не менее острую антимонию метафизически застывших априорных абстрактных рассудочных категорий и такой же метафизически неподвижной, априорной по форме и совершенно иррациональной по содержанию лишь пассивно воспринимающей чувственности. Эти два элемента были раз и навсегда даны. С них Кант начал свою "Критику", ими же и закончил.

На протяжении всей своей "Критики" Кант бился над тем, чтобы "связать" свои исходные, метафизически бесплотные абстракции в единый- узел живого продуктивного познания. И он связал их! Но его вера в просветительские фетиши была столь сильна, что даже тогда, когда в его собственных руках старые боги оказались лишь идолами (продуктами воображения!), он продолжал молиться н-м. Иначе он не мог. Ведь он был просветитель! И он искал оснований, и "полномочий" чистого теоретического разума. Но нашел он нечто совершенно иное. Оказалось, что никаких собственных "полномочий" у чистого теоретического разума нет и быть не может. Сам по себе он лишь фантом, плод чистого воображения, лишь сновидение. Все свои "полномочия" и всю свою "объективность" он может получить лишь от чего-то совершенно иного, а именно - от по существу своему практической (а отнюдь не теоретической, "познавательной"), предметной, чувственной, сугубо "заинтересованной" деятельности. Таким образом, на поверку теоретический разум оказывался: во-первых, не "в самом себе" необходимым разумом, но лишь произвольным воображением, и, во-вторых, не "теоретическим", но практическим. Иными словами, этот наиценнейший "дар божий" - возвышенно созерцательный, ни в чем, кроме "истины", не заинтересованный Разум, оказывался лишь побочным продуктом "низменной", "грубо утилитарной" практической деятельности - труда!

Это было колоссальной важности открытием, обозначавшим крушение всякой метафизики; открытием, долженствующим явиться по существу своему не "результатом", но подлинным "началом", той исходной "клеточкой", с которой можно было бы начать совершенно новое, действительно плодотворное исследование всех форм человеческого сознания, да и не только сознания! Но мог ли Кант безоговорочно принять эту "клеточку" - результат своего же собственного "гносеологического копательства"? Ведь принять этот свой собственный вывод значило для Канта: во-первых, поставить окончательный крест на всей просветительской метафизике, т. е. на своих собственных фетишах; и, во-вторых, это требовало от него выбросить в ближайшую мусорную яму все свои чистые, априорные, трансцендентальные посылки и вплотную заняться вместо этого конкретным .анализом самой обыкновенной (отнюдь не только "моральной"), основательно "загрязненной" в его эпоху практической деятельности.

Мог ли немецкий бюргер и возвышенный созерцательный философ Кант пойти на это? Мог ли он выдвинуть тезис: "Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его"? Да и что мог бы означать в устах "просветителя" и теоретика Канта призыв к реальному изменению мира? Ведь на его собственных глазах произошли все "ужасы" Великой французской революции. Иными словами, мог ли немецкий бюргер, живший в XVIII столетии, стать марксистом-революционером?

Нет, конечно! Кант был всего лишь крупнейший буржуазный философ-просветитель. И он натолкнулся на огромной важности открытие. Но он вынужден был своими собственными руками закапывать его. Ибо время еще не пришло. Конечно, окончательно "замести следы" помогли ему его "последователи". Но это не их вина, так как сам Кант, несмотря на методичность своего мышления, оказался эклектиком - полуматериалистом, полуидеалистом, полуэмпириком, полурационалистом, полудиалектиком, полуметафизиком. Он предпочел навсегда застрять в неразрешимых антимониях-столь "ужасным" и "неправдоподобным" казалось ему его открытие! Идеалистическая диалектика, явившаяся побочным продуктом открытия деятельной основы познания. легко вышла из затруднения; она сделала Канта "последовательным" в рамках собственной односторонности.

Первым и важнейшим актом этого превращения явилась "небольшая операция" над кантовским продуктивным воображением. В руках Фихте оно, сохранив свой "самодеятельный" характер, свою "самоаффектацию", перестало быть воображением! Оно обернулось свободной, самодеятельной интеллектуальной интуицией "я", т. е. стало чистым и "в самом себе" необходимым творчеством бытия из небытия. Первым субъектом такого "творчества", естественно, стал сам Фихте. Однако претензия на единоличную абсолютную .творческую власть над всем миром оказалась слишком предосудительна для обыкновенного профессора философии, и он поспешил укрыться за некое "наиндивидуальное" "я", превратившееся позже в гегелевский "абсолютный дух".

Конечно, дозволялось и "воображение". Но лишь репродуктивное (а не "априорное", продуктивное), лишь эмпирическое, ассоциативное. Но в качестве такового оно выпадало из сферы философии, становилось предметом "пошлой" эмпирической психологии.

Такая же судьба постигла и "продукт" самодеятельности воображения - предметность. Последний превратился в саморазвивающееся логическое "содержательное" понятие. Что у Канта было сверх того, объявлялось "темной" схоластикой гносеологического копательства! Таким образом. Кант был "исправлен" и превратился в "последовательного" идеалиста. И это несмотря на то, что сам Кант, вопреки своему "врожденному" отвращению ко всякой публичной склоке и к "газетам" в особенности счел необходимым опубликовать 28 августа 1799 г. "Публичное заявление", в котором с предельной

четкостью и определенностью было объявлено нижеследующее: "Я объявляю сим, что считаю фихтевское наукоучение совершенно несостоятельной системой. Ибо чистое наукоучение есть не более и не менее, как только логика, которая не достигает со своими принципами материального момента познавания, но отвлекается от содержания этого последнего как чистая логика; стараться выковать из нее некоторый реальный объект было бы напрасным, а потому и никогда не выполнимым трудом... Что же касается метафизики, сообразной фихтевским принципам, то я настолько мало склонен принимать в ней участие, что в одном ответном послании советовал ему заняться вместо бесплодных мудрствовании- (apices) культивированием его прекрасной способности излагать, которой можно было бы с пользой дать применение в пределах критики чистого разума: но им это предложение мое было вежливо отклонено с разъяснением, что "он все же не будет терять из виду схоластического момента".

А ведь Фихте был самым талантливым учеником и последователем Канта! Недаром Кант в своем "Публичном заявлении" вынужден был с горечью аппеллировать к богу: "Охрани нас, боже, лишь от наших друзей; с врагами же нашими мы и сами справимся!".

Но, как известно, никакие "публичные заявления" не помогли, ибо кантовское открытие никак не укладывалось в рамки немецкой идеалистической философии той эпохи, призванной быть лишь мистифицированной, абстрактно-теологической теорией революционной французской практики. Немецкий классический идеализм в силу неразвитости экономических отношений в Германии той эпохи не хотел и не мог быть ничем, кроме возвышенной, чисто просветительской, никак не связанной с практикой болтовни о Разуме, Человеке, Идеале я т. д. Принять же кантовское открытие - значило спуститься с неба на грешную и весьма неуютную землю. А этого отнюдь не жаждал даже и сам Кант. Поэтому в ответ на "Публичное заявление" последнего, Фихте мог спокойно заметить, что Кант "сам не знает и не понимает своей философии", ибо он - человек "трех -четвертей - головы".

Кантонское содержательное, чувственное понятие есть не нечто само по себе сущее, а лишь предметная форма деятельности, а именно - продуктивной деятельности воображения. Повторяем, "схема чувственного понятия... есть продукт и как бы монограмма чистой способности воображения, a priori". Здесь особое внимание следует обратить на это "a priori", которое служит в данном контексте прямым указанием на доопытность и внеэмпиричность "схемы".

Как же сконструировано это чувственное, и тем не менее априорное, т. е. не эмпирическое "понятие" - предмет? Иными словами, какова природа "продукта и монограммы" "априорной" деятельности воображения - "схемы"? Что такое "схема"?

Как уже отмечалось, этот узловой пункт кантовского учения оказался наиболее "пострадавшим" в процессе развития послекантовской философии. Глава "О схематизме", так же как и "Трансцендентальная дедукция чистых понятий рассудка", где вводится "самодеятельность" продуктивного воображения, либо трактовалась в пошлом плане эмпирического ассоцианизма, либо характеризовалась просто как "темная" (например, Куно Фишер). Даже в таком глубоком марксистском исследовании, как "Диалектика Канта" В. Ф. Асмуса, эти действительно "путаные" изыскания характеризуются не иначе, как "схоластикой непомерно раздутого гносеологического копательства".

Рассматривая "схематизм" выше, мы тоже приняли традиционную ассоцианистскую трактовку в качестве "эвристического" приема, оговорив, что и сам Кант использовал, возможно, подобный "эвристический прием".

Однако пора разобраться в вопросе по существу. В чем же тут дело? Зачем Канту понадобилась подобная мистификация?

Что мистификация здесь явная - в этом нет сомнения, ибо, согласно прямым указаниям Канта, априорная "схема" (продуктивная самодеятельность вообще) возникает не из опыта, не из эмпирической ассоциации, но сама является условием всякого опыта "всякого знания вообще", лишь благодаря ее наличию впервые становится возможной всякая ассоциация (т. е. уже "репродуктивное" воображение). Более того, лишь благодаря "схеме" становится возможной и сама ее же абстракция - чистое рассудочное понятие формальной логики. Наконец, только благодаря "схеме" (точнее - самой, произвольно направленной деятельности воображения) становится впервые возможной и сама чувствен-ность, чувственность как сознательное, а не подсознательное пассивное восприятие.

И вместе с тем не кто иной, как сам Кант, с самого начала своей "Критики" в качестве исходных, единственных, окончательных и абсолютно самодовлеющих элементов всякого возможного знания постулирует априорные, чистые рассудочные понятия (которые, по существу, суть не что иное, как формально-логические понятия) и чувственность, саму по себе совершенно безотносительную к рассудочным бессодержательным формам. При этом продуктивное воображение первоначально "вводится" лишь как некий проблематичный "неизвестный нам" общий "корень", призванный сыграть роль чего-то вроде "среднего термина" или "связки". А в "Пролегоменах" этот "корень" и вообще не рассматривается (очевидно, чтобы избежать "гносеологического копательства" и сделать изложение более "популярным" и "удобным" для интерпретаторов). Роль "среднего термина" здесь играет... трансцендентальная апперцепция! - т. е. то же самое чистое, незамутненное никаким "синтезом" с чувственностью, формально-логическое, бессодержательное, понятие "я"!

Таким образом, повторяем, мистификация здесь явная. Но является ли она сознательным "эвристическим приемом"? Уточним вопрос. То, что эта мистификация оказалась в конечном счете ( не в "Пролегоменах", конечно) лишь "эвристическим приемом", - это факт. Но было ли это сознательно использованным "приемом"?

При всем уважении к Канту на этот вопрос, очевидно, следует ответить отрицательно. Кант вышел" из созерцательной, метафизической философии Просвещения,-и он разделял все основные ее предрассудки. Единственным отличием от предшествующих ему узких эмпириков и рационалистов было то, что Кант взял в качестве исходной предпосылки своей "Критики" не рационализм с его априоризмом и врожденными ^идеями и не эмпиризм с его релятивистским сенсуализмом, а то и другое вместе. Антиномия рационализма и эмпиризма тем самым не ликвидировалась, она была лишь преобразована в не менее острую антимонию метафизически застывших априорных абстрактных рассудочных категорий и такой же метафизически неподвижной, априорной по форме и совершенно иррациональной по содержанию лишь пассивно воспринимающей чувственности. Эти два элемента были раз и навсегда даны. С них Кант начал свою "Критику", ими же и закончил.

На протяжении всей своей "Критики" Кант бился над тем, чтобы "связать" свои исходные, метафизически бесплотные абстракции в единый- узел живого продуктивного познания. И он связал их! Но его вера в просветительские фетиши была столь сильна, что даже тогда, когда в его собственных руках старые боги оказались лишь идолами (продуктами воображения!), он продолжал молиться н-м. Иначе он не мог. Ведь он был просветитель! И он искал оснований, и "полномочий" чистого теоретического разума. Но нашел он нечто совершенно иное. Оказалось, что никаких собственных "полномочий" у чистого теоретического разума нет и быть не может. Сам по себе он лишь фантом, плод чистого воображения, лишь сновидение. Все свои "полномочия" и всю свою "объективность" он может получить лишь от чего-то совершенно иного, а именно - от по существу своему практической (а отнюдь не теоретической, "познавательной"), предметной, чувственной, сугубо "заинтересованной" деятельности. Таким образом, на поверку теоретический разум оказывался: во-первых, не "в самом себе" необходимым разумом, но лишь произвольным воображением, и, во-вторых, не "теоретическим", но практическим. Иными словами, этот наиценнейший "дар божий" - возвышенно созерцательный, ни в чем, кроме "истины", не заинтересованный Разум, оказывался лишь побочным продуктом "низменной", "грубо утилитарной" практической деятельности - труда!

Это было колоссальной важности открытием, обозначавшим крушение всякой метафизики; открытием, долженствующим явиться по существу своему не "результатом", но подлинным "началом", той исходной "клеточкой", с которой можно было бы начать совершенно новое, действительно плодотворное исследование всех форм человеческого сознания, да и не только сознания! Но мог ли Кант безоговорочно принять эту "клеточку" - результат своего же собственного "гносеологического копательства"? Ведь принять этот свой собственный вывод значило для Канта: во-первых, поставить окончательный крест на всей просветительской метафизике, т. е. на своих собственных фетишах; и, во-вторых, это требовало от него выбросить в ближайшую мусорную яму все свои чистые, априорные, трансцендентальные посылки и вплотную заняться вместо этого конкретным .анализом самой обыкновенной (отнюдь не только "моральной"), основательно "загрязненной" в его эпоху практической деятельности.

Мог ли немецкий бюргер и возвышенный созерцательный философ Кант пойти на это? Мог ли он выдвинуть тезис: "Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его"? Да и что мог бы означать в устах "просветителя" и теоретика Канта призыв к реальному изменению мира? Ведь на его собственных глазах произошли все "ужасы" Великой французской революции. Иными словами, мог ли немецкий бюргер, живший в XVIII столетии, стать марксистом-революционером?

Нет, конечно! Кант был всего лишь крупнейший буржуазный философ-просветитель. И он натолкнулся на огромной важности открытие. Но он вынужден был своими собственными руками закапывать его. Ибо время еще не пришло. Конечно, окончательно "замести следы" помогли ему его "последователи". Но это не их вина, так как сам Кант, несмотря на методичность своего мышления, оказался эклектиком - полуматериалистом, полуидеалистом, полуэмпириком, полурационалистом, полудиалектиком, полуметафизиком. Он предпочел навсегда застрять в неразрешимых антимониях-столь "ужасным" и "неправдоподобным" казалось ему его открытие! Идеалистическая диалектика, явившаяся побочным продуктом открытия деятельной основы познания. легко вышла из затруднения; она сделала Канта "последовательным" в рамках собственной односторонности.

Первым и важнейшим актом этого превращения явилась "небольшая операция" над кантовским продуктивным воображением. В руках Фихте оно, сохранив свой "самодеятельный" характер, свою "самоаффектацию", перестало быть воображением! Оно обернулось свободной, самодеятельной интеллектуальной интуицией "я", т. е. стало чистым и "в самом себе" необходимым творчеством бытия из небытия. Первым субъектом такого "творчества", естественно, стал сам Фихте. Однако претензия на единоличную абсолютную .творческую власть над всем миром оказалась слишком предосудительна для обыкновенного профессора философии, и он поспешил укрыться за некое "наиндивидуальное" "я", превратившееся позже в гегелевский "абсолютный дух".

Конечно, дозволялось и "воображение". Но лишь репродуктивное (а не "априорное", продуктивное), лишь эмпирическое, ассоциативное. Но в качестве такового оно выпадало из сферы философии, становилось предметом "пошлой" эмпирической психологии.

Такая же судьба постигла и "продукт" самодеятельности воображения - предметность. Последний превратился в саморазвивающееся логическое "содержательное" понятие. Что у Канта было сверх того, объявлялось "темной" схоластикой гносеологического копательства! Таким образом. Кант был "исправлен" и превратился в "последовательного" идеалиста. И это несмотря на то, что сам Кант, вопреки своему "врожденному" отвращению ко всякой публичной склоке и к "газетам" в особенности счел необходимым опубликовать 28 августа 1799 г. "Публичное заявление", в котором с предельной

четкостью и определенностью было объявлено нижеследующее: "Я объявляю сим, что считаю фихтевское наукоучение совершенно несостоятельной системой. Ибо чистое наукоучение есть не более и не менее, как только логика, которая не достигает со своими принципами материального момента познавания, но отвлекается от содержания этого последнего как чистая логика; стараться выковать из нее некоторый реальный объект было бы напрасным, а потому и никогда не выполнимым трудом... Что же касается метафизики, сообразной фихтевским принципам, то я настолько мало склонен принимать в ней участие, что в одном ответном послании советовал ему заняться вместо бесплодных мудрствовании- (apices) культивированием его прекрасной способности излагать, которой можно было бы с пользой дать применение в пределах критики чистого разума: но им это предложение мое было вежливо отклонено с разъяснением, что "он все же не будет терять из виду схоластического момента".

А ведь Фихте был самым талантливым учеником и последователем Канта! Недаром Кант в своем "Публичном заявлении" вынужден был с горечью аппеллировать к богу: "Охрани нас, боже, лишь от наших друзей; с врагами же нашими мы и сами справимся!".

Но, как известно, никакие "публичные заявления" не помогли, ибо кантовское открытие никак не укладывалось в рамки немецкой идеалистической философии той эпохи, призванной быть лишь мистифицированной, абстрактно-теологической теорией революционной французской практики. Немецкий классический идеализм в силу неразвитости экономических отношений в Германии той эпохи не хотел и не мог быть ничем, кроме возвышенной, чисто просветительской, никак не связанной с практикой болтовни о Разуме, Человеке, Идеале я т. д. Принять же кантовское открытие - значило спуститься с неба на грешную и весьма неуютную землю. А этого отнюдь не жаждал даже и сам Кант. Поэтому в ответ на "Публичное заявление" последнего, Фихте мог спокойно заметить, что Кант "сам не знает и не понимает своей философии", ибо он - человек "трех -четвертей - головы".