2.2 Симптоматика кризиса середины жизни в описании Данте

Начало «Божественной комедии» представляет собой нечто уникальное - именно в психологическом, а не только в художественном отношении. Данте сделал именно то, чего много веков спустя требовали от своих пациентов Фрейд и Ясперс. Он попытался передать свои собственные кризисные переживания с помощью образов- аналогий. Это - своего рода сновидение - дорога, лес, восход солнца. Разница только в том, что к пациентам Фрейда такое сновидение приходило, когда хотело оно само. А поэт умеет вызывать его по собственной воле - как грёзу. В немецком языке грезы так и называются - Tagtraeume, то есть дневные сны, сны наяву.

Проследим же за таким дневным сном Данте, в котором филигранно описано развитие кризиса середины жизни.

Начало «Божественной комедии» представляет собой гениальное по своей психологической точности описание того, что чувствует человек, переживший кризис тридцатилетнего возраста.

Посмотрим на стихи Данте глазами психолога - как на попытку передать с помощью аналогий-образов переживание стадий душевного кризиса. Рассмотрим картину поэтическую как картину клиническую - со всеми важными нюансами и тонкостями, которые абсолютно достоверны, поскольку придумать было нельзя. Их можно было только пережить лично.

«Земную жизнь пройдя до половины

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины,

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чем давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ли слаще,

Но, благо в нем обретши навсегда,

Скажу про все, что видел в этой чаще.

Не помню сам, как я вошел туда,

Настолько сон меня опутал ложью.

Когда я сбился с верного следа

Но к холмному приблизившись подножью,

Которым замыкался этот дол,

Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,

Я увидал, едва глаза возвел,

Что свет планеты, всюду путеводной,

Уже на плечи горные сошел.

Тогда вздохнула более свободной

И долгий страх превозмогла душа,

Измученная ночью безысходной.

И словно тот, кто, тяжело дыша,

На берег выйдя из пучины пенной,

Глядит назад, где волны бьют, страша,

Так и мой дух, бегущий и смятенный,

Вспять обернулся, озирая путь,

Всех уводящий к смерти предреченной.»

Психологу не зазорно проверять гармонию алгеброй. Поэтому разделим приведенный стих на несколько частей, каждая из которых описывает определенную стадию в психической жизни.

·          Поначалу, еще до наступления кризиса середины жизни, существование в мире представляется человеку «правым путем» - тем самым, который был затем утрачен во тьме. Этот путь - «правый», то есть правильный, в двух смыслах. Во-первых, потому, что он ведет именно туда, куда человеку нужно. Если ты идешь правильным путем, то придешь к намеченной цели. Во-вторых, он правильный потому, что соответствует представлениям общества о том пути, который должен выбирать человек в жизни. Выражение « он идет неправильным путем», взятое в переносном смысле, может относиться вовсе не к цели, но и к средствам, которые человек избирает. В принципе, к одной и той же цели - например, к достижению достатка и высокого общественного статуса - человек может идти правильным и неправильным путем. В последнем случае это означает, что он пользуется недозволенными средствами и приемами.

Итак, вся предшествующая жизнь воспринималась доныне как правильный путь - в том смысле, что личные цели человека и представления общества о том, что он должен делать, полностью совпадали. Говоря проще, он хотел для себя именно того, чего от него ожидало общество. Того же оно ожидало и от множества других - вот почему «правый путь» был торной, хорошо утоптанной дорогой.

·          Торная дорога, по мнению переводчика Данте, «приближалась к холмному подножью», то есть к подножью холма. Она, стало быть, вела вверх. Поскольку же эта дорога представляет собой образ жизненного пути, то вполне можно утверждать, что вся предшествующая жизнь виделась плавным восхождением на все большие и большие высоты. «Правый путь» - это путь в жизни, на котором ты, затрачивая труд, преодолевая неизбежные ухабы и ямы, с согласия общества и в соответствии с собственными представлениями о счастье поднимаешься все выше и выше в социальной и профессиональной иерархии. Даже если это и происходит только внутри того сословия, к которому ты принадлежишь, как это было во времена Данте.

·          Вплоть до середины жизни путь по долине вверх человек проходит днем, до начала сумерек, то есть при ясном свете. Дорога видится ясно, небо безоблачно, равно как и жизненные перспективы.

 Таков первый этап жизненного пути человека.

            Далее начинается второ      й этап.

·                 Ровный успешный путь убаюкивает. Гипнотизирует. Приводит к отупению. Следуя инерции бездумного движения по указанному обществом пути, человек вдруг, сам того не замечая, оказывается в непроходимых лесных дебрях.

«Скажу про все, что видел в этой чаще.

Не помню сам, как я вошел туда,

Настолько сон меня опутал ложью.»

             Так начинается кризис.

 Нам остается только гадать - как, впрочем, и самому Данте - где начались сон и ложь. Возможности, собственно, две. Либо ты сам, не заметив того, свернул с правого пути в сумерках - и тогда вся вина ложится на тебя. Не надо было зевать. Ведь дорога, предписанная тебе обществом, была торная, натоптанная, а в дремучем лесу ты оказался один. Значит, все остальные пришли, куда следует. В противном случае они все толпились бы здесь же, в чащобе - словно поляки, следовавшие за Сусаниным. Либо надо представить себе второй вариант: сном и ложью был весь «правый путь», предписанный тебе обществом. Это был некий коллективный морок, массовая наведенная галлюцинация. И каждый шел этим путем, который только казался натоптанным, а в результате очутился в середине жизни в своей собственной чащобе.

            Не могла же реальная натоптанная дорога просто оборваться в чаще…

            (Много веков спустя другой поэтический философ, Мартин Хайдеггер нашел для описания кризиса середины жизни великолепный в своей точности образ, который разом снял все эти сложности и вопросы. Он объяснил, каким образом торная дорога может заканчиваться глухим тупиком в лесных дебрях. Чтобы описать этот « торный путь в никуда», немцы даже придумали специальное слово - « Holzweg». Оно обозначает дорогу, по которой все ездят за дровами. Ты можешь оказаться на ней и идти бодрым шагом, полагая, что накатанный путь просто не может привести в тупик. Но дорога портится на глазах, становится все более и более сомнительной, и, наконец, исчезает совсем. Кто-то заехал в самую чащобу, нарубил дров - и вернулся обратно.

            Просторечное, то есть крестьянское немецкое выражение -

 «аuf dem Holzweg sein» - «быть на лесной дороге, по которой ездят за дровами» - означает «быть на ложном пути, заблуждаться». Идя по ней, ты как раз и окажешься в сумрачном лесу…

            Но, как видно, в Италии Данте не было таких дебрей, какие были в Шварцвальде Хайдеггера. А Шварцвальд, то есть Черный Лес, не идет ни в какое сравнение с сибирской тайгой, где плутают вообще без дороги.)

·                     Так или иначе, а с началом кризиса середины жизни человек чувствует себя оказавшимся в глухой лесной чаще. Его окружает тьма - тьма неразрешимых жизненных проблем. И эта тьма « сжимает сердце ужасом и дрожью», потому что никакого выхода не просматривается. Потрясение настолько сильно, что даже после того, как найден выход, человеку хочется говорить и говорить о пережитом кошмаре, выплескивая его из себя.

 « Скажу про все, что видел в этой чаще».

 Это Данте устраивает для себя индивидуальную психодраму. Обойтись без нее невозможно, потому что пребывание в дебрях середины жизни, ужас и горечь, чувство потерянности и заброшенности страшнее, чем сама смерть - она « едва ли слаще». Надо снова и снова выговариваться, чтобы освобождаться от пережитого.

Но переживания измученной души отнюдь не были просто травмой. Они были необходимой платой за обретение самого главного в жизни - видения нового пути. Ведь Данте пишет: именно в дремучем лесу, о котором нельзя вспомнить без содрогания,      заплутавший путник «навсегда обрел благо»! Только после ужаса полной потерянности и благодаря ему человек оказывается способным совершенно по-новому увидеть мир и свою жизнь в нем.

 Он должен совершенно отчаяться, чтобы перестать, наконец, смотреть под ноги и по сторонам - и поднять глаза. А подняв глаза, он сможет увидел свою жизнь не так, как видел раньше - как сумбурную череду сегодняшних мелких дел и ближайшие перспективы на завтра. Он сможет увидеть свою жизнь целиком - со всем своим прошлым, настоящим и будущим. Это озарение сравнимо только с восходом солнца, которое осветит все вокруг сразу - и лес, который только казался непроходимым во тьме, и ближние, и дальние перспективы. Солнце - «всюду путеводная планета» - представляет собой символ высшего смысла человеческой жизни. Только обретя его, можно сориентироваться в жизни, окинуть ее взглядом всю без остатка. Только в этом и может состоять выход из тяжкого кризиса середины жизни - увидеть свою жизнь в более высоком свете.

 «Я увидал, едва глаза возвел,

Что свет планеты, всюду путеводной,

Уже на плечи горные сошел.

Тогда вздохнула более свободной

И долгий страх превозмогла душа,

Измученная ночью безысходной».

·              Вздох облегчения, который испускает путник, наконец-то нашедший выход из дебрей, как видно, показался Данте метафорой слабой. Она не передавала сути пережитого, поскольку такой вздох облегчения вырывается у человека только один раз. Увидел выход, вздохнул с облегчением - и пошел себе дальше. А дыхание быстро придет в норму.

Поэтому для описания следующего этапа Данте избирает совершенно другую метафору-аналогию. Он сравнивает душу человека, пережившую кризис, с пловцом, который чуть было не утонул в штормовом море и теперь, чудом выбравшись на берег, оглядывается на едва не поглотившую его пучину.

Он вовсе не испускает только один вздох облегчения. Он еще долго дышит тяжело, жадно хватая ртом воздух - вместо гибельной воды. Но это совершенно новый воздух - воздух обретенной свободы. И облегчения вздоха этот воздух свободы не сулит. Потому что свобода - вещь тяжкая. Никаких торных троп и обманчиво ясных перспектив больше не будет.

«И словно тот, кто, тяжело дыша,

На берег выйдя из пучины пенной,

Глядит назад, где волны бьют, страша,

Так и мой дух, бегущий и смятенный,

Вспять обернулся, озирая путь,

Всех уводящий к смерти предреченной»

·                     Пловец, который только что счастливо избежал гибели в бушующем море, у Данте оборачивается вспять и не может отвернуть взгляда от штормовой стихии.

Далеко не все спасшиеся ведут себя так.

Одни, с трудом выбравшись на спасительный берег, стремятся немедленно забыть о перенесенном ужасе. От зрелища штормящего моря их просто воротит - никакого желания оглядываться назад у них нет. Взгляд их отныне прикован к берегу: все, что только есть на нем - каждая травинка, камешек и козявочка - наполняет душу неизъяснимым восторгом. Просто удивительно, как можно было не ценить этой восхитительной прелести раньше! То, что раньше казалось нудным, мелким и пресным, теперь представляется единственно надежным.

Да, эти люди отныне научились ценить твердое дно под ногами. Утрата его сразу будет вызывать у них приступ паники. Они всегда предпочтут бурному морю застойную лужу. Пусть даже вода в ней и пованивает, зато есть восхитительное чувство уверенности в завтрашнем дне. Пусть завтра будет точно таким же, каким было сегодня!

Таких людей - большинство.

Есть, правда, еще и меньшинство - экстремалы.

После пережитого приключения они уже не смогут спокойно жить на берегу. Их будет вечно тянуть в штормящее море. Только там они смогут испытать острое чувство гибельного восторга. Пусть сильнее грянет буря! Этих людей воротит от берега. Они уже никогда не будут довольствоваться тоскливой жизнью на суше - и в конце концов погибнут в волнах.

Но пловец, описанный Данте, наверняка не относится ни к первым, ни ко вторым.

Он стоит на берегу и отнюдь не собирается покидать его, снова устремляясь в пучину. Однако он уже не может и вернуться к прежней жизни на суше. Его «бегущий и смятенный» дух теперь будет снова и снова возвращаться назад - к этой пучине, губящей всех.

Парадокс, о котором пытается сказать Данте, состоит именно в том, что именно прежняя жизнь, именно рутинное следование по привычным, накатанным дорогам неизбежно ведет к погибели в пучине.

Здравый смысл отказывается понимать, как это можно оказаться в морской пучине, если идти по накатанной дороге. Да еще и с неизбежностью.

Но именно так поэзия и передает те внутренние потрясения, которые переживает человек во время кризиса середины жизни. ( З. Фрейд показал, что приблизительно так же эти потрясения передают и сновидения, в которых выражается нечто, обычному здравому смыслу не доступное).

В поэзии, как и в сновидениях, соседствует то, что в реальности соседствовать никак не может. Самой банальной, самой затертой рифмой еще во времена А.С.Пушкина была рифма «розы-морозы». Светоч русской поэзии шутил по этому поводу:

И вот уже трещат морозы

И серебрятся средь полей…

(Читатель ждет уж рифмы розы;

На, вот возьми ее скорей).

А между тем в реальности розы и морозы, уже неразделимые в поэзии, сосуществовать не могут. В.Б. Шкловский, указывая на это, отмечает, что поэзия вовсе не «отражает окружающую реальность», как в том всех нас пытались уверить приверженцы реализма. Ее задача вовсе не в том, чтобы давать рифмованные описания природы или картинки из жизни общества.

 С точки зрения естествоиспытателя, поэт рисует несуразные картины природы, в которых соседствуют розы и морозы. Но почему же эти картины нужны людям - даже во времена расцвета точных наук?

Да потому, что человек на протяжении всех веков своего существования устремлял свой взор, главным образом, на окружающий его мир. Он просто вынужден был это делать, поскольку вел суровую борьбу за выживание в мире. Тот, кто «уходил в себя» в разгар этой борьбы, рисковал просто не выжить. ( До сих пор крестьянин награждает того, кто замечтался в горячую пору сенокоса, самым уничижительным прозвищем - «поэт»).

Люди прекрасно научились описывать происходящее с ними во внешнем мире, но большинство из них так и не умеет поведать о том, что происходит в их душе - в мире внутреннем. Тяжкий психологический удар описывался с помощью образов, взятых из мира внешнего. «Это просто ошеломило меня» - так говорил человек благородного звания, сравнивая свое психологическое переживание с сокрушительным ударом по шлему. А человек попроще выражал свое внутреннее потрясение так: « Тут меня - словно обухом по голове!»

Поэзия - точно так же, как фрейдовские сновидения - рисует нам картины внешнего мира, полные несуразицы, ставит рядом всяческие розы и морозы, исключительно для того, чтобы передать таким образом несуразицу и полный сумбур в душе. Так и получается, что торная дорога выводит прямиком в морскую пучину - совершенно ошеломляюще, словно бы обухом по голове!

Поэзия, вопреки мнению записных естествоиспытателей, представляет собой дисциплину точную. Вот только точность эта проявляется не в описании внешнего мира, а в описании мира внутреннего, в описании психологических переживаний. Даже если внутренняя жизнь человека описывается с помощью образов, взятых из мира внешнего.

Предположим, что Данте завел бы речь не о бушующем море, а о болоте. С точки зрения здравого смысла и с точки зрения науки географии это было бы куда понятнее. Шел человек по накатанной дороге, сбился с нее - и оказался в болоте, где чуть было не утонул. История вполне возможная, даже житейская. Бывает такое - во внешнем мире.

Но что бы описывала эта история не географически, а поэтически - если иметь в виду, что поэзия призвана поведать нечто о внутреннем мире человека? Каков бы был поэтический - или психологический - смысл такой истории про болото?

Этот смысл был бы прямо противоположным тому, который имел в виду Данте.

Образ болота предполагал бы, что ранее человеческая душа двигалась проторенными путями, то есть человек строго следовал общепринятым представлениям о жизни и рецептам поведения. Он думал и жил, как все прочие. А затем - сбился с пути. И в результате попал в трясину, которая чуть было не засосала его с головой.

Каков смысл такой истории?

Он достаточно ясен: не умствуй, не оригинальничай. Не ищи собственных путей в мыслях и чувствах. Не сворачивай с проторенных дорог. Иначе окажешься в болоте. Думай и живи, как все. И тогда ни в какое болото психологических кризисов и психозов не попадешь.

В болоте тебя ждут пиявки. Как и в сумасшедшем доме прошлых веков. Они должны устрашить тебя и вернуть на тот надежный путь, по которому идет большинство.

Словом, никакие индивидуальные блуждания - заблуждения не поощряются и не рекомендуются. Следуй завету Христа : блаженны нищие духом. То есть счастливы только те, кто не злоупотребляет духовными исканиями.

Согласимся, что Данте хотел сказать совсем не об этом.

Если воспринимать написанное Данте как психологическое описание собственных переживаний, испытанных в момент кризиса середины жизни, то картина вырисовывается следующая.

 Вначале человек, следующий общепринятым представлениям о жизни, испытывает чувство, будто идет по надежной дороге. Он уверен в том, что достигнет своей цели. Его движения привычны и отработаны. Дело спорится, душа поет. (Одновременно петь и мыслить душа не может). Мышление - это поиски пути, а искать ничего не надо. Не надо размышлять, куда идти - ведь на торном пути нет никаких развилок, а даже если и есть, то главную дорогу можно отличить всегда. Она утоптана сильнее всего и всего шире.

Но вдруг оказывается, что именно эта накатанная дорога вдруг заводит в дремучий лес. А затем лесная чащоба оборачивается бушующим морем, в котором нет дна.

Именно морем оборачивается она, а не болотом.

Из болота можно выбраться, вернувшись назад, на твердую и накатанную дорогу. Предполагается, что именно там, на твердой и надежной почве, находятся все прочие люди, которые с ума не сходили и не заблуждались. Только ты отбился от них - и чуть было не сгинул в болоте. Но, на твое счастье, есть спасатели, которые протянут руку тому, кто оказался в болоте - священники, психологи, врачи, наконец. Сами они, разумеется, торной дороги не покидали. Иначе как они вытянут тебя из болота на твердую почву?

Но если ты оказался не в болоте, а в бушующем море, то дело обстоит совсем иначе. Никакого брода в бушующем море нет. И, тем более, нет никаких дорог, на которые можно вернуться.

Ты - абсолютно один. И никто руку помощи тебе не протянет. Вернуться некуда. Вновь присоединиться к большинству, чтобы спастись, невозможно.

Как раз наоборот: согласно Данте, по торной дороге в гибельную пучину движутся все. Эта торная дорога и есть «путь, всех уводящий к смерти предреченной». Смерть, конечно, имеется в виду не физическая, а духовная. Потому что от нее можно спастись, как спасся описанный Данте пловец - в одиночку.

В пучине духовной гибели ты неизбежно окажешься тогда, когда будешь бездумно следовать торными дорогами мысли - вместе со всеми.

А спастись из гибельной пучины ты сможешь только в одиночку - своим собственным духовным усилием.

Берег, на который ты выберешься, спасясь, уже не будет прежней торной дорогой. Он окажется неведомой доныне землей.

Это будет совсем новый, твой, и только твой берег.

Начало «Божественной комедии» представляет собой нечто уникальное - именно в психологическом, а не только в художественном отношении. Данте сделал именно то, чего много веков спустя требовали от своих пациентов Фрейд и Ясперс. Он попытался передать свои собственные кризисные переживания с помощью образов- аналогий. Это - своего рода сновидение - дорога, лес, восход солнца. Разница только в том, что к пациентам Фрейда такое сновидение приходило, когда хотело оно само. А поэт умеет вызывать его по собственной воле - как грёзу. В немецком языке грезы так и называются - Tagtraeume, то есть дневные сны, сны наяву.

Проследим же за таким дневным сном Данте, в котором филигранно описано развитие кризиса середины жизни.

Начало «Божественной комедии» представляет собой гениальное по своей психологической точности описание того, что чувствует человек, переживший кризис тридцатилетнего возраста.

Посмотрим на стихи Данте глазами психолога - как на попытку передать с помощью аналогий-образов переживание стадий душевного кризиса. Рассмотрим картину поэтическую как картину клиническую - со всеми важными нюансами и тонкостями, которые абсолютно достоверны, поскольку придумать было нельзя. Их можно было только пережить лично.

«Земную жизнь пройдя до половины

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины,

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чем давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ли слаще,

Но, благо в нем обретши навсегда,

Скажу про все, что видел в этой чаще.

Не помню сам, как я вошел туда,

Настолько сон меня опутал ложью.

Когда я сбился с верного следа

Но к холмному приблизившись подножью,

Которым замыкался этот дол,

Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,

Я увидал, едва глаза возвел,

Что свет планеты, всюду путеводной,

Уже на плечи горные сошел.

Тогда вздохнула более свободной

И долгий страх превозмогла душа,

Измученная ночью безысходной.

И словно тот, кто, тяжело дыша,

На берег выйдя из пучины пенной,

Глядит назад, где волны бьют, страша,

Так и мой дух, бегущий и смятенный,

Вспять обернулся, озирая путь,

Всех уводящий к смерти предреченной.»

Психологу не зазорно проверять гармонию алгеброй. Поэтому разделим приведенный стих на несколько частей, каждая из которых описывает определенную стадию в психической жизни.

·          Поначалу, еще до наступления кризиса середины жизни, существование в мире представляется человеку «правым путем» - тем самым, который был затем утрачен во тьме. Этот путь - «правый», то есть правильный, в двух смыслах. Во-первых, потому, что он ведет именно туда, куда человеку нужно. Если ты идешь правильным путем, то придешь к намеченной цели. Во-вторых, он правильный потому, что соответствует представлениям общества о том пути, который должен выбирать человек в жизни. Выражение « он идет неправильным путем», взятое в переносном смысле, может относиться вовсе не к цели, но и к средствам, которые человек избирает. В принципе, к одной и той же цели - например, к достижению достатка и высокого общественного статуса - человек может идти правильным и неправильным путем. В последнем случае это означает, что он пользуется недозволенными средствами и приемами.

Итак, вся предшествующая жизнь воспринималась доныне как правильный путь - в том смысле, что личные цели человека и представления общества о том, что он должен делать, полностью совпадали. Говоря проще, он хотел для себя именно того, чего от него ожидало общество. Того же оно ожидало и от множества других - вот почему «правый путь» был торной, хорошо утоптанной дорогой.

·          Торная дорога, по мнению переводчика Данте, «приближалась к холмному подножью», то есть к подножью холма. Она, стало быть, вела вверх. Поскольку же эта дорога представляет собой образ жизненного пути, то вполне можно утверждать, что вся предшествующая жизнь виделась плавным восхождением на все большие и большие высоты. «Правый путь» - это путь в жизни, на котором ты, затрачивая труд, преодолевая неизбежные ухабы и ямы, с согласия общества и в соответствии с собственными представлениями о счастье поднимаешься все выше и выше в социальной и профессиональной иерархии. Даже если это и происходит только внутри того сословия, к которому ты принадлежишь, как это было во времена Данте.

·          Вплоть до середины жизни путь по долине вверх человек проходит днем, до начала сумерек, то есть при ясном свете. Дорога видится ясно, небо безоблачно, равно как и жизненные перспективы.

 Таков первый этап жизненного пути человека.

            Далее начинается второ      й этап.

·                 Ровный успешный путь убаюкивает. Гипнотизирует. Приводит к отупению. Следуя инерции бездумного движения по указанному обществом пути, человек вдруг, сам того не замечая, оказывается в непроходимых лесных дебрях.

«Скажу про все, что видел в этой чаще.

Не помню сам, как я вошел туда,

Настолько сон меня опутал ложью.»

             Так начинается кризис.

 Нам остается только гадать - как, впрочем, и самому Данте - где начались сон и ложь. Возможности, собственно, две. Либо ты сам, не заметив того, свернул с правого пути в сумерках - и тогда вся вина ложится на тебя. Не надо было зевать. Ведь дорога, предписанная тебе обществом, была торная, натоптанная, а в дремучем лесу ты оказался один. Значит, все остальные пришли, куда следует. В противном случае они все толпились бы здесь же, в чащобе - словно поляки, следовавшие за Сусаниным. Либо надо представить себе второй вариант: сном и ложью был весь «правый путь», предписанный тебе обществом. Это был некий коллективный морок, массовая наведенная галлюцинация. И каждый шел этим путем, который только казался натоптанным, а в результате очутился в середине жизни в своей собственной чащобе.

            Не могла же реальная натоптанная дорога просто оборваться в чаще…

            (Много веков спустя другой поэтический философ, Мартин Хайдеггер нашел для описания кризиса середины жизни великолепный в своей точности образ, который разом снял все эти сложности и вопросы. Он объяснил, каким образом торная дорога может заканчиваться глухим тупиком в лесных дебрях. Чтобы описать этот « торный путь в никуда», немцы даже придумали специальное слово - « Holzweg». Оно обозначает дорогу, по которой все ездят за дровами. Ты можешь оказаться на ней и идти бодрым шагом, полагая, что накатанный путь просто не может привести в тупик. Но дорога портится на глазах, становится все более и более сомнительной, и, наконец, исчезает совсем. Кто-то заехал в самую чащобу, нарубил дров - и вернулся обратно.

            Просторечное, то есть крестьянское немецкое выражение -

 «аuf dem Holzweg sein» - «быть на лесной дороге, по которой ездят за дровами» - означает «быть на ложном пути, заблуждаться». Идя по ней, ты как раз и окажешься в сумрачном лесу…

            Но, как видно, в Италии Данте не было таких дебрей, какие были в Шварцвальде Хайдеггера. А Шварцвальд, то есть Черный Лес, не идет ни в какое сравнение с сибирской тайгой, где плутают вообще без дороги.)

·                     Так или иначе, а с началом кризиса середины жизни человек чувствует себя оказавшимся в глухой лесной чаще. Его окружает тьма - тьма неразрешимых жизненных проблем. И эта тьма « сжимает сердце ужасом и дрожью», потому что никакого выхода не просматривается. Потрясение настолько сильно, что даже после того, как найден выход, человеку хочется говорить и говорить о пережитом кошмаре, выплескивая его из себя.

 « Скажу про все, что видел в этой чаще».

 Это Данте устраивает для себя индивидуальную психодраму. Обойтись без нее невозможно, потому что пребывание в дебрях середины жизни, ужас и горечь, чувство потерянности и заброшенности страшнее, чем сама смерть - она « едва ли слаще». Надо снова и снова выговариваться, чтобы освобождаться от пережитого.

Но переживания измученной души отнюдь не были просто травмой. Они были необходимой платой за обретение самого главного в жизни - видения нового пути. Ведь Данте пишет: именно в дремучем лесу, о котором нельзя вспомнить без содрогания,      заплутавший путник «навсегда обрел благо»! Только после ужаса полной потерянности и благодаря ему человек оказывается способным совершенно по-новому увидеть мир и свою жизнь в нем.

 Он должен совершенно отчаяться, чтобы перестать, наконец, смотреть под ноги и по сторонам - и поднять глаза. А подняв глаза, он сможет увидел свою жизнь не так, как видел раньше - как сумбурную череду сегодняшних мелких дел и ближайшие перспективы на завтра. Он сможет увидеть свою жизнь целиком - со всем своим прошлым, настоящим и будущим. Это озарение сравнимо только с восходом солнца, которое осветит все вокруг сразу - и лес, который только казался непроходимым во тьме, и ближние, и дальние перспективы. Солнце - «всюду путеводная планета» - представляет собой символ высшего смысла человеческой жизни. Только обретя его, можно сориентироваться в жизни, окинуть ее взглядом всю без остатка. Только в этом и может состоять выход из тяжкого кризиса середины жизни - увидеть свою жизнь в более высоком свете.

 «Я увидал, едва глаза возвел,

Что свет планеты, всюду путеводной,

Уже на плечи горные сошел.

Тогда вздохнула более свободной

И долгий страх превозмогла душа,

Измученная ночью безысходной».

·              Вздох облегчения, который испускает путник, наконец-то нашедший выход из дебрей, как видно, показался Данте метафорой слабой. Она не передавала сути пережитого, поскольку такой вздох облегчения вырывается у человека только один раз. Увидел выход, вздохнул с облегчением - и пошел себе дальше. А дыхание быстро придет в норму.

Поэтому для описания следующего этапа Данте избирает совершенно другую метафору-аналогию. Он сравнивает душу человека, пережившую кризис, с пловцом, который чуть было не утонул в штормовом море и теперь, чудом выбравшись на берег, оглядывается на едва не поглотившую его пучину.

Он вовсе не испускает только один вздох облегчения. Он еще долго дышит тяжело, жадно хватая ртом воздух - вместо гибельной воды. Но это совершенно новый воздух - воздух обретенной свободы. И облегчения вздоха этот воздух свободы не сулит. Потому что свобода - вещь тяжкая. Никаких торных троп и обманчиво ясных перспектив больше не будет.

«И словно тот, кто, тяжело дыша,

На берег выйдя из пучины пенной,

Глядит назад, где волны бьют, страша,

Так и мой дух, бегущий и смятенный,

Вспять обернулся, озирая путь,

Всех уводящий к смерти предреченной»

·                     Пловец, который только что счастливо избежал гибели в бушующем море, у Данте оборачивается вспять и не может отвернуть взгляда от штормовой стихии.

Далеко не все спасшиеся ведут себя так.

Одни, с трудом выбравшись на спасительный берег, стремятся немедленно забыть о перенесенном ужасе. От зрелища штормящего моря их просто воротит - никакого желания оглядываться назад у них нет. Взгляд их отныне прикован к берегу: все, что только есть на нем - каждая травинка, камешек и козявочка - наполняет душу неизъяснимым восторгом. Просто удивительно, как можно было не ценить этой восхитительной прелести раньше! То, что раньше казалось нудным, мелким и пресным, теперь представляется единственно надежным.

Да, эти люди отныне научились ценить твердое дно под ногами. Утрата его сразу будет вызывать у них приступ паники. Они всегда предпочтут бурному морю застойную лужу. Пусть даже вода в ней и пованивает, зато есть восхитительное чувство уверенности в завтрашнем дне. Пусть завтра будет точно таким же, каким было сегодня!

Таких людей - большинство.

Есть, правда, еще и меньшинство - экстремалы.

После пережитого приключения они уже не смогут спокойно жить на берегу. Их будет вечно тянуть в штормящее море. Только там они смогут испытать острое чувство гибельного восторга. Пусть сильнее грянет буря! Этих людей воротит от берега. Они уже никогда не будут довольствоваться тоскливой жизнью на суше - и в конце концов погибнут в волнах.

Но пловец, описанный Данте, наверняка не относится ни к первым, ни ко вторым.

Он стоит на берегу и отнюдь не собирается покидать его, снова устремляясь в пучину. Однако он уже не может и вернуться к прежней жизни на суше. Его «бегущий и смятенный» дух теперь будет снова и снова возвращаться назад - к этой пучине, губящей всех.

Парадокс, о котором пытается сказать Данте, состоит именно в том, что именно прежняя жизнь, именно рутинное следование по привычным, накатанным дорогам неизбежно ведет к погибели в пучине.

Здравый смысл отказывается понимать, как это можно оказаться в морской пучине, если идти по накатанной дороге. Да еще и с неизбежностью.

Но именно так поэзия и передает те внутренние потрясения, которые переживает человек во время кризиса середины жизни. ( З. Фрейд показал, что приблизительно так же эти потрясения передают и сновидения, в которых выражается нечто, обычному здравому смыслу не доступное).

В поэзии, как и в сновидениях, соседствует то, что в реальности соседствовать никак не может. Самой банальной, самой затертой рифмой еще во времена А.С.Пушкина была рифма «розы-морозы». Светоч русской поэзии шутил по этому поводу:

И вот уже трещат морозы

И серебрятся средь полей…

(Читатель ждет уж рифмы розы;

На, вот возьми ее скорей).

А между тем в реальности розы и морозы, уже неразделимые в поэзии, сосуществовать не могут. В.Б. Шкловский, указывая на это, отмечает, что поэзия вовсе не «отражает окружающую реальность», как в том всех нас пытались уверить приверженцы реализма. Ее задача вовсе не в том, чтобы давать рифмованные описания природы или картинки из жизни общества.

 С точки зрения естествоиспытателя, поэт рисует несуразные картины природы, в которых соседствуют розы и морозы. Но почему же эти картины нужны людям - даже во времена расцвета точных наук?

Да потому, что человек на протяжении всех веков своего существования устремлял свой взор, главным образом, на окружающий его мир. Он просто вынужден был это делать, поскольку вел суровую борьбу за выживание в мире. Тот, кто «уходил в себя» в разгар этой борьбы, рисковал просто не выжить. ( До сих пор крестьянин награждает того, кто замечтался в горячую пору сенокоса, самым уничижительным прозвищем - «поэт»).

Люди прекрасно научились описывать происходящее с ними во внешнем мире, но большинство из них так и не умеет поведать о том, что происходит в их душе - в мире внутреннем. Тяжкий психологический удар описывался с помощью образов, взятых из мира внешнего. «Это просто ошеломило меня» - так говорил человек благородного звания, сравнивая свое психологическое переживание с сокрушительным ударом по шлему. А человек попроще выражал свое внутреннее потрясение так: « Тут меня - словно обухом по голове!»

Поэзия - точно так же, как фрейдовские сновидения - рисует нам картины внешнего мира, полные несуразицы, ставит рядом всяческие розы и морозы, исключительно для того, чтобы передать таким образом несуразицу и полный сумбур в душе. Так и получается, что торная дорога выводит прямиком в морскую пучину - совершенно ошеломляюще, словно бы обухом по голове!

Поэзия, вопреки мнению записных естествоиспытателей, представляет собой дисциплину точную. Вот только точность эта проявляется не в описании внешнего мира, а в описании мира внутреннего, в описании психологических переживаний. Даже если внутренняя жизнь человека описывается с помощью образов, взятых из мира внешнего.

Предположим, что Данте завел бы речь не о бушующем море, а о болоте. С точки зрения здравого смысла и с точки зрения науки географии это было бы куда понятнее. Шел человек по накатанной дороге, сбился с нее - и оказался в болоте, где чуть было не утонул. История вполне возможная, даже житейская. Бывает такое - во внешнем мире.

Но что бы описывала эта история не географически, а поэтически - если иметь в виду, что поэзия призвана поведать нечто о внутреннем мире человека? Каков бы был поэтический - или психологический - смысл такой истории про болото?

Этот смысл был бы прямо противоположным тому, который имел в виду Данте.

Образ болота предполагал бы, что ранее человеческая душа двигалась проторенными путями, то есть человек строго следовал общепринятым представлениям о жизни и рецептам поведения. Он думал и жил, как все прочие. А затем - сбился с пути. И в результате попал в трясину, которая чуть было не засосала его с головой.

Каков смысл такой истории?

Он достаточно ясен: не умствуй, не оригинальничай. Не ищи собственных путей в мыслях и чувствах. Не сворачивай с проторенных дорог. Иначе окажешься в болоте. Думай и живи, как все. И тогда ни в какое болото психологических кризисов и психозов не попадешь.

В болоте тебя ждут пиявки. Как и в сумасшедшем доме прошлых веков. Они должны устрашить тебя и вернуть на тот надежный путь, по которому идет большинство.

Словом, никакие индивидуальные блуждания - заблуждения не поощряются и не рекомендуются. Следуй завету Христа : блаженны нищие духом. То есть счастливы только те, кто не злоупотребляет духовными исканиями.

Согласимся, что Данте хотел сказать совсем не об этом.

Если воспринимать написанное Данте как психологическое описание собственных переживаний, испытанных в момент кризиса середины жизни, то картина вырисовывается следующая.

 Вначале человек, следующий общепринятым представлениям о жизни, испытывает чувство, будто идет по надежной дороге. Он уверен в том, что достигнет своей цели. Его движения привычны и отработаны. Дело спорится, душа поет. (Одновременно петь и мыслить душа не может). Мышление - это поиски пути, а искать ничего не надо. Не надо размышлять, куда идти - ведь на торном пути нет никаких развилок, а даже если и есть, то главную дорогу можно отличить всегда. Она утоптана сильнее всего и всего шире.

Но вдруг оказывается, что именно эта накатанная дорога вдруг заводит в дремучий лес. А затем лесная чащоба оборачивается бушующим морем, в котором нет дна.

Именно морем оборачивается она, а не болотом.

Из болота можно выбраться, вернувшись назад, на твердую и накатанную дорогу. Предполагается, что именно там, на твердой и надежной почве, находятся все прочие люди, которые с ума не сходили и не заблуждались. Только ты отбился от них - и чуть было не сгинул в болоте. Но, на твое счастье, есть спасатели, которые протянут руку тому, кто оказался в болоте - священники, психологи, врачи, наконец. Сами они, разумеется, торной дороги не покидали. Иначе как они вытянут тебя из болота на твердую почву?

Но если ты оказался не в болоте, а в бушующем море, то дело обстоит совсем иначе. Никакого брода в бушующем море нет. И, тем более, нет никаких дорог, на которые можно вернуться.

Ты - абсолютно один. И никто руку помощи тебе не протянет. Вернуться некуда. Вновь присоединиться к большинству, чтобы спастись, невозможно.

Как раз наоборот: согласно Данте, по торной дороге в гибельную пучину движутся все. Эта торная дорога и есть «путь, всех уводящий к смерти предреченной». Смерть, конечно, имеется в виду не физическая, а духовная. Потому что от нее можно спастись, как спасся описанный Данте пловец - в одиночку.

В пучине духовной гибели ты неизбежно окажешься тогда, когда будешь бездумно следовать торными дорогами мысли - вместе со всеми.

А спастись из гибельной пучины ты сможешь только в одиночку - своим собственным духовным усилием.

Берег, на который ты выберешься, спасясь, уже не будет прежней торной дорогой. Он окажется неведомой доныне землей.

Это будет совсем новый, твой, и только твой берег.