1.4. Первые шаги к коучингу: рождение понимающей психологии

Каким же образом медицина начала постепенно избавляться от «самоочевидного» убеждения в том, что можно врачевать душевные недуги, только воздействуя на тело? Как она обратилась к исследованию процессов, происходящих в душе, то есть породила современную психологию?

Тот, кто полагает, что Зигмунд Фрейд осуществил свой чудесный переворот без всякой подготовки, исключительно благодаря своим гениальным способностям, просто упускает из виду столь важное явление в истории медицины, которое представлял собой венский терапевтический нигилизм.

Еще в 18 веке австрийские медики придерживались весьма неординарных взглядов, которые могут показаться нашим современникам более чем странными. Они полагали, что главное призвание врача - не лечить больного, а изучать природу, одним из многообразных проявлений которой является болезнь. Врач - это, прежде всего, ученый-исследователь, занятый познанием природы. А уже потом, может быть, лекарь.

Тем, кто готов задохнуться от возмущения, прочитав такую формулировку, стоит напомнить мудрую русскую поговорку: «Не перегнешь - не выпрямишь». Причины возникновения «венского терапевтического нигилизма» нельзя понять, если не учитывать, что до его появления врачи неотложно приступали к лечению пациента, даже не поставив ему сколько-нибудь точного диагноза. Причем способы их «лечения» были самыми радикальными: наибольшей популярностью среди них пользовалось кровопускание.

Венские врачи имели все основания заявить, что такие поспешные действия весьма вредны. Ведь если больного сразу же начинать лечить, да еще самыми драконовскими средствами, все симптомы болезни будут «смазаны» таким вмешательством. Это затруднит постановку диагноза и даже сделает ее невозможной. Прежде чем приступать к лечению, врач должен определить, от чего именно он лечит больного. Ему следует внимательно изучить симптомы болезни, чтобы затем, подобно ученому-естествоиспытателю, перейти от ее проявлений - симптомов - к определению сущности. Стало быть, никакого лечения вплоть до точной постановки диагноза предпринимать не следует. Больного надо сначала наблюдать, а уже потом лечить. Таково было кредо представителей «венского терапевтического нигилизма».

Основатель Первой Венской медицинской школы голландец Герард ван Свитен (1700-1772), приглашенный в 1745 году в Вену императрицей Марией Терезией, объявил войну немедленным и радикальным кровопусканиям, которые повсеместно устраивались лекарями. Его последователи теоретически подкрепляли свою позицию ссылкой на авторитет Гиппократа, напоминая два его главных тезиса: «Природа лечит, врач помогает»; “Мудрость заключается в том, чтобы познавать все, сделанное природой”. К болезни надо относиться с надлежащим уважением, поскольку она - одно из проявлений Природы. И сама же Природа должна справиться с болезнью - при помощи врача, знатока Природы.

Иногда стремление познавать природу болезни заходило очень далеко - вплоть до полного отрицания врачебных вмешательств. Голландский акушер Иоганн Лукас Бер ( 1751-1835), которого император Иосиф II пригласил в Вену, совершенно отрицал по пантеистическим соображениям применение искусственных вспомогательных средств при родоразрешении, говоря: «Мы никогда не должны вести себя так, будто природа уже не может исполнять свою задачу рождения».

 Это называлось «выжидательной терапией».

Блестящий знаток истории австрийской культуры и философии, ученый из Калифорнийского университета У.М.Джонсон, на исследования которого мы опираемся при описании венской медицины 18-19 веков, приводит потрясающую историю, характеризующую крайности «выжидательной терапии». В 1898 году O¢Коннор сообщал: «Один врач, посещавший госпиталь, поведал мне, что наблюдал группу студентов, которые - все без исключения - выслушивали больную, как раз умиравшую в это время от воспаления легких или плеврита, чтобы каждый мог услышать предсмертные хрипы в легких. Она умерла раньше, чем группа покинула зал. Когда этот врач сделал профессору, преподававшему молодым людям, замечание, касающееся методов лечения в подобных случаях, он получил ответ : " Терапия, терапия...- это ничто. Мы хотим диагноза"».

На лекциях, читавшихся преподавателями медицинского факультета Венского университета, также говорилось только о постановке диагноза, и никогда - о терапии.

Подобная позиция может показаться более, чем странной современному врачу, который чувствует себя всемогущим обладателем целого арсенала лекарств и стремится продемонстрировать это свое могушество. Однако великий немецкий медик Рудольф Вирхов (1821-1902), иностранный член-корреспондент Петербургской Академии наук, без тени иронии говорил о Вене как медицинской Мекке. Действительно, австрийские медики добились очень многого, уповая на могущество исцеляющей Природы. Хирург Винценц фон Керн (1760-1829) , главный представитель выжидательной терапии, во время своего профессорства в Вене с 1805 по 1829 год произвел целую революцию в лечении ран: он отказался от применения мазей и компрессов и стал применять неплотные, пропитанные водой повязки, чтобы не изолировать рану от лечащей Природы.

Другой известнейший австрийский врач, Карл фон Рокитянский (1804-1878), ставший в 1834 профессором в Вене, провел 85 000 вскрытий и превратил патологическую анатомию в точную дисциплину, которая позволяет окончательно уточнить диагноз, поставленный ранее с помощью наблюдений. Понятно, что при иной философской установке, не требующей постановки точного диагноза как главной задачи медицины, такое научное упорство было бы попросту невозможным. Йозеф Шкода (1805-1881) систематизировал результаты вскрытий Рокитянского и основал современную диагностику как науку. Он также продолжил разработку метода перкуссии, которая была впервые предложена в 1761 году в Вене Леопольдом фон Ауэрбрюггером (1722-1809).

Зигмунд Фрейд, штудировавший медицину в Вене, всего лишь перенес стратегию «терапевтического нигилизма» на сферу психических заболеваний. Его психоанализ представлял собой реализацию самых несбыточных мечтаний «терапевтических нигилистов» - сколь угодно долгая постановка диагноза в психоанализе и представляла собой суть лечения. Мечтания эти, разумеется, нельзя было реализовать полностью при лечении заболеваний телесных. Скажем, от того, что хирург точно поставит диагноз и обстоятельно разъяснит его больному, язва или пневмоторакс не пройдут. Но при лечении недугов психических, по мнению Фрейда, все обстояло совершенно иным образом. Стоило больному с помощью врача хорошенько осознать причину своего психического недуга, как он, больной, наверняка сумеет самостоятельно совладать с ним.

Зигмунд Фрейд не сбивал симптомов заболевания никакими лекарствами или процедурами. Вместо этого он предлагал talking cure - «лечение непринужденным разговором». Он исходил из того, что Природа сказывает себя в человеке, порождая его желания. Если культурные запреты не позволяли этим желаниям осуществиться, желания не исчезали, а вытеснялись в сферу подсознательного. Оттуда оскорбленная Природа пыталась достучаться до сознания человека на доступном ему языке, посылая ему депеши в виде снов. Сознание, скованное культурными запретами, всячески сопротивлялось тому, чтобы в нем открыто проявлялись «непристойные» желания. Поэтому депеши от подсознания получались искаженными или, точнее, сильно зашифрованными. Врачу-психоаналитику предстояло расшифровать их - и объяснить пациенту, чего, собственно, в нем, пациенте, хочет Природа.

 З.Фрейд полагал, что сны, которые всегда считались пустяками, представляют собой попытки Природы сказать о себе - на доступном человеку языке образов. А потому все сновидения Фрейд требовал подробнейшим образом протоколировать, анализировать и расшифровывать.

 Задача психоаналитика состояла в том, чтобы расшифровать содержание снов - этих посланий Природы. Вначале он, врач, должен понять те желания, которые Природа порождает в человеке и которые остаются неудовлетворенными, вызывая психические недуги. Затем врач должен был объяснить пациенту, чего на самом деле хочет Природа в нем. В этом, собственно, и заключалась вся суть психоаналитического лечения. Этим оно, собственно, и заканчивалось.

Итак, именно З.Фрейд сделал первый шаг к разрушению сложившихся на протяжении веков стереотипных «самоочевидных» представлений. Он действовал с большой осторожностью: вначале допустил, что бессознательное представляет собой нечто среднее между телом и душой (сознанием), которые ранее резко противопоставлялись друг другу. Бессознательное представляло собой, по мнению Фрейда, нечто вроде голоса тела в человеческой душе. И этот голос тела всячески пытался докричаться до сознания, упорно не желавшего его слышать.

Тело, таким образом, продолжало оставаться главным фактором, порождающим душевные недуги. Но оно уже не выступало в роли демонического начала. Оно всего лишь хотело, чтобы его услышали и поняли - после чего было готово смириться перед сознанием.

Следующий шаг был сделан немецким психиатром Карлом Ясперсом. Отыскивая причины душевных недугов, он уже не удовлетворялся признанием опосредованного влияния тела на душу - через бессознательное. Он сделал дерзкое допущение: душа вполне способна сама приводить себя в расстройство. И больше того: приведя в расстройство себя, душа затем приводит в расстройство и тело.

Еще в студенческие годы К. Ясперс написал работу о ностальгии, убедительно доказав в ней, что тоска по родине - то есть феномен чисто психический и никак с биологией не связанный - способен вызывать не только психические расстройства, но и тяжелые соматические заболевания. Молодой ученый собрал множество свидетельств тому, которые и ранее неоднократно приводились врачами, но которые их коллеги упорно не желали принимать во внимание, пребывая в плену самоочевидности «Только тело может вызывать душевные недуги».

Карл Ясперс обнаружил, что еще в 1774 году врач Й.Б.Циммерман посвятил ностальгии обстоятельное исследование, в котором он описал многочисленные случаи заболевания ею у солдат из Бургундии, у шотландцев, а также у насильственно мобилизуемых солдат из Англии, которые отправлялись служить в другие страны. Тысячи из них умерли от ностальгии на чужбине. Однако внезапное возвращение в родные места и даже одно только известие о предстояшем возвращении быстро избавляло от психогенных соматических заболеваний.

 К.Ясперс привел весьма характерный случай, описываемый Й.Б.Циммерманом. Под влиянием тоски по родине студент из Берна, изучавший медицину в Геттингене, стал испытывать сильные боли в области сердца. У него возник панический страх: он опасался, что от любого физического усилия может произойти разрыв аорты. Дело кончилось тем, что несчастный студент совершенно перестал выходить из дому, чтобы не спускаться и не подниматься по лестнице. Он хирел и угасал на глазах. Но тут ему принесли письмо: отец срочно требовал оставить учебу и вернуться домой. Все телесные недомогания у студента словно рукой сняло: в тот же день он обежал весь город, чтобы попрощаться с друзьями и знакомыми. Здоровье полностью вернулось к нему.

Подобный же случай описывался в 1855 году немецким исследователем Майером, которому его учитель, врач Маркус, демонстрировал шестнадцатилетнего парня из деревни в Шварцвальде. Этот здоровяк приехал учиться ремеслу в Вюрцбург, но после четырех недель пребывания там заболел ностальгией.

“ Он был так опасно болен, что из-за нервной лихорадки его доставили в больницу. Несколько дней перед поступлением в больницу он ничего не ел, чувствовал ломоту в суставах, вынужден был лежать, жаловался на головные боли. Теперь больной казался очень слабым, лежал без движения на спине с открытыми глазами и ртом, отвечал только на повторный вопрос и очень отрывочно. Он не просил ни еды, ни питья, и ел только тогда, когда ему подносили ложку к губам. Объективные симптомы были менее тревожными, голова не была слишком горячей, небольшой мягкий пульс - нормальной частоты. После различных дебатов врачи сошлись во мнении - рассматривать симптомы как умеренные предвестники тифа. Некоторые уже предлагали методы купирования, когда неожиданно Маркус с улыбкой похлопал больного по щеке и энергично заговорил с ним: “Паренек, если ты соизволишь хорошенько поесть и выпить бокал вина, завтра повозка же доставит тебя домой”. Когда в полдень я вошел в зал, тифозный больной весело прогуливался, опустошил свой бокал и съел немалую порцию еды, но еще... чувствовал голод”.

 Врач Наполеона I Ларрей опубликовал в 1821 году исследование о ностальгии, основанное на анализе огромного фактического материала. Во время долгих военных походов императорской армии - в особенности, во время похода в Россию в 1812 году - он наблюдал не отдельные случаи, а целые «эпидемии» ностальгии. Причем заболевание развивалось у всех по одной и той же схеме:

“ Ларрей утверждает, что как у всех сумасшедших, так и у больных тоской по родине появлялись отклонения от норм сначала психических функций, затем функций чувств и произвольных движений. На пике психического помешательства больные видят на чужбине восхитительные картины родины, какими бы суровыми они на самом деле ни были. По их высказываниям, их родные и друзья предстают в богатых платьях и с самыми приветливыми выражениями лиц. Болезнь протекает в три стадии: первая - возбуждение, повышение тепла в голове, учащенный пульс, беспорядочные движения, покраснение коньюнктивы, блуждающий взгляд, торопливый и небрежный разговор, зевание, вздохи, запор, опоясывающая боль; вторая - тяжесть и чувство гнета во всех органах, желудок и диафрагма испытывают определенную слабость, общий упадок сил, печаль, стоны, слезотечение, отвращение к продуктам питания и чистой воде, постепенное угасание жизненной силы или самоубийство. Таким образом Ларрей видел при отступлении из Москвы кончину большого числа своих спутников. В результате вскрытия он обнаружил: поверхность мозга, мягкая и паутинная оболочки мозга воспалены, покрыты гноем, мозговая субстанция отекла и тверже, чем обычно. Артерии заполнены черной жидкой кровью. В качестве вторичных признаков он рассматривает переполнение легких, расширение сердца, растяжение желудочно-кишечного тракта газом и покраснение слизистой. В той же работе он описывает некоторые ранения головы и находит сходство между их последствиями и болезнью тоски по родине”

Выводы, к которым К.Ясперс подвел своих читателей (хотя из свойственной ему осторожности и не стал формулировать их со всей определенностью), были такими.

1.                                                          Душа человека может страдать по причинам, которые кроются только в ней самой. Изучение ностальгии убедительно показывает, что эти причины нельзя свести ни к пагубному влиянию окружающей среды, ни к соматическим расстройствам, ни к подавлению бессознательных влечений.

2.                                                          Сильные душевные страдания способны вызывать тяжелые соматические расстройства. Так что человек вполне может заболеть и даже умереть от нематериальных причин - «от мыслей и переживаний».

3.                                                          Душевные недуги вроде ностальгии можно лечить психологическим воздействием, не прибегая к медикаментозным средствам и к каким-то манипуляциям. Если связанные с этими недугами соматические расстройства не зашли слишком далеко, они тоже могут быть излечены психологическим воздействием на пациента.

Можно ли было реализовать на практике эти представления в психиатрической клинике Гейдельбергского университета, куда К.Ясперс пришел работать ассистентом-волонтером прямо со студенческой скамьи?

Идейным наставником врачей этой клиники был Эмиль Крепелин, который в 1891 году приехал из Дерпта и возглавил Гейдельбергскую клинику. С его именем была связана целая эпоха в психиатрии, которая надолго приняла его ключевой принцип: душевная болезнь есть “закономерный биологический процесс, разделяющийся на несколько видов, имеющих каждый определенную этиологию, характерные физические и психические признаки, типическое течение, патолого-анатомическую основу и тесно связанный с самой сущностью процесса заранее предопределенный исход”.

Коллеги Ясперса уже понимали ограниченность тезиса Гризингера «Психические болезни есть болезни головного мозга». Им более импонировал тезис, сформулированный психиатром Шюле: «Психические болезни есть болезни личности». Мыслит и чувствует - как нормальным, так и аномальным образом - вовсе не мозг. Мыслит и чувствует человеческая личность.

Но психиатры Гейдельберга перестали бы сознавать себя врачами, если бы сразу же приняли этот тезис без всяких оговорок. Они заняли более гибкую позицию. Некоторые изменения в человеческой психике они стали связывать с жизнью личности, а некоторые - с патологическими изменениями в теле, имеющими биохимическую этиологию.

“Было принято различать биографические процессы как процессы развития личности, которая претерпевает постоянные изменения, переходя от одной жизненной фазы к другой, и процессы, в результате которых происходит насильственный перелом, ведущий к радикальному перерождению человека, - перелом, вызванный причинами, которые неизвестны, но которые предполагаются органическими”

. Таким образом, жизнь человека как уникальной личности стала понемногу попадать в поле зрения психиатрии.

К.Ясперс стремился всемерно ускорить этот процесс.Его публикации и устные выступления, посвященные методологическим проблемам психиатрической науки, были замечены коллегами. В 1911 году его учитель Вильманс и издатель Шпрингер предложили ему написать “Общую психопатологию”. Этот теоретико-методологический труд вышел в 1913 году. Для краткого изложения его основной идеи предоставим слово специалисту-врачу, русской современнице К.Ясперса:

            “ За вычетом органических болезней мозга, инфекционных и интоксикационных психозов, он делит все психические расстройства на два больших отдела, соответственно их клиническому течению и биологической сущности. С одной стороны, болезненные процессы, отличающиеся определенным течением и всегда ведущие к некоторому изменению личности (при чем часто обнаруживаются схизофренические черты), с другой стороны - фазы, в которые временами вступает личность, выражая этим свое врожденное предрасположение ( здесь существенные изменения личности наблюдаются сравнительно редко, схизофренические черты отсутствуют). К явлениям первого рода, - говорит К.Ясперс, - мы подходим с логическими критериями объяснения, объективного обнаружения связи, зависимости, закономерности, то есть по чисто натуралистическому принципу причинности. Так подходим мы, например, к симптоматологии белой горячки и прогрессивного паралича. Совершенно иначе относимся мы к явлениям второго рода, к фазам: здесь сочетание симптомов является для нас понятным, как, например: при истерии, при реактивной депрессии, даже при некоторых случаях паранойи. Такое различение причинных и понятных связей ( kausale und verstaendliche Zusammenhaenge) является одной из основных идей Ясперса, оказавшего вообще сильное влияние на германскую психиатрию. Он полагал, что необходимо систематически исследовать такие субъективно- понятные сочетания и путем “вживания” и “вчувствования” в слова, мимику и поступки больного научиться представлять себе интуитивно, как бы созерцать непосредственно его “душу”. Опираясь на знаменитого философа Гуссерля, Ясперс ввел в психопатологию понятие о феноменологическом изучении психики и вместе с этим, разумеется, резко выраженную струю чистого психологизма”.

К.Ясперс напряженно искал новые методы психиатрического исследования,         обнаруживая поистине университетскую широту кругозора. “ Как мне представлялось, суть дела с психиатрическими заболеваниями состояла в следующем. Предмет психиатрии - человек, а не только его тело; даже, можно сказать, менее всего его тело, скорее его душа, его личность, он сам... Тем, чем приходилось заниматься нам, занимаются и гуманитарные науки. У них те же самые понятия, только не в пример более тонкие, развитые, ясные. Когда мы однажды протоколировали словесные выражения больных в состоянии помешательства и в состоянии параноидального бреда, я сказал Нисслю: “ Нам следует поучиться у филологов”. Я оглядывался по сторонам - а что, к примеру, смогут нам дать философия и психология?”

Чему же надо было поучиться у филологов?

Не только точности выражений и умению передавать в слове тончайшие движения человеческой души. У мастеров художественного слова нужно было поучиться умению «вчувствоваться» в душу Другого, умению проникаться ее проблемами, умению становиться другим, оставаясь собой.                Если душа - как это было убедительно описано Ясперсом в случае с ностальгией - способна влиять на жизнь тела и вызывать в ней болезненные изменения, то уже нельзя было, в свою очередь, объяснять происходящее в душе влиянием тела. Получился бы порочный круг. Стало быть, психиатру и психологу надо было научиться вникать в то, что происходит в самой душе. К.Ясперс просил своих больных подробнейшим образом описывать свои болезненные душевные переживания - с максимально возможной точностью, так, чтобы при повторении их можно было уверенно опознать. Но больным не хватало слов, не хватало умения выражать на своем убогом языке собственные переживания. А врачам тоже не хватало слов, чтобы выразить то, что им удалось постичь благодаря «вчувствованию» в жизнь страдающей души.

Выход был один - «учиться у филологов». Говоря точнее, следовало обратиться к художественной литературе, к поэзии и прозе. Художники слова тоже испытывали переживали болезненные состояния души. Но, в отличие от косноязычных пациентов, умели предельно точно выражать их в слове.           

Так и наметился великий поворот психиатров и психологов к художественной литературе, а также к философии и теологии. Разумеется, это был особый интерес - клинический. Врачеватели психики вовсе не интересовались сюжетом, изяществом художественной формы или иными чисто литературными достоинствами произведений. Они пытались найти тот язык, которым можно говорить о катаклизмах в человеческой душе. Читая литературное, философское или теологическое произведение, они пытались поставить диагноз автору, пользуясь совершенством описания состояний души, которые он дает. Им был важен важен анамнез, то есть припоминание лично пережитых психических состояний - тем, кто сам испытал душевный кризис. Именно как такой «анамнезис» психиатры и психологи рассматривали поэтические и прозаические произведения. Они отлично знали, что устами всех своих героев великий писатель говорит прежде всего о себе - о том, что было пережито им. В так называемой лирической поэзии это прослеживалось еще легче. Но следы собственных душевных переживаний - правда, ценой больших усилий! - всегда можно найти даже в произведениях философов и теологов.

            Великие психологи 20 века стали великими потому, что они поднялись на плечи гигантов. Они знали, что описания жизни души до сих пор давались вовсе не во врачебных кабинетах - и не постеснялись использовать это знание. О том, как много дали им поэзия и проза, философия и теология, можно судить по уже цитировавшемуся нами труду К.Г.Юнга «Психологические типы»: девять (!) глав из одиннадцати посвящены тому, как представлены психологические типы в богословских учениях гностиков, Тертуллиана, Оригена, Абеляра, Лютера, Цвингли, в произведениях великих художников слова - Шиллера, Гете, в работах философов Ницше и Джемса, а также других исследователей, которых Юнг считает своими предшественниками. И лишь две последние главы посвящены изложению его собственной психологической типологии.

            Анализ литературных, философских и теологических произведений не только дает психологу возможность получить ценнейший материал для исследования - мастерские описания тончайших нюансов переживаемого на точном и выразительном языке, в словах, найденных ценою творческих мук талантливейших людей.

 Такой анализ дает и нечто другое, ничуть не менее ценное - «великое освобождение из больничной атмосферы, созданной прежним психоанализом». Именно так оценил значимость психологических экскурсов К.Г.Юнга в литературу, теологию и философию немецкий романист и эссеист Оскар Шмиц, добавив к этому: « Он поступает с прибегающими к нему так же, как поступали познаватели в прежние времена, например Пифагор или Сократ».

Выделив эти замечания О.Шмица, редактор русского издания «Психологических типов» 1929 года Э.Метнер указал на крайне важное обстоятельство - на существенное изменение самого характера психологической беседы.

З.Фрейд, которого К.Г. Юнг считал своим наставником, усматривал суть психоанализа в «лечении непринужденной беседой» (talking cure), построенной на свободных ассоциациях. Но может ли быть действительно свободной и непринужденной беседа в кабинете врача? Здесь человек чувствует себя пациентом, а вовсе не раскованным собеседником. Его гнетет и сковывает то, что, обратившись к врачу ( пусть не к психиатру, а всего лишь к психоаналитику), он, по сути, признал себя больным. А болезнь - в соответствии с «самоочевидными» расхожими представлениями - это аномалия, отклонение от нормы. Нет, право, невозможно раскованно вести беседу, сознавая себя «ненормальным», подлежащим лечению.

Такого тягостного ощущения вовсе не было у собеседников Пифагора и Сократа. Его не бывает и у тех, кто собрался «всего лишь» обсудить литературные, теологические и философские произведения. Здесь нет пациентов и врачей, «нормальных» и «ненормальных».

Если смотреть на художественную литературу и общение вокруг нее глазами психолога или врача, то произведения поэзии и прозы всегда представляли собой легализованный в обществе способ обнародования своих психологических проблем, своего рода светскую исповедь - но без последующего признания тебя грешником или пациентом, подлежащим лечению. Изложи художник свои сложные и мучительные переживания от первого лица, он, несомненно, подвергся бы опасности радикального лечения от меланхолии при помощи пиявок или иных эффективных средств. Но поэта, как наставляют нас литературоведы, не следует путать с его лирическим героем. Это вовсе не Сергей Есенин самолично обнимал березку, словно чужую жену. Это был всего лишь некий абстрактный лирический герой, найти и подвергнуть лечению которого невозможно. Точно так же прозаик приписывает собственные переживания героям своих произведений, используя эти маски для обретения полной раскованности, и только в редких случаях откровенно признается: « Мадам Бовари - это я!»

 Для художника слова его произведение - это способ безнаказанной исповеди. А для читателя? Для читателя - это форма мощной психологической поддержки.

Во-первых, не будь художественной литературы, человек считал бы себя необыкновенно одиноким в своих психических страданиях. А именно это чувство переносится человеком труднее всего. Ему казалось бы, что он один такой - «ненормальный» среди нормальных людей. И громадным облегчением для него оказывается то, что подобные кризисы и потрясения испытывают другие.

Поэт, который пишет о страданиях неразделенной любви, не просто обнародует свои собственные переживания. Он, во-первых, превращает их в нечто общечеловеческое. Во-вторых, он пишет о них легко и изящно, в рифму. Стало быть, полагает бесхитростный читатель, поэту уже удалось пережить то, что представляется мне невыносимым. Ведь «складно» описать чудовищные муки и испепеляющие страсти можно только тогда, когда ты уже способен настолько отстраниться от них, что можешь подумать о художественной форме изложения, о композиции стиха, о рифмах и тому подобном.

Стало быть, если со всем этим совладал поэт, то совладаю и я, читатель.

Коучинг изначально не имел и не должен иметь ничего общего с «больничной атмосферой, созданной прежним психоанализом». Его атмосфера гораздо ближе к легкой атмосфере театра или литературной гостиной. Именно она, эта легкая атмосфера, и позволяет успешно справляться с тяжкими проблемами кризиса середины жизни.

Каким же образом медицина начала постепенно избавляться от «самоочевидного» убеждения в том, что можно врачевать душевные недуги, только воздействуя на тело? Как она обратилась к исследованию процессов, происходящих в душе, то есть породила современную психологию?

Тот, кто полагает, что Зигмунд Фрейд осуществил свой чудесный переворот без всякой подготовки, исключительно благодаря своим гениальным способностям, просто упускает из виду столь важное явление в истории медицины, которое представлял собой венский терапевтический нигилизм.

Еще в 18 веке австрийские медики придерживались весьма неординарных взглядов, которые могут показаться нашим современникам более чем странными. Они полагали, что главное призвание врача - не лечить больного, а изучать природу, одним из многообразных проявлений которой является болезнь. Врач - это, прежде всего, ученый-исследователь, занятый познанием природы. А уже потом, может быть, лекарь.

Тем, кто готов задохнуться от возмущения, прочитав такую формулировку, стоит напомнить мудрую русскую поговорку: «Не перегнешь - не выпрямишь». Причины возникновения «венского терапевтического нигилизма» нельзя понять, если не учитывать, что до его появления врачи неотложно приступали к лечению пациента, даже не поставив ему сколько-нибудь точного диагноза. Причем способы их «лечения» были самыми радикальными: наибольшей популярностью среди них пользовалось кровопускание.

Венские врачи имели все основания заявить, что такие поспешные действия весьма вредны. Ведь если больного сразу же начинать лечить, да еще самыми драконовскими средствами, все симптомы болезни будут «смазаны» таким вмешательством. Это затруднит постановку диагноза и даже сделает ее невозможной. Прежде чем приступать к лечению, врач должен определить, от чего именно он лечит больного. Ему следует внимательно изучить симптомы болезни, чтобы затем, подобно ученому-естествоиспытателю, перейти от ее проявлений - симптомов - к определению сущности. Стало быть, никакого лечения вплоть до точной постановки диагноза предпринимать не следует. Больного надо сначала наблюдать, а уже потом лечить. Таково было кредо представителей «венского терапевтического нигилизма».

Основатель Первой Венской медицинской школы голландец Герард ван Свитен (1700-1772), приглашенный в 1745 году в Вену императрицей Марией Терезией, объявил войну немедленным и радикальным кровопусканиям, которые повсеместно устраивались лекарями. Его последователи теоретически подкрепляли свою позицию ссылкой на авторитет Гиппократа, напоминая два его главных тезиса: «Природа лечит, врач помогает»; “Мудрость заключается в том, чтобы познавать все, сделанное природой”. К болезни надо относиться с надлежащим уважением, поскольку она - одно из проявлений Природы. И сама же Природа должна справиться с болезнью - при помощи врача, знатока Природы.

Иногда стремление познавать природу болезни заходило очень далеко - вплоть до полного отрицания врачебных вмешательств. Голландский акушер Иоганн Лукас Бер ( 1751-1835), которого император Иосиф II пригласил в Вену, совершенно отрицал по пантеистическим соображениям применение искусственных вспомогательных средств при родоразрешении, говоря: «Мы никогда не должны вести себя так, будто природа уже не может исполнять свою задачу рождения».

 Это называлось «выжидательной терапией».

Блестящий знаток истории австрийской культуры и философии, ученый из Калифорнийского университета У.М.Джонсон, на исследования которого мы опираемся при описании венской медицины 18-19 веков, приводит потрясающую историю, характеризующую крайности «выжидательной терапии». В 1898 году O¢Коннор сообщал: «Один врач, посещавший госпиталь, поведал мне, что наблюдал группу студентов, которые - все без исключения - выслушивали больную, как раз умиравшую в это время от воспаления легких или плеврита, чтобы каждый мог услышать предсмертные хрипы в легких. Она умерла раньше, чем группа покинула зал. Когда этот врач сделал профессору, преподававшему молодым людям, замечание, касающееся методов лечения в подобных случаях, он получил ответ : " Терапия, терапия...- это ничто. Мы хотим диагноза"».

На лекциях, читавшихся преподавателями медицинского факультета Венского университета, также говорилось только о постановке диагноза, и никогда - о терапии.

Подобная позиция может показаться более, чем странной современному врачу, который чувствует себя всемогущим обладателем целого арсенала лекарств и стремится продемонстрировать это свое могушество. Однако великий немецкий медик Рудольф Вирхов (1821-1902), иностранный член-корреспондент Петербургской Академии наук, без тени иронии говорил о Вене как медицинской Мекке. Действительно, австрийские медики добились очень многого, уповая на могущество исцеляющей Природы. Хирург Винценц фон Керн (1760-1829) , главный представитель выжидательной терапии, во время своего профессорства в Вене с 1805 по 1829 год произвел целую революцию в лечении ран: он отказался от применения мазей и компрессов и стал применять неплотные, пропитанные водой повязки, чтобы не изолировать рану от лечащей Природы.

Другой известнейший австрийский врач, Карл фон Рокитянский (1804-1878), ставший в 1834 профессором в Вене, провел 85 000 вскрытий и превратил патологическую анатомию в точную дисциплину, которая позволяет окончательно уточнить диагноз, поставленный ранее с помощью наблюдений. Понятно, что при иной философской установке, не требующей постановки точного диагноза как главной задачи медицины, такое научное упорство было бы попросту невозможным. Йозеф Шкода (1805-1881) систематизировал результаты вскрытий Рокитянского и основал современную диагностику как науку. Он также продолжил разработку метода перкуссии, которая была впервые предложена в 1761 году в Вене Леопольдом фон Ауэрбрюггером (1722-1809).

Зигмунд Фрейд, штудировавший медицину в Вене, всего лишь перенес стратегию «терапевтического нигилизма» на сферу психических заболеваний. Его психоанализ представлял собой реализацию самых несбыточных мечтаний «терапевтических нигилистов» - сколь угодно долгая постановка диагноза в психоанализе и представляла собой суть лечения. Мечтания эти, разумеется, нельзя было реализовать полностью при лечении заболеваний телесных. Скажем, от того, что хирург точно поставит диагноз и обстоятельно разъяснит его больному, язва или пневмоторакс не пройдут. Но при лечении недугов психических, по мнению Фрейда, все обстояло совершенно иным образом. Стоило больному с помощью врача хорошенько осознать причину своего психического недуга, как он, больной, наверняка сумеет самостоятельно совладать с ним.

Зигмунд Фрейд не сбивал симптомов заболевания никакими лекарствами или процедурами. Вместо этого он предлагал talking cure - «лечение непринужденным разговором». Он исходил из того, что Природа сказывает себя в человеке, порождая его желания. Если культурные запреты не позволяли этим желаниям осуществиться, желания не исчезали, а вытеснялись в сферу подсознательного. Оттуда оскорбленная Природа пыталась достучаться до сознания человека на доступном ему языке, посылая ему депеши в виде снов. Сознание, скованное культурными запретами, всячески сопротивлялось тому, чтобы в нем открыто проявлялись «непристойные» желания. Поэтому депеши от подсознания получались искаженными или, точнее, сильно зашифрованными. Врачу-психоаналитику предстояло расшифровать их - и объяснить пациенту, чего, собственно, в нем, пациенте, хочет Природа.

 З.Фрейд полагал, что сны, которые всегда считались пустяками, представляют собой попытки Природы сказать о себе - на доступном человеку языке образов. А потому все сновидения Фрейд требовал подробнейшим образом протоколировать, анализировать и расшифровывать.

 Задача психоаналитика состояла в том, чтобы расшифровать содержание снов - этих посланий Природы. Вначале он, врач, должен понять те желания, которые Природа порождает в человеке и которые остаются неудовлетворенными, вызывая психические недуги. Затем врач должен был объяснить пациенту, чего на самом деле хочет Природа в нем. В этом, собственно, и заключалась вся суть психоаналитического лечения. Этим оно, собственно, и заканчивалось.

Итак, именно З.Фрейд сделал первый шаг к разрушению сложившихся на протяжении веков стереотипных «самоочевидных» представлений. Он действовал с большой осторожностью: вначале допустил, что бессознательное представляет собой нечто среднее между телом и душой (сознанием), которые ранее резко противопоставлялись друг другу. Бессознательное представляло собой, по мнению Фрейда, нечто вроде голоса тела в человеческой душе. И этот голос тела всячески пытался докричаться до сознания, упорно не желавшего его слышать.

Тело, таким образом, продолжало оставаться главным фактором, порождающим душевные недуги. Но оно уже не выступало в роли демонического начала. Оно всего лишь хотело, чтобы его услышали и поняли - после чего было готово смириться перед сознанием.

Следующий шаг был сделан немецким психиатром Карлом Ясперсом. Отыскивая причины душевных недугов, он уже не удовлетворялся признанием опосредованного влияния тела на душу - через бессознательное. Он сделал дерзкое допущение: душа вполне способна сама приводить себя в расстройство. И больше того: приведя в расстройство себя, душа затем приводит в расстройство и тело.

Еще в студенческие годы К. Ясперс написал работу о ностальгии, убедительно доказав в ней, что тоска по родине - то есть феномен чисто психический и никак с биологией не связанный - способен вызывать не только психические расстройства, но и тяжелые соматические заболевания. Молодой ученый собрал множество свидетельств тому, которые и ранее неоднократно приводились врачами, но которые их коллеги упорно не желали принимать во внимание, пребывая в плену самоочевидности «Только тело может вызывать душевные недуги».

Карл Ясперс обнаружил, что еще в 1774 году врач Й.Б.Циммерман посвятил ностальгии обстоятельное исследование, в котором он описал многочисленные случаи заболевания ею у солдат из Бургундии, у шотландцев, а также у насильственно мобилизуемых солдат из Англии, которые отправлялись служить в другие страны. Тысячи из них умерли от ностальгии на чужбине. Однако внезапное возвращение в родные места и даже одно только известие о предстояшем возвращении быстро избавляло от психогенных соматических заболеваний.

 К.Ясперс привел весьма характерный случай, описываемый Й.Б.Циммерманом. Под влиянием тоски по родине студент из Берна, изучавший медицину в Геттингене, стал испытывать сильные боли в области сердца. У него возник панический страх: он опасался, что от любого физического усилия может произойти разрыв аорты. Дело кончилось тем, что несчастный студент совершенно перестал выходить из дому, чтобы не спускаться и не подниматься по лестнице. Он хирел и угасал на глазах. Но тут ему принесли письмо: отец срочно требовал оставить учебу и вернуться домой. Все телесные недомогания у студента словно рукой сняло: в тот же день он обежал весь город, чтобы попрощаться с друзьями и знакомыми. Здоровье полностью вернулось к нему.

Подобный же случай описывался в 1855 году немецким исследователем Майером, которому его учитель, врач Маркус, демонстрировал шестнадцатилетнего парня из деревни в Шварцвальде. Этот здоровяк приехал учиться ремеслу в Вюрцбург, но после четырех недель пребывания там заболел ностальгией.

“ Он был так опасно болен, что из-за нервной лихорадки его доставили в больницу. Несколько дней перед поступлением в больницу он ничего не ел, чувствовал ломоту в суставах, вынужден был лежать, жаловался на головные боли. Теперь больной казался очень слабым, лежал без движения на спине с открытыми глазами и ртом, отвечал только на повторный вопрос и очень отрывочно. Он не просил ни еды, ни питья, и ел только тогда, когда ему подносили ложку к губам. Объективные симптомы были менее тревожными, голова не была слишком горячей, небольшой мягкий пульс - нормальной частоты. После различных дебатов врачи сошлись во мнении - рассматривать симптомы как умеренные предвестники тифа. Некоторые уже предлагали методы купирования, когда неожиданно Маркус с улыбкой похлопал больного по щеке и энергично заговорил с ним: “Паренек, если ты соизволишь хорошенько поесть и выпить бокал вина, завтра повозка же доставит тебя домой”. Когда в полдень я вошел в зал, тифозный больной весело прогуливался, опустошил свой бокал и съел немалую порцию еды, но еще... чувствовал голод”.

 Врач Наполеона I Ларрей опубликовал в 1821 году исследование о ностальгии, основанное на анализе огромного фактического материала. Во время долгих военных походов императорской армии - в особенности, во время похода в Россию в 1812 году - он наблюдал не отдельные случаи, а целые «эпидемии» ностальгии. Причем заболевание развивалось у всех по одной и той же схеме:

“ Ларрей утверждает, что как у всех сумасшедших, так и у больных тоской по родине появлялись отклонения от норм сначала психических функций, затем функций чувств и произвольных движений. На пике психического помешательства больные видят на чужбине восхитительные картины родины, какими бы суровыми они на самом деле ни были. По их высказываниям, их родные и друзья предстают в богатых платьях и с самыми приветливыми выражениями лиц. Болезнь протекает в три стадии: первая - возбуждение, повышение тепла в голове, учащенный пульс, беспорядочные движения, покраснение коньюнктивы, блуждающий взгляд, торопливый и небрежный разговор, зевание, вздохи, запор, опоясывающая боль; вторая - тяжесть и чувство гнета во всех органах, желудок и диафрагма испытывают определенную слабость, общий упадок сил, печаль, стоны, слезотечение, отвращение к продуктам питания и чистой воде, постепенное угасание жизненной силы или самоубийство. Таким образом Ларрей видел при отступлении из Москвы кончину большого числа своих спутников. В результате вскрытия он обнаружил: поверхность мозга, мягкая и паутинная оболочки мозга воспалены, покрыты гноем, мозговая субстанция отекла и тверже, чем обычно. Артерии заполнены черной жидкой кровью. В качестве вторичных признаков он рассматривает переполнение легких, расширение сердца, растяжение желудочно-кишечного тракта газом и покраснение слизистой. В той же работе он описывает некоторые ранения головы и находит сходство между их последствиями и болезнью тоски по родине”

Выводы, к которым К.Ясперс подвел своих читателей (хотя из свойственной ему осторожности и не стал формулировать их со всей определенностью), были такими.

1.                                                          Душа человека может страдать по причинам, которые кроются только в ней самой. Изучение ностальгии убедительно показывает, что эти причины нельзя свести ни к пагубному влиянию окружающей среды, ни к соматическим расстройствам, ни к подавлению бессознательных влечений.

2.                                                          Сильные душевные страдания способны вызывать тяжелые соматические расстройства. Так что человек вполне может заболеть и даже умереть от нематериальных причин - «от мыслей и переживаний».

3.                                                          Душевные недуги вроде ностальгии можно лечить психологическим воздействием, не прибегая к медикаментозным средствам и к каким-то манипуляциям. Если связанные с этими недугами соматические расстройства не зашли слишком далеко, они тоже могут быть излечены психологическим воздействием на пациента.

Можно ли было реализовать на практике эти представления в психиатрической клинике Гейдельбергского университета, куда К.Ясперс пришел работать ассистентом-волонтером прямо со студенческой скамьи?

Идейным наставником врачей этой клиники был Эмиль Крепелин, который в 1891 году приехал из Дерпта и возглавил Гейдельбергскую клинику. С его именем была связана целая эпоха в психиатрии, которая надолго приняла его ключевой принцип: душевная болезнь есть “закономерный биологический процесс, разделяющийся на несколько видов, имеющих каждый определенную этиологию, характерные физические и психические признаки, типическое течение, патолого-анатомическую основу и тесно связанный с самой сущностью процесса заранее предопределенный исход”.

Коллеги Ясперса уже понимали ограниченность тезиса Гризингера «Психические болезни есть болезни головного мозга». Им более импонировал тезис, сформулированный психиатром Шюле: «Психические болезни есть болезни личности». Мыслит и чувствует - как нормальным, так и аномальным образом - вовсе не мозг. Мыслит и чувствует человеческая личность.

Но психиатры Гейдельберга перестали бы сознавать себя врачами, если бы сразу же приняли этот тезис без всяких оговорок. Они заняли более гибкую позицию. Некоторые изменения в человеческой психике они стали связывать с жизнью личности, а некоторые - с патологическими изменениями в теле, имеющими биохимическую этиологию.

“Было принято различать биографические процессы как процессы развития личности, которая претерпевает постоянные изменения, переходя от одной жизненной фазы к другой, и процессы, в результате которых происходит насильственный перелом, ведущий к радикальному перерождению человека, - перелом, вызванный причинами, которые неизвестны, но которые предполагаются органическими”

. Таким образом, жизнь человека как уникальной личности стала понемногу попадать в поле зрения психиатрии.

К.Ясперс стремился всемерно ускорить этот процесс.Его публикации и устные выступления, посвященные методологическим проблемам психиатрической науки, были замечены коллегами. В 1911 году его учитель Вильманс и издатель Шпрингер предложили ему написать “Общую психопатологию”. Этот теоретико-методологический труд вышел в 1913 году. Для краткого изложения его основной идеи предоставим слово специалисту-врачу, русской современнице К.Ясперса:

            “ За вычетом органических болезней мозга, инфекционных и интоксикационных психозов, он делит все психические расстройства на два больших отдела, соответственно их клиническому течению и биологической сущности. С одной стороны, болезненные процессы, отличающиеся определенным течением и всегда ведущие к некоторому изменению личности (при чем часто обнаруживаются схизофренические черты), с другой стороны - фазы, в которые временами вступает личность, выражая этим свое врожденное предрасположение ( здесь существенные изменения личности наблюдаются сравнительно редко, схизофренические черты отсутствуют). К явлениям первого рода, - говорит К.Ясперс, - мы подходим с логическими критериями объяснения, объективного обнаружения связи, зависимости, закономерности, то есть по чисто натуралистическому принципу причинности. Так подходим мы, например, к симптоматологии белой горячки и прогрессивного паралича. Совершенно иначе относимся мы к явлениям второго рода, к фазам: здесь сочетание симптомов является для нас понятным, как, например: при истерии, при реактивной депрессии, даже при некоторых случаях паранойи. Такое различение причинных и понятных связей ( kausale und verstaendliche Zusammenhaenge) является одной из основных идей Ясперса, оказавшего вообще сильное влияние на германскую психиатрию. Он полагал, что необходимо систематически исследовать такие субъективно- понятные сочетания и путем “вживания” и “вчувствования” в слова, мимику и поступки больного научиться представлять себе интуитивно, как бы созерцать непосредственно его “душу”. Опираясь на знаменитого философа Гуссерля, Ясперс ввел в психопатологию понятие о феноменологическом изучении психики и вместе с этим, разумеется, резко выраженную струю чистого психологизма”.

К.Ясперс напряженно искал новые методы психиатрического исследования,         обнаруживая поистине университетскую широту кругозора. “ Как мне представлялось, суть дела с психиатрическими заболеваниями состояла в следующем. Предмет психиатрии - человек, а не только его тело; даже, можно сказать, менее всего его тело, скорее его душа, его личность, он сам... Тем, чем приходилось заниматься нам, занимаются и гуманитарные науки. У них те же самые понятия, только не в пример более тонкие, развитые, ясные. Когда мы однажды протоколировали словесные выражения больных в состоянии помешательства и в состоянии параноидального бреда, я сказал Нисслю: “ Нам следует поучиться у филологов”. Я оглядывался по сторонам - а что, к примеру, смогут нам дать философия и психология?”

Чему же надо было поучиться у филологов?

Не только точности выражений и умению передавать в слове тончайшие движения человеческой души. У мастеров художественного слова нужно было поучиться умению «вчувствоваться» в душу Другого, умению проникаться ее проблемами, умению становиться другим, оставаясь собой.                Если душа - как это было убедительно описано Ясперсом в случае с ностальгией - способна влиять на жизнь тела и вызывать в ней болезненные изменения, то уже нельзя было, в свою очередь, объяснять происходящее в душе влиянием тела. Получился бы порочный круг. Стало быть, психиатру и психологу надо было научиться вникать в то, что происходит в самой душе. К.Ясперс просил своих больных подробнейшим образом описывать свои болезненные душевные переживания - с максимально возможной точностью, так, чтобы при повторении их можно было уверенно опознать. Но больным не хватало слов, не хватало умения выражать на своем убогом языке собственные переживания. А врачам тоже не хватало слов, чтобы выразить то, что им удалось постичь благодаря «вчувствованию» в жизнь страдающей души.

Выход был один - «учиться у филологов». Говоря точнее, следовало обратиться к художественной литературе, к поэзии и прозе. Художники слова тоже испытывали переживали болезненные состояния души. Но, в отличие от косноязычных пациентов, умели предельно точно выражать их в слове.           

Так и наметился великий поворот психиатров и психологов к художественной литературе, а также к философии и теологии. Разумеется, это был особый интерес - клинический. Врачеватели психики вовсе не интересовались сюжетом, изяществом художественной формы или иными чисто литературными достоинствами произведений. Они пытались найти тот язык, которым можно говорить о катаклизмах в человеческой душе. Читая литературное, философское или теологическое произведение, они пытались поставить диагноз автору, пользуясь совершенством описания состояний души, которые он дает. Им был важен важен анамнез, то есть припоминание лично пережитых психических состояний - тем, кто сам испытал душевный кризис. Именно как такой «анамнезис» психиатры и психологи рассматривали поэтические и прозаические произведения. Они отлично знали, что устами всех своих героев великий писатель говорит прежде всего о себе - о том, что было пережито им. В так называемой лирической поэзии это прослеживалось еще легче. Но следы собственных душевных переживаний - правда, ценой больших усилий! - всегда можно найти даже в произведениях философов и теологов.

            Великие психологи 20 века стали великими потому, что они поднялись на плечи гигантов. Они знали, что описания жизни души до сих пор давались вовсе не во врачебных кабинетах - и не постеснялись использовать это знание. О том, как много дали им поэзия и проза, философия и теология, можно судить по уже цитировавшемуся нами труду К.Г.Юнга «Психологические типы»: девять (!) глав из одиннадцати посвящены тому, как представлены психологические типы в богословских учениях гностиков, Тертуллиана, Оригена, Абеляра, Лютера, Цвингли, в произведениях великих художников слова - Шиллера, Гете, в работах философов Ницше и Джемса, а также других исследователей, которых Юнг считает своими предшественниками. И лишь две последние главы посвящены изложению его собственной психологической типологии.

            Анализ литературных, философских и теологических произведений не только дает психологу возможность получить ценнейший материал для исследования - мастерские описания тончайших нюансов переживаемого на точном и выразительном языке, в словах, найденных ценою творческих мук талантливейших людей.

 Такой анализ дает и нечто другое, ничуть не менее ценное - «великое освобождение из больничной атмосферы, созданной прежним психоанализом». Именно так оценил значимость психологических экскурсов К.Г.Юнга в литературу, теологию и философию немецкий романист и эссеист Оскар Шмиц, добавив к этому: « Он поступает с прибегающими к нему так же, как поступали познаватели в прежние времена, например Пифагор или Сократ».

Выделив эти замечания О.Шмица, редактор русского издания «Психологических типов» 1929 года Э.Метнер указал на крайне важное обстоятельство - на существенное изменение самого характера психологической беседы.

З.Фрейд, которого К.Г. Юнг считал своим наставником, усматривал суть психоанализа в «лечении непринужденной беседой» (talking cure), построенной на свободных ассоциациях. Но может ли быть действительно свободной и непринужденной беседа в кабинете врача? Здесь человек чувствует себя пациентом, а вовсе не раскованным собеседником. Его гнетет и сковывает то, что, обратившись к врачу ( пусть не к психиатру, а всего лишь к психоаналитику), он, по сути, признал себя больным. А болезнь - в соответствии с «самоочевидными» расхожими представлениями - это аномалия, отклонение от нормы. Нет, право, невозможно раскованно вести беседу, сознавая себя «ненормальным», подлежащим лечению.

Такого тягостного ощущения вовсе не было у собеседников Пифагора и Сократа. Его не бывает и у тех, кто собрался «всего лишь» обсудить литературные, теологические и философские произведения. Здесь нет пациентов и врачей, «нормальных» и «ненормальных».

Если смотреть на художественную литературу и общение вокруг нее глазами психолога или врача, то произведения поэзии и прозы всегда представляли собой легализованный в обществе способ обнародования своих психологических проблем, своего рода светскую исповедь - но без последующего признания тебя грешником или пациентом, подлежащим лечению. Изложи художник свои сложные и мучительные переживания от первого лица, он, несомненно, подвергся бы опасности радикального лечения от меланхолии при помощи пиявок или иных эффективных средств. Но поэта, как наставляют нас литературоведы, не следует путать с его лирическим героем. Это вовсе не Сергей Есенин самолично обнимал березку, словно чужую жену. Это был всего лишь некий абстрактный лирический герой, найти и подвергнуть лечению которого невозможно. Точно так же прозаик приписывает собственные переживания героям своих произведений, используя эти маски для обретения полной раскованности, и только в редких случаях откровенно признается: « Мадам Бовари - это я!»

 Для художника слова его произведение - это способ безнаказанной исповеди. А для читателя? Для читателя - это форма мощной психологической поддержки.

Во-первых, не будь художественной литературы, человек считал бы себя необыкновенно одиноким в своих психических страданиях. А именно это чувство переносится человеком труднее всего. Ему казалось бы, что он один такой - «ненормальный» среди нормальных людей. И громадным облегчением для него оказывается то, что подобные кризисы и потрясения испытывают другие.

Поэт, который пишет о страданиях неразделенной любви, не просто обнародует свои собственные переживания. Он, во-первых, превращает их в нечто общечеловеческое. Во-вторых, он пишет о них легко и изящно, в рифму. Стало быть, полагает бесхитростный читатель, поэту уже удалось пережить то, что представляется мне невыносимым. Ведь «складно» описать чудовищные муки и испепеляющие страсти можно только тогда, когда ты уже способен настолько отстраниться от них, что можешь подумать о художественной форме изложения, о композиции стиха, о рифмах и тому подобном.

Стало быть, если со всем этим совладал поэт, то совладаю и я, читатель.

Коучинг изначально не имел и не должен иметь ничего общего с «больничной атмосферой, созданной прежним психоанализом». Его атмосфера гораздо ближе к легкой атмосфере театра или литературной гостиной. Именно она, эта легкая атмосфера, и позволяет успешно справляться с тяжкими проблемами кризиса середины жизни.