Глава 1.

Католицизм как противоречие духа и плоти.

Единство было сущностью классического язычества, дуализм, разлад являются сущностью классического христианства. Конечно, и в язычестве мы встречаем достаточно противоречий - да и где вообще не найдешь противоречий? - и вследствие этого достаточно борьбы, страданий, зла; только эти противоречия были необходимы, эта борьба органически обоснована, эти страдания и зло естественны, неизбежны. Но христианство присовокупило к неизбежному злу зло, которое само по себе было излишне, к необходимым имманентным столкновениям - разрушающую дух трансцендентную борьбу, к телесным страданиям - страдания душевные, к естественным противоречиям - противоречия неестественные - разлад между богом и миром, небом и землей, благодатью и природой, духом и плотью, верой и разумом. Борьба между церковью и государством была только внешним, политическим выражением этих изнутри терзающих душу человечества противоречий. Там, где человечество согласно с самим собой, оно не может распасться на два мира, противоречие между природой и благодатью, чувственным и сверхчувственным или противостоящим чувственности, человечностью и святостью, или, говоря короче и языком церкви, противоречие между духом и плотью. Отказаться от гражданской и политической жизни, забросить все так называемые мирские вещи и занятия как простую суетность, чтобы как можно больше без помех томиться по небу с сокрушенным сердцем и полными слез глазами, умертвить все естественные склонности и стремления, бичевать и мучить себя - это было религией, добродетелью и даже высшей добродетелью, добродетелью святого. "Вся жизнь христианина есть снятое желание", - говорит Августин. Не любовь, как бы она ни прославлялась риторически, ибо ясно, что природа привила людям не ненависть, а склонность к любви, не вера, ибо также и к вере у человека от природы сильная склонность, - нет! Только целомудрие или, вернее, девственность, потому что лишь к ней природа не только не наделила нас склонностью, но скорее даже внушила нам совершенно противоположное, в высшей степени сильное влечение, только оно было и осталось как противоестественная и сверхъестественная добродетель специфической добродетелью католицизма. Вера легка, ещё легче любовь, но тяжко целомудрие. Сверхчеловечны не любовь, не вера, но целомудрие. Понятие о жертве - самое возвышенное понятие католицизма; но какая же жертва больше для естественного человека, чем жертва целомудрия, девственности? Небо - последняя, единственная цель католицизма, а какая же добродетель делает человека ещё на земле небесным, ангельски чистым и ангелоподобным? Целомудрие. "Непорочная девственность, - говорит, например, святой Августин, - это ангельский дар и проявление вечной нетленности в тленной плоти. Воистину те, у кого уже есть во плоти неплотское, будут иметь при всеобщем бессмертии большое преимущество перед другими". И святой Иероним: "Тому, кому поклоняются ангелы на небе, требуются ангелы и на земле". Даже философ Альберт Великий ещё делает, по крайней мере фактически, целомудрие величайшей добродетелью, когда цитирует следующие слова из Библии по поводу обещанной Христом славы: "Побеждающему (а именно плотское желание) дам сесть со мною на престоле моем, как и я победил и сел с отцом моим на престоле его" (Апокалипсис 3,21). Ибо, "кто ведет святую жизнь, тот близок к богу" (Книга Соломонова, 6, 20). Альберт Великий. Драгоценный ларчик истинных и совершенных добродетелей. Если католичество все-таки не отвергло брака, но терпело его, одобряло и даже сделало таинством, то основанием этого было не религиозное чувство и вера, а гибко применяющийся к внешней необходимости многоопытный рассудок. Уже Августин повинен в самых очевидных софизмах и непоследовательностях в этом деле. Превознеся девственность до небес, он затем (в том же сочинении, откуда взята вышеприведенная цитата, О святой девственности добавляет: "Сторонников и сторонниц святого девства и вечного воздержания я увещеваю, чтобы, предпочитая таким образом свое благо браку, они не считали брак чем-либо пагубным или злом". Но если брак лишает нас небесных преимуществ, ангельского дара, свойства святости, то разве он не зло? Разумеется, зло не для фальшивого, софистического ума, но для безусловного разума и прямого, простого религиозного чувства, которое одно имеет решающий голос во всех спорных и сомнительных материях. Все шаткие различия и софизмы, которые приводили католические богословы для оправдания полового акта (например: "Супружеский половой акт ради рождения детей не является грехом"), люди благочестивые и святые фактически опровергают своей жизнью. Во всех практических предметах дело имеет больше веса, чем слово. В чем соглашаются на словах, из уступчивости по отношению к другим, то опровергает молчаливый, откровенный факт. В словах содержится только экзотерическое учение, в делах - эзотерическое. Следовательно, добродетель и грех есть то, что делали святые, являющиеся образцом, и то, от чего они воздерживались, а но то, что они позволяли или запрещали податливым языком. Разумеется, дела - это знаки, подаваемые за спиной, их улавливает и понимает только наделённый более высоким чувством истины.

Святой Антоний, святой Иероним как вдохновенный и вдохновляющий апостол монашества, святой Франциск Ассизский и другие святые в этом роде поэтому являются единственными оригиналами, классическими продуктами католического духа, безошибочными истолкователями его сокровенной сути, настоящими сынами церкви. Поэты и художники эпохи католицизма - это недоразумение, они подкидыши. Любовь к Беатриче вдохновила Данте стать поэтом. Но такая любовь, даже если она столь чиста и идеальна, противоречит сущности и даже ясно выраженным учениям католицизма. "Не человека, а бога люби в человеке", - говорит один католический святой. А смиренный Паскаль заявляет: "Не следует привязываться к нам сердцем, если даже это охотно делают... мы ни для кого не являемся конечной целью... Мы должны напоминать им о том, что им не следует привязываться сердцем к нам, ибо они должны проводить свою жизнь в угождении богу и искании его". "Мысли" Блаженного Паскаля (Христианские мысли). Но любовь любит именно человека в человеке и привязывает человека к человеку. Любовь - это земное и небесное, это блаженство, которое она находит в самой себе, высшее блаженство. Любовь возвышает конечное до бесконечного. Данте отождествляет свою Беатриче с теологией. Петрарка прославляет Лауру в своих сонетах и песнях как свою вездесущую богиню; только любовь к ней заставляет биться его поэтическую жилку. Разве он пел эти песни как католик? Разве они возникли из его католической веры или согласовались с ней? Да, его раскаяние по поводу этих стихов, его обращенная к святому Августину, то есть к персонификации его католической совести, просьба простить ему их были вызваны католичеством, но отнюдь не тем духом, который создал эти песни.

Как мало Лев 10 несмотря на то что он был папой, по своим склонностям, своему образу мыслей, короче, по своей сущности соответствовал католицизму, так же мало соответствует ему и искусство, как таковое, как бы его ни лелеяла католическая церковь. Красота является основной категорией, родом искусства; языческая сила и христианское смирение подчинены ей как виды. Также и христианский художник должен мыслить и изображать христианское не как христианское, а как прекрасное; его произведение будет и должно трогать также и нехристиан, поскольку они наделены художественным чутьем и разумом. Произведение искусства, которое прекрасно только для христиан, несовершенно. Искусство переносит свои предметы за пределы отдельных религий, в сферу общечеловеческую. То, что является истинным произведением искусства, не принадлежит уже ни к какой церкви, ни к какой отдельной религии. Истинное произведение искусства есть точка единения всего человечества. Художник прославляет искусство, а не церковь также и в тех творениях, которые он выразительно предназначает для прославления своей церкви. Художник преодолевает свою веру, делая объекты своей веры объектами искусства.

Искусство является искусством только в том случае, когда оно является самоцелью для себя, когда оно абсолютно свободно, предоставлено самому себе, не знает более высоких законов, чем свои собственные - законы правды и красоты. Художник подчиняет не искусство религии, а религию искусству. Религиозное в его произведении имеет только подчиненное значение: сущностью является истина, красота. Благочестивый католик, не имеющий отличающегося от его католических чувств и веры эстетического чувства, наслаждается самыми плохими изображениями святых, смиренно преклоняет колени перед самым плохим распятием, ибо они являются для него тем, чем должны быть религиозные изображения, - напоминанием об этом святом, о Христе, который олицетворён для него здесь чувственно. Художественная ценность для пего безразлична, и сама по себе она безразлична также и для религии. Да, только такие изображения святых, которые не имеют художественной ценности, являются изображениями в духе и смысле истинного католицизма, именно потому, что они имеют только религиозное, а не художественное значение, что они не отвлекают человека от благочестивого созерцания возвышенного сюжета, не льстят чувствам, а скорее наполняют его отвращением и ужасом ко всему земному и человеческому и привлекают его взоры только к небу. Наоборот, изображение святого, имеющее художественную ценность, привлекающее к себе взор как произведение искусства, изображает, так сказать, только себя, а не святого, оно является не зрительной трубой, через которую мы видели бы только благочестивый предмет, но бриллиантом, сияющим собственными цветами, восхищающим людей самих по себе, значит также и некатоликов. Перед картиной на религиозную тему только не разбирающийся в искусстве может испытывать чисто религиозное благоговение; знаток искусства воспринимает эту картину только как эстетическое произведение или одновременно как религиозное и эстетическое. Конечно, изображение мадонны производит возвышенное впечатление; но вы ошибаетесь, если приписываете это действие религиозному объекту, как таковому, или вере художника в него. Художнику было священно искусство, как таковое; он постиг и развил его в самом возвышенном смысле. Самое высокое поэтому не было слишком высоким для его возвышенного чувства; он осмелился взяться за религиозные сюжеты, ибо искусство, как таковое, стало для него религией. Искусство было мадонной его души: самое подходящее выражение, самое характерное изображение, которое он мог для этого найти, была мадонна религиозного народного верования. Небесное сияние, окружающее её в творении художника, является только отблеском священного пламени его художественного вдохновения.

Итак, картины католической церкви, которые трогают также и некатоликов, даже тех, кто противоположен католицизму по духу, могли возникнуть только из свободного, общего, независимого от нее, противоположного её действительной сущности духа. Впрочем, зачем приводить доказательства? Там, где монашеская добродетель пользуется славой самой высокой добродетели, там искусство обязательно должно иметь дурную репутацию. Где всякое наслаждение вообще является грехом, где человек так неестествен, ничтожен, несвободен, боязлив, ненавистен самому себе, что он не разрешает себе никакой радости, никакого вкусного куска, как Паскаль, который, по рассказам его сестры о его жизни, во время своей болезни, когда ему прописывались тонкие, вкусные блюда, делал всевозможные усилия, дабы не наслаждаться тем, что он ел, как святой Игнатий Лойола, который налагаемыми им на себя покаяниями и умерщвлением плоти сам лишил себя вкуса, там не может быть понимания искусства и склонности к ному, там наслаждение искусством также является запретным плодом, так как, если даже сюжет произведения и религиозный, все же он дает зрительное или слуховое наслаждение. "Жизнь И. Лойолы и так далее". Петра Рибаденейра. Где самая противоестественная добродетель считается высочайшей добродетелью, где, как говорит Паскаль, болезнь считается естественным состоянием христианина или человека или, как говорит Сильвиан, телесная болезнь считается здоровьем души, где истощение, умерщвление, и именно непосредственное, чувственное умерщвление, плоти является законом, нормой, принципом, там эстетическое чувство, основа искусства, в опале, а само искусство вне всякой нравственной и правовой связи с высшим, религиозным принципом. Искусство выбирает не безобразные, вызывающие отвращение, а скорее миловидные, красивые лица для изображений мадонны. Следовательно, как же будет тот, кому религия вменяет в обязанность избегать лицезрения женщины, избегать всех поводов для нецеломудренных мыслей, воздерживаться от каких бы то ни было чувственных наслаждений, со спокойной совестью любоваться прекрасным изображением мадонны? Разве изображение мадонны не может также внушать и чувственную любовь? Разве одна юная девушка не полюбила однажды больше жизни статую? Поэтому если мы все-таки встречаем красоту в искусстве в связи с католичеством и даже среди монахов, то это можно объяснить только той же причиной, вследствие которой вблизи мужских монастырей строились женские, соединенные с первыми подземными ходами.

Наука не менее, чем искусство, противоречит внутренней истинной сущности католицизма. "Как так? Кто будет отрицать крупные заслуги монастырей и пап перед наукой?" Никто по крайней мере из находящихся в здравом рассудке не будет отрицать этих фактов, можно отрицать лишь обычное их истолкование. Что бы ни делали папы, какие бы заслуги они ни имели перед наукой и искусством, они вовсе не делали этого всегда как святые отцы сообразно своему первоначальному призванию. Разве папа Лев 10 в качестве страстного любителя охоты и театра был также святым отцом церкви? Если что-нибудь развивалось в католической среде, то это вовсе не значит, что оно возникло из католичества. Науки в монастырях были восприняты и поддерживались неискоренимым, независимым от исторических преград и вообще внешних условий влечением к знанию и просвещению в человеке, они поддерживались духом и влечением, противоположными первоначальному назначению монастырей и тому духу и сути, из которых они возникли. "До Бенедикта Нурсийского, знаменитого основателя ордена бенедиктинцев (умер в 544 году), пост и молитва были единственными основными занятиями монашеских общин; и если Бенедикт в своем уставе приказывает ввести преподавание в каждом из монастырей своего ордена, переписывать книги и положить начало библиотекам, то он подразумевал только преподавание начальных основ религии, чтения и письма, а под книгами, которые следовало переписывать и составлять из них библиотеки, только молитвенники". Эйхгорн. История литературы. Уже в Х веке, во времена Хросвиты, были, как она сама говорит, католики, которые охотнее читали книги язычников ввиду их более изящного слога, чем Библию, и особенно наслаждались Теренцием. М. И. Шмидт. История Германии.

Но разве это эстетическое удовольствие не было запретной радостью, аномалией, антикатолицизмом? Благочестивая Хросвита не освобождает совсем и самое себя от "недостатка" этих католиков, но она так смиренна и честна, что признает этот недостаток недостатком и старается его искупить писанием духовных драм. Не иначе обстояло дело и с науками. Они поддерживались католиками, но не как таковыми, а как жаждущими знания людьми, в противоречии с истинным духом католичества. Кто хочет это отрицать, должен также отрицать, что связь аристотелизма с католицизмом - самое очевидное, вопиющее к небу противоречие - была противоречием.

Научный дух противоречит духу католицизма. Поэтому возможны только два случая: если науками в католической среде действительно будут заниматься из стремления к знанию, следовательно, в соответствующем сущности науки духе, то ими будут заниматься - будь то сознательно или бессознательно - в противоречии с сущностью католицизма; если же ими будут заниматься единственным ещё соответствующим католичеству образом, то тогда такие научные занятия будут противоречить сущности науки. Так занимался науками иезуитский орден. Научные занятия он сделал своим основным занятием. Но наука была для него только средством - цель оправдывает средства - для защиты и распространения своей веры. Поэтому для благочестивого основателя иезуитского ордена - святого Игнатия научные занятия были настоящим мучением, так как он вел их только по внешним причинам, только в противоречии (и притом сознавая и чувствуя это противоречие) со своим католическим благочестием. Дабы его планы дальнейших научных занятий не были охвачены и истреблены огнем его священного рвения, его влечением к распространению религии, он вынужден был подвергать себя величайшим мучениям, соблюдать строжайшую духовную диету, воздерживаться от разговоров о религиозных вещах даже в общении со своими друзьями. Поэтому то, что монастыри сделали для науки, было в духе монашества, католичества - хотя во всяком случае не в духе отдельных лиц, одиночек, в которых научный дух и влечение к науке одержали верх над верой того времени, - это было самое большее подачкой из милости и сострадания, брошенной научному духу (раз он уж был тут, неизвестно только, откуда он взялся), крохами, оставшимися от переполненной всякими небесными яствами трапезы духовенства. И это подаяние вы оцениваете так высоко? В сущности науки начинаются только там, где начинается научный дух, а этот последний начинается именно там, где науки выходят за стены монастырей и попадают в руки свободных людей, таких людей, для которых нет надобности скрывать светоч науки за ширмой веры. Эразм - прекрасный пример этого перехода. В нем влечение к знанию освободилось от зависимости, его дух сильно влекло к книгам; как он говорит сам о себе в своем письме к приору своего монастыря, но именно потому он и бежал из своего монастыря. Монастырская жизнь противоречила как духовной, так и физической его натуре. Тело так же склонно к революции, как и дух.

Католицизм как противоречие духа и плоти.

Единство было сущностью классического язычества, дуализм, разлад являются сущностью классического христианства. Конечно, и в язычестве мы встречаем достаточно противоречий - да и где вообще не найдешь противоречий? - и вследствие этого достаточно борьбы, страданий, зла; только эти противоречия были необходимы, эта борьба органически обоснована, эти страдания и зло естественны, неизбежны. Но христианство присовокупило к неизбежному злу зло, которое само по себе было излишне, к необходимым имманентным столкновениям - разрушающую дух трансцендентную борьбу, к телесным страданиям - страдания душевные, к естественным противоречиям - противоречия неестественные - разлад между богом и миром, небом и землей, благодатью и природой, духом и плотью, верой и разумом. Борьба между церковью и государством была только внешним, политическим выражением этих изнутри терзающих душу человечества противоречий. Там, где человечество согласно с самим собой, оно не может распасться на два мира, противоречие между природой и благодатью, чувственным и сверхчувственным или противостоящим чувственности, человечностью и святостью, или, говоря короче и языком церкви, противоречие между духом и плотью. Отказаться от гражданской и политической жизни, забросить все так называемые мирские вещи и занятия как простую суетность, чтобы как можно больше без помех томиться по небу с сокрушенным сердцем и полными слез глазами, умертвить все естественные склонности и стремления, бичевать и мучить себя - это было религией, добродетелью и даже высшей добродетелью, добродетелью святого. "Вся жизнь христианина есть снятое желание", - говорит Августин. Не любовь, как бы она ни прославлялась риторически, ибо ясно, что природа привила людям не ненависть, а склонность к любви, не вера, ибо также и к вере у человека от природы сильная склонность, - нет! Только целомудрие или, вернее, девственность, потому что лишь к ней природа не только не наделила нас склонностью, но скорее даже внушила нам совершенно противоположное, в высшей степени сильное влечение, только оно было и осталось как противоестественная и сверхъестественная добродетель специфической добродетелью католицизма. Вера легка, ещё легче любовь, но тяжко целомудрие. Сверхчеловечны не любовь, не вера, но целомудрие. Понятие о жертве - самое возвышенное понятие католицизма; но какая же жертва больше для естественного человека, чем жертва целомудрия, девственности? Небо - последняя, единственная цель католицизма, а какая же добродетель делает человека ещё на земле небесным, ангельски чистым и ангелоподобным? Целомудрие. "Непорочная девственность, - говорит, например, святой Августин, - это ангельский дар и проявление вечной нетленности в тленной плоти. Воистину те, у кого уже есть во плоти неплотское, будут иметь при всеобщем бессмертии большое преимущество перед другими". И святой Иероним: "Тому, кому поклоняются ангелы на небе, требуются ангелы и на земле". Даже философ Альберт Великий ещё делает, по крайней мере фактически, целомудрие величайшей добродетелью, когда цитирует следующие слова из Библии по поводу обещанной Христом славы: "Побеждающему (а именно плотское желание) дам сесть со мною на престоле моем, как и я победил и сел с отцом моим на престоле его" (Апокалипсис 3,21). Ибо, "кто ведет святую жизнь, тот близок к богу" (Книга Соломонова, 6, 20). Альберт Великий. Драгоценный ларчик истинных и совершенных добродетелей. Если католичество все-таки не отвергло брака, но терпело его, одобряло и даже сделало таинством, то основанием этого было не религиозное чувство и вера, а гибко применяющийся к внешней необходимости многоопытный рассудок. Уже Августин повинен в самых очевидных софизмах и непоследовательностях в этом деле. Превознеся девственность до небес, он затем (в том же сочинении, откуда взята вышеприведенная цитата, О святой девственности добавляет: "Сторонников и сторонниц святого девства и вечного воздержания я увещеваю, чтобы, предпочитая таким образом свое благо браку, они не считали брак чем-либо пагубным или злом". Но если брак лишает нас небесных преимуществ, ангельского дара, свойства святости, то разве он не зло? Разумеется, зло не для фальшивого, софистического ума, но для безусловного разума и прямого, простого религиозного чувства, которое одно имеет решающий голос во всех спорных и сомнительных материях. Все шаткие различия и софизмы, которые приводили католические богословы для оправдания полового акта (например: "Супружеский половой акт ради рождения детей не является грехом"), люди благочестивые и святые фактически опровергают своей жизнью. Во всех практических предметах дело имеет больше веса, чем слово. В чем соглашаются на словах, из уступчивости по отношению к другим, то опровергает молчаливый, откровенный факт. В словах содержится только экзотерическое учение, в делах - эзотерическое. Следовательно, добродетель и грех есть то, что делали святые, являющиеся образцом, и то, от чего они воздерживались, а но то, что они позволяли или запрещали податливым языком. Разумеется, дела - это знаки, подаваемые за спиной, их улавливает и понимает только наделённый более высоким чувством истины.

Святой Антоний, святой Иероним как вдохновенный и вдохновляющий апостол монашества, святой Франциск Ассизский и другие святые в этом роде поэтому являются единственными оригиналами, классическими продуктами католического духа, безошибочными истолкователями его сокровенной сути, настоящими сынами церкви. Поэты и художники эпохи католицизма - это недоразумение, они подкидыши. Любовь к Беатриче вдохновила Данте стать поэтом. Но такая любовь, даже если она столь чиста и идеальна, противоречит сущности и даже ясно выраженным учениям католицизма. "Не человека, а бога люби в человеке", - говорит один католический святой. А смиренный Паскаль заявляет: "Не следует привязываться к нам сердцем, если даже это охотно делают... мы ни для кого не являемся конечной целью... Мы должны напоминать им о том, что им не следует привязываться сердцем к нам, ибо они должны проводить свою жизнь в угождении богу и искании его". "Мысли" Блаженного Паскаля (Христианские мысли). Но любовь любит именно человека в человеке и привязывает человека к человеку. Любовь - это земное и небесное, это блаженство, которое она находит в самой себе, высшее блаженство. Любовь возвышает конечное до бесконечного. Данте отождествляет свою Беатриче с теологией. Петрарка прославляет Лауру в своих сонетах и песнях как свою вездесущую богиню; только любовь к ней заставляет биться его поэтическую жилку. Разве он пел эти песни как католик? Разве они возникли из его католической веры или согласовались с ней? Да, его раскаяние по поводу этих стихов, его обращенная к святому Августину, то есть к персонификации его католической совести, просьба простить ему их были вызваны католичеством, но отнюдь не тем духом, который создал эти песни.

Как мало Лев 10 несмотря на то что он был папой, по своим склонностям, своему образу мыслей, короче, по своей сущности соответствовал католицизму, так же мало соответствует ему и искусство, как таковое, как бы его ни лелеяла католическая церковь. Красота является основной категорией, родом искусства; языческая сила и христианское смирение подчинены ей как виды. Также и христианский художник должен мыслить и изображать христианское не как христианское, а как прекрасное; его произведение будет и должно трогать также и нехристиан, поскольку они наделены художественным чутьем и разумом. Произведение искусства, которое прекрасно только для христиан, несовершенно. Искусство переносит свои предметы за пределы отдельных религий, в сферу общечеловеческую. То, что является истинным произведением искусства, не принадлежит уже ни к какой церкви, ни к какой отдельной религии. Истинное произведение искусства есть точка единения всего человечества. Художник прославляет искусство, а не церковь также и в тех творениях, которые он выразительно предназначает для прославления своей церкви. Художник преодолевает свою веру, делая объекты своей веры объектами искусства.

Искусство является искусством только в том случае, когда оно является самоцелью для себя, когда оно абсолютно свободно, предоставлено самому себе, не знает более высоких законов, чем свои собственные - законы правды и красоты. Художник подчиняет не искусство религии, а религию искусству. Религиозное в его произведении имеет только подчиненное значение: сущностью является истина, красота. Благочестивый католик, не имеющий отличающегося от его католических чувств и веры эстетического чувства, наслаждается самыми плохими изображениями святых, смиренно преклоняет колени перед самым плохим распятием, ибо они являются для него тем, чем должны быть религиозные изображения, - напоминанием об этом святом, о Христе, который олицетворён для него здесь чувственно. Художественная ценность для пего безразлична, и сама по себе она безразлична также и для религии. Да, только такие изображения святых, которые не имеют художественной ценности, являются изображениями в духе и смысле истинного католицизма, именно потому, что они имеют только религиозное, а не художественное значение, что они не отвлекают человека от благочестивого созерцания возвышенного сюжета, не льстят чувствам, а скорее наполняют его отвращением и ужасом ко всему земному и человеческому и привлекают его взоры только к небу. Наоборот, изображение святого, имеющее художественную ценность, привлекающее к себе взор как произведение искусства, изображает, так сказать, только себя, а не святого, оно является не зрительной трубой, через которую мы видели бы только благочестивый предмет, но бриллиантом, сияющим собственными цветами, восхищающим людей самих по себе, значит также и некатоликов. Перед картиной на религиозную тему только не разбирающийся в искусстве может испытывать чисто религиозное благоговение; знаток искусства воспринимает эту картину только как эстетическое произведение или одновременно как религиозное и эстетическое. Конечно, изображение мадонны производит возвышенное впечатление; но вы ошибаетесь, если приписываете это действие религиозному объекту, как таковому, или вере художника в него. Художнику было священно искусство, как таковое; он постиг и развил его в самом возвышенном смысле. Самое высокое поэтому не было слишком высоким для его возвышенного чувства; он осмелился взяться за религиозные сюжеты, ибо искусство, как таковое, стало для него религией. Искусство было мадонной его души: самое подходящее выражение, самое характерное изображение, которое он мог для этого найти, была мадонна религиозного народного верования. Небесное сияние, окружающее её в творении художника, является только отблеском священного пламени его художественного вдохновения.

Итак, картины католической церкви, которые трогают также и некатоликов, даже тех, кто противоположен католицизму по духу, могли возникнуть только из свободного, общего, независимого от нее, противоположного её действительной сущности духа. Впрочем, зачем приводить доказательства? Там, где монашеская добродетель пользуется славой самой высокой добродетели, там искусство обязательно должно иметь дурную репутацию. Где всякое наслаждение вообще является грехом, где человек так неестествен, ничтожен, несвободен, боязлив, ненавистен самому себе, что он не разрешает себе никакой радости, никакого вкусного куска, как Паскаль, который, по рассказам его сестры о его жизни, во время своей болезни, когда ему прописывались тонкие, вкусные блюда, делал всевозможные усилия, дабы не наслаждаться тем, что он ел, как святой Игнатий Лойола, который налагаемыми им на себя покаяниями и умерщвлением плоти сам лишил себя вкуса, там не может быть понимания искусства и склонности к ному, там наслаждение искусством также является запретным плодом, так как, если даже сюжет произведения и религиозный, все же он дает зрительное или слуховое наслаждение. "Жизнь И. Лойолы и так далее". Петра Рибаденейра. Где самая противоестественная добродетель считается высочайшей добродетелью, где, как говорит Паскаль, болезнь считается естественным состоянием христианина или человека или, как говорит Сильвиан, телесная болезнь считается здоровьем души, где истощение, умерщвление, и именно непосредственное, чувственное умерщвление, плоти является законом, нормой, принципом, там эстетическое чувство, основа искусства, в опале, а само искусство вне всякой нравственной и правовой связи с высшим, религиозным принципом. Искусство выбирает не безобразные, вызывающие отвращение, а скорее миловидные, красивые лица для изображений мадонны. Следовательно, как же будет тот, кому религия вменяет в обязанность избегать лицезрения женщины, избегать всех поводов для нецеломудренных мыслей, воздерживаться от каких бы то ни было чувственных наслаждений, со спокойной совестью любоваться прекрасным изображением мадонны? Разве изображение мадонны не может также внушать и чувственную любовь? Разве одна юная девушка не полюбила однажды больше жизни статую? Поэтому если мы все-таки встречаем красоту в искусстве в связи с католичеством и даже среди монахов, то это можно объяснить только той же причиной, вследствие которой вблизи мужских монастырей строились женские, соединенные с первыми подземными ходами.

Наука не менее, чем искусство, противоречит внутренней истинной сущности католицизма. "Как так? Кто будет отрицать крупные заслуги монастырей и пап перед наукой?" Никто по крайней мере из находящихся в здравом рассудке не будет отрицать этих фактов, можно отрицать лишь обычное их истолкование. Что бы ни делали папы, какие бы заслуги они ни имели перед наукой и искусством, они вовсе не делали этого всегда как святые отцы сообразно своему первоначальному призванию. Разве папа Лев 10 в качестве страстного любителя охоты и театра был также святым отцом церкви? Если что-нибудь развивалось в католической среде, то это вовсе не значит, что оно возникло из католичества. Науки в монастырях были восприняты и поддерживались неискоренимым, независимым от исторических преград и вообще внешних условий влечением к знанию и просвещению в человеке, они поддерживались духом и влечением, противоположными первоначальному назначению монастырей и тому духу и сути, из которых они возникли. "До Бенедикта Нурсийского, знаменитого основателя ордена бенедиктинцев (умер в 544 году), пост и молитва были единственными основными занятиями монашеских общин; и если Бенедикт в своем уставе приказывает ввести преподавание в каждом из монастырей своего ордена, переписывать книги и положить начало библиотекам, то он подразумевал только преподавание начальных основ религии, чтения и письма, а под книгами, которые следовало переписывать и составлять из них библиотеки, только молитвенники". Эйхгорн. История литературы. Уже в Х веке, во времена Хросвиты, были, как она сама говорит, католики, которые охотнее читали книги язычников ввиду их более изящного слога, чем Библию, и особенно наслаждались Теренцием. М. И. Шмидт. История Германии.

Но разве это эстетическое удовольствие не было запретной радостью, аномалией, антикатолицизмом? Благочестивая Хросвита не освобождает совсем и самое себя от "недостатка" этих католиков, но она так смиренна и честна, что признает этот недостаток недостатком и старается его искупить писанием духовных драм. Не иначе обстояло дело и с науками. Они поддерживались католиками, но не как таковыми, а как жаждущими знания людьми, в противоречии с истинным духом католичества. Кто хочет это отрицать, должен также отрицать, что связь аристотелизма с католицизмом - самое очевидное, вопиющее к небу противоречие - была противоречием.

Научный дух противоречит духу католицизма. Поэтому возможны только два случая: если науками в католической среде действительно будут заниматься из стремления к знанию, следовательно, в соответствующем сущности науки духе, то ими будут заниматься - будь то сознательно или бессознательно - в противоречии с сущностью католицизма; если же ими будут заниматься единственным ещё соответствующим католичеству образом, то тогда такие научные занятия будут противоречить сущности науки. Так занимался науками иезуитский орден. Научные занятия он сделал своим основным занятием. Но наука была для него только средством - цель оправдывает средства - для защиты и распространения своей веры. Поэтому для благочестивого основателя иезуитского ордена - святого Игнатия научные занятия были настоящим мучением, так как он вел их только по внешним причинам, только в противоречии (и притом сознавая и чувствуя это противоречие) со своим католическим благочестием. Дабы его планы дальнейших научных занятий не были охвачены и истреблены огнем его священного рвения, его влечением к распространению религии, он вынужден был подвергать себя величайшим мучениям, соблюдать строжайшую духовную диету, воздерживаться от разговоров о религиозных вещах даже в общении со своими друзьями. Поэтому то, что монастыри сделали для науки, было в духе монашества, католичества - хотя во всяком случае не в духе отдельных лиц, одиночек, в которых научный дух и влечение к науке одержали верх над верой того времени, - это было самое большее подачкой из милости и сострадания, брошенной научному духу (раз он уж был тут, неизвестно только, откуда он взялся), крохами, оставшимися от переполненной всякими небесными яствами трапезы духовенства. И это подаяние вы оцениваете так высоко? В сущности науки начинаются только там, где начинается научный дух, а этот последний начинается именно там, где науки выходят за стены монастырей и попадают в руки свободных людей, таких людей, для которых нет надобности скрывать светоч науки за ширмой веры. Эразм - прекрасный пример этого перехода. В нем влечение к знанию освободилось от зависимости, его дух сильно влекло к книгам; как он говорит сам о себе в своем письме к приору своего монастыря, но именно потому он и бежал из своего монастыря. Монастырская жизнь противоречила как духовной, так и физической его натуре. Тело так же склонно к революции, как и дух.