Глава 2.

ПРОТЕСТАНТИЗМ КАК ПРОТИВОРЕЧИЕ ВЕРЫ И РАЗУМА.

Противоречие католицизма сущности человека было внутренней причиной Реформации. Протестантизм уничтожил ложную противоположность плоти и духа. С пением и музыкой он вывел человека с кладбища католицизма обратно в гражданскую и человеческую жизнь. "Кто не любит вина, женщин и песен, тот всю свою жизнь останется дураком". Это прекрасное изречение хотя и не значится в символических книгах и, следовательно, не является официальным, но тем не менее, хорошо и правильно понятое, оно имеет всеобщее значение. Даже в религиозном отношении протестантизм, который опирался только на заслуги Христа, имел в себе элемент свободы и радости по сравнению с католицизмом и его религиозными книгами, его отягощающей совестью "Traditionibus" и церемониями. Кроме того, как известно, реформаторы пользовались религиозными песнями и песнопениями как средством пробуждения народа. Главным образом поэтому он отвергал также и целибат как противоречащее естественному праву человека, безбожное, произвольное установление. Но протестантизм освобождал и спасал человека только с практической, а не с теоретической или интеллектуальной стороны: высших требований, прав влечения к познанию, требований разума он не признавал и не удовлетворял. В этом отношении он продолжал коснеть в прежнем варварстве, выдвигая в противоречие с разумом догматы веры и все-таки придерживаясь их как правильных. Было бы неразумным софизмом утверждать, что протестантизм отвергает целибат потому, что Библия выдвигает заповедь "Размножайтесь!", и, наоборот, не считается с требованиями разума, так как в Библии нет ясно выраженной заповеди по этому поводу, вернее, Библия восхваляет нам только веру. Ибо если бы протестантизм в своем взгляде на брак опирался только на Библию, то ему пришлось бы хотя и не предписывать целибат, но также и не отвергать его, по крайней мере безусловно, по той причине, что апостол Павел всячески восхваляет и превозносит безбрачие; а разве восхваления вдохновенного святым духом апостола не имеют для нас силы закона, если даже они и не являются для нас формальными заповедями? Он вообще не мог бы вынести никакого определенного решения по этому поводу, наоборот, ему пришлось бы оставить в покое данный пункт, как и некоторые другие, до того счастливого момента, когда господа экзегеты наконец самым удовлетворительным и определенным образом истолкуют все темные и противоречивые места Библии. Но так же и здесь, как и во многих подобных этому случаях, решало священное право природы и разума, вернейшая инстанция во всех сомнительных случаях, естественное чувство правды, которое независимо от двусмысленностей святого писания непосредственно, только с помощью самого себя признает ложное ложным, истинное истинным. Было бы в самом деле не только не разумным, но и смешным софизмом обосновать и объяснить женитьбу Лютера не правами разума и природы, а позитивной заповедью, изречением Библии; тогда пришлось бы доказывать, что в Библии упоминается Катарина фон Бора как предназначенная Лютеру супруга, что Лютер женился на Катарине на основании определенных слов Библии. Человек, который решается на брак не сам по себе, а на основании Библии, не сможет самостоятельно выбрать то или иное лицо. В браке это лицо не безразлично, вернее сказать, выбирается только одна. Которую же мне выбрать? Это здесь главное.

Мрак разрешается, это не грех, он совместим с духом христианства, он хорош; но разве он не становится часто грешным из-за объекта брака? Только предназначенная мне богом невеста хороша, только её я могу взять в жены. Но кто же она? Моя соседка, моя бывшая товарка по школе и подруга юности или та, с которой я познакомился самым необычным образом и в которую сразу же, с первого взгляда влюбился? Но разве здесь я не полагаюсь на свое мгновенно решающее чувство вкуса? Разве искуситель не пользуется такими средствами (ах! даже очень часто), как самый необыкновенный случаи, чтобы свести нас с женщиной, которую мы изо всех сил избегаем? Как мы можем решить, добрым или злым началом нам послана эта особа? Если даже я сделаю христианские добродетели и веру непременными условиями своего выбора, то поможет ли это? Разве и христианка не может в то же время быть богатой, знатной, приятной в обращении, обладать телесной красотой или иметь все эти качества сразу или некоторые из них? Разве я женюсь только на благочестивой христианке независимо от этих привлекательных второстепенных качеств? А может быть, в моем выборе личность невесты сама по себе является главным, а то, что она христианка, только второстепенным признаком, хотя и безусловно необходимым? может быть, в этой неопределенной области сердечной склонности, чувства к моему христианскому чувству совершенно бессознательно примешиваются нечистые, нехристианские побуждения? Значит, как же я могу быть уверен, что моя женитьба является христианской, угодной богу? Нет! Безошибочно только то, что стоит в писании. Моя невеста только тогда может, наверное, считаться предназначенной мне богом, если я из Апокалипсиса или другой какой-нибудь части писания узнаю её имя, её положение, её личность до мельчайших подробностей. Я до тех пор не женюсь по божьей воле, пока не женюсь именно на этой девушке (ибо это самое главное) согласно ясно выраженному желанию бога. Сам по себе я решаюсь жениться только тогда, когда приму решение относительно этой особы, ибо, может быть, никогда не женился бы, несмотря на заповедь "Размножайтесь!", если бы не познакомился с этой Девушкой. Основанием женитьбы Лютера и вообще отрицания целибата была поэтому не Библия, а здравый человеческий смысл, philosophia naturalis, которая оказала на Реформацию большее влияние, чем некоторые думают.

Но протестантизм виновен в большом противоречии именно вследствие того, что он не принимал во внимание возражений и требований разума под тем предлогом, что в духовных вещах они не могут иметь веса, так как эти вопросы вне их сферы, и в то не время все-таки считался с протестами и требованиями природы; ибо та же самая причина, которая говорила "за" или "против" восстановления природы в её первоначальных правах, говорила также "за" или "против" освобождения разума, выразительно говорится о браке священников в "Апологии" Аугсбургского вероисповедания, причем сначала приводятся доказательства из Библии, а затем естественные доказательства: "Так будемте же придерживаться того, что мудро и справедливо сказали юрисконсульты: это естественное право, что мужчина и женщина пребывают вместе. А если это естественное право, то это порядок, установленный богом, укоренившийся в природе, и, следовательно, это также и божественное право. А так как божественное и естественное право никто, кроме бога, изменять не может, то брачное состояние должно быть доступно для всех. Ибо естественное, врожденное влечение женщины к мужчине, мужчины к женщине - это дело рук божьих и установленный им порядок" и так далее совпадают ли эти доказательства с теологическими принципами и учениями протестантизма - это другой вопрос, который здесь не имеет значения. Если ты делаешь разум подвластным вере, то почему ты не подчиняешь также свою натуру требованиям христианской добродетели? Если ты отвергаешь разум, который есть не что иное, как духовная природа, потому что для него учения веры являются непостижимыми тайнами, то почему ты не отвергаешь также и природу, которая есть не что иное, как телесный разум и которая, может быть, только потому возмущается против целибата, что для нее как христианская добродетель вообще, так и добродетель безбрачия слишком возвышенное и потому неприемлемое таинство? Если христианство не противоречит практическим требованиям, почему же оно должно противоречить теоретическим требованиям, которые так же необходимы, так же неизбежны, так же не зависят от нас, как и практические потребности? разумеется, протестантизм может в достаточной степени оправдать себя тем (если только историческое явление мирового значения нуждается в оправдании), что вообще в развитии человечества практические потребности возникают раньше, чем теоретические, поэтому они и удовлетворяться должны раньше, чем последние, и что для своего времени протестантизм также сделал достаточно, чтобы освободить интеллект, выбросив за борт бесконечное множество обременявших душу и сердце суеверий. Но что бы ни служило основанием этого, протестантизм в теоретическом отношении был столь же мало, как и католицизм в практическом, принципом мира, примирения. У католика даже было перед протестантами то преимущество, что он, для того чтобы облегчить борьбу с самим собой или сделать её совсем излишней, мог прибегать к таким средствам, как Ориген, который сам себя оскопил, как Иероним, скрывавшийся в уединении темных пещер, как святой Франциск, который жар своих желаний гасил в снежной стуже, как Паскаль, носивший колючий пояс на теле, чтобы каждое неугодное себе побуждение душить при его возникновении. Наоборот, разум связан с органом, потеря которого сопряжена с потерей жизни или по меньше вере, если употребить более мягкие средства, с потерей чувства, сознания, человеческого в человеке. У протестанта нет внешнего, нет естественного средства для смягчения своей борьбы, своих душевных страданий; он вынужден искать спасения в искусственных средствах, в продуктах своей собственной изобретательности; он предоставлен самому себе, он - пациент, которому приходится быть своим собственным врачом. Бедняга! В качестве источника исцеления у него имеется только источник возникновения зла. А именно, сколько бы он ни умиротворял и ни укреплял себя молитвой и чтением Библии, ему все равно придется все время стараться усмирять сомнения, возникающие из разума, доказательствами, также идущими от разума, чтобы таким образом ввести разум в заблуждение с помощью разума же и, так сказать, оставить в дураках. Но вот что самое плохое: желания плоти подобны насекомым, появляющимся в определенное время и потом опять исчезающим; но желания, влечения к познанию, сомнения разума - это червь, точащий изнутри. Таким образом, ортодоксальный протестант всегда носит своего злейшего врага в своей груди: он ни одной минуты не может быть спокоен, что разум не шепнет ему на ухо, как злой дух, ужасного вопроса: "А что, может быть, твоя вера только пустое заблуждение?" Да и как же ему не дойти до этого ужасного "может быть"! Ведь не бывает мира и единения там, где во всех случаях, когда вера говорит "да", разум отвечает "нет", и наоборот. И если там и есть мир, то это не мир истины, не мир разума, но мир вследствие отсутствия мысли, или лени, или даже косности, или бессознательного самообмана, или даже самого утонченного самообмана. О вы, ослепленные христиане! Вы видите соринку в глазах язычников и не замечаете бревна в своих глазах. Кровавые человеческие жертвы приносили язычники своим богам, но разве вера католиков, вера протестантов не приносила человеческих жертв христианскому богу? Разница только в том, что язычество приносило в жертву тело, вера же - души.

Психические жертвы протестантской веры по большей части относятся только к новейшему времени. Прежде вера соответствовала своему времени, тогдашнему уровню образования, потребностей, она была обоснованной, относительно благотворной верой. Но тем не менее характерное зло протестантской церкви (я говорю характерное для протестантской церкви", так как хотя от него, разумеется, страдают и католики, но у них это не главное зло) - противоречие между верой и разумом - сказывается уже в более раннее время, уже у Лютера. В нем самым странным образом выступает сознание того, что поучения веры прямо противоречат разуму. Но голос разума считается голосом черни и потому в противоречие с вообще столь излюбленным принципом "глас народа - глас божий" отвергается без внимания: вера, торжествуя, возвышается, опираясь на внешнюю силу, на исторический авторитет, над субъективной силой предоставленного самому себе разума. В результате создалось неестественное, принудительное положение: разуму с византийской жестокостью выкалывают глаза и его подчиняют, несмотря на его жалобы, авторитету веры. Так, Лютер говорит относительно воскресения из мертвых и искупления грехов: "Если ты слову божьему (то есть Священному писанию) не делаешь придавать больше значения, чем всем своим чувствам, зрению, помыслам и сердцу, то должен погибнуть и помочь тебе уже нельзя... Вопреки всему тому, что внушает нам разум или что он хочет постичь и познать, тому, что все наши чувства ощущают и понимают, мы должны научиться держаться слова божьего и соображаться только с ним, хотя мы и видим собственными глазами, что человека зарывают в землю, чтобы он сгнил там... Также, если я чувствую, что грех тяжко угнетает меня и моя совесть так разбита, что я погиб, все же вера должна заключить противное и твердо держаться слова божьего... Писание больше, чем мысли, чувства и опыт всех людей". Истолкование главы пятнадцатой Первого послания к коринфянам. Но так же, как в Лютере, в Кальвине и других теологах Реформации и более позднего времени чувствуется сознание этого противоречия. Например, Теодор де Беза говорит, что ничто так не противоречит человеческому разуму, как учение о предопределении; Рунгиус, профессор богословия в Виттенберге, говорит, что в неверующем человеческий разум осмеивает мистерии веры и даже в истинно верующем возбуждает сомнения; поэтому разум подобен высокой башне, откуда плоть и дьявол ведут борьбу против сына божьего, но разум надо взять в плен и впрячь в ярмо небесного учения, чтобы он смиренно подчинился богу и его истину и силу противоположил своим правилам. Но ещё интереснее изображает нам Жюрье, достаточно известный из биографии Бейля, как настоящий образец видящего везде ереси ортодокса (хотя и его самого реформаты обвиняли во многих ересях), муки и затруднительные положения, в которые, по его мнению, попадает душа верующего благодаря вере. "Я нахожу, - говорит Жюрье, - в поведении бога непонятные вещи; мне стоит большого труда примирить его ненависть к греху с промыслом. И этот шип доставляет мне столько хлопот, что, если кто-нибудь вынет его у меня, я, не раздумывая, сделаюсь его сторонником. Если я обращаю свои взоры на мир, на историю, на события, то нахожу там пропасти, в которых теряюсь, наталкиваюсь там на затруднения, под гнетом которых сгибаюсь до земли... Откровенно говоря, приходится признаться, что нет такого ответа в защиту бога, который заставил бы замолчать человеческий дух. Вся ложная мудрость разума возмущается против этих мистерий (троичности, воплощения, искупления). И эта ложная мудрость обладает такими свойствами, что от истинной мудрости её можно отличить только в свете веры". Бейль. Ответ на вопросы провинциала. Вольнодумец не смог бы лучше отметить непонятное внутреннее противоречие учения о грехопадении, чем это сделал здесь такой правоверный, до мозга костей ортодоксальный, фанатический богослов, как Жюрье. Откровенные заявления Жюрье поэтому вызвали неудовольствие среди многих реформатских теологов; они не только сетовали на то, что этот в остальном такой просвещенный теолог предоставляет здесь христианство нападкам и насмешкам вольнодумцев, заявляя, что на возражения разума невозможно ничего ответить, но также формально жаловались на него в голландский синод. Но синод признавал его ортодоксальным.

Противоречие веры и разума, которое нам прежде всего бросается в глаза в Бейле и которое, разумеется, является в нем наиболее значительным историческим моментом, ещё не передает, как общее противоречие, специфической особенности его существа. Бейль даже цитирует в подтверждение своего заявления, что вера противоречит разуму вышеупомянутых и ещё многих других, бесспорно, ортодоксальных теологов. Поэтому надо более подробно определить это противоречие, если оно должно охарактеризовать Бейля. Но специфическое различие выявляется уже при первом здравом взгляде, если мы обратили внимание на то, что противоречие между верой и разумом там высказывается богословами, а здесь - мудрецом мирового значения или ученым, там - богословами по профессии, по положению и духу, здесь - человеком, который как ученый соединяет с массой своих знаний теологическое образование и среди остальных качеств которого как человека можно отметить также то качество, что он член реформированной церкви, веру которой он разделяет.

Положение, должность имеют влияние на образ мыслей человека, его внутреннюю жизнь, его веру более, чем он сам сознает это. В большинстве случаев уже нельзя отличить образа мыслей по долгу службы от свободных убеждений, того, что исходит от самого человека, от того, что исходит от него в связи с его внешней профессией. Отнимите у бесконечного множества людей их положение, и вы отнимете у них веру. Вера - это профессиональный долг. Не убеждения поддерживают положение, а положение - убеждения. В моральном отношении дело обстоит так же, как и в религиозном. Поэтому добродетель вырывается с корнем там, где её делают внешней необходимостью, где свободу ограничивают не подобающим, противоречащим её понятию образом. Но если положение или профессия так подчиняют человека (вот видите, как ошибочно, когда одну личность, а не природу вещей, не внутренние свойства и необходимость обычных отношений принимают за основные, определяющие, действенные принципы), так внутренне квалифицируют его, что официальная и внутренняя личности образуют одно неразличимое существо, тогда, наоборот, свобода от определенного положения, отсутствие должности и занятий должны порождать, обусловливать или уже предполагать большую непринужденность…

ПРОТЕСТАНТИЗМ КАК ПРОТИВОРЕЧИЕ ВЕРЫ И РАЗУМА.

Противоречие католицизма сущности человека было внутренней причиной Реформации. Протестантизм уничтожил ложную противоположность плоти и духа. С пением и музыкой он вывел человека с кладбища католицизма обратно в гражданскую и человеческую жизнь. "Кто не любит вина, женщин и песен, тот всю свою жизнь останется дураком". Это прекрасное изречение хотя и не значится в символических книгах и, следовательно, не является официальным, но тем не менее, хорошо и правильно понятое, оно имеет всеобщее значение. Даже в религиозном отношении протестантизм, который опирался только на заслуги Христа, имел в себе элемент свободы и радости по сравнению с католицизмом и его религиозными книгами, его отягощающей совестью "Traditionibus" и церемониями. Кроме того, как известно, реформаторы пользовались религиозными песнями и песнопениями как средством пробуждения народа. Главным образом поэтому он отвергал также и целибат как противоречащее естественному праву человека, безбожное, произвольное установление. Но протестантизм освобождал и спасал человека только с практической, а не с теоретической или интеллектуальной стороны: высших требований, прав влечения к познанию, требований разума он не признавал и не удовлетворял. В этом отношении он продолжал коснеть в прежнем варварстве, выдвигая в противоречие с разумом догматы веры и все-таки придерживаясь их как правильных. Было бы неразумным софизмом утверждать, что протестантизм отвергает целибат потому, что Библия выдвигает заповедь "Размножайтесь!", и, наоборот, не считается с требованиями разума, так как в Библии нет ясно выраженной заповеди по этому поводу, вернее, Библия восхваляет нам только веру. Ибо если бы протестантизм в своем взгляде на брак опирался только на Библию, то ему пришлось бы хотя и не предписывать целибат, но также и не отвергать его, по крайней мере безусловно, по той причине, что апостол Павел всячески восхваляет и превозносит безбрачие; а разве восхваления вдохновенного святым духом апостола не имеют для нас силы закона, если даже они и не являются для нас формальными заповедями? Он вообще не мог бы вынести никакого определенного решения по этому поводу, наоборот, ему пришлось бы оставить в покое данный пункт, как и некоторые другие, до того счастливого момента, когда господа экзегеты наконец самым удовлетворительным и определенным образом истолкуют все темные и противоречивые места Библии. Но так же и здесь, как и во многих подобных этому случаях, решало священное право природы и разума, вернейшая инстанция во всех сомнительных случаях, естественное чувство правды, которое независимо от двусмысленностей святого писания непосредственно, только с помощью самого себя признает ложное ложным, истинное истинным. Было бы в самом деле не только не разумным, но и смешным софизмом обосновать и объяснить женитьбу Лютера не правами разума и природы, а позитивной заповедью, изречением Библии; тогда пришлось бы доказывать, что в Библии упоминается Катарина фон Бора как предназначенная Лютеру супруга, что Лютер женился на Катарине на основании определенных слов Библии. Человек, который решается на брак не сам по себе, а на основании Библии, не сможет самостоятельно выбрать то или иное лицо. В браке это лицо не безразлично, вернее сказать, выбирается только одна. Которую же мне выбрать? Это здесь главное.

Мрак разрешается, это не грех, он совместим с духом христианства, он хорош; но разве он не становится часто грешным из-за объекта брака? Только предназначенная мне богом невеста хороша, только её я могу взять в жены. Но кто же она? Моя соседка, моя бывшая товарка по школе и подруга юности или та, с которой я познакомился самым необычным образом и в которую сразу же, с первого взгляда влюбился? Но разве здесь я не полагаюсь на свое мгновенно решающее чувство вкуса? Разве искуситель не пользуется такими средствами (ах! даже очень часто), как самый необыкновенный случаи, чтобы свести нас с женщиной, которую мы изо всех сил избегаем? Как мы можем решить, добрым или злым началом нам послана эта особа? Если даже я сделаю христианские добродетели и веру непременными условиями своего выбора, то поможет ли это? Разве и христианка не может в то же время быть богатой, знатной, приятной в обращении, обладать телесной красотой или иметь все эти качества сразу или некоторые из них? Разве я женюсь только на благочестивой христианке независимо от этих привлекательных второстепенных качеств? А может быть, в моем выборе личность невесты сама по себе является главным, а то, что она христианка, только второстепенным признаком, хотя и безусловно необходимым? может быть, в этой неопределенной области сердечной склонности, чувства к моему христианскому чувству совершенно бессознательно примешиваются нечистые, нехристианские побуждения? Значит, как же я могу быть уверен, что моя женитьба является христианской, угодной богу? Нет! Безошибочно только то, что стоит в писании. Моя невеста только тогда может, наверное, считаться предназначенной мне богом, если я из Апокалипсиса или другой какой-нибудь части писания узнаю её имя, её положение, её личность до мельчайших подробностей. Я до тех пор не женюсь по божьей воле, пока не женюсь именно на этой девушке (ибо это самое главное) согласно ясно выраженному желанию бога. Сам по себе я решаюсь жениться только тогда, когда приму решение относительно этой особы, ибо, может быть, никогда не женился бы, несмотря на заповедь "Размножайтесь!", если бы не познакомился с этой Девушкой. Основанием женитьбы Лютера и вообще отрицания целибата была поэтому не Библия, а здравый человеческий смысл, philosophia naturalis, которая оказала на Реформацию большее влияние, чем некоторые думают.

Но протестантизм виновен в большом противоречии именно вследствие того, что он не принимал во внимание возражений и требований разума под тем предлогом, что в духовных вещах они не могут иметь веса, так как эти вопросы вне их сферы, и в то не время все-таки считался с протестами и требованиями природы; ибо та же самая причина, которая говорила "за" или "против" восстановления природы в её первоначальных правах, говорила также "за" или "против" освобождения разума, выразительно говорится о браке священников в "Апологии" Аугсбургского вероисповедания, причем сначала приводятся доказательства из Библии, а затем естественные доказательства: "Так будемте же придерживаться того, что мудро и справедливо сказали юрисконсульты: это естественное право, что мужчина и женщина пребывают вместе. А если это естественное право, то это порядок, установленный богом, укоренившийся в природе, и, следовательно, это также и божественное право. А так как божественное и естественное право никто, кроме бога, изменять не может, то брачное состояние должно быть доступно для всех. Ибо естественное, врожденное влечение женщины к мужчине, мужчины к женщине - это дело рук божьих и установленный им порядок" и так далее совпадают ли эти доказательства с теологическими принципами и учениями протестантизма - это другой вопрос, который здесь не имеет значения. Если ты делаешь разум подвластным вере, то почему ты не подчиняешь также свою натуру требованиям христианской добродетели? Если ты отвергаешь разум, который есть не что иное, как духовная природа, потому что для него учения веры являются непостижимыми тайнами, то почему ты не отвергаешь также и природу, которая есть не что иное, как телесный разум и которая, может быть, только потому возмущается против целибата, что для нее как христианская добродетель вообще, так и добродетель безбрачия слишком возвышенное и потому неприемлемое таинство? Если христианство не противоречит практическим требованиям, почему же оно должно противоречить теоретическим требованиям, которые так же необходимы, так же неизбежны, так же не зависят от нас, как и практические потребности? разумеется, протестантизм может в достаточной степени оправдать себя тем (если только историческое явление мирового значения нуждается в оправдании), что вообще в развитии человечества практические потребности возникают раньше, чем теоретические, поэтому они и удовлетворяться должны раньше, чем последние, и что для своего времени протестантизм также сделал достаточно, чтобы освободить интеллект, выбросив за борт бесконечное множество обременявших душу и сердце суеверий. Но что бы ни служило основанием этого, протестантизм в теоретическом отношении был столь же мало, как и католицизм в практическом, принципом мира, примирения. У католика даже было перед протестантами то преимущество, что он, для того чтобы облегчить борьбу с самим собой или сделать её совсем излишней, мог прибегать к таким средствам, как Ориген, который сам себя оскопил, как Иероним, скрывавшийся в уединении темных пещер, как святой Франциск, который жар своих желаний гасил в снежной стуже, как Паскаль, носивший колючий пояс на теле, чтобы каждое неугодное себе побуждение душить при его возникновении. Наоборот, разум связан с органом, потеря которого сопряжена с потерей жизни или по меньше вере, если употребить более мягкие средства, с потерей чувства, сознания, человеческого в человеке. У протестанта нет внешнего, нет естественного средства для смягчения своей борьбы, своих душевных страданий; он вынужден искать спасения в искусственных средствах, в продуктах своей собственной изобретательности; он предоставлен самому себе, он - пациент, которому приходится быть своим собственным врачом. Бедняга! В качестве источника исцеления у него имеется только источник возникновения зла. А именно, сколько бы он ни умиротворял и ни укреплял себя молитвой и чтением Библии, ему все равно придется все время стараться усмирять сомнения, возникающие из разума, доказательствами, также идущими от разума, чтобы таким образом ввести разум в заблуждение с помощью разума же и, так сказать, оставить в дураках. Но вот что самое плохое: желания плоти подобны насекомым, появляющимся в определенное время и потом опять исчезающим; но желания, влечения к познанию, сомнения разума - это червь, точащий изнутри. Таким образом, ортодоксальный протестант всегда носит своего злейшего врага в своей груди: он ни одной минуты не может быть спокоен, что разум не шепнет ему на ухо, как злой дух, ужасного вопроса: "А что, может быть, твоя вера только пустое заблуждение?" Да и как же ему не дойти до этого ужасного "может быть"! Ведь не бывает мира и единения там, где во всех случаях, когда вера говорит "да", разум отвечает "нет", и наоборот. И если там и есть мир, то это не мир истины, не мир разума, но мир вследствие отсутствия мысли, или лени, или даже косности, или бессознательного самообмана, или даже самого утонченного самообмана. О вы, ослепленные христиане! Вы видите соринку в глазах язычников и не замечаете бревна в своих глазах. Кровавые человеческие жертвы приносили язычники своим богам, но разве вера католиков, вера протестантов не приносила человеческих жертв христианскому богу? Разница только в том, что язычество приносило в жертву тело, вера же - души.

Психические жертвы протестантской веры по большей части относятся только к новейшему времени. Прежде вера соответствовала своему времени, тогдашнему уровню образования, потребностей, она была обоснованной, относительно благотворной верой. Но тем не менее характерное зло протестантской церкви (я говорю характерное для протестантской церкви", так как хотя от него, разумеется, страдают и католики, но у них это не главное зло) - противоречие между верой и разумом - сказывается уже в более раннее время, уже у Лютера. В нем самым странным образом выступает сознание того, что поучения веры прямо противоречат разуму. Но голос разума считается голосом черни и потому в противоречие с вообще столь излюбленным принципом "глас народа - глас божий" отвергается без внимания: вера, торжествуя, возвышается, опираясь на внешнюю силу, на исторический авторитет, над субъективной силой предоставленного самому себе разума. В результате создалось неестественное, принудительное положение: разуму с византийской жестокостью выкалывают глаза и его подчиняют, несмотря на его жалобы, авторитету веры. Так, Лютер говорит относительно воскресения из мертвых и искупления грехов: "Если ты слову божьему (то есть Священному писанию) не делаешь придавать больше значения, чем всем своим чувствам, зрению, помыслам и сердцу, то должен погибнуть и помочь тебе уже нельзя... Вопреки всему тому, что внушает нам разум или что он хочет постичь и познать, тому, что все наши чувства ощущают и понимают, мы должны научиться держаться слова божьего и соображаться только с ним, хотя мы и видим собственными глазами, что человека зарывают в землю, чтобы он сгнил там... Также, если я чувствую, что грех тяжко угнетает меня и моя совесть так разбита, что я погиб, все же вера должна заключить противное и твердо держаться слова божьего... Писание больше, чем мысли, чувства и опыт всех людей". Истолкование главы пятнадцатой Первого послания к коринфянам. Но так же, как в Лютере, в Кальвине и других теологах Реформации и более позднего времени чувствуется сознание этого противоречия. Например, Теодор де Беза говорит, что ничто так не противоречит человеческому разуму, как учение о предопределении; Рунгиус, профессор богословия в Виттенберге, говорит, что в неверующем человеческий разум осмеивает мистерии веры и даже в истинно верующем возбуждает сомнения; поэтому разум подобен высокой башне, откуда плоть и дьявол ведут борьбу против сына божьего, но разум надо взять в плен и впрячь в ярмо небесного учения, чтобы он смиренно подчинился богу и его истину и силу противоположил своим правилам. Но ещё интереснее изображает нам Жюрье, достаточно известный из биографии Бейля, как настоящий образец видящего везде ереси ортодокса (хотя и его самого реформаты обвиняли во многих ересях), муки и затруднительные положения, в которые, по его мнению, попадает душа верующего благодаря вере. "Я нахожу, - говорит Жюрье, - в поведении бога непонятные вещи; мне стоит большого труда примирить его ненависть к греху с промыслом. И этот шип доставляет мне столько хлопот, что, если кто-нибудь вынет его у меня, я, не раздумывая, сделаюсь его сторонником. Если я обращаю свои взоры на мир, на историю, на события, то нахожу там пропасти, в которых теряюсь, наталкиваюсь там на затруднения, под гнетом которых сгибаюсь до земли... Откровенно говоря, приходится признаться, что нет такого ответа в защиту бога, который заставил бы замолчать человеческий дух. Вся ложная мудрость разума возмущается против этих мистерий (троичности, воплощения, искупления). И эта ложная мудрость обладает такими свойствами, что от истинной мудрости её можно отличить только в свете веры". Бейль. Ответ на вопросы провинциала. Вольнодумец не смог бы лучше отметить непонятное внутреннее противоречие учения о грехопадении, чем это сделал здесь такой правоверный, до мозга костей ортодоксальный, фанатический богослов, как Жюрье. Откровенные заявления Жюрье поэтому вызвали неудовольствие среди многих реформатских теологов; они не только сетовали на то, что этот в остальном такой просвещенный теолог предоставляет здесь христианство нападкам и насмешкам вольнодумцев, заявляя, что на возражения разума невозможно ничего ответить, но также формально жаловались на него в голландский синод. Но синод признавал его ортодоксальным.

Противоречие веры и разума, которое нам прежде всего бросается в глаза в Бейле и которое, разумеется, является в нем наиболее значительным историческим моментом, ещё не передает, как общее противоречие, специфической особенности его существа. Бейль даже цитирует в подтверждение своего заявления, что вера противоречит разуму вышеупомянутых и ещё многих других, бесспорно, ортодоксальных теологов. Поэтому надо более подробно определить это противоречие, если оно должно охарактеризовать Бейля. Но специфическое различие выявляется уже при первом здравом взгляде, если мы обратили внимание на то, что противоречие между верой и разумом там высказывается богословами, а здесь - мудрецом мирового значения или ученым, там - богословами по профессии, по положению и духу, здесь - человеком, который как ученый соединяет с массой своих знаний теологическое образование и среди остальных качеств которого как человека можно отметить также то качество, что он член реформированной церкви, веру которой он разделяет.

Положение, должность имеют влияние на образ мыслей человека, его внутреннюю жизнь, его веру более, чем он сам сознает это. В большинстве случаев уже нельзя отличить образа мыслей по долгу службы от свободных убеждений, того, что исходит от самого человека, от того, что исходит от него в связи с его внешней профессией. Отнимите у бесконечного множества людей их положение, и вы отнимете у них веру. Вера - это профессиональный долг. Не убеждения поддерживают положение, а положение - убеждения. В моральном отношении дело обстоит так же, как и в религиозном. Поэтому добродетель вырывается с корнем там, где её делают внешней необходимостью, где свободу ограничивают не подобающим, противоречащим её понятию образом. Но если положение или профессия так подчиняют человека (вот видите, как ошибочно, когда одну личность, а не природу вещей, не внутренние свойства и необходимость обычных отношений принимают за основные, определяющие, действенные принципы), так внутренне квалифицируют его, что официальная и внутренняя личности образуют одно неразличимое существо, тогда, наоборот, свобода от определенного положения, отсутствие должности и занятий должны порождать, обусловливать или уже предполагать большую непринужденность…