Глава I - ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ... - А.С.Пушкин
Гости съезжались на дачу ***. Зала наполнялась дамами и мужчинами,
приехавшими в одно время из театра, где давали новую итальянскую оперу.
Мало-помалу порядок установился. Дамы заняли свои места по диванам. Около их
составился кружок мужчин. Висты учредились. Осталось на ногах несколько
молодых людей; и смотр парижских литографий заменил общий разговор.
На балконе сидело двое мужчин. Один из них, путешествующий испанец,
казалось, живо наслаждался прелестию северной ночи. С восхищением глядел он
на ясное, бледное небо, на величавую Неву, озаренную светом неизъяснимым, и
на окрестные дачи, рисующиеся в прозрачном сумраке. "Как хороша ваша
северная ночь, - сказал он наконец, - и как не жалеть об ее прелести даже
под небом моего отечества?" - "Один из наших поэтов, - отвечал ему другой, -
сравнил ее с русской белобрысой красавицей; признаюсь, что смуглая,
черноглазая итальянка или испанка, исполненная живости и полуденной неги,
более пленяет мое воображение. Впрочем, давнишний спор между la brune et la
blonde {1} еще не решен. Но кстати: знаете ли вы, как одна иностранка
изъясняла мне строгость и чистоту петербургских нравов? Она уверяла, что для
любовных приключений наши зимние ночи слишком холодны, а летние слишком
светлы". Испанец улыбнулся. "Итак, благодаря влиянию климата, - сказал он, -
Петербург есть обетованная земля красоты, любезности и беспорочности". -
"Красота дело вкуса, - отвечал русский, - но нечего говорить об нашей
любезности. Она не в моде; никто об ней и не думает. Женщины боятся прослыть
кокетками, мужчины уронить свое достоинство. Все стараются быть ничтожными
со вкусом и приличием. Что ж касается до чистоты нравов, то дабы не
употребить во зло доверчивости иностранца, я расскажу вам..." И разговор
принял самое сатирическое направление.
В сие время двери в залу отворились, и Вольская взошла. Она была в
первом цвете молодости. Правильные черты, большие, черные глаза, живость
движений, самая странность наряда, все поневоле привлекало внимание. Мужчины
встретили ее с какой-то шутливой приветливостью, дамы с заметным
недоброжелательством; но Вольская ничего не замечала; отвечая криво на общие
вопросы, она рассеянно глядела во все стороны; лицо ее, изменчивое как
облако, изобразило досаду; она села подле важной княгини Г. и, как
говорится, se mit a bouder {2.
Вдруг она вздрогнула и обернулась к балкону. Беспокойство овладело ею.
Она встала, пошла около кресел и столов, остановилась на минуту за стулом
старого генерала Р., ничего не отвечала на его тонкий мадригал и вдруг
скользнула на балкон.
Испанец и русский встали. Она подошла к ним и с замешательством сказала
несколько слов по-русски. Испанец, полагая себя лишним, оставил ее и
возвратился в залу.
Важная княгиня Г. проводила Вольскую глазами и вполголоса сказала
своему соседу:
- Это ни на что не похоже.
- Она ужасно ветрена, - отвечал он.
- Ветрена? этого мало. Она ведет себя непростительно. Она может не
уважать себя сколько ей угодно, но свет еще не заслуживает от нее такого
пренебрежения. Минский мог бы ей это заметить.
- Il n'en fera rien, trop heureux de pouvoir la compromettre {3}. Между
тем я бьюсь об заклад, что разговор их самый невинный.
- Я в том уверена... Давно ли вы стали так добродушны?
- Признаюсь: я принимаю участие в судьбе этой молодой женщины. В ней
много хорошего и гораздо менее дурного, нежели думают. Но страсти ее
погубят.
- Страсти! какое громкое слово! что такое страсти? Не воображаете ли
вы, что у ней пылкое сердце, романическая голова? Просто она дурно
воспитана... Что это за литография? портрет Гуссейн-паши? покажите мне его.
Гости разъезжались; ни одной дамы не оставалось уже в гостиной. Лишь
хозяйка с явным неудовольствием стояла у стола, за которым два дипломата
доигрывали последнюю игру в экарте. Вольская вдруг заметила зарю и поспешно
оставила балкон, где она около трех часов сряду находилась наедине с
Минским. Хозяйка простилась с нею холодно, а Минского с намерением не
удостоила взгляда. У подъезда несколько гостей ожидали своих экипажей.
Минский посадил Вольскую в ее карету. "Кажется, твоя очередь", - сказал ему
молодой офицер. "Вовсе нет, - отвечал он, - она занята; я просто ее
наперсник или что вам угодно. Но я люблю ее от души - она уморительно
смешна".
Зинаида Вольская лишилась матери на шестом году от рождения. Отец ее,
человек деловой и рассеянный, отдал ее на руки француженки, нанял учителей
всякого рода и после уж об ней не заботился. Четырнадцати лет она была
прекрасна и писала любовные записки своему танцмейстеру. Отец об этом узнал,
отказал танцмейстеру и вывез ее в свет, полагая, что воспитание ее кончено.
Появление Зинаиды наделало большого шуму. Вольский, богатый молодой человек,
привыкший подчинять свои чувства мнению других, влюбился в нее без памяти,
потому что государь, встретив ее на Английской набережной, целый час с нею
разговаривал. Он стал свататься. Отец обрадовался случаю сбыть с рук модную
невесту. Зинаида горела нетерпением быть замужем, чтоб видеть у себя весь
город. К тому же Вольский ей не был противен, и таким образом участь ее была
решена.
Ее искренность, неожиданные проказы, детское легкомыслие производили
сначала приятное впечатление, и даже свет был благодарен той, которая
поминутно прерывала важное однообразие аристократического круга. Смеялись ее
шалостям, повторяли ее странные выходки. Но годы шли, а душе Зинаиды все еще
было 14 лет. Стали роптать. Нашли, что Вольская не имеет никакого чувства
приличия, свойственного ее полу. Женщины стали от нее удаляться, а мужчины
приблизились. Зинаида подумала, что она не в проигрыше, и утешилась.
Молва стала приписывать ей любовников. Злословие даже без доказательств
оставляет почти вечные следы. В светском уложении правдоподобие равняется
правде, а быть предметом клеветы унижает нас в собственном мнении. Вольская,
в слезах негодования, решилась возмутиться противу власти несправедливого
света. Случай скоро представился.
Между молодыми людьми, ее окружающими, Зинаида отличила Минского.
По-видимому, некоторое сходство в характерах и обстоятельствах жизни должно
было их сблизить. В первой молодости Минский порочным своим поведением
заслужил также порицание света, который наказал его клеветою. Минский
оставил его, притворясь равнодушным. Страсти на время заглушили в его сердце
угрызения самолюбия; но, усмиренный опытами, явился он вновь на сцену
общества и принес ему уже не пылкость неосторожной своей юности, но
снисходительность и благопристойность эгоизма. Он не любил света, но не
презирал, ибо знал необходимость его одобрения. Со всем тем, уважая вообще,
он не щадил его в особенности и каждого члена его готов был принести в
жертву своему злопамятному самолюбию. Вольская нравилась ему за то, что она
осмеливалась явно презирать ему ненавистные условия. Он подстрекал ее
ободрением и советами, сделался ее наперсником и вскоре стал ей необходим.
Б ** несколько времени занимал ее воображение. "Он слишком для вас
ничтожен, - сказал ей Минский. - Весь ум его почерпнут из "Liaisons
dangereuses" {4}, так же как весь его гений выкраден из Жомини. Узнав его
короче, вы будете презирать его тяжелую безнравственность, как военные люди
презирают его пошлые рассуждения".
- Мне хотелось бы влюбиться в Р., - сказала ему Зинаида.
- Какой вздор! - отвечал он. - Охота вам связываться с человеком,
который красит волоса и каждые пять минут повторяет с упоением: "Quand
j'etais a Florence..." {5} Говорят, его несносная жена влюблена в него;
оставьте их в покое: они созданы друг для друга.
- А барон W.?
- Это девочка в мундире; что в нем... но знаете ли что? влюбитесь в Л.
Он займет ваше воображение: он так же необыкновенно умен, как необыкновенно
дурен; et puis c'est un homme a grands sentiments {6}, он будет ревнив и
страстен, он будет вас мучить и смешить, чего вам более?
Однако ж Вольская его не послушалась. Минский угадывал ее сердце;
самолюбие его было тронуто; не полагая, чтоб легкомыслие могло быть
соединено с сильными страстями, он предвидел связи безо всяких важных
последствий, лишнюю женщину в списке ветреных своих любовниц и хладнокровно
обдумывал свою победу. Вероятно, если б он мог вообразить бури, его
ожидающие, то отказался б от своего торжества, ибо светский человек легко
жертвует своими наслаждениями и даже тщеславием лени и благоприличию.