Справочная информация о поэме

Мелькая, рисовался на стекле

И исчезал. На площади пустынной,

Как чудный путь к неведомой земле,

Лежала тень от колокольни длинной,

И даль сливалась в синеватой мгле.

Задумчив Саша... Вдруг скрипнули двери,

И вы б сказали — поступь райской пери

Послышалась. Невольно наш герой

Вздрогнул. Пред ним, озарена луной,

Стояла дева, опустивши очи,

Бледнее той луны — царицы ночи...

           101

И он узнал Маврушу. Но — творец!

Как изменилось нежное созданье!

Казалось, тело изваял резец,

А бог вдохнул не душу, но страданье.

Она стоит, вздыхает, наконец

Подходит и холодными руками

Хватает руку Саши и устами

Прижалась к ней, и слезы потекли

Всё больше, больше и, казалось, жгли

Ее лицо... Но кто не зрел картины

Раскаянья преступной Магдалины?

           102

И кто бы смел изобразить в словах,

Что дышит жизнью в красках Гвидо Рени?

Гляжу на дивный холст: душа в очах,

И мысль одна в душе, — и на колени

Готов упасть, и непонятный страх,

Как струны лютни, потрясает жилы;

И слышишь близость чудной тайной силы,

Которой в мире верует лишь тот,

Кто как в гробу в душе своей живет,

Кто терпит все упреки, все печали,

Чтоб гением глупцы его назвали.

           103

И долго молча плакала она.

Рассыпавшись на кругленькие плечи,

Ее власы бежали, как волна.

Лишь иногда отрывистые речи,

Отзыв того, чем грудь была полна,

Блуждали на губах ее, но звуки

Яснее были слов... И голос муки

Мой Саша понял, как язык родной;

К себе на грудь привлек ее рукой

И не щадил ни нежностей, ни ласки,

Чтоб поскорей добраться до развязки.

           104

Он говорил: «К чему печаль твоя?

Ты молода, любима, — где ж страданье?

В твоих глазах — мой мир, вся жизнь моя,

И рай земной в одном твоем лобзанье...

Быть может, злобу хитрую тая,

Какой-нибудь... Но нет! И кто же смеет

Тебя обидеть? Мой отец дряхлеет,

Француз давно не годен никуда...

Ну, полно! слезы прочь, и ляг сюда!»

Мавруша, крепко Сашу обнимая,

Так отвечала, медленно вздыхая:

           105

«Послушайте, я здесь в последний раз.

Пренебрегла опасность, наказанье,

Стыд, совесть — всё, чтоб только видеть вас,

Поцеловать вам руки на прощанье

И выманить слезу из ваших глаз.

Не отвергайте бедную — довольно

Уж я терплю, — но что же?.. Сердце вольно...

Иван Ильич проведал от людей

Завистливых... Всё Ванька ваш, злодей, —

Через него я гибну... Всё готово!

Молю!.. о, киньте мне хоть взгляд, хоть слово!

           106

Для вашего отца впервые я

Забыла стыд, — где у рабы защита?

Грозил он ссылкой, бог ему судья!

Прошла неделя — бедная забыта...

А всё любить другого ей нельзя.

Вчера меня обидными словами

Он разбранил... Но что же перед вами?

Раба? игрушка?.. Точно: день, два, три

Мила, а там? — пожалуй, хоть умри!..»

Тут началися слезы, восклицанья,

Но Саша их оставил без вниманья.

           107

«Ах, барин, барин! Вижу я, понять

Не хочешь ты тоски моей сердечной!..

Прощай, — тебя мне больше не видать,

Зато уж помнить буду вечно, вечно...

Виновны оба, мне ж должно страдать.

Но, так и быть, целуй меня в грудь, в очи, —

Целуй, где хочешь, для последней ночи!..

Чем свет меня в кибитке увезут

На дальний хутор, где Маврушу ждут

Страданья и мужик с косматой бородою...

А ты? — вздохнешь и слюбишься с другою!»

           108

Она заплакала. Так или нет

Изгнанница младая говорила,

Я утверждать не смею, — двух, трех лет

Достаточна губительная сила,

Чтобы святейших слов загладить след.

А тот, кто рассказал мне повесть эту, —

Его уж нет... Но что за нужда свету?

Не веры я ищу, — я не пророк,

Хоть и стремлюсь душою на Восток,

Где свиньи и вино так ныне редки

И где, как пишут, жили наши предки!

           109

Она замолкла, но не Саша: он

Кипел против отца негодованьем:

«Злодей! тиран!» — и тысячу имен,

Таких же милых, с истинным вниманьем,

Он расточал ему. Но счастья сон,

Как ни бранись, умчался невозвратно...

Уже готов был юноша развратный

В последний раз на ложе пуховом

Вкусить восторг, в забытии немом

Уж и она, пылая, в расслабленье

Раскинулась, как вдруг — о, провиденье! —

           110

Удар ногою с треском растворил

Стеклянной двери обе половины,

И ночника луч бледный озарил

Живой скелет вошедшего мужчины.

Казалось, в страхе с ложа он вскочил —

Растрепан, босиком, в одной рубашке, —

Вошел и строго обратился к Сашке:

«Eh bien, monsieur, que vois-je?» — «Ah, c’est vous!»

«Pourquoi ce bruit? Que faites-vous done?» - «Je f...!»

И, молвив так (пускай простит мне муза),

Одним тузом он выгнал вон француза.

           111

И вслед за ним, как лань кавказских гор,

Из комнаты пустилася бедняжка,

Не распростясь, но кинув нежный взор,

Закрыв лицо руками... Долго Сашка

Не мог унять волненье сердца. «Вздор, —

Шептал он, — вздор: любовь не жизнь!» Но утро,

Подернув тучки блеском перламутра,

Уж начало заглядывать в окно,

Как милый гость, ожиданный давно,

А на дворе, унылый и докучный,

Раздался колокольчик однозвучный.

           112

К окну с волненьем Сашка подбежал:

Разгонных тройка у крыльца большого.

Вот сел ямщик и вожжи подобрал;

Вот чей-то голос: «Что же, всё готово?»

— «Готово». Вот садится... Он узнал:

Она!.. В чепце, платком окутав шею,

С обычною улыбкою своею,

Ему кивнула тихо головой

И спряталась в кибитку. Бич лихой

Взвился. «Пошел!»... Колесы застучали...

И вмиг... Но что нам до чужой печали?

           113

Давно ль?.. Но детство Саши протекло.

Я рассказал, что знать вам было нужно...

Он стал с отцом браниться: не могло

И быть иначе, — нежностью наружной

Обманывать он почитал за зло,

За низость, — но правдивой мести знаки

Он не щадил (хотя б дошло до драки).

И потому родитель, рассчитав,

Что укрощать не стоит этот нрав,

Сынка, рыдая, как мы все умеем,

Послал в Москву с французом и лакеем.

           114

И там проказник был препоручен

Старухе тетке самых строгих правил.

Свет утверждал, что резвый Купидон

Ее краснеть ни разу не заставил.

Она была одна из тех княжен,

Которые, страшась святого брака,

Не смеют дать решительного знака

И потому в сомненье ждут да ждут,

Покуда их на вист не позовут,

Потом остаток жизни, как умеют,

За картами клевещут и желтеют.

           115

Но иногда какой-нибудь лакей,

Усердный, честный, верный, осторожный,

Имея вход к владычице своей

Во всякий час, с покорностью возможной,

В уютной спальне заменяет ей

Служанку, то есть греет одеяло,

Подушки, руки, ноги... Разве мало

Под мраком ночи делается дел,

Которых знать и черт бы не хотел,

И если бы хоть раз он был свидетель,

Как сладко спит седая добродетель.

           116

Шалун был отдан в модный пансион,

Где много приобрел прекрасных правил.

Сначала пристрастился к книгам он,

Но скоро их с презрением оставил.

Он увидал, что дружба, как поклон, —

Двусмысленная вещь; что добрый малый —

Товарищ скучный, тягостный и вялый;

Чуть умный — и забавней и сносней,

Чем тысяча услужливых друзей.

И потому (считая только явных)

Он нажил в месяц сто врагов забавных.

           117

И снимок их, как памятник святой,

На двух листах, раскрашенный отлично,

Носил всегда он в книжке записной,

Обернутой атласом, как прилично,

С стальным замком и розовой каймой.

Любил он заговоры злобы тайной

Расстроить словом, будто бы случайно;

Любил врагов внезапно удивлять,

На крик и брань — насмешкой отвечать

Иль, притворясь рассеянным невеждой,

Ласкать их долго тщетною надеждой.

           118

Из пансиона скоро вышел он,

Наскуча всё твердить азы да буки,

И наконец, в студенты посвящен,

Вступил надменно в светлый храм науки.

Святое место! помню я, как сон,

Твои кафедры, залы, коридоры,

Твоих сынов заносчивые споры:

О боге, о вселенной и о том,

Как пить: ром с чаем или голый ром;

Их гордый вид пред гордыми властями,

Их сюртуки, висящие клочками.

           119

Бывало, только восемь бьет часов,

По мостовой валит народ ученый.

Кто ночь провел с лампадкой средь трудов,

Кто в грязной луже, Вакхом упоенный,

Но все равно задумчивы, без слов

Текут... Пришли, шумят... Профессор длинный

Напрасно входит, кланяется чинно, —

Он книгу взял, раскрыл, прочел... шумят;

Уходит — втрое хуже. Сущий ад!..

По сердцу Сашке жизнь была такая,

И этот ад считал он лучше рая.

           120

Пропустим года два... Я не хочу

В один прием свою закончить повесть.

Читатель знает, что я с ним шучу,

И потому моя спокойна совесть,

Хоть, признаюся, много пропущу

Событий важных, новых и чудесных.

Но час придет, когда, в пределах тесных

Не заключен и не спеша вперед,

Чтоб сократить унылый эпизод,

Я снова обращу вниманье ваше

На те года, потраченные Сашей...

           121

Теперь героев разбудить пора,

Пора привесть в порядок их одежды.

Вы вспомните, как сладостно вчера

В объятьях неги и живой надежды

Уснула Тирза? Резвый бег пера

Я не могу удерживать серьезно,

И потому она проснулась поздно...

Растрепанные волосы назад

Рукой откинув и на свой наряд

Взглянув с улыбкой сонною, сначала

Она довольно долго позевала.

           122

На ней измято было всё, и грудь

Хранила знаки пламенных лобзаний.

Она спешит лицо водой сплеснуть

И кудри без особенных стараний

На голове гребенкою заткнуть;

Потом сорочку скинула, небрежно

Водою обмывает стан свой нежный...

Опять свежа, как персик молодой.

И, на плеча капот накинув свой,

Пленительна бесстыдной наготою,

Она подходит к нашему герою,

           123

Садится в изголовье и потом

На сонного студеной влагой плещет.

Он поднялся, кидает взор кругом

И видит, что пора: светелка блещет,

Озарена роскошным зимним днем,

Замерзших окон стекла серебрятся,

В лучах пылинки светлые вертятся;

Упругий снег на улице хрустит.

Под тяжестью полозьев и копыт,

И в городе (что мне всегда досадно)

Колокола трезвонят беспощадно...

           124

Прелестный день! Как пышен божий свет!

Как небеса лазурны!.. Торопливо

Вскочил мой Саша. Вот уж он одет,

Атласный галстук повязал лениво,

С кудрей ночных восторгов сгладил след,

Лишь синеватый венчик под глазами

Изобличал его... Но (между нами,

Сказать тихонько) это не порок.

У наших дам найти я то же б мог,

Хоть между тем ручаюсь головою,

Что их невинней нету под луною.

           125

Из комнаты выходит наш герой,

И, пробираясь длинным коридором,

Он видит Катерину пред собой,

Приветствует ее холодным взором —

И мимо. Вот он в комнате другой:

Вот стул с дрожащей ножкою и рядом

Кровать; на ней, закрыта, кверху задом

Храпит Параша, отвернув лицо.

Он плащ надел и вышел на крыльцо,

И вслед за ним несутся восклицанья,

Чтобы не смел забыть он обещанья:

           126

Чтоб приготовил модный он наряд

Для бедной, милой Тирзы, и так дале.

Сказать ли, этой выдумке был рад

Проказник мой: в театре, в пестрой зале

Заметят ли невинный маскерад?

Зачем еврейку не утешить тайно,

Зачем толпу не наказать случайно

Презреньем гордым всех ее причуд?

И что молва? Глупцов крикливый суд,

Коварный шепот злой старухи или

Два-три намека в польском иль в кадрили!

           127

Уж Саша дома. К тетке входит он,

Небрежно у нее целует руку.

«Чем кончился вчерашний ваш бостон?

Я б не решился на такую скуку,

Хотя бы мне давали миллион.

Как ваши зубы?.. А Фиделька где же?

Она являться стала что-то реже.

Ей надоел наш модный круг, — увы,

Какая жалость!.. Знаете ли вы,

На этих днях мы ждем к себе комету,

Которая несет погибель свету?..

           128

И поделом, ведь новый магазин

Открылся на Кузнецком, — не угодно ль

Вам посмотреть?.. Там есть мамзель Aline,

Monsieur Dupré, Durand,6 француз природный,

Теперь купец, а бывший дворянин;

Там есть мадам Armand7 ; там есть субретка

Fanchaux8 — плутовка, смуглая кокетка!

Вся молодежь вокруг ее вертится.

Мне ж всё равно, ей богу, что случится!

И по одной значительной причине

Я только зритель в этом магазине.

           129

Причина эта вот — мой кошелек:

Он пуст, как голова француза, — малость

Истратил я, но это мне урок —

Ценить дешевле ветреную шалость!»

И, притворясь печальным сколько мог,

Шалун склонился к тетке, два-три раза

Вздохнул, чтоб удалась его проказа.

Тихонько ларчик отперев, она

Заботливо дорылася до дна

И вынула три беленьких бумажки.

И... вы легко поймете радость Сашки.

           130

Когда же он пришел в свой кабинет,

То у дверей с недвижностью примерной,

В чалме пунцовой, щегольски одет,

Стоял арап, его служитель верный.

Покрыт, как лаком, был чугунный цвет

Его лица, и ряд зубов перловых,

И блеск очей открытых, но суровых,

Когда смеялся он иль говорил,

Невольный страх на душу наводил;

И в голосе его, иным казалось,

Надменностью безумной отзывалось.

           131

Союз довольно странный заключен

Меж им и Сашей был давно. Их разговоры

Казалися таинственны, как сон.

Вдвоем, бывало, ночью, точно воры,

Уйдут и пропадают. Одарен

Соображеньем бойким, наш приятель

Восточных слов был страшный обожатель,

И потому Зафиром наречен

Его арап. За ним повсюду он,

Как мрачный призрак, следовал, и что же? —

Все восхищались этой скверной рожей!

           132

Зафиру Сашка что-то прошептал.

Зафир кивнул курчавой головою,

Блеснул, как рысь, очами, денег взял

Из белой ручки черною рукою.

Он долго у дверей еще стоял

И говорил всё время, по несчастью,

На языке чужом, и тайной страстью

Одушевлен казался. Между тем,

Облокотясь на стол, задумчив, нем,

Герой печальный моего рассказа

Глядел на африканца в оба глаза.

           133

И наконец он подал знак рукой,

И тот исчез быстрей китайской тени.

Проворный, хитрый, с смелою душой,

Он жил у Саши как служебный гений,

Домашний дух (по-русски: домовой).

Как Мефистофель, быстрый и послушный,

Он исполнял безмолвно, равнодушно

Добро и зло. Ему была закон

Лишь воля господина. Ведал он,

Что, кроме Саши, в целом божьем мире

Никто, никто не думал о Зафире.

           134

Однако были дни давным-давно,

Когда и он на берегу Гвинеи

Имел родной шалаш, жену, пшено

И ожерелье красное на шее,

И мало ли?.. О, там он был звено

В цепи семей счастливых!.. Там пустыня

Осталась неприступна, как святыня.

И пальмы там растут до облаков,

И пена вод белее жемчугов.

Там жгут лобзанья, и пронзают очи,

И перси дев черней роскошной ночи.

           135

Но родина и вольность, будто сон,

В тумане дальнем скрылись невозвратно...

В цепях железных пробудился он.

Для дикаря всё стало непонятно —

Блестящих городов и шум и звон.

Так облачко, оторвано грозою,

Бродя одно под твердью голубою,

Куда пристать не знает; для него

Всё чуждо — солнце, мир и шум его;

Ему обидно общее веселье, —

Оно, нахмурясь, прячется в ущелье.

           136

О, я люблю густые облака,

Когда они толпятся над горою,

Как на хребте стального шишака

Колеблемые перья! Пред грозою,

В одеждах золотых, издалека

Они текут безмолвным караваном

И, наконец, одетые туманом,

Обнявшись, свившись будто куча змей,

Беспечно дремлют на скале своей.

Настанет день — их ветер вновь уносит:

Куда, зачем, откуда? — кто их спросит?

           137

И после них на свете нет следа,

Как от любви поэта безнадежной,

Как от мечты, которой никогда

Он не открыл вниманью дружбы нежной.

И ты, чья жизнь, как беглая звезда,

Промчалася неслышно между нами,

Ты мук своих не выразишь словами;

Ты не хотел насмешки выпить яд,

С улыбкою притворной, как Сократ;

И, не разгадан глупою толпою,

Ты умер чуждый жизни... Мир с тобою!

           138

И мир твоим костям! Они сгниют,

Покрытые одеждою военной...

И сумрачен и тесен твой приют,

И ты забыт, как часовой бессменный.

Но что же делать? Жди, авось придут,

Быть может, кто-нибудь из прежних братии.

Как знать? — земля до молодых объятий

Охотница... Ответствуй мне, певец,

Куда умчался ты?.. Какой венец

На голове твоей? И всё ль, как прежде,

Ты любишь нас и веруешь надежде?

           139

И вы, вы все, которым столько раз

Я подносил приятельскую чашу, —

Какая буря вдаль умчала вас?

Какая цель убила юность вашу?

Я здесь один. Святой огонь погас

На алтаре моем. Желанье славы,

Как призрак, разлетелося. Вы правы:

Я не рожден для дружбы и пиров...

Я в мыслях вечный странник, сын дубров,

Ущелий и свободы и, не зная

Гнезда, живу, как птичка кочевая.

           140

Я для добра был прежде гибнуть рад,

Но за добро платили мне презреньем.

Я пробежал пороков длинный ряд

И пресыщен был горьким наслажденьем...

Тогда я хладно посмотрел назад:

Как с свежего рисунка, сгладил краску

С картины прошлых дней, вздохнул и маску

Надел, и буйным смехом заглушил

Слова глупцов, и дерзко их казнил,

И, грубо пробуждая их беспечность,

Насмешливо указывал на вечность.

           141

О вечность, вечность! Что найдем мы там

За неземной границей мира? Смутный,

Безбрежный океан, где нет векам

Названья и числа, где бесприютны

Блуждают звезды вслед другим звездам.

Заброшен в их немые хороводы,

Что станет делать гордый царь природы,

Который, верно, создан всех умней,

Чтоб пожирать растенья и зверей,

Хоть между тем (пожалуй, клясться стану)

Ужасно сам похож на обезьяну.

           142

О суета! И вот ваш полубог —

Ваш человек: искусством завладевший

Землей и морем, всем, чем только мог,

Не в силах он прожить три дня не евши.

Но полно! Злобный бес меня завлек

В такие толки. Век наш — век безбожный.

Пожалуй, кто-нибудь, шпион ничтожный,

Мои слова прославит, и тогда

Нельзя креститься будет без стыда,

И поневоле станешь лицемерить,

Смеясь над тем, чему желал бы верить.

           143

Блажен, кто верит счастью и любви,

Блажен, кто верит небу и пророкам, —

Он долголетен будет на земли

И для сынов останется уроком.

Блажен, кто думы гордые свои

Умел смирить пред гордою толпою

И кто грехов тяжелою ценою

Не покупал пурпурных уст и глаз,

Живых, как жизнь, и светлых, как алмаз!

Блажен, кто не склонял чела младого,

Как бедный раб, пред идолом другого!

           144

Блажен, кто вырос в сумраке лесов,

Как тополь дик и свеж, в тени зеленой

Играющих и шепчущих листов,

Под кровом скал, откуда ключ студеный

По дну из камней радужных цветов

Струей гремучей прыгает, сверкая,

И где над ним береза вековая

Стоит, как призрак позднею порой,

Когда едва кой-где сучок гнилой

Трещит вдали и мрак между ветвями

Отвсюду смотрит черными очами!

           145

Блажен, кто посреди нагих степей

Меж дикими воспитан табунами;

Кто приучен был на хребте коней,

Косматых, легких, вольных, как над нами

Златые облака, от ранних дней

Носиться; кто, главой припав на гриву,

Летал, подобно сумрачному диву,

Через пустыню, чувствовал, считал,

Как мерно конь о землю ударял

Копытом звучным и вперед землею

Упругой был кидаем с быстротою.

           146

Блажен!.. Его душа всегда полна

Поэзией природы, звуков чистых;

Он не успеет вычерпать до дна

Сосуд надежд; в его кудрях волнистых

Не выглянет до время седина;

Он, в двадцать лет желающий чего-то,

Не будет вечной одержим зевотой,

И в тридцать лет не кинет край родной

С больною грудью и больной душой,

И не решится от одной лишь скуки

Писать стихи, марать в чернилах руки,

           147

Или, трудясь, как глупая овца,

В рядах дворянства, с рабским униженьем,

Прикрыв мундиром сердце подлеца,

Искать чинов, мирясь с людским презреньем,

И поклоняться немцам до конца...

И чем же немец лучше славянина?

Не тем ли, что куда его судьбина

Ни кинет, он везде себе найдет

Отчизну и картофель?.. Вот народ:

И без таланта правит, и за деньги служит,

Всех давит сам, а бьют его — не тужит!

           148

Вот племя: всякий черт у них — барон!

И уж профессор — каждый их сапожник!

И смело вкривь и вкось глаголет он,

Как Пифия, воссев на свой треножник!

Кричит, шумит... Но что ж? Он не рожден

Под нашим небом; наша степь святая

В его глазах бездушных — степь простая,

Без памятников славных, без следов,

Где б мог прочесть он повесть тех веков,

Которые, с их грозными делами,

Унесены забвения волнами...

           149

Кто недоволен выходкой моей,

Тот пусть идет в журнальную контору,

С листком в руках, с оравою друзей,

И, веруя их опытному взору,

Печатает анафему, злодей!..

Я кончил... Так! дописана страница.

Лампада гаснет... Есть всему граница —

Наполеонам, бурям и войнам,

Тем более терпенью и... стихам,

Которые давно уж не звучали

И вдруг с пера бог знает как упали!..