А. КАМЮ О ПРЕСТУПЛЕНИИ КАК МЕТАФИЗИЧЕСКОМ БУНТЕ

Для Камю способность к преступлению следует из метафизической предрасположенности личности к бунту, то есть из ее готовности сказать твердое «нет» той реальности, которую она не приемлет. Бунтующий человек — это тот, кто преисполнен энергией и жаждой деятельности, кто, руководствуясь сознанием своей высшей правоты, готов «взломать бытие» и через самоубийство или преступление вырваться за его пределы.

XX век многих заставил по-новому взглянуть на старую как мир проблему преступления. Камю счел, что лучше всего это сделать сквозь призму категории абсурда. В понимании французского философа, абсурд — это состояние, когда ни в чем не просматривается высший смысл, когда все смешалось и исчезла разница между «за» и «против», добродетелью и преступлением. В результате исчезновения норм, границ, иерархий стало все допустимо и дозволено. В ситуации абсурда стирается черта между милосердием и убийством и потому убийцу невозможно ни оправдать, ни осудить. Преступление становится ценностно-индифферентным актом человеческой деятельности, и к нему неприло-жимы ни этические, ни юридические оценки. Не случайно в современном мире скопилось так много доказательств, оправдывающих убийства. Это свидетельствует о непомерно выросшем безразличии к ценности человеческой жизни.

История знает разные виды убийств — от человекоубийства до цареубийств и даже богоубийств. Это и революционные человекоубийства — бунты рабов и простолюдинов, руководствовавшихся принципом талиона. Здесь же и нигилистические убийства, посредством которых убийцы жаждали утоления своей гордыни, стремились к абсолютной свободе и присваивали себе право уничтожать то, что и так уже обречено на смерть.

Цареубийство Камю рассматривал в качестве одного из основных видов исторического преступления. Хотя традиционно и считалось, что через царей и королей государствами правит Бог, тем не менее европейские буржуазные революции пошли по пути отвержения принципов божественного права монархов на верховную власть. Так, Сен-Жюст доказал на судебном процессе над королем, что особа монарха не является неприкосновенной, что божественное право — это всего лишь мифическая легализация королевского произвола, что монархия в своей основе преступна, а король является узурпатором, достойным казни.

Столь же радикальными явились доводы, посягавшие на авторитет Бога. Новое время ознаменовалось чередой постоянных нападок человеческого разума на церковь, религию и Творца, а заодно и на нравственные заповеди, данные свыше. Встав на стезю метафизического бунта, бросив вызов Миродержцу, человек уподобился рабу, пожелавшему низложить и казнить господина. Но итог этого акта метафизического своеволия оказался неожиданным и страшным: опустевшее мироздание обессмыслилось и сама человеческая жизнь утратила высший смысл. Безмерная гордыня обернулась ощущением никчемности и абсурдности бытия. Истоки «живой жизни» начали быстро иссякать. Разномасштабные злодейства, от мелких преступлений до государственного терроризма и мировых войн, стали обыденностью. Появилось множество людей с опустошенными душами, для которых все равно,

оправдать ли виновного, казнить ли невинного. Именно таким Камю изображает героя своей повести «Посторонний» по имени Мерсо, который многие годы жил бездуховно-механической жизнью ритмично функционировавшего организма-полуавтомата. Существуя как в полусне, не веря в Бога и никакой потребности в вере не испытывая, Мерсо с тем же равнодушием и безразличием убивает человека. В тюрьме он довольно быстро приспосабливается к новой для него обстановке и приходит к выводу, что смог бы жить где угодно, даже в стволе высохшего дерева. Слепота его души, пустота его внутреннего мира последний раз обнаружились на суде, когда прокурор потребовал смертной казни. Реакцией Мерсо на смертный приговор было одно лишь удивление. В камере смертника он говорил себе: «Я в первый раз открыл свою душу ласковому равнодушию мира. Я постиг, как он подобен мне, братски подобен, понял, что я был счастлив и все еще могу назвать себя счастливым. Для полного завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким, мне остается пожелать только одного: пусть в день моей казни соберется много зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти».