Глава 3.   Идеальнотипическое определение

Затруднения с адекватным описанием бытия постсоветских «вер­хов» обнаруживают существенную противоречивость самого предмета анализа: новые правящие группы, обязанные своим становле­нием распаду номенклатуры, сами являются продуктом распада. Поэтому нынешнее, посттоталитарное состояние «верхов», как и социума в целом, характеризуется прежде всего кризисом социально-групповой идентичности и отсутствием устойчивых форм социальной консолидации. Отсюда - постоянно «ускользающий» объект исследования: элиты, господствующий класс, постноменклатурные образования... Социолог, собравшись дать групповой портрет, начинает блуждать в поисках социальной натуры. Становящаяся кон­фигурация правящего слоя размывается двумя тенденциями, по видимости противонаправленными, но имеющими один корень. Это, с одной стороны, замедлившаяся, а в ряде регионов и приоста­новленная, дифференциация властвующих постноменклатурных об­разований, непреодоленный посттоталитарный синкретизм социальной власти; с другой стороны, неразвитость социального корпоративизма - элитарного в том числе: преобладание центробежных, асоциальных устремлений и действий, постоянно раскалывающих изнутри с трудом формирующиеся макрогруппы.

Указанные тенденции, определяющие образ деятельности сегодняшних правящих, коренятся, конечно же, в социальной практике номенклатуры. Следует напомнить, что в номенклатурной системе таких корпораций, как чиновничество, директорат, генералитет и пр., просто не было - была общность профессионально-карьерная, психологическая («аппарат», «хозяйственники» и т.п.), но все это аморфно и, так сказать, факультативно; главное же - сама номен­клатура. Попутно выражу сомнение в содержательности ретроспективных описаний номенклатурного управления «народным хозяйством» посредством заемного слова «лоббизм», если, конечно, иметь в виду не только непременные прогулки по коридорам, но целостный политологический концепт. И уж вовсе заблуждением представляется мне трактовка той системы как корпоративизма. Социальный порядок в номенклатурно организованном социуме даже на микроуровне не созидался индивидами, а выступал для них внешним, причем обязательным условием деятельности. Естественные же связи индивидов приобретали асоциальный характер: вместо общественного договора о нормах и ответственности сложился всеобщий обычай «нормальных» правонарушений и «спра­ведливой» нормы социального паразитизма. «Общество» оторвалось от индивидов, а локальное сообщество деградировало в «общак». Распад тоталитарного порядка обнаружил не просто «угнетенную» социальность, но прежде всего и главным образом - именно превращенные, «теневые» социальные (во многих случаях точнее было бы сказать - асоциальные) формы. Социально-деятельностное наследство посттоталитарных «верхов» - это массоподобие совпартхозактива и «личные связи» его функционеров, которые составили их первоначальный капитал «на пути к рынку».

С распадом номенклатурных институтов социум атомизируется: массы индивидов, без привычки, без навыка взаимодействия в больших и малых ассоциациях, испытывают стойкое недоверие не только к властям, но к самому занятию политикой и, кажется, ко всему тому, что принято называть общественной деятельностью. Неограниченный - не творческий, а потребительский - индивидуализм, требовательный только к другим, к «обществу», к «государ­ству», к «начальству», стал массовым умонастроением. Социальные связи примитивизируются - преобладают самые простые и непосредственные. Помимо семейно-родственных уз, такими наименее институциолизированными, но широко распространенными связями являются отношения личной преданности и покровительства. Клиентарные отношения являются повседневными, непосредственными, ближними связями, - притом такими связями, в которых «советский человек» привык максимально выражать свою ин­дивидуальность. Составляя нижний этаж социума, клиентарные отношения при всех институциональных потрясениях остались со­циальной матрицей, которая воспроизводится в самых различных сферах общественной жизни, даже в «очагах модернизации». С началом перестройки, которая ускорила нарастание системного кри­зиса, именно частные клики «номенклатурщиков» - а не «номен­клатура» (как целое, как функциональное образование тотальной общности) - стали получателями «деятельностных», как их называет О.В.Крыштановская, привилегий, то есть получили право делать то, что другим еще запрещается, и извлекать из этого прибыль. Борьба клик и личных группировок, ведшаяся вполне тра­диционными, привычными способами, в изменившейся социальной ситуации способствовала расколу номенклатуры, без которого не начались бы и реформы; эта же борьба во многом обусловила перипетии послеперестроечного передела власти и раздела собственности.

В предыдущем разделе был раскрыт клиентарный характер функционирования государственных институтов. Теперь нужно обратить внимание на деятельность социальных групп, которых с недавних пор стало принято называть «политической и хозяйственной элитой». Следует выяснить, какие социальные связи структурирует деятельность этих «элит», формируют ли такие связи ткань гражданского общества, содержит ли образ деятельности «гражданских» господствующих групп действительную социальную альтернативу «приватизации» государства?

Начну с «политических объединений», которые, согласно политологическим учебникам, отражают и организуют социальные интересы, артикулируя их в виде программ действий для государства. Как уже отмечалось в литературе, своеобычная природа российских политических партий обусловлена тем, что они формируются в условиях не-ставшей социальной структуры, когда главным фактором, определяющим политическое пространство, выступает не идеологическое самоопределение группировок, а отношение - причем сильно персонализированное - к реальным центрам власти. По ходу предвыборной кампании 1995 г. можно было на­блюдать все новые проявления той же логики: созданные в 1993 г. как либеральные коалиции «Яблоко» и «Выбор России» после ряда расколов и отколов превратились в команды Г.Явлинского и Е.Гай­дара, приблизившись к вождистской партийной модели, которую наиболее радикально реализовал В.Жириновский; примечательно, что почти все новые избирательные объединения - «Наш дом - Рос­сия», «Конгресс русских общин», Партия самоуправления трудящихся, блок И.Рыбкина, движение «Вперед, Россия!» и т.д. - строились на персоналистской основе, а «старая» ДПР не пережила ухода своего основателя.

Избирательный опыт НДР и сама история формирования «правящей партии» весьма характерны для современных правящих в целом. Разговоры о формировании «партии власти» звучали с 1991 года постоянно. Однако все начинания такого рода быстро хирели. В условиях, когда доступ к экономическим и властным ресурсам обеспечивается через патрон-клиентные и аппаратные связи политическая партия оказывается просто не нужной, - не случайно с идеей ее формирования выступали обычно отставники и аутсайдеры. Кроме того, формирование «президентской партии» означало бы новый передел сфер влияния, обострение борьбы за статус, «приближенность», «вхожесть» и т.п. Это обстоятельство было главным препятствием, которое заблокировало формирование «партии Президента» и долгое время затрудняло создание «партии Премьера».

В 1995 г., в условиях политической изоляции, накануне новых парламентских выборов, кабинет В.Черномырдина и ряд связанных с ним политиков, с разрешения Президента, выдвинули широко разрекламированный политический проект, получивший название: Общероссийское общественное объединение «Наш дом - Россия». Однако от того, что федеральное Правительство и региональные администрации назвали себя «партией власти», действительной партии - необходимого инструмента долгосрочной политики и политической интеграции элиты - не возникло. Место партийного штаба заняла временная рабочая группа при аппарате Правительства, которая решала оперативные организационные задачи, но не стала и не могла стать центром разработки и проведения избирательной стратегии. С самого начала было очевидно: «Наш дом - Россия» - электоральная форма одноразового использования (что уже являло собой вопиющее противоречие высокому имени и декла­рируемой стабильности). Все «общественное избирательное движение» свелось к предвыборному соглашению Правительства и региональных олигархов. При этом последние проводили собственную политику, зачастую прямо противоречащую программным установкам Правительства (наиболее наглядный пример - референдум в Башкирии о недопущении частной собственности на землю). Региональные руководители выдвигали кандидатами «своих» людей, ни мало не беспокоясь об общей политической линии и объединении реформаторских сил, - результаты такой «партийной» работы говорят сами за себя.

Не удивительно, что Б.Ельцин на президентских выборах не связал себя политически именно с НДР. Объединение В.Черномыр­дина было поставлено на свое место в ряду иерархических патронатов, которые предлагали услуги верховному патрону, стремились заслужить его благосклонность и оговаривали собственный интерес. Искать иную логику в обширной совокупности инициативных групп и избирательных штабов, «координирующих» друг друга, не приходится.

Последние парламентские выборы обнаружили отсутствие в Рос­сии демократической альтернативы нынешней власти, если под альтернативой понимать не пожелание, а действительную возможность. Во всяком случае, наличные «демократические» политики и их группирования действительную политическую возможность не представляют, да и по существу не являются носителями альтернативных, более цивилизованных образцов деятельности и отношений. Какую лучшую демократию могут учредить политики, которые не способны к ограничению собственных вожделений и к солидарным действиям даже в кругу идеологических союзников?

Единственной действенной политической партией стала КПРФ - стала, поскольку КПСС, из которой она вышла, партией не была. Помимо сугубо политических (и сугубо вынужденных) обстоятельств - «родовой травмы» отлучения от власти и оппозиционного существования, опыта парламентской работы, конкуренции с идеологическими союзниками за электоральную базу, - «партизацию» КПРФ обусловливает определенность выражаемого ею социального интереса - интереса массовой госклиентелы, о феномене реидеологизации которого говорилось выше. Но КПРФ имеет не только «электорат», но и, что не менее важно, партийный «актив» - слой граждан, способных к солидарной деятельности и зачастую бескорыстной «общественной работе». К этому «социальному капиталу» КПРФ нужно отнестись серьезно и уважительно: он дает не только электоральный эффект, но и обуславливает то важное обстоятельство, что партийная жизнь и деятельность функционеров КПРФ не сводятся к клиентарной практике. Однако «социальный капитал» КПРФ имеет сущностно ограниченную, обедненную, деформированную природу. Дело не в том, что «политическая работа» бывших номенклатурных чинов и активистов зачастую копирует былое аппаратное функционирование; главное, что она всецело направлена на возвращение власти и реставрацию номенклатурного порядка, не имея иного, позитивного содержания. Содержательная пустота выражается в агрессии, культивировании социальной вражды и жажды мести. С 1993 г. КПРФ имеет значительное, а с 1995 г. - преобладающее влияние в Государственной Думе; в ряде регионов (в некоторых - опять же с 1993 г., то есть с перерывом всего на 1,5-2 года) она фактически в лице местных номенклатурных групп является правящей партией. Однако никаких содержательных программ «социализации», хотя бы отдаленно напоминающих деятельность марксистов в Австрии или Швеции в 1910-30-х годах, КПРФ не только не реализует, но и не выдвинула - ничего, кроме требований бюджетных выплат и требований вернуть власть. Совершенно в ленинском духе, члены ЦК КПРФ социальную самодеятельность сводят к социальному протесту, а свою «первооче­редную задачу» видят в придании последнему «организованных форм».

От верхов политических обратимся к верхам экономическим, имея в виду рассмотреть сначала (а) способы власти на предприя­тии и отношения с персоналом, а затем (б) формы социального взаимодействия внутри деловой элиты и ее отношения с государственной властью.

На постсоветских предприятиях, как акционированных, так и казенных, наблюдается своего рода сеньоризация внутренней жизни. Личная зависимость работников усиливается пропорционально росту самостоятельности и власти директората. К прежним формам зависимости - манипулирование зарплатой и премиями; иерархизированная система хищений, определявших значительную долю материального благополучия работника; распределение продуктов и промтоваров; возможность получить жильё и определить ребенка в ясли-детсад; матпомощь профсоюза - добавились новые, связанные с приватизацией и угрозой безработицы. Эволюция клиентарных отношений во многом обусловливает и особенности экономического поведения предприятий: снижение реальной зарплаты, но не сокращение живого труда; солидарные действия работников (особенно профсоюзов) и работодателей в отношении государственных органов. Блестящий анализ политики российского менеджмента в сфере занятости, сделанный В.Е.Гимпельсоном, подводит к выводу: избыточная занятость есть не дисфункция, а цель постсоциалистического производства. Речь идет не только об идейном патернализме директоров, унаследованном из социалистической практики, но и о вполне рациональной, прагматической тактике ведения неформального торга с работниками. Администрация и трудовой коллектив на начальном этапе приватизации становятся союзниками против внешних претендентов («аутсайдеров»), чему «способствует сознательное или бессознательное недоверие работников к аутсайдерам (еще более сильное, чем к своим «началь­никам»), искусно используемое менеджментом». «При этом провозглашаемая администрацией политика «сохранения трудового коллектива» становится, с одной стороны, своеобразной платой работникам за возможность «директорской» приватизации, а с другой - используется как инструмент политического давления. Этот социальный обмен модифицирует механизмы и предмет неформального торга между администрацией и работниками, который был типичен для советских предприятий и охватывал всю сферу условий и оплаты труда». Примечательно, что и в «новорожден­ном» частном секторе преобладает также патерналистско-клиен­тарный стиль внутрифирменных отношений: лучше взять на работу «своего» или рекомендованного «своим», чем приглашать специалиста по конкурсу. «Свой», пусть даже менее подготовленный, - это все-таки член «клана». «Чужой» - только партнер, с которым нужно устанавливать отношения на жесткой договорной основе.

Рассмотрим теперь, как строятся отношения представителей деловой элиты друг с другом и с государственной властью. Все эксперты согласно указывают на то, что результатом расстройства системы административного торга стал разгул «дикого лоббизма». Как отмечается в обстоятельном докладе «Лоббизм в России», подготовленном Экспертным институтом РСПП и Фондом развития парламентаризма, - после августа 1991 г. лоббирование становится сугубо индивидуально-групповым: «Анализ принятых Правительством России в этот период постановлений и распоряжений по предоставлению льгот регионам и отдельным предприятиям поражает по своему размаху и размерам. Показательно то, что в это время практически не принимались постановления по отраслям и подотраслям». Появившиеся хозяйственные ассоциации по признаку формы собственности носили верхушечный характер, создавались обычно теми или иными политиками «под себя». Большинство директоров и новых предпринимателей предпочитало использовать свои индивидуальные отраслевые, правительственные и другие связи. Каналом индивидуально-группового лоббизма стали и всевозможные представительские советы, «круглые столы» при Президенте, Правительстве, главах исполнительной власти в регионах; собственно представительными органами они не являются: формируют их без выборов и какой-либо иной процедуры - по усмотрению руководителей (и аппарата, конечно), используют не столько для реальных консультаций, сколько по привычке - в качестве «приводных ремней», - а так как никакие ремни нынче не работают, все сводится к декорации. За декорациями, впрочем, происходит действительное буржуазно-бюрократическое сращивание: налаживание индивидуально-групповых связей, заключение личных уний, складывание клиентарных группировок. Поэтому все предложения и попытки превратить подобные «палаты» и «столы» в действенные консультативно-представительские органы по типу социально-экономических советов в европейских странах ни к чему не привели. С учетом сказанного, не должны уже вызывать удивление невостребованность лоббистско-организаторских и просветительских стараний РСПП, а также неудача избирательной кампании «Гражданского союза», о корпоративно-лоббистской мощи которого столько было разговоров. В 1995 г. электоральную неудачу «Гражданского Союза» повторила «партия промышленников» В.Щербакова. Симптоматично, что за исключением АПР, представляющей практически нереформированный номенклатурный АПК, в Государственной Думе не сложилось сколь-нибудь значимого корпоративного представительства. Исследователь этого вопроса О.Т.Вите пришел к выводу: «Отстаивание отраслевых интересов либо вообще будет по большей части происходить не через Думу, либо пойдет через региональные депутации, объединяемые не столько отраслевыми интересами, сколько интересами конкретных групп предприятий данной территории».

Изменилось ли что за последнее время, появляется ли что-то новое? Обычно наблюдатели отмечают две тенденции: а) сращива­ние «в единый лоббистский организм» - уже не на номенклатурной, а на госкапиталистической основе - правительственных ведомств и головных отраслевых корпораций; б) переход от индивидуально-группового лоббирования к образованию крупных корпоративных структур, борьба между которыми охватывает ныне все стороны жизни. Относительно первой из указанных тенденций, а точнее ее описания, сразу сделаю формально-логическое замечание. Если министерства, то есть объект давления, и бизнес-структуры, то есть субъект давления, сращиваются в «единый организм», то кто кого лоббирует? Не выходим ли мы за пределы данного определения? Теперь присмотримся повнимательнее, что за корпоративные группировки складываются сегодня и пытаются направлять общественные процессы, о каких корпорациях идет речь?

Эксперты, изучающие отечественный лоббизм, констатируют: «Пока что «третий сектор» в России, в отличие от первого и второго, то есть государства и бизнеса, не обладает достаточной силой и каналами влияния». Подчеркну: «третий-лишний» сектор охватывает все общество, все гражданские интересы за пределами структур власти и крупного бизнеса (именно и только крупного). Плохо представленными и плохо организованными у нас остаются: профессиональные сообщества, выполняющие важнейшие социетальные функции - учительство, высшая школа, юристы, не говоря уж о прочей «социальной сфере»; гражданские инициативы и движения; интересы потребителей; и что особенно важно для индустри­ального общества - интересы наемного труда (об особенностях постсоветских профсоюзов сказано достаточно - нет нужды повторять общеизвестное).

Выяснив, что развитых корпораций в «третьем секторе» сегодня нет, перейдем ко второму - бизнесу. Сразу бросается в глаза, что деловой мир России не интегрирован, не являет собой что-то целое. Разобщенный мелкий и средний бизнес оставлен без покровительства государства и монополистических верхов (но не оставлен административным и криминальным рэкетом). Искомый российский корпоративизм сводится опять-таки к крупнейшим отраслевым структурам, тесно связанным, даже сросшимся, с правительственными ведомствами. Чаще всего в этой связи называют группировки: газовую, нефтяную, металлургическую, банковскую, коммерческо-предпринимательскую, аграрную; реже и с оговорками - ВПК. В статье, специально посвященной организованным интересам, С.П.Пе­регудов характеризует обозначенную ситуацию как становление неокорпоративистской системы, которая основана «на готовности сторон (т.е. организованных интересов и государства) взять на себя взаимные обязательства»; при этом «она не копирует известные западные образцы, а представляет собой весьма оригинальное, отражающее специфику постперестроечной России воплощение базовых корпоративистских начал, свойственных корпоративизму как таковому». Помимо холдингов и финансово-промышленных групп, в качестве заделов неокорпоративистской системы в статье упомянуты документы РСПП (что, пожалуй, маловато для задела новой социальной системы, как бы хороши ни были документы) и Трехсторонняя комиссия, «при всей слабости» последней, - слабость Комиссии, действительно, общеизвестна, а вот «трехсторонность» нуждается в доказательствах. Прежде чем соглашаться или не соглашаться с общим выводом автора (представляющим не только точку зрения С.П.Перегудова), и для того, чтобы лучше понять суть дела, следует задать три взаимосвязанных вопроса. Каково содержание организованных интересов? Как именно они организованы? Имеют ли они государство в качестве своего контрагента, или(и) иначе: является ли их контрагентом государство?

Кажется, более всего похоже на корпорацию так называемое «аграрное лобби». Но здесь мы имеем дело не с горизонтальными связями, а с сохранившейся практически в неизменном виде административной вертикалью АПК: от Совмина и Минсельхоза до обширной клиентелы работников и пенсионеров советского сельского хозяйства. Впрочем, сюжет с АПК не столь однозначен: в этом за­поведном, окраинном по отношению к социальным переменам сек­торе (речь идет не о фермерстве, а именно о номенклатурном АПК) сквозь нетронутые номенклатурные связи и «внутри» них, кажется, прорастает новое, собственно корпоративное содержание. Пока это новое трудно отчленить от прежних форм организации и деятельности, и потому рано говорить что-то более определенное.

Ежели от АПК обратиться к оплоту российской модернизации - ТЭКу, то обнаруживается несхожесть и противоречивость интересов вместо их комплекса. Вплоть до того, что, как показывает Я.Паппе, «для газовиков, нефтяников, угольщиков идеальная модель России различна». Несомненным лидером среди отраслевых элит, и не только ТЭКа, выступает элита газовая. Здесь все как положено: способ производства определяет сознание, в частности осознание стратегических интересов в национальном и международном контексте. Как же организована эта корпоративно продвинутая элита? Газовая отрасль представляет собой единую фирму - Российское акционерное общество «Газпром». «Газовая элита, - отмечает Я.Паппе, - самая иерархичная и дисциплинированная среди экономических элит. По этим параметрам она сопоставима с военной и резко отличается, например, от нефтяной. <...> «Газовые генералы» - образ очень точный, тогда как нефтяники скорее - «нефтяные бароны».

Когда речь заходит о нефтяной отрасли, представляющей собой ряд вертикально интегрированных компаний, становится гораздо труднее нащупать общий корпоративно организованный интерес. Я.Паппе как раз и пытается сформулировать стратегические интересы отраслевых корпораций. Хотя сам автор утверждает, что процесс осознания целей и выстраивания стратегий идет полным ходом, примечательно, что статья Я.Паппе является в этом отношении пионерной. Публичных, концептуально оформленных следов «коллективного разума» элит ТЭК - в отличие, скажем, от АПК - пока не видно. А ведь определять модель национального развития - это не лицензию добывать: тут без открытой политики и высокой публицистики не обойтись. Что же предлагается в качестве стратегических интересов «нефтяного лобби»? Либо что-то совсем общее: элементарный порядок, не слишком высокие налоги, мягкий экспортно-импортный и валютный контроль, - в этом все заинтересованы, но размягчения контроля добиваются, как правило, «эксклю­зивно». Либо это «средняя температура в больнице», как по проблеме экспортных квот и лицензий: «Хотя наличие или отсутствие квот крайне выгодно одним предприятиям отрасли и крайне не­выгодно другим, в сумме они погашаются». Либо это просто отсутствие интереса - например, к инвестициям в обрабатывающую промышленность (если говорить о борьбе, например, с машиностроителями, за господдержку, то это, действительно, интерес объединительный, - правда, тут же и разделительный, то есть вполне советско-ведомственный интерес, реализуемый всеми отраслями, а точнее - отраслевыми предприятиями через свои министерства). Угольная отрасль, приближаясь по степени централизации к «Газпрому» (не в результате технологической интеграции, а за счет распределения государственных дотаций и инвестиций через госкомпанию «Росуголь»), по характеру интересов больше напоминает АПК, хотя не обладает такими возможностями политического давления.

В других, менее монополизированных отраслях об объединенных интересах и действиях говорить трудно. Так, в металлургии вместо корпоративного порядка мы наблюдаем войну кланов. Не оставляет попыток объединить коммерческо-предпринимательские круги «Круглый стол» бизнеса России». Однако уровень социализации сознания и поведения предпринимателей остается удручающе низким: ни клубных санкций за наглое мошенничество, ни культурной работы, адекватной потребностям общества и самого предпринимательского слоя. То же относится и к финансовому капиталу. Только острейший банковский кризис сподвигнул в 1995 г. ряд крупных коммерческих банков на попытку выработать общую программу действий. Однако и этот альянс оказался не прочен.

Как видим, степень единения и организации экономических интересов прямо пропорциональна степени монополизации той или иной экономической сферы. Там, где можно говорить об организованном отраслевом интересе, формой организации выступает либо административная вертикаль распределения казенных ресурсов (АПК, угольная промышленность), либо крупная «националь­ная» компания - как правило, отраслевой монополист («Газпром», РАО «ЕЭС», «Росдрагмет», «Росвооружение», «Лукойл», «Рос­нефть» или «Сибнефть» и т.д.). В деловом мире России трудно сейчас найти устойчивые и действенные объединения, образованные снизу хозяйствующими субъектами для установления общих «цехо­вых» правил, достижения благоприятных макроэкономических и политических условий (едва ли не единственная горизонтальная ассоциация - АККОР вытеснена на обочину и, похоже, законсервирована в своем маргинальном состоянии). Вместо общественных организаций предпринимателей мы видим только частные корпорации - не суть важно, выступают они формально как частные фирмы или как «государственные» компании. С.П.Перегудов полагает, что различие здесь количественное: холдинги и концерны выполняют функции «монопольного представительства секторальных интересов», которое в странах Запада осуществляют предпринимательские ассоциации, - поэтому создание подобных ассоциаций у нас теряет смысл, но при нужде они могли бы быть сформированы в считанные дни. Что же это за «ассоциации» могут быть созданы (и создаются!) в считанные дни при «всепоглощающем монополизме российских промышленных структур»? Неужели между «монопольным представительством» ассоциированных интересов и представительством интересов монополии - лишь количественная разница? Думаю, что отличие здесь принципиальное.

Но дело не только в монополизме. В отличие от частных корпораций рыночного происхождения, отечественные монополистические структуры генетически связаны с номенклатурной приватизацией, их функционирование предполагает в качестве существенной и необходимой основы связь с административным аппаратом. Поэтому правильнее определить эти структуры как частно-адми­нистративные монополии. Поле их образования и деятельности - это плотное поле формальных и неформальных связей предпринимателей, чиновников и политиков - система отношений, которую итальянский социолог М.Ченторино метко назвал «порочной экономикой». Как отмечает А.Ю.Зудин, верхушка консолидированной экономической элиты ориентирована на политические стратегии индивидуалистического типа. «Фактически она не нуждается ни в корпоративных формах самоорганизации, ни в создании «партии интересов». Власть, к которой она получила постоянный доступ, становится для нее и партией и корпорацией». Следует иметь в виду, что этот вывод основан на обстоятельном эмпирическом исследовании. Замечу только, что «стратегии индивидуалистического типа» как раз и мешают сложиться «консолидированной» экономической элите. Это, собственно, признает и А.Зудин, подчеркивая роль неформальных связей и особенность «олигархической» системы координации, которая описывается формулой «слабая организация - высокая эффективность».

Попробуем перебрать главные экономические (не только экономические) конфликты и скандалы последнего времени: попытку Поливанова изменить режим приватизации, вопрос об отмене института спецэкспортеров, борьбу за контроль над концернами «Норильский никель» и «Красноярский алюминиевый завод», превращение «Алюминиевой компании Урала» в «Алюминиевую корпорацию Урала», выход указа о создании АО «Сибнефть» вместо подготовленного Правительством решения о формировании АО «Роснефть» и т.д. и т.п. Среди заинтересованных участников этих событий нам трудно будет отыскать и «государство», и предпринимательские ассоциации - искомыми «организованными интересами» оказываются конкурирующие и даже воюющие вертикальные буржуазно-бюрократические группировки. Такие груп­пировки обычно включают: экспортно-импортные и финансово-банковские структуры; службы информационно-рекламного обеспечения; сеть агентов и союзников, оказывающих лоббистскую и политическую поддержку; официальные или неофициальные силовые подразделения - зачастую криминальные (границы здесь практически нет: «правоохранительные» и криминальные образования выполняют в данном случае одни и те же функции - обеспечивают силовую поддержку частно-корпоративных интересов).

Итак, наследуя социо-логику, а часто и конкретную конфигурацию номенклатурных «связей», сегодняшние клиентарные группировки выступают реальными структурными единицами властвующего слоя - акторами, чья деятельность структурирует сферу власти. При этом происходит качественное изменение самих патрон-клиентных отношений: восстанавливается их частная природа. Формирующиеся вокруг влиятельных лидеров «команды» носят частный характер даже тогда, когда они осваивают официально-государственные структуры, - а без такого освоения любой патронат в российских условиях остается недоделанным, неконкурентоспособным. В условиях статусной, материальной, правовой необеспеченности большинства граждан частные патронаты - вырастающие из ячеек номенклатуры, либо маргинального происхождения - выполняют роль частных союзов защиты и покровительства. Поскольку официальные власти не обеспечивают общественного порядка и личной безопасности граждан, происходит их замещение в этой роли клиентарными и частно-корпоративными структурами. Последние отчасти компенсируют «дефицит государства», - но ком­пенсируют они его, присваивая функции публичной власти: охранные, судебно-арбитражные, карательные, военные, - тем самым усугубляя государственную дезорганизацию. Таким образом, мы наблюдаем двуединый процесс приватизации постномен­клатурных, формально государственных институтов и превращения клиентарно организованных частных и частно-корпоративных интересов в действительную и даже единственно действенную социальную власть.

Олигархические группировки, сопряженные на манер вассальной иерархии и обязательно стремящиеся обрести патрона в верхах власти, напоминают пирамидальные патронаты в странах Востока. Однако неукорененность в традиции обусловливает корневую не­легитимность подобных образований, не позволяет им замкнуться в целостность традиционалистского социума, который и выступает на Востоке участником исторического, цивилизационного синтеза. Тем более ошибочно отождествлять распространенные в посттоталитарной России верхушечные образования (в том числе, имеющие массовые клиентелы) с корпоративизмом евро-атлантической цивилизации. Пронизывающий и образующий постноменклатурные клиентарные группировки - политические или аппаратные, капиталистические или криминальные, а чаще (сообразно логике саморазвития) симбиотические - дух властного монополизма не только не соприроден, но прямо враждебен политийному духу гражданской корпорации, которая, по Гегелю, наряду с семьей, «составляет второй существующий в гражданском обществе нравственный корень государства». Экспансия клиентарного негражданского кор­поративизма ведет не к социализации частного эгоистического индивида, а к приватизации государства. Здесь - коренная проблема и главная угроза становящейся российской государственности. Уяснив роль клиентарной связи как матрицы социальных отношений в посттоталитарной России, можно адекватно оценить угрозу мафизации социума. Речь нужно вести не о маргинальных явлениях, аномии, девиациях и т.п., и не просто о росте преступности (организованной и всякой), но об изоморфности «нормальной» и мафистской социальной ткани. Эту изоморфность определяют нецивилизованные отношения личной зависимости без каких-либо культурных ограничителей, монополизм номенклатурного типа, от­рицающий нормальную конкуренцию, деградация обычного права к обычной дикости: у кого сила - тот и прав.

Проделанный анализ позволяет дать идеальнотипическое опреде­ление властвующего слоя (совокупности властвующих социальных групп) сегодняшнего российского социума: постноменклатурный патронат. Данное понятие заполняет лакуну в идеальнотипическом ряду: боярство, служилое дворянство, номенклатура... Отвечая принятым в настоящем исследовании методологическим требованиям, идеальнотипическое определение постноменклатурный патронат концептуализирует образ деятельности властвующих:

а)       как устойчиво воспроизводимый практический обычай - тип социального взаимодействия властвующих индивидов и их групп;

б)      как устойчиво воспроизводимую оппозицию/связь интересов, разницу семиотических потенциалов «управляющих» и «управ­ляемых» - тип господства;

в)      как структурацию социального взаимодействия - реализованное средство господства.

Понятие постноменклатурный патронат выражает сущность исследуемого социального явления в его генезисе: клиентарность номенклатурно организованного социума - и развитии: приватизация тоталитарной власти.

Отсюда следует, что, в отличие от патроната, вырастающего из традиционного социума, постноменклатурный патронат не выступает остовом государства, а паразитирует на готовых государственных формах.

Принципиально иная фокусировка анализа помогает объяснить несколько странную экономность социальной энергии (во всяком случае внешней, экстравертивной), с которой прошли такие эпохальные повороты как Беловежское соглашение и роспуск КПСС, либерализация цен и приватизация. Понятнее становится, с одной стороны, как вообще могли начаться действительные преобразования, а с другой стороны, почему казалось бы сугубо «централист­ские», «сверху» и «недемократично» проводимые правительственные программы так скоро превращались из управления посредством правил в управление посредством исключений. Проясняется не только то, почему в России не удалось до сих пор достичь «пакта элит», но и то, почему не следует ожидать его заключения. «Пакт» не нужен самим «элитам», ибо в России доступ к ресурсам власти осуществляется через клиентарные связи: индивидуальные вертикальные отношения взаимных услуг, покровительства, зависимости и солидарности. Оппозиционная «контр-элита», а точнее, совокупность элитных оппозиционеров участвует во власти не только в силу легальных прерогатив, но реализует себя как часть господствующего слоя через сеть индивидуальных и частно-корпоратив­ных связей.

Такой образ деятельности, такой тип господства обеспечивают известную социальную стабильность, обусловливают так называемый «прагматизм» властвующих и добивающихся власти. Но этот же образ деятельности определяет корневую слабость российской демократии, главную беду российской государственности - слабость гражданства. Между тем, именно гражданство - то есть добровольно реализуемая индивидами способность к коммунитарности, общественному доверию, неузурпации чужих прав; их готовность к солидарным действиям, структурирующим многообразные горизонтальные связи - составляет решающее условие консолидации демократий и эффективности публичной власти.

Проблема государства, поставленная серьезно и ответственно, оборачивается для новых правящих вопросом экзистенциальным: для того, чтобы реализовать себя как элиту, они должны осознать логику своего развития и ее последствия, выйти за пределы своего «естественного» воспроизводства, преодолеть себя. Преодоление собственной ограниченности, пересоздание своих социальных связей («ансамбля отношений», как прекрасно выразился К.Маркс) - и есть общее дело, республика, государство.