Глава 3.   Выборы: анализ электорального поведения

Есть надежда, что свободные демократические выборы приживутся в России и станут несущей опорой ее новой государственности. С большей уверенностью об этом можно будет говорить по прошествии трех-четырех парламентских и президентских выборов. Но уже сегодня граждане России приобрели известный электоральный опыт. Можно констатировать, что выборы становятся важным механизмом легитимации власти, пополнения и внутреннего структурирования центральных и местных правящих групп, а также их взаимоотношений.

Прошедшие в 1993-1996 гг. федеральные и региональные выборы отличались разнообразием избирательной практики. Членов Совета Федерации в 1993 г. избирали по мажоритарной системе в один тур в двухмандатных округах, на выборах в Государственную Думу была опробована смешанная мажоритарно-пропорциональная система. Выборы законодательных органов в субъектах Федерации проводились, как правило, по мажоритарной системе, причем в 20 субъектах Федерации образовывались многомандатные округа (в Ингушетии, Калмыкии, Ненецком АО - общерегиональные многомандатные округа), а в Республике Марий Эл, Туве и Саратовской области применялась смешанная система. Кроме того, в ряде регио­нов мажоритарные выборы проходили отдельно по территориальным и административно-территориальным (совпадающим с административными районами) округам.

Анализ поведения российских избирателей нужно начать с наиболее общих его характеристик, уже отраженных в политологической и социологической литературе. Как показывают социологические опросы и результаты выборов, у большинства россиян отсутствуют ясные и устойчивые партийно-политические ориентации. Более того, налицо явная отчужденность от идеологических дискуссий, партий и вообще «политики». По данным ВЦИОМ (1994 г.), только 29% респондентов считают, что многопартийные выборы принесли России «больше пользы», при этом 33% ответили: «больше вреда». За несколько месяцев до вторых парламентских выборов, летом 1995 г., большинство граждан (54%) по-прежнему не ис­пытывали доверия ни к каким партиям, движениям и течениям. Такое отношение к политическим партиям вполне адекватно их неразвитому состоянию - карикатурная многопартийность и «беспар­тийность» масс являются двумя сторонами одной медали: слабой гражданственности, неразвитой политической культуры. В результате голосование по общефедеральным партийным спискам и в 1993, и в 1995 гг. оказалось чрезвычайно раздробленным, невнятным, а в значительной части - случайным, представляя собой на деле уклонение от действительного политического выбора. Рокировка лидеров (и их результатов) первых и вторых парламентских выборов - ЛДПР и КПРФ - показывает, что даже голосование за ведущие политические партии представляет собой в значительной степени не голосование за определенную политическую программу, а выражение общей неудовлетворенности и раздражения. Неудивительно, что на парламентских выборах в мажоритарных округах большинство кандидатов баллотируются в качестве «независимых». На местных выборах, за отдельными исключениями, партийная мотивация крайне слаба; соответственно, невелика доля партийных депутатов в региональных законодательных собраниях, к тому же почти все они - члены одной партии - КПРФ. На прошедших в 1996 г. выборах глав исполнительной власти в регионах персональный выбор явно преобладал над идеологическими соображениями.

В то же время, анализ социологических опросов, итогов выборов в Государственную Думу в декабре 1995 г. и сравнение их с результатами парламентских выборов 1993 г. показывает: кое-что в нашем «текучем» электорате уже устоялось и поддается определению. Правда, речь при этом приходится вести не о партийных ориентациях в строгом смысле, а, скорее, об общей «жизненной позиции». Картина в грубых мазках выглядит следующим образом. Около 30% всех избирателей не имеют определенного мнения и вообще не желают задумываться о политических проблемах. На выборы они не ходят. Остаются 70% избирателей, так или иначе выражающих свою волю. Около 25% всех избирателей отдают свои голоса тем или иным «красным» объединениям и лидерам. Еще около 15% всех избирателей голосуют не за «красных», но против власти - большинство из них на парламентских выборах отдавали свои голоса за ЛДПР. Судя по социологическим данным, эти люди оценивают в мрачных тонах не только свое сегодняшнее положение, но заметно хуже, чем другие избиратели (особенно избиратели КПРФ!), оценивают материальное положение своих семей до 1991 г. Именно это обстоятельство, а не приверженность «русской идее», представляется мне главной отличительной особенностью данной совокупности избирателей. На противоположном фланге - около 15% всех избирателей, которые последовательно выступают за продолжение реформ, поддерживая различные демократические и центристско-реформистские объединения. Наконец, еще около 15% всех избирателей, не имея определенных политических пристрастий, считают, что реформы проводятся неправильно, но при этом не поддерживают «красных», «национал-патриотов» и вообще радикалов. Такая неустойчивая устойчивость объясняется тем, что «центристы», в отличие от участников голосования протеста, лучше адаптировались к переменам, более терпеливы и, ругая правительство, все же не склонны оценивать развитие России после 1991 г. как катастрофу или путь в никуда. Именно с такой, как ни странно, довольно устойчивой структурой массового «политиче­ского чувства» имели дело кандидаты на прошедших президентских выборах.

Изучение обстоятельств и итогов выборов, прошедших в России на федеральном и региональном уровнях, позволяет зафиксировать, наряду с неразвитостью партийно-политической мотивации, не менее важную характерную особенность массового электорального поведения - широко распространенное отношение к выборам, как к торгу с начальством.

Еще советские выборы без выбора, утеряв для рядовых избирателей идеологическую значимость, в послесталинский период стали приобретать утилитарный характер. Этому, при переориентации административно-командной системы на бюрократический торг, способствовала институционализация наказов избирателей и депутатского запроса. Утилитаризм усилился в условиях системного кризиса, когда номенклатурные начальники, видя, что их могут прокатить на выборах, стали активнее «прикармливать» своих избирателей. Нынешняя нестабильность, негарантированность общественных условий индивидуального существования заставляют рядовых граждан искать защиты у обладающих ресурсами власти и влияния «больших людей». Острая нужда в патронаже, который могут предоставить конкретные местные начальники, вернула им голоса избирателей, при этом голосование из идеологизированного и «почтительного» стало «заинтересованным», более прагматичным. Этим, очевидно, объясняется уверенный успех региональных руководителей на выборах 1993 г. в Совет Федерации и почти повсеместная победа «партий власти» на выборах в региональные законодательные собрания. На выборах глав исполнительной власти, прошедших осенью 1996 и в январе 1997 гг. в 50 субъектах Федерации, в 25 регионах были переизбраны действующие главы администраций, в 5 - новыми губернаторами стали председатели представительных собраний, в 7 - депутаты Государственной Думы. Причем среди последних: двое - бывшие руководители регионов, и только двое - А.Руцкой в Курской области и Е.Михай­лов в Псковской области - не входили ранее в номенклатуру соответствующего обкома или крайкома КПСС. Большинство остальных победителей - директора крупных предприятий.

Тезис о том, что местное начальство «освоило выборы» и обеспечивает себе поддержку избирателей, конечно, носит чересчур общий характер и нуждается в конкретизации. Ниже представлена авторская версия типологии поведения российских избирателей на выборах.

В «национальных» республиках с относительно невысокой урбанизацией и лучше сохранившимся традиционным укладом можно наблюдать «патриархальный» тип электорального поведения. Наиболее четко выражен он, пожалуй, на Северном Кавказе и в Сибири. Сохранившееся уважение к руководителям, традиционная система связей и соподчинения обеспечивают весьма высокий мобилизационный потенциал правящей элиты. «Патриархальный» тип отличают высокая явка на выборы и невычлененность собственно политических ориентаций электората: избиратели выбирают своих патронов, а по политическим вопросам голосуют так, как советуют руководители. В результате становятся возможными такие казусы, когда вдруг в Ингушетии в 1993 г. 71% голосов были отданы за список ДПР, а в Туве 48% - за список ПРЕС; в 1995 г. Тува стала единственным регионом в России, где был осуществлен задуманный и уже забытый в Кремле замысел: первое место - НДР (28%), второе место - блок И.Рыбкина (13%). При «патриархальном» типе электорального поведения партийный список может выступать эмблемой, опосредованной формой персоналистского выбора избирателей. Например, в 1993 г. в Ненецком АО, от которого в Думу был избран президент Ассоциации полярников и член «Граж­данского союза» А.Н.Чилингаров, ГС собрал аж 8% голосов (в среднем по России - 1,9%); в 1995 г. Чилингаров баллотировался и был переизбран, будучи членом «Блока Ивана Рыбкина», - при этом БИР получил в округе 10,5% (в среднем по России - 1,1%).

Однако, собственно традиционные институты, на которых основывается описанное «патриархальное» поведение, в сегодняшней России - скорее экзотика: в советский период они были основательно разрушены. Новая историческая общность - советский народ сверху представлял собой преимущественно номенклатуру, а снизу - преимущественно массовую госклиентелу. Прямым продолжением социальной практики, основанной на своеобразном «социальном контракте» между номенклатурой и госклиентелой, выступает широко представленный «советский» тип электорального поведения. О его некогда латентном, а ныне открытом утилитаризме уже сказано. Вполне естественно, что указанный тип доминирует сегодня на селе: дело не просто в консерватизме сельских жителей, но в том, что здесь отношения между управляющими и управляемыми, как правило, тесны и непосредственны, «очеловечены» связями личной зависимости и покровительства, а обмен, лежащий в основе выборов, носит более конкретный характер. Именно село обеспечило правящим номенклатурным группам победу на региональных выборах. В то время как в городах выборы зачастую срывались из-за низкой явки избирателей, голосование в сельских районах определяло состав и социальное лицо региональных законодательных собраний. Во многих регионах представительные органы превратились в форму агрократии. Это нередко провоцирует их острые конфликты с региональной администрацией, промышленниками, городскими руководителями. Но независимо от соотношения сил и интересов внутри региональных правящих групп, любое республиканское, краевое, областное руководство в целях успешного проведения выборов вынуждено делать ставку на сельские районы. Широкое распространение в связи с этим получила практика нарез­ки избирательных округов, закрепляющая преимущество сельских районов и недопредставленность городского населения. Например, выборы в Тульскую областную Думу проходили по 29 одномандатным округам, совпадающим с административными районами: 5 в г.Туле и 24 в области; при этом списки избирателей, скажем, в Арсеньевском, Дубенском, Одоевском районах насчитывали примерно по 12 тыс. человек, в районах же Тулы - от 72 до 135 тыс. В республиках подобная нарезка округов имеет особый смысл - таким образом закрепляется привилегированное положение правящей группы «титульной» национальности. Так, в Республике Марий Эл в девяти одномандатных округах с преобладанием русского населения оказалось сосредоточено 51,8% всех избирателей, а в 13 одномандатных округах с преобладанием марийцев - 48,2% избирателей.

Определить электоральное поведение большинства городского населения (а горожане в России составляют 74% населения, причем 46% приходится на города с населением свыше 100 тыс. жителей) трудно из-за его аморфности и неустойчивости. Пытаясь это поведе­ние охарактеризовать, приходится использовать преимущественно негативные определения: несоветское и негражданское, непатриархальное и непартийное. Действительным содержанием «после­советского» - назовем его так - типа электорального поведения и является негативизм, в т.ч. негативная мобилизация внимания и мнения, которую отмечает Ю.А.Левада. Очевидно, например, что массовая поддержка партии Жириновского в декабре 1993 г. была голосованием не «за», а «против». В 1995 г. голосование протеста стало более «красным». Голосование «нет» и неголосование - это взаимосвязанные и взаимозаменяемые формы электорального негативизма, в котором проявляется охватившее общество отчуждение. Разрыв социальных связей и смыслов (в городах он очевиднее и острее переживается) обусловливает резко негативную реакцию при обсуждении общеполитических проблем, а ответ на вопрос - «кого вы поддерживаете?» - зависит от игры случайных, нередко просто эмоциональных, персоналистских предпочтений. Отсюда - значимость демонстративного поведения, политики жеста, не столько даже имиджа, сколько именно видеоряда (фотоплакат, рекламный клип) и, соответственно, средств, такой видеоряд обеспечивающих. Персоналистские предпочтения - порою их даже нельзя назвать симпатиями - нередко отдаются наиболее радикальным и эффектным «контргероям», разного калибра «харизматикам».

Появление на избирательной сцене больших денег и людей, делающих деньги, придало электоральному поведению «послесовет­ского» типа новую, рыночную оснастку: финансирование кандидатов бизнес-структурами в обмен на будущие услуги; покупка (и даже перепродажа) подписей избирателей, необходимых для официальной регистрации кандидата; дорогая рекламная кампания, навязывающая политический «товар»; различного рода подарки и лотереи, организация развлечений для избирателей. Классический (чтобы не сказать: клинический) пример - шумная и зрелищная избирательная кампания С.П.Мавроди, прошедшая под лозунгом возобновления азартной игры «МММ». Похоже, часть избирателей относится к своему избирательному праву примерно так же, как к ваучеру: не видя лучшего ему применения, они могут предпочесть «водку Жириновского».

Осталось сказать о партийном типе электорального поведения. Таковой тип в собственном смысле слова - как наличие устойчивых идейно-политических ориентаций, мотивирующих электоральное самоопределение и участие, - распространен еще менее, чем можно судить, скажем, по результатам голосования на первых и вторых выборах в Государственную Думу. Пропорциональная система, примененная для замещения половины мест в Думе, искусственно представила сторонниками конкретных партий многих избирателей, у которых политические представления весьма смутны, а то и просто отсутствуют. Тем не менее, партийное поведение на выборах в России, безусловно, существует. Учитывая неустойчивость большинства наличных партий, целесообразнее рассматривать не столько структуру политического предложения, сколько структуру политического спроса, т.е. размежевание среди политически опреде­лившихся избирателей. Тогда можно выделить три «партии электората», которые обычно обозначаются как «коммунисты», «патрио­ты», «демократы». Эти «партии» избирателей наличествуют почти во всех регионах, а в некоторых из них партийный тип голосования выражен вполне отчетливо. Скажем, в Ростове-на-Дону равно присутствуют «демократическая» и «коммунистическая» электоральные ориентации, а в Ярославской области - «демократическая» и «патриотическая». В приграничных регионах, регионах с осложненными проблемами межнационального общения (Псковская область, Приморский, Ставропольский, Краснодарский края) устойчивый партийный оттенок приобрело голосование за ЛДПР. В отношении Москвы и Петербурга можно с уверенностью говорить уже не только о «демократической» ориентации избирателей, но собственно о партийном электоральном поведении. У значительной части избирателей существует устойчивая коммунистическая (имен­но партийная, а не вообще консервативная) ориентация. Следует отметить, что мы имеем дело не только с остаточными явлениями, но и с реидеологизацией. Парадоксальным образом разрушение социалистической системы отношений, а с нею и условий воспроизводства госклиентелы как таковой побудило носителей этих отношений к осознанию своего именно социального, корпоративного (если угодно - «классового») интереса. Таким образом, выборы, уже (и только) перестав быть псевдовыборами по-советски, приобрели для «человека советского» идеологическую актуальность.

Представленная типология электорального поведения, помимо прочего, помогает понять, почему победа так называемых «партий власти» на местных выборах отнюдь не означает возможности контролировать электорат на выборах Президента РФ или выборах в Государственную Думу по общефедеральным спискам. На местах выбирают «здешних», более или менее знакомых «уважаемых людей», которые обещают «решить вопросы» избирателей. Мы наблюдаем здесь не понурое послушание и голосование по команде, но обмен электоральной поддержки на обязательства кандидата использовать открывающиеся ему властные возможности для удовлетворения потребительских интересов своих избирателей. Иное дело - президентские или «списочные» федеральные выборы: связь кандидатов с избирателями на этом уровне весьма абстрактна, как и разговор об «общественных интересах». Соответственно, и выбор избирателей определяется общими представлениями, предубеждениями и настроениями, причем весьма изменчивыми. Партии в России, в отличие от западных демократий, ни идеологически, ни технологически не играют пока определяющей роли на выборах. В то же время в России в качестве объекта модернизации выступают отнюдь не традиционные структуры, как, скажем, на Востоке, где именно синтез традиционного и современного является актуальной задачей. У нас не действуют в общенациональном масштабе «полу­традиционные» механизмы интеграции, характерные для восточных политий, где «отдельные внутрь себя ориентированные сообщества образуют как бы сходящиеся к центру круги, точки которых сгруппированы в пирамиды иерархических патронатов». Специфика нашей посттоталитарной переходности проявляется, в частности, в социо-логическом разрыве между федеральными и местными выборами.

В этот «разрыв» провалилась в 1995 г. избирательная кампания НДР. Самонадеянность руководителей кампании НДР в центре и на местах основывалась на той ложной предпосылке, что победы региональных «партий власти» на местных выборах свидетель­ствуют о возможности «управлять электоратом» и на выборах федеральных. В результате, в одномандатных округах, где, как предполагалось, позиции «партии власти» особенно прочны, НДР провел только 10 депутатов, что нельзя назвать иначе как провалом. Не менее характерно и то обстоятельство, что главы администраций Астраханской, Саратовской, Читинской, Ульяновской об­ластей добились переизбрания на губернаторский пост, но не смогли обеспечить в своих областях победы на президентских выборах Б.Ельцину, хотя прилагали к этому все усилия.

Особо следует подчеркнуть неадекватность описанному выше массовому электоральному поведению пропорциональной избирательной системы, применяемой для замещения половины мест в Государственной Думе. Как известно, цель ее введения заключалась в том, чтобы способствовать становлению политических партий, - идея «ввести» многопартийность через выборы по спискам была давнишней мечтой многих демократов. При подготовке положения о выборах в Государственную Думу в 1993 г. ряд демократических политиков рекомендовал Президенту в качестве «сбалансированного варианта» смешанную мажоритарно-пропорциональную систему.

Доказывая годность и эффективность смешанной избирательной системы, обычно ссылаются на опыт Германии, где такая система способствовала становлению устойчивого демократического режима. Но при этом не следует забывать, что смешанную избирательную систему в послевоенной ФРГ ввели взамен пропорциональной си­стемы, при которой вся страна рассматривалась как один округ. Так что, если немцы уходили от Веймарской политической системы, то мы как раз пошли в противоположном направлении.

В условиях переходного состояния общества и маргинализированного массового сознания, при недоверии большинства населения к любым политическим партиям, голосование по общефедеральным партийным спискам стало голосованием главным образом за более или менее популярных лидеров, наиболее ярко артикулирующих общественное раздражение. Пропорциональная система расширила возможности наиболее агрессивных политиков, сделавших популистскую демагогию своей профессией. Например, поклонники Жириновского превратились в серьезную политическую силу, выражающую и культивирующую фашизоидные тенденции в обществе. Таким образом, если при мажоритарной избирательной системе можно было бы надеяться на формирование умеренно-консервативного и прагматично ориентированного парламентского большинства, то наполовину пропорциональная система сделала его идеологизированно реакционным.

Теперь о многопартийности. Вместо создания крупных, с разветвленной региональной структурой партий (таковой сегодня является лишь КПРФ) пропорциональная система скорее содействовала формированию личных фракций вокруг более или менее популярных политиков. Причем голосование по спискам содействует именно не объединению, а расколам и склокам, выпячиванию идейной особости, - оно делает партии не более стабильными, а более зависимыми от должностей или популярности лидеров. Все это усугубляется и тем вариантом пропорциональной системы, который у нас применен. Как правило, в странах, где действует пропорциональная избирательная система, голосование происходит по региональным многомандатным округам: по землям в ФРГ, по автономным областям в Италии и т.д. Схема «одна страна - один округ» применяется лишь в небольших странах: в Израиле, в Голландии и... в России.

Дестабилизирующий эффект принятой системы выборов стал очевидным уже в 1993 г. Однако солидарными усилиями представ­ленных в Государственной Думе партий смешанная избирательная система была сохранена. Политическая заинтересованность ЛДПР и КПРФ в таком порядке выборов вполне ясна. Но и депутаты, публично заботившиеся о стабильности и даже толковавшие о своей ответственности за демократию, на деле во главу угла поставили персональный комфорт: не баллотироваться в округе, а получить депутатский мандат «по списку». Многопартийные деятели пошли дальше: накануне декабрьских 1995 г. выборов они потребовали от­менить предусмотренное законом пороговое условие для прохождения политического объединения в Думу («пятипроцентный барьер»), так как при данном ограничении большинство голосов избирателей может пропасть зря, не получив парламентского представительства. Почти что так и получилось. Однако виноват в этом не пятипроцентный барьер, необходимо нужный при пропорциональной си­стеме выборов, а искусственность и ненужность в наших обстоятельствах самой пропорциональной системы.

Рассматривая концептуализированные в данной главе электоральные феномены в более общем социокультурном плане, можно прийти к следующим выводам.

Политическая культура (культура общежития) россиян принципиально нецелостна: она не мозаична, а именно расколота. Электоральное поведение как раз и обнаруживает эти разрывы между частями социального пространства. Речь идет не только о степени политической поляризации и разнице политических температур, но о качественно различных культурных типах и обусловленных ими разных социо-логиках политического поведения. Явное преобладание специфически «советского» и «послесоветского» электорального поведения обнаруживает дефицит не только исторически «запад­ных», гражданских форм общественной жизни, но и собственно традиционных структур, образующих социальную целостность - традиционный социум, который при «нормальном» историческом переходе выступает субъектом-объектом модернизации (Запад), участником диалога культур и социального синтеза (Восток). Отсутствие стойкого интереса к политике и гражданского активизма (культуры участия) у нас усугубляется почти полной утратой не то что сакрального авторитета, а хоть какого-то уважения к официаль­ной власти, ее носителям, не говоря уж о тонких традиционных формах взаимной ответственности управляющих и управляемых: апелляции к Абсолюту, стремлении к общественной гармонии, к наилучшему следованию каждого члена сообщества своему социаль­ному предназначению и т.п.

Другими словами, в условиях социальной дезинтеграции и массовой маргинализации мы остро ощущаем недостаток как современных, так и традиционных форм общественности: не выручают пока ни парламентаризм и многопартийность, ни церковь и «любовь к отеческим гробам». В ситуации, когда уходят из-под ног «основы», когда почти не на что опереться, мы должны сами, «из себя», взаимодействуя, создать свои государственные формы общежития. Но уже сказанное об электоральном и шире - о политическом - поведении показывает как раз трудность самого социального взаимодействия - главную трудность, связанную не столько с объективными недостатками структур, сколько с недостаточностью социального субъекта, вернее, субъектов социальности. Поэтому поиск исто­рической связи, форм социальной интеграции - это прежде всего поиск языка общения, созидание собственной политической культуры.