Глава 4.   Превращенные формы патрон-клиентных отношений

Концентрация ресурсов социальной власти партийно-государ­ственным аппаратом означала их концентрацию в руках конкретных функционеров аппарата. Поэтому номенклатура закономерно и неизбежно порождала отношения персональной зависимости - неофициальные клиентелистские связи. Необходимы, следовательно, анализ этой «теневой социальности» и концептуализация ее феноменов. Выражусь более определенно: без усложнения структурно-функциональной модели тоталитарных институтов путем ее синтеза с концепцией «теневого» клиентелизма, невозможно дальнейшее продуктивное осмысление того, как и почему происходила эволюция номенклатуры, ее распад и посттоталитарная трансформация.

М.Восленский хорошо описал роль и значение личных связей в номенклатурном отборе кадров: попадание в «обойму» перспективных работников, закрепление в «активе», переход в аппарат и собственно аппаратная карьера зависели от протекции вышестоящего номенклатурного чина и включенности в отношения групповой поруки. После Сталина устойчивость клиентарных отношений как воспроизводящегося типа социальных связей превратилась, наконец, в устойчивость конкретных клиентел. Нормой и идеологическим постулатом стало «доверие к кадрам» - зависимость номенклатуры от вождя сменилась зависимостью вождя от соотношения сил между номенклатурными группировками и клиентелами, - произошла передача статуса от отцов к детям. Наместники стали напоминать «кормленщиков», а затем даже удельных князей и вож­дей наций: обеспечение номенклатурной автономии стало осознанной целью, критерием силы и авторитета провинциальных (осо­бенно республиканских) властителей. Патронат провинциального партийного вождя охватывал обычно всю областную номенклатуру от руководителей регионального Совета и Исполкома (Правитель­ства) до редакторов газет и заведующих вузовскими кафедрами. Ряд должностей, прежде всего в силовых структурах, находился в двойном подчинении: местном и ведомственном. Руководители особо крупных и важных предприятий входили в центральную номенклатуру и могли даже конкурировать за влияние с «первым». Поэтому в индустриальных регионах номенклатурный социум был сложнее устроен и не сводился к единственной клиентеле областного руководителя. Важной составляющей персонального патроната были торговые работники, через которых функционер-руководи­тель осуществлял непосредственный обмен власти на материальные блага. Наверху руководители регионов были лично связаны с теми или иными сотрудниками аппарата ЦК и Совмина, секретарями ЦК, в идеале - с Генеральным. От силы этих личных связей зависел неофициальный номенклатурный ранг не только самого регионального руководителя, но и возглавляемого им региона с его производственными, социальными комплексами, со всем подведомственным населением.

При «росте» руководителя его клиенты также могли надеяться на повышение, а особо приближенные лица - даже на перевод в центральный аппарат, где они за своим патроном опять же включались в ту или иную номенклатурную группировку. В литературе не раз упоминалась, например, борьба в ЦК КПСС между «брежнев­цами» и «шелепенцами»; известен и внушительный список руководящих лиц, входивших в личную клиентелу Л.И.Брежнева, ядро которой составляли выходцы из Днепропетровска и Днепродзержинска. В.Болдин в своих мемуарах (это ценный источник, в котором интересно и то, что сообщает автор, и то, как он сообщает: книга В.Болдина - замечательный образец номенклатурной ментальности) рассказывает о постоянной борьбе группировок, сопровождавшей восхождение и секретарство М.Горбачева. Из отдельных фактов, общих слов и намеков автора вырисовывается картина острой и масштабной борьбы личных клик в партийном руководстве, которая велась «с давних пор» и включала широкий набор средств - даже, например, использование агентуры внешней разведки для компроментации соперника. Естественно, что наибольшими возможностями для усиления личной власти обладал генеральный секретарь. Каждое новое секретарство начиналось с подчеркивания принципа коллективного руководства, - но это до тех пор, пока генеральный секретарь постепенно не «подтянет» и не расставит на ключевых постах «своих людей». Тогда он мог практически единолично, либо советуясь с наиболее близкими ему членами Политбюро, определять состав ЦК и местных руководителей. Правда, Л.Брежнев, Ю.Андропов и К.Черненко пользовались этими возможностями весьма осмотрительно, соблюдая сложившееся обычное право номенклатуры. Личная зависимость членов партийного ареопага от генерального секретаря распространялась далеко за рамки службы: ему лично подчинялся отвечавший за их охрану начальник 9-го управления КГБ, о состоянии их здоровья генеральному сообщал начальник 4-го управления («кремлевки») Минздрава, генеральный лично распределял между ними так называемые «дачи». При смене генерального секретаря сама собой разумелась и замена управляющего делами ЦК КПСС, отвечавшего за партийные финансы, спецстроительство, гохран. Поразительно, но факт: только в 1984 г. пенсионное обеспечение партийных и советских работников было поставлено на законную основу! Как отмечает бывший секретарь ЦК КПСС Е.Лигачев, «при Брежневе пенсионное обеспечение партийных руководителей зависело чаще всего от связей с тем или иным членом Политбюро и самим Леонидом Ильичем». Но и после 1984 г. такие не менее пенсии значимые блага, как медицинское обслуживание, дача, вызов машины в конечном итоге зависели от расположения к человеку Горбачева.

Из развернутого в предыдущих главах понимания тоталитарной номенклатуры и номенклатурно организованной массовой клиентелы должно быть ясно, что исследование номенклатурной клиентарности не может ограничиваться только «высшими сферами» или рамками «аппарата», но затрагивает более широкий спектр социальных отношений. Расширенному воспроизводству и укреплению клиентелистских связей и клиентарных отношений в советском обществе способствовали прекращение репрессий, демифологизация власти и признание частного интереса, что сразу повлекло бурный рост «теневой экономики» и всеобщего «блата». Превращение клиентарных отношений в «нормальный» элемент советского строя было связано с еще одним важным процессом - развитием номенклатурного квазикорпоративизма в форме ведомственности и местничества. При коммунистическом режиме легитимация и институционализация даже административных корпораций была исключена - они оставались недооформленными суррогатными общностями. В этих условиях важнейшей формой реализации ведомственных и местнических интересов, а также разрешения связанных с этими интересами противоречий были так называемые «связи». Конфликт статусно-потребительских интересов выводился при этом в сферу индивидуальных, неформальных отношений. Консенсус достигался не через институционализацию кон­фликта, т.е. открытое столкновение организованных интересов, а индивидуально, путем торга и предоставления исключительных привилегий. В результате, моменты, которые могут породить настроения отрицания системы, напротив, использовались в качестве стимулов к участию в благах, которые данная система может предоставить. Этот механизм был универсален и действовал на всех уровнях: всеобщем, групповом, индивидуальном. Таким образом, содержание групповых и индивидуальных интересов в советском обществе определяла номенклатурная монополия-привилегия: от монополии на Власть-Истину до удовлетворения элементарных жизненных потребностей «по знакомству». Универсальной формой реализации интересов являлись клиентарные отношения.

Итак, номенклатура, нацеленная на тоталитарную организацию общества, сама «из себя» порождала отношения не просто непредусмотренные, а прямо отрицавшиеся такой организацией, - частные отношения господства, зависимости и «политической» поддержки. Как ни парадоксально, эти отношения стали не только неизбежным спутником, но и необходимым элементом системы, условием ее функционирования и воспроизводства. Ведь существование только в качестве винтика тоталитарного механизма не могло бы быть выносимым, если бы оно не «очеловечивалось» и не «одомашнива­лось» патриархальностью, приватными отношениями покровительства и личной преданности. Стало быть, неформальные, неидеологические персональные связи выполняли важную функцию(?): они компенсировали отчуждение, смягчали дисциплинарные воздействия, давая известную свободу (порой значительную) от официальных правил. Однако компенсаторную и адаптационную роль клиентелистских связей никак ведь нельзя признать функцией номенклатурной организации! Мало помогает делу и введенное Мертоном понятие латентной функции (непреднамеренного след­ствия). Проблема не только в незапрограммированности клиенте­листских отношений, но в их разрушительности для функционирования номенклатурной организации, в угрозе самим ее основам, - причем угрозе, вполне осознаваемой и учитываемой. Номенклатура не могла признать и допустить свободное развитие патрон-клиент­ных отношений, ибо они подрывали тотальность идеологического порядка, «общенародную» монополию власти, кем бы она ни олицетворялась: Вождем, или «коллективным руководством». Поэтому, пронизывая весь социум и в первую очередь саму номенклатуру, клиентелистские связи оставались «теневыми»: не просто неформальными, а нелегальными, вообще неартикулируемыми. Замечательный пример этой особенности номенклатурного бытия/сознания - рассказ В.Болдина о том, как поражены были он и секретари ЦК А.Н.Яковлев и Г.П.Разумовский предложением Р.М.Горбачевой дать клятву личной верности ее супругу Обличительный тон и сам стиль письма Болдина не оставляют сомнения в том, что формальная клятва личной преданности - явление для номенклатурного функционера необычное и неправильное. Оппозиция «теневой» и «идеологической» социальности демонстрирует как нельзя более ярко сущностную химеричность советского социализма: повсеместные и повседневные социальные связи выступают неузнаваемой, непризнаваемой «тенью» официальных «социалисти­ческих» отношений, лишенных собственного содержания.

Таким образом, структурно-функциональный анализ приходит к парадоксу: клиентелистские отношения должны быть признаны одновременно и функцией и дисфункцией... Между тем, этот парадокс выражает действительную природу исследуемого социального объекта. Для выяснения вопроса лучше рассмотреть ситуацию с точки зрения методологического индивидуализма и социального взаимодействия. Даже в предельно жестко организованной тоталитарной системе остаются «зоны неопределенности», в которых индивиды действуют по собственному усмотрению и реализуют собственные, не предписанные системой интересы. При этом индивиды вступают во взаимодействие. Наиболее эффективные «ходы» их самодеятельности становятся устойчивыми моментами взаимодействия, воспроизводимыми практическими обычаями. Именно «теневые» действия и отношения индивидов, реализуемые в рамках заданной структуры, но нацеленные не на ее воспроизводство, а на увеличение собственного выигрыша, превращали тоталитарную систему в мир, где «можно жить», делали номенклатурную организацию социально приемлемой. «Натурализация» номенклатуры, следовательно, достигалась за счет коррумпирования, порчи официальных институтов и деградации социальной практики индивидов.

Чтобы правильно понять характер клиентарных связей в советском обществе, следует отказаться от прямых аналогий, ограничивающихся переносом на советскую действительность понятийных пар сюзерен/вассал и патрон/клиент. В отличие от античной клиентелы или средневекового феодализма, отношения персональной зависимости и солидарности в номенклатурно организованном социуме представляют собой продукт негативного синтеза - превращенную форму традиционного патроната. В советском обществе быть уважаемым и нужным, иметь доступ к распределению каких-то благ, вообще иметь некое «значение» и влияние можно было, только обладая номенклатурной должностью (хотя бы вахтера) или номенклатурными связями. Не традиционная общность (семья, род, община) или вольная дружина, не личное могущество, богатство или профессиональный статус, а тоталитарная номенкла­турная организация и только она была легальной основой клиентарных связей. Номенклатурное «лицо» не олицетворяло традиционного авторитета, не излучало харизмы; «патрон» был не собственником ресурсов власти, а функционером. Таким образом, «личные связи» советского человека несли печать обезличенности, анонимности - и тогда, когда их скрывали, и тогда, когда ими кичились. Частая сменяемость функционеров в сталинское время (и непросто сменяемость, а страшное переворачивание: вождь/враг; палач/жертва), подчеркивая временность и служебность любой персональной власти, лишь более явно обнаруживала вещный характер «личных связей» в номенклатурном социуме.

Номенклатурная организация социума влечет деградацию традиционного социального содержания связи «патрон - клиент»: клиентарные отношения теряют договорный характер. Отношения патрона и клиента, сюзерена и вассала основывались на договоре-клятве, они были закреплены традицией, обычным правом, этосом (карма, сословная честь) и, как правило, наследовались. В буржуазном обществе договорная основа отношений «патрона» и «клиента», несмотря на их неформальный характер, не только сохраняется, но утверждается формальным равноправием контрагентов и является само собой разумеющейся. Все эти «излишества» в номенклатурном социуме отсутствуют. Отсюда, между прочим, принципиальная неблагодарность номенклатурных вождей (например, неблагодар­ность М.Горбачева, которую постоянно подчеркивают его бывшие соратники). Неартикулированные, без ясных договорных обязательств, свободные от каких бы то ни было традиционных и правовых ограничений отношения личной зависимости сводятся к единственному «правилу»: у кого сила, тот и прав. Подобное животнообразное поведение, в цивилизованном обществе вытесняемое в маргинальные сферы, в советском - вновь стало общераспространенной моделью общения, жизнедеятельности. Отмеченные А.Анто­новым-Овсеенко параллели в поведении уголовников и Сталина со товарищи имеют более глубокий смысл, чем может показаться на первый взгляд. Дело, однако, не в уголовных замашках конкретных большевистских главарей, а в доминирующем архетипе социального бытия/сознания. Общераспространенности таких установок и привычек способствовали армия и лагерь - маргинальные образы жизни, ставшие в СССР важнейшими (пере)воспитатель­ными учреждениями, основными институтами социализации, вытеснившими общину, теснящими среднюю и высшую школу, превратившими в свое продолжение городские дворы.

Условием и следствием укрепления клиентарных связей в обществе «развитого социализма» был переход от террористического беспредела («умри ты сегодня, а я завтра») к номенклатурному «обычному праву» («живи сам и дай жить другому»). В основе этой значительной перемены в психологии и сознании лежало фактическое признание за индивидами права на достигнутый ими номенклатурный статус и на пользование связанными с этим статусом ресурсами - право кормления с места, т.е. номенклатурной ренты. Конечно, данные нормы поведения не были обычным правом в собственном смысле слова: они не были закреплены устным правовым обычаем, не были оформлены открытым, апеллирующим к свидетелям договором, ибо вообще не могли быть ясно, последовательно, систематично и публично артикулированы. Такие «пра­вила» повседневного общения были сугубо антизаконными. Советские люди привыкали жить, если не вовсе по-блатному, то уж во всяком случае по блату. Трудно подобрать исторический аналог такому повседневному конфликту (конфликтной повседневности) языка-сознания: официальных, публичных правил и неофициальных, лишь приватно артикулируемых, но всеобще распространенных норм поведения.

Всеобщая распространенность указанных обычаев означает не только повсеместность на индивидуальном и групповом уровнях, но и бытование их на уровне всеобщего. Речь идет о подспудно складывавшемся на основе того же номенклатурного обычая «социаль­ном контракте»: управляющие получают номенклатурную ренту, управляемые же, помимо гарантированной пайки и набора бесплатных госуслуг, пользуют («несут») то «народное добро», с которым работают, - кроме того, они вправе искать лучших условий государственной барщины и фактически могут уклоняться от нее. Такой контракт представлял собой не столько форму взаимной ответственности, сколько форму взаимного прощения. По негласному уговору, то бишь по умолчанию, «низы» прощали «верхам» превращение власти в источник индивидуальных доходов, а «верхи» прощали «низам» недисциплинированность, плохую работу на государство и нелегальную работу на себя. Без репрессий добиться интенсивного труда от работников можно было только в обмен на специальные блага и привилегии: если нельзя принудить, нужно делиться. Такой сговор по умолчанию действовал на всех уровнях: от бригады и цеха до страны в целом. В приложении №1 на примере конкретного предприятия показано, как «социальный контракт» по-советски складывался в качестве практического обычая: из обычной индивидуальной и групповой практики, неофициальных клиентарных отношений и связей.

Каким же образом советский человек преодолевал глубокий разрыв между официальной и неофициальной жизнью? Ссылки на всеобщую ложь неудовлетворительны так же, как и на всеобщую веру; тезис об интеллектуальной раздвоенности («двоемыслии» - по определению Дж.Оруэлла) лишь дублирует вопрос: объяснить нужно именно то, как два типа мышления соединяются в одном. Чтобы понять, как массовое сознание связывало ослабленный идеологический миф с повседневной реальностью, нужно выявить и проанализировать такую его форму, как «фольклорная идеология». Структурацию этой ментальной формы можно выявить в процессе реагирования массового сознания на десакрализацию Культа, когда попытка Власти очеловечиться, заговорить человеческим языком обернулась разрушением тотальности мифа и профанацией. Немигающий взгляд Власти сменился всеобщим подмигиванием. Свалив идола, Хрущев стал профаном. Мифологическое время кончилось... Труд удержания противоречий, с которыми не справлялась «научная» идеология, взяла на себя «идеология» фольклорная. Она выполняла необходимую квази-оппозиционную функцию, компенсируя тяжесть лжи «настоящей», «простой» правдой. Официальному отрицанию борьбы за власть при социализме в фольклорной идеологии соответствовало универсальное объяснение: «начальники грызутся»; пропагандистским постулатам о коллективном руковод­стве противостоял крайний персонализм восприятия властей на всех уровнях и т.д. Эти явления фольклорной идеологией (в отличие от «научной») признавались скорее нормальными - главное, чтобы при этом начальство «не забывало о деле». Дела, однако, шли плохо. Объяснение общей худости должно было быть конкретным и очевидным, поэтому оно, по сути, было тавтологично: несоответствие человеческого материала замыслу - люди испортились. Если бы каждый добросовестно трудился на своем месте, руководители заботились о людях труда, то все было бы в порядке. Не хватает умных и честных; жесткий вариант: нет Хозяина. Вто­рого Ленина, конечно, не будет, но, может быть, появится настоящий Руководитель. Следует подчеркнуть, что данные стереотипы были общими и для трудящихся масс, и для аппарата, - коммуникативных проблем между «верхами» и «низами» не было. Важным источником, позволяющим увидеть образцы фольклорной идеологии, являются как раз обращения граждан к советским руководителям - примеры такого рода ментальных стереотипов приведены в приложении №2.

Базовый стереотип фольклорной идеологии, выражающий суть практического обычая социального взаимодействия в номенклатурно организованном социуме, можно определить как двойной стандарт очереди. Люди должны получать блага в порядке очереди - это святое правило, воплощение справедливости; очереди могут быть особые, льготные и т.д., но это всегда очередь. Наруше­ние кем-либо очередности резко осуждается. В то же время каждый рад и не упускает возможности получить что-либо вне очереди. В.Заславский, привлекая работы американских советологов, делает вывод о формировании в СССР особого типа государственно зависимого работника со специфической трудовой этикой, основанной скорее на пренебрежении к труду в государственной экономике, чем на дисциплинированности и продуктивности. С этим можно со­гласиться. В то же время вызывают сомнения следующие, выделенные автором, черты советской производственной этики: вознаграждение не зависит от трудового вклада; достижение общественного благополучия не связано с трудовыми заслугами. Трудовой вклад в СССР («царстве труда»!), безусловно, был нормой справедливости, служил индивидам обоснованием своего права. Определяя особенности трудовой этики и своеобразного «обычного права» в советском обществе, нужно выделить два важных момента: (а) отмеченный выше синдромом очереди и (б) примитив­ное, количественное, «барщинное» понимание трудового вклада и заслуг («горбатился», «тащил лямку», «отпахал»).

Существенной особенностью анализируемой формы массового сознания была ее неразрывная связь с тоталитарной идеологией (в чем, кстати, проявлялась тотальность последней). Связь была преимущественно не непосредственно-идейной - то есть не только, и не столько через индоктринацию, - но опосредованной: через обычную практику индивидов, реализуемую в заданных условиях номенклатурно организованного социума. Будучи обыденным сознанием, фольклорная идеология, с одной стороны, «по-житейски» решала или обходила идеологические противоречия (и даже, как показано выше, выполняла квази-оппозиционную функцию), а с другой стороны, отражала номенклатурный порядок социального существования. Сущность номенклатурного порядка заключалась в последовательном, тотальном отчуждении социальной и личностной самодеятельности. Поэтому массовое сознание, отражавшее, как данное, как должное, основы тоталитарного социума, отворачивалось от собственных основ - традиционных, религиозных, личностных. Фольклорная идеология есть массовое обыденное сознание номенклатурно организованной массовой клиентелы. Это отчуж­денное сознание вполне допускало и даже предполагало недовольство «начальством»; однако рост недоверия и неверия вызывал в отчужденном, лишившемся собственных основ сознании не самопреодоление и развитие, а лишь ускоренное нигилистическое само­разрушение.

К концу брежневского периода «ходы» фольклорной идеологии все более тяготели либо к открытому цинизму, либо к обостренному переживанию «ненастоящести» советской жизни, ее разрыва с «настоящей» советской правдой. Надежным прибежищем идеологии в массовом сознании оставался лишь оборонный комплекс. Очевидная внешняя угроза давала основание для «общего дела», потенциально способного объединить, «когда надо», весь советский народ. Последний аргумент, мобилизующий резервы «советского характера», задавал сюжетный ряд как в официальном искусстве, так и в неподцензурном (и даже нецензурном) фольклоре. Одной из главных заслуг Горбачева и, в то же время, одной из главных ошибок политики обновления социализма было разрушение оборон­ного комплекса в массовом сознании. Размывание образа внешнего врага совпало с нарастанием недовольства «начальством». Кризис паразитарного «социального контракта» по-советски был обусловлен исчерпанием нужных для его поддержания значительных естественных ресурсов и нарастанием товарного голода, а с другой стороны - прогрессирующим и явным увеличением номенклатурной ренты управляющих, что массовым сознанием воспринималось как очевидный «беспредел». В этой ситуации еще одним объективно антисистемным шагом стала гласность. Гласность - не просто возможность говорить, - это возможность понимать: факты сравниваются, обобщаются и определяются. Так массовое раздражение превратилось в убеждение: во всем виноваты «бюрократы». Ответ на сакраментальный вопрос, кто виноват? - или в митинговом варианте: кто съел мое мясо? - был найден; ответ очевидный и согласующийся со стереотипами фольклорной идеологии.

Крах тоталитарной идеологии в социуме, скроенном по идеологическим определениям, означал не обязательно пробуждение сознания, но обязательно - массовую маргинализацию. Распавшаяся тоталитарная скорлупа обнаружила отсутствие собственно общественных связей - латентная внутренняя маргинальность «прописки» индивидов в советском социальном пространстве (аппаратчик, колхозник, работник ВПК, офицер армии, преподаватель-обществовед и т.д.), стала явной. Масса людей по-прежнему ходила на работу, но утеряла план деятельности и зачастую план общения. Особенно быстро отчуждением и маргинализацией была охвачена молодежь. Инфантильный нигилизм, однако, - проблема не поколенческая: он стал всеобщим образом, вернее, безобразием мысли. Нигилизм, как подчеркивал М.К.Мамардашвили, враждебен и христианству, и новоевропейскому - личностному, творческому мышлению (добавлю: и мышлению традиционному), - такой сон разума в конце XX века грозит не просто очередным социальным кризисом, циклическим всплеском аномии, но антропологической катастрофой: в самом человеке что-то существенно важное может необратимо сломаться в связи с разрушением или просто отсутствием цивилизованных основ процесса жизни. Развал тоталитарных институтов мог дать только то, что он и дал - «открытие» и расширенное воспроизводство «теневой социальности»: непосредственных, ближних связей, в которых индивиды привыкли удовлетворять свои интересы, в которых они, собственно, и выражали свою индивидуальность в советском обществе. Неограниченный потребительский индивидуализм, стайность и клиентарные связи суть закономерные продукты распада номенклатурно организованного социума.

Приложение №1

Неофициальные отношения

на советском предприятии

Ниже описывается система неофициальных связей на одном из предприятий легкой промышленности г.Астрахани с числом занятых около 5 тыс. человек. Очерк написан по результатам собеседований с астраханским социологом В.Мониным. На «советском предприятии» работали родители и начиналась трудовая жизнь нашего респондента-эксперта.

1. Интересы, формы их реализации, зависимости

Официальные формы: место в общежитии и очередь на квартиру (движущаяся), ясли-детсад, дачный кооператив (завод помогал стройматериалами, позже стали давать ссуду под строительство), матпомощь профсоюза, продажа ширпотреба, мясной киоск.

Неофициальные формы: «несли» почти все - хищения составляли значительную часть материального благополучия работников. Начальники имели возможность брать практически легально и, соответственно, смотрели сквозь пальцы, как воруют подчиненные, если те не нарушали известной нормы. Рядовым работникам очень важно было иметь знакомых, могущих поспособствовать хищениям.

Как официальные (помимо зарплаты), так и неофициальные способы потребления были доступны практически только «своим», «кадровым», «опытным рабочим». Таковые составляли от 30% до 40%. Остальные - текучая рабсила: временные рабочие, приходящие из сел и потом увольняющиеся, ученики и ученицы, вьетнамцы. У них не было связей, поэтому им мало что перепадало. На проходной их часто ловили. Ясли, дачный кооператив, не говоря уж о квартире, им были недоступны; в мясном киоске оставались кости.

Распределение ширпотреба. Местком собирает по Х руб. В госторговле закупается по цене ниже, чем Х, или даже по той же цене товар, который продается на сторону по цене Х+n. Затем покупается вторая партия товара по цене Х. Торговая прибыль оседает и распределяется в профсоюзе. (Отсюда общее убеждение, что в профкоме работают самые отъявленные жулики.) Закупленный товар раздается в цехах, но, как правило, не весь и не всем, а лишь «опытным рабочим», - остальным возвращаются деньги. «Зажатый» товар реализуется на стороне по цене Х+n. Распределение происходит так: товар складывается у начальника цеха или мастера в «бендежке», куда заходят и выносят «опытные рабочие». Молодежь и прочие начинают «возникать». Им выбрасывают остаток - в толпе они переругиваются друг с другом.

2. Пути карьеры

Продвижению наверх способствуют исполнительность, образование. Можно, например, несколько раз членораздельно выступить на собрании (но не переусердствовать). Какие открываются возможности? Пошлют учиться и сделают мастером. Зарплата мастера такая же или немного ниже, чем у рабочего, но возможности значительно возрастают. Например, он может организовать для своей группы рабочих шабашку («установка нового оборудования») с оплатой из фонда развития производства, которым распоряжается начальник цеха. При этом с рабочими оговаривается доля самого мастера. Таких шабашек можно организовать в год 6-8. Расширяются возможности «нести» с завода, распределять ширпотреб и т.д.

Можно пойти «по профсоюзной линии». Но почему-то шли не очень охотно. Шли, как правило, женщины - и, как правило, жадные. Кампания выдвижения обычно начиналась с нелицеприятной критики «профкомовских», которые «распределяют среди себя».

Теоретически можно было идти по комсомольской и партийной «линии». Однако желающих, хотя периодически такие находились, было крайне мало. В среде рабочих это не приветствовалось: «са­чок», «в бездельники подался», «пустой человек».

3. Ментальность

Очень сильно различались поколения. Самые старшие - сталинский призыв: выходцы из сел, с неизжитым в глубине страхом, помнящие времена, когда был «порядок» и «дисциплина». Среди них были золотые мастера - как правило, сильные пьяницы, очень зло относящиеся к окружающему «бардаку». Они не воровали! Хрущевский призыв: забыли про коммунизм и занимались своим частным, семейным обустройством. Постоянно и много тащили (все в дом), но, как правило, хорошо работали. Обоснование воровства: «Все воруют, начальство ворует, значит и мы имеем право». Либо, «чтоб никто не воровал», либо, «раз сами воруют, пусть нам не мешают». Брежневский призыв: как правило, открытые циники; не только воровали, но гораздо хуже работали.

Мужчины часто читали газеты и обсуждали их в курилке. Однако идеология находилась вне и над их миром, который ограничивался частной и фабричной жизнью. Социальные институты воспринимались как данное, как нечто естественное, - их происхождение и обоснование были за пределами разумения. Исторические эпохи и социальный порядок были персонифицированы: «при Сталине», «при Хрущеве»; так же и на местном уровне: при «Боро­дине», «при Дьякове» (первые секретари обкома КПСС). Причем их должности вряд ли могли точно назвать, просто знали, что он - главный начальник. Анекдоты рассказывались, но не очень озлобленно, отстраненно: начальники - это персонажи из газет и телевизора, это из другой жизни. Секретарь горкома или обкома, посетивший предприятие, работниками воспринимался как пришелец - непонятный и скорее всего опасный; понятно лишь, что много «может». Если номенклатура, стоящая над миром работников, воспринималась смутно и персонифицировалась в главном начальнике, то свои фабричные управленцы воспринимались именно как каста. Отношение было неприязненным. Был один «парень», из слесарей, стал начальником цеха, но так сложилось - вернулся снова в слесаря. Воровал он на любой должности, но отношение к его воровству менялось: когда был «своим слесарем», относились нормально, когда вышел в начальники - осуждали. «Конторские» - все «дармо­еды» («Мы их кормим»). Что они там в заводоуправлении делают, одному богу известно. Самое лучшее, что можно было бы сделать, - это разогнать два этажа заводоуправления. Мало того, что вечно путают с нормами и расценками, «конторские» всегда успевают первыми и «трутся» у мясного киоска. Секретарь парткома при этом рассматривался как заступник перед администрацией; некоторые секретари действительно заступались, и их весьма уважали.

В начале 90-х годов воровство на предприятии продолжалось. Что такое акционирование, работники не представляли. Очень напугало работников завода массовое увольнение на одном из астраханских предприятий. Так как вся жизнь завязана на предприятие, потеря работы для заводчан - это больше чем потеря работы.

Приложение №2

Обращения советских граждан к руководителям

Объектом анализа явились обращения граждан, направленные в 1991 г. двум депутатам Верховного Совета РСФСР от Астраханской области. Просмотренные мною обращения к депутату А.П.Гуж­вину, занимавшему должность председателя Облисполкома (с осени 1991 г. - глава администрации Астраханской области), относились к первому кварталу 1991 г. Массив обращений к депутату В.М.Адрову, который в октябре 1991 г. стал представителем Президента РФ в Астраханской области, относится к осени 1991 г. - весне 1992 г.

Предметом анализа являются устойчивые стереотипы массового сознания, в которых советские граждане определяли свои взаимоотношения с государством и государственными должностными лицами.

Такие стереотипы определяются прежде всего содержанием проблем, за разрешением которых советские граждане обращались к советским руководителям. Из 106 письменных обращений граждан, накопившихся за квартал в канцелярии председателя Облисполкома А.П.Гужвина, в 56 ставился жилищный вопрос, еще в 13 - вопрос о затоплении (постоянная астраханская проблема) и ремонте жилья. Остальные, как правило, содержали жалобы и просьбы о «выделении» и «приобретении» автомобиля или других промтоваров. Впечатляет сам перечень промтоваров, испрашиваемых у областного руководителя: мотоциклы, холодильники, стиральная машина, две кровати, даже две банки с краской, семья работников совхоза выиграла в гослотерее пианино и не могла «никак добиться, где его забрать», колхозница просила об обеспечении запчастями для автомобиля «Запорожец» и т.д. Итак, граждане вынуждены были обращаться к чиновникам за удовлетворением насущных и даже самых элементарных потребностей - т.к. вопросы не решались, граждане шли по инстанциям. До областного руководителя нужно было дойти для того, чтобы получить выигранное на гослотерейный билет пианино, решить вопрос о благоустройстве поселка, отремонтировать крышу сельской школы. Вспоминая в связи с этим суждение Канта о том, что в «патриархальном» государстве подданные являются детьми, мы убеждаемся, что это не просто метафора. Гражданский инфантилизм был обязательным следствием и предпосылкой советской власти.

В подавляющем большинстве обращений, как видим, ставились вопросы потребления. Одновременно это были вопросы государственного распределения, а стало быть, вопросы очереди (на получение или право покупки). Нередко граждане жаловались на то, что их «обошли очередью», но чаще писали о том, что очередь стоит или продвигается безнадежно медленно. Поэтому большинство заявителей просило им помочь в исключительном порядке. Очень часто (прежде всего по квартирному вопросу) такая просьба обосновывалась исключительно тяжелым положением заявителей. В других случаях обосновывалось особое - по сравнению с другими - право заявителей, или просто подчеркивалось их право ожидать/тре­бовать от государства удовлетворения своей потребности. Как раз подобного рода идеологические обоснования представляют особый интерес. В свернутом виде эти обоснования содержатся уже в подписях, вернее, в определении подписантами своего социального статуса. Пенсионер, «проработавший всю жизнь», просит о выделении машины; «участник ВОВ и инвалид труда» просит о решении жи­лищного вопроса; «афганец» просит о приобретении мотоцикла; медсестра «с многолетним трудовым стажем в больнице» просит об установке телефона; пенсионерка, «отдавшая все силы колхозу», просит перекрыть крышу в доме; пенсионер просит продать ему стиральную машину, «как сдатчику мяса государству»; «отец погибшего в Афганистане сына» просит содействия в приобретении автомобиля; об этом же просит «участник ВОВ, имеющий сына - участника Афганистана». Иногда, не ограничиваясь указанием праводающего статуса, заявитель оснащает просьбу той или иной сентенцией. Например «участник ВОВ», чтобы решить в свою пользу конфликт с соседями из-за земельного участка, обращается к «руко­водителю власти» и подчеркивает, что «Советы должны защищать интересы рабочих, крестьян и пенсионеров. Да и условия должны же создаваться людям труда». Итак, граждане полагают, что их право проистекает из их труда, понимаемого как работа на государство: чем больше человек отработал на государство, тем в большем праве он просить/требовать удовлетворения своих потребностей. Наряду с трудом, праводающим основанием выступают иные жертвы в пользу государства: «ратный труд», погибший при исполнении «интернационального долга» сын, «ликвидаторство» на Чернобыльской АЭС и т.д.

Обращает на себя внимание практически полное отсутствие собственно правовой аргументации - даже там, где речь явно должна идти о правовом споре. Авторы обращений оперируют идеологическими и этическими аргументами - в тех случаях, когда заявитель говорит о «законе», он апеллирует скорее к чувству социальной справедливости. Например: «Разве по закону положено матери с взрослым сыном проживать в одной комнате? Или эти законы можно вертеть как захочется, когда начальству надо...» В этом и в других случаях граждане рассматривают свое право как следствие-условие некоего справедливого порядка, который не столько существует, сколько должен быть. Основаниями и нормами этого порядка являются правила: советские граждане должны трудиться на государство, а государство должно заботиться и обеспечивать людей труда. Нарушения обеспеченного собственным трудом (жер­твой) права граждане рассматривают как разрушение оснований социальной правды-справедливости, т.е. прежде всего и главным образом как безнравственные действия.

Сравнив обращения начала и конца 1991 г., можно обнаружить изменение лексики и тона, ставшего более откровенным, раздраженным и обличительным. Если в начале 1991 г. заявители обращались (к депутату-председателю Облисполкома) с просьбами, то в конце 1991 г. заявители чаще обращались (к депутату-представи­телю Президента) с требованиями и обвинениями. При этом стереотипы, в которых граждане определяют свои взаимоотношения с государством, остались, конечно, те же: «Работая не покладая рук, не заработали еще у государства квартиры». В то же время у граждан появилась некоторая надежда получить защиту своих прав (в том понимании, которое описано выше) со стороны новых российских депутатов и Президента. Вот типичное требование: «Навести порядок везде, где нас обирают и делают нищими. А если этого не произойдет, то зачем мы вас выбирали и такой депутатский корпус нам не нужен, который защищает не право трудящихся, а мафию». Требующий установки телефона «старшина запаса, ветеран труда, ныне пенсионер (труженик)» пишет: «Бюрократы всю жизнь обманывают и безнаказанно. Не медля их нужно убирать, тогда люди труда все дышать будут полной грудью».

Проведенный анализ источников позволяет выявить стереотипы массового советского сознания, характеризующие его как сознание массовой госклиентелы. Коллективные представления как об идеале, так и о противоречащей идеалу практике взаимоотношений трудящихся с советским государством представляют собой популярную (вульгарную), патриархально-клиентелист­скую версию идеологических постулатов, лежавших в основании номенклатурной организации социума.

В заключение отмечу, что в конце 1991 г. - начале 1992 г. в обращениях граждан появился совершенно новый поток: заявления, жалобы и просьбы, связанные с выделением земли для фермерского хозяйства, с приватизацией жилья и средств производства, с налоговой политикой.