Глава 2.   Тоталитаризм и государство

Страны, где в XX в. сформировались тоталитарные режимы, относились к так называемому второму эшелону капитализма, характерное для них «догоняющее» развитие было сопряжено с острыми внутренними и внешнеполитическими конфликтами. Переход от традиционного общества к обществу индустриальному везде и всегда связан со структурными и культурными кризисами, с маргинализацией значительных слоев населения, выпадающих из привычных социальных ниш. Утрата традиционных социальных ролей и статусов - это трагедии людей; лишь меньшинство из них готово противостоять хаосу, осваивать новые роли и создавать новый социальный порядок, большинство же ищет убежища, попадая в ситуацию, которую Эрих Фромм назвал бегством от свободы. Переходные общества с многоукладной экономикой и не сложившейся новой социальной структурой оказались в ситуации наложения разнотипных противоречий (внутри различных укладов и между ними), которая усугублялась геополитической напряженностью конца XIX - начала XX вв.; все это вызывало попытки «ускорить историю» путем того или иного варианта мобилизационного развития. Первая мировая война, которую Ленин в силу своей специфической логики профессионального революционера рассматривал как гигантский ускоритель развития, вывела маргинализацию за критическую черту, устроив массовое столпотворение, превратив массы людей в стрессированные толпы. Подобно свободным электронам, масса лишившихся социальных связей, стрессированных индивидов обладает чрезвычайной идеологической проводимостью; одержимые идеей массы или, если угодно, овладевшие массами идеи движут историю и нередко разрушают культуру. Такое антиструктурное состояние, движение-братство антрополог В.Тэрнер назвал «коммунитас». «Преувеличение коммунитас в опре­деленных религиозных или политических движениях уравнительного типа, - отмечает Тэрнер, - может вскоре смениться деспотизмом, сверхбюрократизацией или другими видами структурного ужесточения... люди, живущие в общине, рано или поздно начинают требовать чьей-либо абсолютной власти - будь то со стороны религиозной догмы, боговдохновенного вождя или диктатора».

Коммунизм и фашизм как раз и предлагали новый порядок, в поисках которого мучилось общество. По точному замечанию Н.А.Бердяева, социализм «есть лишь обратная сторона атомистического распада, механическое сцепление атомов». Тайна тоталитарных режимов XX века заключается в том, что они замещали действительный исторический синтез современных и традиционных структур, выступали ложно-альтернативными (буржуазно-индиви­дуалистическому, классово-антагонистическому, кризисному развитию) формами социальной интеграции. Если в большевистской программе действий по превращению империалистической войны в гражданскую (которая должна стать детонатором мировой революции пролетариата) тоталитаризм содержался, так сказать, в интенции, то фашизм, возникший в качестве реакции и на буржуаз­ный либерализм, и на марксистский интернационализм, изначально был ориентирован на принудительную социальную, точнее национальную монолитность. В то время как Сталин развивал ленинскую теорию и практику классовой борьбы, Гитлер призывал партию объявить войну классовым и сословным предрассудкам во имя единства нации. С победой социализма в СССР, т.е. с ликвидацией и репрессированием значительной части населения, с превращением социума «партия-пролетариат» в социум «партия-народ» большевики, так же как и национал-социалисты, заговорили о нераздельном единстве советского общества; при этом официальная идеология «марксизма-ленинизма» обогатилась национал-имперскими обертонами.

Тоталитарные партии-движения для реализации своих планов социального переустройства должны были подчинить себе государство. Поэтому фашисты были крайними государственниками. «Всё внутри государства, ничего вне государства и ничего против государства», - так говорил Муссолини. Коммунисты, как известно, наоборот считали себя антигосударственниками. Маркс даже «дик­татуру пролетариата» представлял как отмирание государства: с народной милицией вместо армии, без политической полиции, более того - он ни словом не упомянул о направляющей роли партии революционеров! Молчание Маркса по этому вопросу примечательно, молчание Ленина - красноречиво: он выписывает и толкует все слова Маркса и Энгельса о диктатуре пролетариата, но «не замечает» отсутствия в их концепции того элемента, который составляет ядро его собственной политической программы. Поразительно, но факт - огосударствление, бюрократизация общественной жизни в 1917-1920 гг. были для большевиков во многом непредвиденными и некоторое время оставалось неосознаваемыми: новые партийно-государственные и огосударствленные структуры понимались в категориях классического марксизма как органы классовой самодеятельности. Расхождение пролетарского мифа и партийной практики вызвало даже внутрипартийный кризис. В результате «рабочая оппозиция» была обвинена Лениным в детской болезни «левизны», а теоретические несообразности были объяснены посредством метафизических ссылок на классовую сущность новых «органов» и концепции усиления (государства) перед отмиранием.

Фашизм с его идеями вождизма и тотального государства-нации был более традиционным, более «натуральным», нежели марксизм-ленинизм. Лежащее в основе коммунистического проекта абстрактное стремление к непосредственному тождеству человеческой сущности и существования, отрицавшее все «отчужденные» институты и «ложные» формы сознания, с одной стороны, привлекало «про­грессивностью» (тем более в сравнении с очевидной реакционностью фашизма) немало интеллектуалов и романтиков; с другой стороны, требовало перекодировки всей социальной действительности, замены всех социоструктурных и культурных идентификаций индивидов - речь действительно шла о новом мире и новом человеке. В отличие от компартии, фашистский или национал-социа­листический «Левиафан» не посягал на принцип частной собственности, на классовую структуру общества (при всем регулировании хозяйства и замирении классов в рамках корпоративно-партийно-вождистского государства), а расовую и этническую принадлежность ставил превыше всего. С учетом этого М.А.Чешков предлагает различать тоталитаризм как политическую организацию, где тоталитарное государство допускает «общество» (в нацистской Германии и фашистской Италии), и как социальную организацию, где нет места ни обществу, ни, строго говоря, государству (в странах реального социализма).

Тоталитарную социальную организацию, своеобразно реализовавшую заявленное марксизмом тождество государства и гражданского общества, Чешков рассматривает в контексте своей концепции трех форм государственности в эпоху цивилизации. Во главу угла автор ставит отношение государства к социуму (последний не тождествен «обществу») и индивиду. В результате выделяются следующие троицы. 1) Монадная государственность - Община - индивид, являющийся эманацией локального социально-природ­ного микрокосма. 2) Отраженная государственность - Общество - автономный, или суверенный, индивид, который выступает конституирующим элементом отдельных агрегативных (в том числе и классовых) образований и социума в целом. 3) Самодостаточная государственность - Тотальная общность - индивид как эманация социальной (а не природной!) общности. Только с рождением второго формообразования, когда государственность, лишенная прежней естественно данной самодостаточности, становится производной от социума (общества), можно говорить о государстве как особой (автономной) форме общественного бытия/сознания. Затем, с массовизацией индивидов, расширением госрегулирования, концентрацией в руках государства власти и богатства происходит становление самодостаточной государственности. «Эта форма государственности складывается в нескольких видах: тоталитарное государство (фашизм, нацизм, хомейнизм) и «государство всеобщего благоденствия» (в том числе имитирующие его разновидности). Оба вида обладают самодостаточностью и отрицают отраженную государственность (или государство вообще) как ипостась общества, стремясь подчинить таковое. В этом смысле мы имеем здесь формы негосударственности в отличие от той формы, которая складывается в тотальной общности реального социализма, где, собственно, нет ни общества, ни государства. Эта последняя форма, возникая в противоположении отраженной государственности (или государственности вообще), есть по существу антигосударственность». Последние определения выглядят парадоксально. Ведь с общепринятой в науке точки зрения государство есть институт (система институтов), централизующий управление и монополизирующий публичное насилие, - такая институциональная система в СССР и других соцстранах, конечно, наличествовала. Чешков говорит о другом. Во-первых, под общим понятием государства скрываются по меньшей мере три принципиально различные формы политической организации. Во-вторых, само это общее понятие государства есть наша умственная экстраполяция самоопределения одного социума на иные. Автор проделывает обратную операцию, указывая своими определениями-приставками направления движения истории: еще не-; уже не-; анти-государство. Автор предлагает и позитивные определения каждой формы социальности (община, общество, тотальная общность) и каждой формы политической организации, однако в последнем случае не завершает своего дефинирования, говоря о формах именно государственности, чем запутывает картину: так государственность или не(анти)государ­ственность?

Для прояснения этой ключевой категориальной проблемы попробуем подойти к ней, так сказать, с другого конца. Если М.А.Чеш­кова занимает вопрос, не заканчивается ли (и, если да, то чем?) государственность, то антрополога П.Л.Белкова интересует, с чего государство начинается? По мнению Белкова, общепринятое сведение понятия государства к перечню его институтов обрекает политантрополога на роль Ахиллеса, который, согласно апории Зенона, никогда не догонит черепаху. Анализируя институциональные опре­деления типа «организованное насилие», «централизация управле­ния», «закон», автор показывает отсутствие принципиальных отличий с этой точки зрения между государством, вождеством, инициацией. Но государство не сводится к своим институтам; «веще­ство», из которого состоит государство, суть бинарные оппозиции социальных интересов, именно их знаковым выражением и являются институты. Такой методологический подход позволяет найти решение «политогенетической контроверзы». Для этого нужно восстановить логическую связь между классо- и политогенезом: каждой фазе политогенеза должна соответствовать определенная фаза классогенеза. Этого можно достичь, придав исторически ограниченный - рамками буржуазного общества - смысл понятиям класс и государство (при этом автор ссылается на существующую в исторической науке теорию бюргерского происхождения государства-нации). Обновленная формационная парадигма выглядит следующим образом: «государство < монархия (или сословная организация) < вождество»; «класс < сословие < варна». Следуя логике П.Л.Белкова, мы можем сделать такой вывод: если государство есть организация взаимоотношений классов, то тоталитарная организация, ликвидировавшая классы буржуазного общества, не является государством (оставаясь при этом институтом управления и насилия). Таким образом, методологически различные концепции П.Л.Белкова и М.А.Чешкова одинаково отвечают на интересующий нас вопрос.

И все-таки что-то мешает восприятию обеих концептуальных схем. Это «что-то» сокрыто как раз в ключевом термине: государство. Вначале было слово, и слово «государство» определяет совсем иные начала, нежели те, которые имеют в виду цитированные здесь авторы. Для политического определения нарождавшихся наций евро­пейцы постепенно выработали специфическое понятие состояния (status, estate, state, etat, Staat), восприявшее смысловое богатство греческого понятия полития (совершенное общение в противоположность варварскому общению - деспотии) и латинского - республика (общее дело). Русское слово государство или государьство, как говорили в XV в., имело удельно-вотчинное происхождение и, согласно В.О.Ключевскому, обнаруживало смешение частного и публичного права. Это феодальное, вотчинное начало русской государственности получило весьма своеобразное развитие в самодержавно-крепостническом Московском царстве, существенно преобразовавшем весь сословный строй. В дальнейшем «понятие государство оказалось как бы зажатым между еще не отпускающей на свободу традицией царства и реальностью империи, уже успевшей подавить начала современного государства. В результате не получила своего развития концептуализация статуса состояния территориальной политической системы. Это объясняется особенностями трансформации российской политической системы: аналогичное европейским тенденциям утверждение романовского абсолютного государства в условиях форсированной и однобокой модернизации преимущественно военно-бюрократических аспектов системы делало Россию скорее империей, чем нацией-государством». Под­черкну: империей самодержавной (во внутриполитическом смысле последнего слова), империей-государьством. Только в конце XVIII в. дворянству дарованы были вольности и начала самоуправления - досуг и прелесть просвещенья тотчас обернулись кружками молодежи и восстанием, за чем последовала волна бюрократизации российского общества.

Между тем, в народившейся отечественной интеллигенции (чье появление можно, пожалуй, назвать вторым расколом) вместе с европейским образованием распространились и политические доктрины, которые переводились русскими терминами. Новая терминология вошла в гимназические учебники, университетские курсы лекций, легла в основу российской науки об обществе. Так, Б.Н.Чи­черин и другие представители государственной (юридической) школы вслед за Гегелем рассматривали государство как высшую форму человеческого общежития, противопоставляя его родовому быту; при этом русская история виделась как раннее и ускоренное силой обстоятельств (география и колонизация, Орда и другие внешние угрозы) развитие централизованного государства, закрепостившего сословия. Неограниченность государства вредна, само же государство - великое благо: оно собирает племена в национальный союз, спасает русский народ от иноземного ига, наконец, заводит просвещение. По мере распространения последнего, государственное крепостничество можно и должно заменить государственным правом.

Если вести речь не о мировоззренческих подходах и политических выводах, а только о теоретических дефинициях, нужно отметить следующее. Гегельянское противоположение государства родовому быту было скорее доктринерским, чем диалектическим. У Гегеля речь шла не только об исторических формах, но о внутренних сторонах становящейся сущности: идея всеобщего осуществляет и преодолевает себя, сохраняя преодоленные формы как моменты своей деятельности. Следовательно, семья и частные союзы - не просто низкие, догосударственные формы общежития, но необходи­мые элементы развитого политического союза. Поэтому европейский «государственник» Гегель считал, что в России государство (Staat!) стоит на невысокой ступени развития. Подчеркну еще раз: русская историография, а за ней и все обществоведение говорят об ускоренном и гипертрофированном развитии государства, а Гегель, наоборот, подчеркивает неразвитость Staat, - если отождест­влять термины, получается противоречие, если же развести - взаимодополнение. Категориальная неопределенность обусловила приблизительность закрепившихся в отечественной литературе параллелей типа «российского абсолютизма». Российское самодержавие заимствовало политико-идеологические институты европейского абсолютизма: идеологию регулярного государства, секуляризацию, административную модернизацию, - но о самостоятельности сословий и классов, арбитражных функциях государства (что как раз определяло содержание «абсолютизма» в Европе) в России можно говорить только применительно к концу XIX - началу XX вв., да и то с оговорками.

Правовые, историко-социологические идеи государственной школы, изложенные в фундаментальных трудах К.Д.Кавелина, С.М.Соловьева, Б.Н.Чичерина, А.Д.Градовского, В.О.Ключевского, легли в основу самых различных теоретических построений. Мыслители славянофильского толка призывали поправить (раскрепо­стить) сословный строй, т.е. по сути дела превратить самодержавие в сословную (земскую) монархию. Либералы-западники выступили с обоснованием конституционализма. Между тем абсолютное большинство русского народа понимало государство совсем иначе. Призванное восполнить недостаток консервативной политической теории, определение С.С.Уварова - «Самодержавие. Православие. Народность» - потому и оставалось до начала XX в. формулой легитимности, что соответствовало популярному восприятию государства. Если интеллигенция страстно разоблачала ложность правительственной идеологии, то народ обвинял действительность («порядки») в несоответствии идеалу («правде»). Традиционный крестьянский бунт и интеллигентский «прогрессизм» в конце концов соединились - в итоге, утратившая легитимность российская государственность не успела уже выработать новую политическую формулу. Самодержавие сменил не русский конституционализм, а русский коммунизм, который, помимо всего прочего, обещал уничтожить государство. В известном смысле, мы наблюдаем здесь проявление конфликта между элитарной и простонародной культурой. В одном (но ключевом!) слове, оказывается, закодирована информация о противоречивом диалоге России и Европы, о цивилизационном расколе русского общества, о кризисности российской модернизации.

Из сказанного можно сделать следующие выводы. Русское слово государство мало подходит для акцентирования гражданско-кор­поративного происхождения и содержания новоевропейских политических союзов - национальных «Общественных договоров». Не случайно для определения данного содержания мы нуждаемся в словах-дополнениях: государство-нация, государство-состояние. Вопреки тому, что «слышится» П.Л.Белкову, определение фео­дальное государство звучит как нельзя более органично («в тридевятом царстве, в тридесятом государстве»!), а вот «бюргерское государство» нуждается в специальных пояснениях. Несмотря на теоретические, просветительские и политические усилия российских либералов, государство концептуализировало прежде всего автократическое содержание. Данное содержание определенным образом было удержано и советским государством - следуя здесь за обычным массовым сознанием, мы не уклоняемся далеко от истины, ибо акцентируем действительную отечественную автократическую, а не европейскую (и русскую академическую, книжную) политическую традицию. То есть, если использовать терминологию М.А.Чешкова, государство как раз и акцентирует «самодостаточ­ность», а не «отраженность». Касаясь исторической преемственности, автор пишет о воспроизводстве типологических принципов (Власть - Культура/Нация - Религия) при негации их содержания. Как мне представляется, «единство типологических принципов» есть не что иное, как политическая культура. Нельзя не согласиться со Стефаном Уайтом, который выделяет в советской политической культуре вполне традиционные черты: отсутствие механизмов для выражения народом своих требований, высокоцентрализованная и во многом неограниченная автократия, крайне персонализированные взаимоотношения между огромным большинством населения и его автократом, царем. Я бы добавил к этому своеобычную культуру индивидуального и общественного участия в государственной жизни, которая выражается в понятиях дани, долга и жертвы. Указанная преемственность политической культуры объясняет и нынешнее «обратное сменовеховство» - сближение части коммунистов с авторитарными почвенниками: их государственничество (или державничество - при внешнеполитическом акценте) отнюдь не является этатизмом, а представляет собой смесь тоталитарных, традиционно авторитарных и собственно этатистских идеологем. Никакой новой идеи «всеобщего» - современной живой формы цивилизованного общежития эти «государствен­ники» предложить не способны. Не случайно самым удачливым из них оказался В.Жириновский, превративший все идеологемы в средства постмодернистского манипуляторства.

Вместе с тем следует подчеркнуть существенное изменение массовых представлений о государстве за советский период отечественной истории. Отметим два важных момента: (а) размывание автократического содержания через разрушение его традиционных основ, в том числе через десакрализацию: сначала Царя, потом Сталина; и (б) внедрение в массовое сознание идеи демократизма как атрибута правильной власти. Свободное («новое») мышление, не столько инициированное, сколько допущенное М.Горбачевым, довольно быстро переросло схемы «развития социалистической демократии» и перешло к обоснованию концепта правового государства - широкое (хотя и неглубокое) распространение последнего через авторскую публицистику (имевшую большой резонанс в конце 80-х - начале 90-х годов), СМИ и - что особенно важно - через учебные программы средней и высшей школы является, пожалуй, самым важным изменением массового сознания россиян, то есть изменением российского общества. Таким образом, унаследованное нами понятие государства вовсе не является «безнадежным»: происходит медленное и противоречивое наполнение его правовым, республиканским, политийным содержанием. С другой стороны, новое политическое содержание может укорениться лишь в рамках и через наличную историческую традицию, выраженную в понятии государства. Чрезвычайно важно противопоставить примитивному автократическому и ложному тоталитарному толкованиям государствен­ной идеи либеральное государственничество как живой синтез, как историческое творчество и продолжение гражданской традиции русской культуры, как развитие русского конституционализма.

Об этом, однако, речь впереди. Сейчас нужно определить, концептуализировать политическую форму того тоталитарного социума, который возник на развалинах Российской империи. Категория тоталитаризма, полагаю, характеризует социальное содержание, точнее, интенцию социальной трансформации, которая в разной степени реализовалась в конкретных исторических формах: фашистском итальянском государстве, нацистском Рейхе и в СССР. Именно так - советским государством, СССР - строители коммунизма назвали свое детище. Не следует забывать о парадоксальности этих именований: ведь советы были выдвинуты большевиками как форма антигосударственной диктатуры пролетариата. Рассуждая по-марксистски, советское государство - софизм, но, рассуждая по-ленински, софизм целесообразный, т.е. нужный для удержания «диктатуры пролетариата» в крестьянской стране после того, как антигосударственный бунт крестьянства уже иссяк (это средство «подхода к массам» - такое же как лозунги «Земля - крестьянам!», «национальное самоопределение», «Социалистическое отечество»). Таким образом, советское государство - это имя для непосвященных, идеологический ширпотреб. Настоящие же «пись­мена Бога» обнаружил М.Восленский в неприметном учебном посо­бии для слушателей партшкол, где дается определение номенклатуры.

Сделаю необходимые уточнения. Политический союз (в том числе государство), по точному замечанию П.Л.Белкова, может определяться либо как совокупность людей, либо как определенная совокупность отношений между людьми. В одном случае определение будет связано с понятием «сообщества», т.е. некоторого суммарного физического тела, в другом - с понятием «структуры», подразумевающим некоторую систему отношений внутри данного множества лиц. Как совокупность людей на определенной территории - территории бывшей Российской империи - созданная большевистской партией наднациональная организация должна быть определена как Коммунистическая держава. Это определение акцентирует наднациональный характер и неограниченный идеократический экспансионизм (расходящиеся сферы державы коммунизма: СССР, соцлагерь, комдвижение). В качестве системы отношений данное образование может быть определено как номенклатурная организация (в понятийном ряду: родовая организация, сословная организация, правовая организация). Подчеркну: понятие номенклатура определяет не только господствую­щий класс (в таком качестве оно занимает место в понятийном ряду: варна, аристократия, элита) и не только специальный институт - реализованное средство такого господства, но и (также как варна, аристократия, элита) означаемую, поддерживаемую данным институтом разность семиотических потенциалов «управ­ляющих» и «управляемых», оппозицию и связь их интересов (то самое невещественное «вещество» политического союза, о котором говорит П.Л.Белков).