Глава 1.   Патронат и служилое государство

Задавшись вопросом о роли патрон-клиентных отношений в эволюции российского государственного и общественного порядка, мы сразу попадаем на фарватер давней и неоконченной еще дискуссии о феодализме и государстве в России. Начала русской истории, как известно, связаны с деятельностью князей и их вольных слуг - дружинников. В отечественной историографии, начиная с М.П.По­година, отмечалось сходство княжих людей киевского времени с дружинами германских и франкских королей: принадлежность к княжескому дому, соединение функций телохранителей и советников, договорный и нравственный характер связи. На Руси, как и на Западе, - отмечал Б.Н.Чичерин, - «дружинный тип, разбивши первоначальную родовую связь, вошел как составной элемент в большую часть гражданских отношений того времени». Расхождение дальнейших исторических путей - российского и европейского - было концептуализировано основателями «государственной школы»: К.Д.Кавелиным, С.М.Соловьевым, Б.Н.Чичериным, - их выводы надолго определили магистральное направление правовой, исторической и социологической мысли в России. Согласно концепции государственной школы, русскую/российскую самобытность определили следующие исторические обстоятельства: трудная смена родовых отношений государственными; слабость частной собственности и неопределенность поземельных отношений князей и боярства; ускоренное геополитической напряженностью становление самодержавного государства, которое подавляло слабые сословия и общественные корпорации; «закрепощение сословий» в рамках «служилого государства» и постепенное их раскрепощение в результате европеизации, начатой реформами Петра I. Обратим внимание: представители государственной школы устанавливают, что «вся русская история есть по преимуществу история государственная», что «в Европе все делалось снизу, а у нас сверху», - эти обобщения отнюдь не вызывают у них чувства глубокого «патриотического» удовлетворения, но не вызывают и отрицательства в народническом, социалистическом или анархистском духе. С одной стороны, сопутствиями и следствиями русского государственного порядка признаны деспотизм и крепостничество; с другой стороны, данный государственный порядок объявлен ценностью и основанием дальнейшего развития! Дело в том, что отцы-основатели государственной школы исходили из доктринальной гегельянской дихотомии «частного быта» и государства как «выс­шей цели общественного развития». Формальное наложение русского понятия государства на гегелевский концепт Staat повлекло сдвижку в словах и смыслах, о чем еще будет сказано ниже. Но нам не менее, а более этой концептуальной неточности историко-социологических построений государственной школы важна их обществоустроительная интенция. Последняя заключается в понимании государства как сознательной и солидарной деятельности - общественного творчества, в котором раскрывается личность. Эта посылка, ставшая краеугольным камнем русского либерального государственничества - уже не только теоретического, но и политического, направляла мысль не на отторжение противоречивой социальной действительности, а на «удержание» ее противоречий, на поиск исторического, социального синтеза. Все это чрезвычайно важно для нас и сегодня.

В уточняющих подходы и выводы государственной школы трудах В.О.Ключевского, с точки зрения исследователя клиентарности, особый интерес представляет докторская диссертация «Боярская дума древней Руси. Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества», рассматривавшая институциональную форму отношений удельных, а затем и московских великих князей с боярством. В контексте своей теории колонизации («история России - это история страны, которая колонизуется») Ключевский выясняет эволюционную преемственность княжеской дружины и боярской думы: из вольной службы развилось договорное право, определявшее взаимные отношения московского великого князя и других князей в XIV и XV вв. Рост неограниченной власти государя, однако, выхолостил и упразднил политический договор - удельные князья, входя в состав московского боярства, утрачивали территориально-политическую самостоятельность, - на царской службе, «посредством соглашения удельного родословца с московским разрядом», сложился военно-аристокра­тический распорядок местничества. Государева дума не была ограничена в своей компетенции, ее приговор имел силу закона. Но при этом значение думы держалось не на самостоятельном политическом положении бояр и не на какой-либо конституционной хартии, но лишь на обычае, ритуальные формы которого все более наполнялись самодержавным содержанием. Схожим образом развивалась вся сословная структура русского общества: договорные службы, определявшие социальное деление удельной эпохи, в Московском государстве превратились в обязательные повинности, которые дробили общество на чины. Особо выделю следующие, принципиально важные для нашей темы, стороны теоретической модели Ключевского: а) ученый подчеркивает вотчинную, частновладельческую природу власти князя-государя удельного периода и гражданско-договорный характер его отношений с подданными; б) концептуально противополагая идеальному типу «удельной» власти идеальный тип власти «государственной» (власти государя-царя), Ключевский в своих конкретно-исторических исследованиях, в частности в «Боярской думе», как раз хорошо показывает единство их социо-логики. Московские цари соединяли «прави­тельственные понятия» с привычками хозяина-вотчинника. Новым же здесь является быстро выросшее политическое пространство и, если так можно выразиться, степень неограниченности самодержавной власти. Еще одно качественное изменение - начавшаяся задолго до петровских реформ бюрократизация думско-воеводской системы управления.

Постулаты государственной школы поставил под сомнение Н.П.Павлов-Сильванский, выступивший с целостной историко-социологической концепцией феодализма в России. Применяя сравнительный метод, сопоставляя западные и русские средневековые институты: сеньорию и боярщину, феодальный иммунитет и боярский самосуд, вассальную и боярскую службу, подвассалов и «детей боярских», - Павлов-Сильванский приходит к выводу, что для объяснения русского исторического процесса вполне применим разработанный на западном материале идеальный тип феодализма. Чтобы лучше понять концептуальный замысел Павлова-Сильванского, нужно сопоставить его выводы с правовой доктриной М.М.Ковалевского, который именно в договорном характере основанной на обмене услуг феодальной системы усматривал корни представительских порядков европейского конституционализма. Разделяя взгляд на феодализм как систему договорных отношений, Павлов-Сильванский рассматривал вассальный договор в качестве одной из форм более широкой категории - защитной зависимости, или патроната. Вступление под защиту сильного человека в Западной Европе называлось коммендацией, а на Руси - закладничеством. Причем, так же как и на Западе, мы находим в удельное время не только коммендацию личную, но и земельную, то есть коммендацию лица с землей. «В XVII в. в Московском государстве главною причиною развития закладничества было стремление лиц освободиться под заступой боярина от тяжелого бремени налогов... В удельный же период у нас, как на Западе в феодальную эпоху, люди задавались-коммендировались главным образом для того, чтобы под рукою, «под державою» господина найти себе личную и имущественную безопасность, защиту от насилий всякого рода, оборону «от сильных людей насильства».

Господствовавшее в русской историографии до Павлова-Силь­ванского мнение и основной контраргумент таких видных его оппонентов, как Ключевский и Милюков, состояли в том, что феодальный порядок основывался на поземельных отношениях, а порядок удельный - на служилых. Это противопоставление оказалось неверным. В то же время было излишне тенденциозным стремление Павлова-Сильванского из однотипности генезиса основных русских и европейских социальных структур - соседской общины, боярщины-сеньории, службы-вассалитета, защиты-патроната - выводить однотипность их дальнейшей эволюции, в частности отождествлять Московское самодержавное царство с сословной монархией. Как отмечал Н.А.Рожков, «все зародыши феодализма были в удельной Руси», однако «из них не образовался самый феодализм, а, напротив, возникла неограниченная власть московского государя, подавившего аристократические притязания князей и бояр». Интересна в этой связи следующая мысль Г.В.Вернадского: «В Киевской Руси феодализация быстро шла сверху, и это задерживало феодализацию снизу». Итак, связь феодальных корней с плодами самодержавного крепостничества, синтез концепции русского феодализма и парадигмы служилого государства стали насущной научной задачей.

Удачным опытом такого синтеза является исторический очерк А.Е.Преснякова «Московское царство». Автор, вслед за Павловым-Сильванским, отмечает не только служилый характер, но «соб­ственный социальный вес» русского боярства, коренящийся в быстром развитии боярского землевладения еще в Киевскую эпоху. Вместе с тем Пресняков обостряет известный тезис о нарушении великокняжеской властью семейно-вотчинного обычного права и по сути дела ставит вопрос о социальном перевороте, революции «сверху». Результатом этого переворота стало вотчинное государство, сложившееся уже при Иване III. Наряду с не раз отмечавшимися обстоятельствами утверждения самодержавия, Прес­няков подчеркивает именно феодальный характер централизации: «Москва растет в борьбе с соперниками, лишает их живой силы тем, что стягивает к себе многолюдное боярство, поощряя его «отъезд» из других княжеств на свою службу и закрепляя за собой эту боярскую службу пожалованием доходных кормлений и крупных вотчин». Не имея возможности втянуть всю массу земель и населения в систему дворцового управления, великий князь «пере­дает полномочия власти для выполнения неизбежного минимума правительственной деятельности на местах наместникам ради обеспечения себе боярской службы, части областных доходов и господства над данной частью территории и населения». Со вре­менем великокняжеский «перебор» земель и людей, растворение вотчинного землевладения в поместной системе, отпадение таких традиционных ограничителей самодержавия, как печалование духо­венства за опальных и соблюдение обычных форм верховного суда, привели к крушению боярской вольности. Термин социального быта - «боярин» - получает своеобразное должностное и правительственное значение в связи с понятием «боярского суда» Дальнейшая эволюция понимания задач государственной власти и бюрократизация управления при нарастающей «мистике самодержавия» привели к смене вотчинной монархии полицейским государством, с его «просвещенной» опекой над всеми сторонами народной жизни во имя «общего блага».

В советское время, получив идеологическую санкцию, концепт феодализма превратился в общее место отечественной историографии. Согласно официальной доктрине, феодальные отношения следовало понимать как отношения в первую очередь производ­ственные, отношения класса землевладельцев и класса зависимых крестьян. В рамках этой доктрины собрана и интерпретирована значительная база данных о формах поземельной и личной зависимости крестьянства. Внеэкономический патронат, лежавший в основе дружины, а затем княжеского и боярского двора, и создававший клиентелу господина среди сельского и городского населения, остался на периферии внимания советской исторической науки. Конкретно-исторический материал, особенно относящийся к раннему средневековью, не укладывался в экономико-детерминист­скую концепцию феодализма, даже с прибавлением определений «становящийся», «раннеклассовый» и т.п. Попытки преодолеть очевидные противоречия шли в двух направлениях. Одна часть историков старалась совладать со свидетельствами о неразвитости экономической эксплуатации и преобладании отношений власти/под­данства посредством теоретических конструкций типа «верховная государственная собственность», «государство - совокупный феодал», «иерархическое феодальное землевладение». С другой стороны, И.Я.Фроянов и близкие ему по духу ученые, справедливо отмечая слабость вотчинного землевладения в древней Руси и тот факт, что вотчинное хозяйство базировалось на рабском и полурабском труде, делали на этом основании вывод об отсутствии в раннеклассовом восточнославянском обществе «феодального уклада»; при этом акцент постепенно переносился с вотчинного рабовладения на общинно-городской уклад древнерусской жизни. Выводы о существовании общинного строя на восточнославянских землях в IX-XI и даже XIII-XV вв. и, соответственно, о неприменимости к такому социальному строю понятия «феодализм», при всем их обновленческом пафосе, по сути воспроизводят классическую, но давно устаревшую схему С.М.Соловьева: становление московского самодержавия есть смена родового быта бытом государственным. Если частный патронат до последнего времени оставался у наших историков «не в фокусе», то такие традиционные для отечественной историографии сюжеты, как особая роль государства, отношения государственной власти с господствующими и подчиненными социальными группами, плодотворно развивались многими современными исследователями. Дело, конечно, не только в академической традиции, - при всякой либерализации интеллектуальной атмосферы тут же на первый план выходила проблема «государство и общество». При этом, как и прежде, ученые, сообразуясь со своими мировоззренческими предпочтениями, различно оценивают историческое «огосударствление» российского социума.

В ходе дискуссии об абсолютизме в России, которая развернулась в конце 60-х годов, предлагалась, в частности, интерпретация русского абсолютизма как восточной деспотии. Такое сравнение станет особенно популярным в литературе конца 80-х - начала 90‑х годов в связи с поиском исторических корней советского тоталитаризма. Не вдаваясь в споры о так называемом азиатском способе производства, отмечу лишь, что исследования европейской архаики позволяют преодолеть представление об изначальной уникальности Запада; накопленный исторический, археологический, антропологический материал говорит, скорее, о цивилизационных вариантах первичной традиционной формации и лишь постепенно углубляющемся своеобразии (в том числе формационном) исторической эволюции различных мироцивилизаций. Восточнославянские племенные союзы, русские княжества не были исключением из традиционного контекста - и на Востоке, и на Западе можно обнаружить структурно-функциональные аналоги таким древнерусским институтам, как господство общины свободных горожан над покоренными общинами смердов, корпоративная власть-собственность родового боярства, дань и княжье полюдье, наместничество и кормления. Что же касается сближения консервативных социальных структур Во­стока и выросшего на развалинах общинного строя и удельного феодализма русского самодержавия, то такая аналогия не продвигает нас в понимании природы российской государственности. Обычно отмечаемые «восточные» черты - деспотизм власти, поголовное рабство подданных - чересчур поверхностны и скорее имеют в виду отличие московских порядков от европейских: раз непохоже на Запад, значит это Восток, «азиатчина». Но о какой, собственно, «азиатчине» идет речь? Средневековые социально-политические си­стемы стран Востока были системами не сословными, но тради­ционно-корпоративными, они включали в себя в качестве базовых ячеек неизменные первичные общности: кланы, общины, касты, цехо-гильдии, землячества, которые выполняли одновременно функции приводных ремней администрации и защиты от произвола агентов власти. «Китайский чиновник оказывался совершенно бессильным, если местные роды и профессиональные союзы объединялись, и при серьезном общем противостоянии он терял свою должность. Обструкции, бойкот, закрытие лавок и прекращение ремесленной и торговой деятельности в случае какого-либо конкретного притеснения были повседневным явлением, ограничивавшим власть чиновников». Необходимым условием и важнейшей проблемой функционирования такой социальной системы (требованием «гармонии») было включение местных «верхов» во властную иерархию, некий баланс интересов верхушки местного общества и «центра». Подобная интеграция осуществлялась либо по «китайскому» архетипу: через всеохватную бюрократизацию бессословного общества - от дворца до пятидворок, либо посредством дуальной структуры господствовавшего класса, разделенного на верхнюю и нижнюю страты, противостоявшие друг другу в фискальных отношениях, как это было, например, в Делийском султанате и в империи Великих Моголов: деревенская знать владела землей и платила налоги, а члены правящего слоя получали земельные пожалования в качестве налогооблагаемой базы. В этом смысле такие военно-ленные си­стемы, как джагиры в Индии, тимары в Османской империи, напоминают скорее русские кормления, нежели поместную систему. К примеру, получатели тимаров (первоначально - отличившиеся опол­ченцы, независимо от их родовой или социальной принадлежности) не имели права что-либо изменять в своих отношениях с крестьянством. В распространенных еще со времен И.С.Пересветова ссылках на османскую систему имперского управления как образец для устройства московского самодержавия, недоразумения куда больше, чем истины. Иван Грозный, действительно, низвел княжат и бояр до роли капыкулу - «рабов трона» или, говоря по-русски, «царских холопов», но на этом сходство и заканчивается. Капыкулу были искусственно созданной кастой, по крови и по социальной роли противопоставленной всему обществу, включая сипахи-тимариотов; основная масса капыкулу жила на жалованье из казны, разновидностью которого были доходные ненаследуемые земли. Огромные расходы на военно-административный аппарат обусловили стремление центральной власти сохранить главные объекты налогообложения - землю и крестьян - в распоряжении казны. Со временем между правящим классом и податным населением возник новый слой (айяны) - местная знать, хозяйственно и финансово независимая от государственных структур, выросшая на откупах, управлении государственными владениями и служилыми держаниями. Не говоря уже о жесткой ограниченности султана (самого известного в Европе «восточного деспота») шариатом и о системе параллельной шариатской власти, следует вспомнить, что власть на всех ступенях административной иерархии Османской империи осуществлялась не единолично султаном или его наместником, но правящими советами; причем провинциальные «диваны» формировались на местах, выражали в первую очередь местные интересы и были совершенно самостоятельны в финансовом отношении. Таким образом, государство на Востоке либо вырастало из родо-племенных структур, интегрируя общинные «верхи», либо надстраивалось над этими структурами, но всегда сохраняло их традиционный уклад и никогда не стремилось его переиначить. Все это совершенно очевидно противоречит авторитарному революционаризму русского самодержавия, с его особой идеологией, не совпадающей ни с родо-племенной традицией, ни с православием, его волюнтаристским - до основанья, до социальных и личностных основ - «перекодированием» общественного порядка.

Домонгольская и домосковская Русь вполне сопоставима с Евро­пой по эко-технологическому способу производства, нарастающему индивидуализму в дуалистическом строе соседской общины, по дружинному, патрон-клиентному способу новой, нетрадиционной социальной интеграции. В основе социальной структуры колонизуемой Северо-Восточной Руси - Великороссии - лежал двор во главе с домоначальником, могущество которого выражалось величи­ной двора, числом дворян, количеством дворни. Самодержавно-крепостнический путь развития не был предопределен, но явился деформацией, реализовавшей одну из возможностей, присущих боярщине и отношениям княжеско-боярской службы. Деспотизация русских феодальных (сеньориальных и вассальных) отношений была обусловлена конкретно-исторической комбинацией внутренних и внешних факторов, причем комбинацией динамической: трудно сказать, когда именно этот процесс стал необратимым. Не потеряла актуальности мысль К.Д.Кавелина, указавшего на недостаток культуры в колонизуемой, складывавшейся Великороссии как на первопричину княжеского деспотизма, внешней обрядности православия и народной склонности к «казачеству». О точности оценки культурного развития Северо-Восточной Руси можно спорить, но более важной представляется культурологическая верность кавелинского суждения. Промежуточность существования переселенца, ссыльнопоселенца, «лимитчика», сопутствующие этому атаманство и сплочение в стаю - одним словом, внутреннее варварство - составляют корень многих исторических и современных проявлений российского национального характера. Ордынское иго, безусловно, способствовало хозяйственно-культурному регрессу и деспотизации социальных отношений в Великороссии. Выясняя характер этого влияния (а согласно евразийцам и Л.Н.Гумилеву, - даже симбиоза), не стоит путать Степь с Востоком, понимая под последним традиционные общинно-имперские структуры. Как уже говорилось, общественная жизнь номадов отличалась сильно выраженными патрон-клиентными отношениями и слабо институционализированной патримониальной властью вождей-харизматиков. Московский политический режим сформировался благодаря посредничеству между Ордой и Русью: ханская ставка давала ярлык на великое княжение по признаку политической лояльности; Москва собирала дань для Орды, тем самым получая в монополию могучий ресурс власти и достигая внеэкономическим способом «обилия в деньгах». Особенности социально-политического строя Московского княжества и победа последнего в феодальной войне XV в., как показал А.А.Зимин, во многом определили дальнейший путь России: гибель свободы Галича повлекла за собой падение Твери и Новгорода, а затем и кровавое зарево опричнины. Коренное изменение политического порядка состояло в смене вольной личной службы полной и безусловной личной зависимостью всех служилых людей (бояр, детей боярских, дворян), которых с XV в. стали называть «государевыми холопами». Сложившийся порядок вотчинного самодержавия воспринимался наблюдателями-иностранцами уже как принципиально отличный от европейских сословных монархий. «Перебор» людей и земель, практиковавшийся уже Иваном III, а при Иване Грозном принявший характер революции «сверху», изменил не только отношения землевладельцев с государем, но всю систему социальных отношений, основанных на обычае и договорах. Из многообразных последствий социального переворота, завершением которого была опричнина, выделю, применительно к теме исследования, четыре главные новации.

Во-первых. Создана новая служило-землевладельческая иерархия: на место относительно небольшого числа привилегированных вотчинников и их субвассалов выдвигались десятки тысяч помещиков, служащих государю. Переустройство на новых началах воинской службы и податного тягла противопоставило знатному боярству интересы основной массы служилых людей. Как и в Европе, в России средние классы становятся антиаристократической силой и опорой государственной централизации, но, в отличие от Европы, средние слои русского общества - это главным образом носители рядовой службы и мелкого служилого землевладения.

Во-вторых. Существенно ограничено вотчинное право, особенно право княжат, которым законодательство Ивана Грозного воспретило все виды отчуждения, предельно сузило круг наследников, поставило переход вотчин в иные руки в зависимость от особого соизволения государя. В целом, вотчинное землевладение было под­чинено общей норме службы с земли, что придавало ему характер части государственного земельного фонда с определением прав владельцев сообразно потребностям «государева дела». В конце концов, вотчинное и поместное землевладение слились воедино. Следует иметь в виду, что категории собственности («частной» или «государственной») в приложении к указанным историческим процессам грешат ретроспективной модернизацией, ибо в средневековом обществе структуру и динамику землевладения определяли прежде всего отношения власти. Так что вернее говорить не об огосударствлении или ограничении частной собственности, но именно о деформации сложившихся до того властных отношений. При этом поместная система никогда не была тождественна системе власти-собственности традиционного общества и даже не наследовала ей непосредственно; исторически поместной системе предшествовали отношения феодальные - условное земельное пожалование и коммендация. Этот генезис определил логику эволюции служилого землевладения: вотчинное право суживалось, зато на поместное право распространялись вотчинные привилегии.

В-третьих. Царские раздачи населенных земель в поместья на владельческом праве, усугубленные опричными переборами, вели, с одной стороны, к сокращению черных волостей, к деградации волостного права и самоуправления, а с другой стороны - к замене сеньориального режима, с его продуктовыми и денежными рентами, режимом барщинным. Из послушных грамот исчезают упоминания о взимании повинностей господами «по старине», и по­является формула об их произвольной переоброчке. Утверждение крепостного права свело на нет известные выгоды, извлекаемые крестьянами из соревнования землевладельцев за рабочие руки и плательщиков оброка. Закрепощение по-русски, в отличие от крепостничества в Центральной Европе, имело сильно выраженный антиаристократический аспект: служилый класс государевых помещиков и верховная власть, согласно утверждая крепостное право, ограничивали могущество магнатов, которые разного рода льготами привлекали в свои хозяйства крестьян. Тем самым Московский Кремль последовательно ослаблял возможных политических конкурентов, а помещики ограждали себя от конкуренции экономической.

В-четвертых. Еще более широкой поддержкой - и служилого, и тяглого населения - пользовалась борьба государственной власти с закладничеством, то есть с частными связями защиты: от действий «лихих сильных» людей и от государственного податного гнета. Уход тяглого человека под защиту беломестца ложился бременем на общину, платившую за убылых людей. Кроме того, под защитой сильного человека закладчики нередко сами чинили насилия другим. И посадские люди, и дворяне жаловались государю, прося уничтожить закладничество. Борясь с последним, царская власть охраняла налогооблагаемую базу, но государственные соображения по этому вопросу не были только фискальными. Ведь дань и подданство определяли власть, ее силу и сферу. Поэтому, по мере становления самодержавия, прежде всего исчезают междуудельное, междукняжеское закладничество и коммендация лица с землей, а уже во второй половине XVI и XVII вв. царская власть наступает на закладничество лиц, поселявшихся на владельческой земле. Государство последовательно проводит отрицание вольной частной службы и зависимости. Только холопство признается законной формой частной власти/зависимости, выводящей человека из прямого отношения к государственной власти. Законодательство предписывает либо возвращать закладников в государственное тягло, либо закреплять их в холопстве, всякого рода добровольные слуги и «послужильцы» трактуются в указах как холопы. Отсюда - знаменитые «боевые холопы», столь активные и заметные в XVI и начале XVII вв. Показательно, что источники и историки, говоря о службе будущего самозванца Г.Отрепьева у бояр Романова и Черкасского, относят его то к «боярским холопам», то к категории «детей боярских».

Таким образом, формально схожие процессы - изживание феодализма, ослабление роли частного патроната - в Европе и в России имели различное содержание и последствия. В Европе феодальные формы личной зависимости замещались территориальными политическими союзами со сложной структурой сословных и корпоративных прав, статусов, договоров, частных патрон-клиентных связей. В России происходила экспансия в географическом и социальном пространствах одного вида личной зависимости - зависимости от князя, царя, государя. В пространственном измерении такая экспансия вела к упрощению социально-политической структуры (за­мена конкурирующих вассальных иерархий князей, бояр, детей боярских одним классом служилых людей; сближение крестьян и холопов) при одновременном усложнении разрядно-служебной структуры. В качественно-типологическом плане такая экспансия означала уподобление всех форм личной зависимости и социальной власти одному - патримониально-вотчинному - типу господства, то есть отношениям барина с его холопами, дворней. Частная добровольная служба, отношения феодалов с крестьянскими волостями, посадскими общинами, переселенцами последовательно лишались политико-договорного характера, всего, что напоминало бы о былой суверенности договаривающихся сторон, - иерархические связи, еще оставшиеся негосударственными, могли быть только частно-владельческими. Но по тому же вотчинному образцу действовала сама царская власть: будучи публичной по сфере деятельности, она не приобрела публичного, политийного содержания. Другими словами, в России упадок феодализма и укрепление государ­ственной власти были сопряжены с деполитизацией социальной жизни, деспотизацией всей сети иерархических, властных отношений в русском обществе.

В таком социальном контексте личная зависимость не ослаблялась, но при том огосударствлялась. Следует отметить следующие стороны этого процесса. (а) Сеньориальная власть вотчинника и помещика превращается в крепостное право - институт, учрежденный и охраняемый государством для удовлетворения его финансовых и военно-административных нужд. (б) До середины XVIII в. сеньориальная власть основывалась по меньшей мере не только на частновладельческом праве, так как последнее было обусловлено несением государевой службы. При этом дворянин до 1861 г., а отчасти и позже, не только в качестве служилого человека, но и в качестве землевладельца, решал правительственные задачи: собирал государственные подати, отвечал за полицейский порядок в деревне и т.д. (в) Сфера сеньориальной власти, влиятельность лица, создававшая ему политических друзей и клиентов, зависели от места в служебной государственной иерархии. Иными словами, именно царский приказ, служебный чин стали основой личного могущества знатного человека. Каждое из отмеченных обстоятельств несло в себе кризисогенное противоречие. Противоречивое соотношение слу­жебного статуса и персональной власти представляет особый интерес для исследования клиентарных отношений и должно быть рассмотрено подробнее.