Новые опалы и казни.

 Учреждение опричнины по  своему идейному началу, как мы видели, со стороны царя было признанием, своего рода санкцией, прави­тельственного значения боярской думы, укрепленного  деятельностью избранной рады. Но на деле, в своих  конечных результатах, учреждение опричнины привело  к торжеству абсолютизма, к разгрому боярства и паде­нию его общественного и политического значения. По­лучив разрешение от духовенства и бояр класть опалы на виновных, наказывать их смертью и конфискацией имений, учредив целый отряд палачей, царь стал широ­ко пользоваться данным ему разрешением. Объясняя этот факт, Ключевский говорит, что Иван действовал как не в меру испугавшийся человек, который, закрыв глаза, бил направо и налево, не разбирая своих и чужих; им овладело чувство страха, которому он всегда легко отдавался, инстинкт самосохранения. «За себя семи стал», — пишет он Курбскому, напоминая, как они, бояре, хотели посадить на царство Владимира, а его «и с детьми хотели извести». На наш взгляд, это чувство не вызвало новую тиранию, а только сделалось ее спутником. Новая тирания была вызвана чувством мести, злобой против боярства, которое спутывало царя по рукам, не давало ему воли и интересы государства ставило выше личных царских. Долго сдерживаемое чувство злобы шумно прорвалось наружу и за невоз­можностью погубить весь правящий класс стало обру­шиваться на отдельных лиц этого класса. Но ведь изве­стно, что сплошь и рядом люди, действующие по злобе и ненависти, подыскивают и приводят оправдания, кото­рыми стараются заглушить совесть и очистить себя в глазах других. Так же поступал и Иван, раздувая подо­зрения относительно злоумышления бояр против его особы и семьи, говоря, что они хотели его самого извес­ти и его сына-младенца, отняли у него его голубицу, царицу Анастасию и т. д. Поэтому, когда он писал Курб­скому: «за себя семи стал», едва ли писал искренно, наивно, и потому не особенно приходится верить его словам. Читая рассказы современников о казнях Гроз­ного, присутствуешь при какой-то оргии злобного неис­товства. Царь буквально упивался людской кровью, му­чимый жаждой злобы. Сидит, он, например, в палатке на Ливонском театре войны за обеденным столом и ве­дет беседу на исторические и политические темы со знатным литовским пленником, князем Полубенским. Входит слуга и докладывает, что привели ливонских пленников. «На кол!» — восклицает царь и бросается из палатки наслаждаться предстоящим зрелищем. Совер­шая злодейства, царь не мог по временам не думать о последствиях, не мог не трусить расплаты за них на том и на этом свете. Эта душевная тревога приводила его к усиленной молитве или отчаянию в своем спасении, а это чувство, в свою очередь, приводило царя в новым оргиям, к новым жестокостям. Отчаиваясь в спасении нa том свете, царь стремился пожить хорошо, во все свое удовольствие, по крайней мере на этом свете, преж­де чем низойти на вечные мучения в ад, а для этого пускал вовсю ширь и мочь террор... Такое психологиче­ское объяснение, на наш взгляд, можно дать поступкам царя Ивана Васильевича, принимая к тому же во внимание, что это был, несомненно, больной человек, в пьянстве, необузданном разврате и жестокостях совершенно истрепавший свою нервную систему, близкий к сумасшествию, хотя и не сумасшедший в обыкновенном зна­чении этого слова.