Глава   третья

                        ДВА   ПОЛЮСА

                                                   1

ГУМАНИСТИЧЕСКОЕ  ПРАВО: ИДЕИ, ЦЕННОСТИ, 

                     РЕАЛЬНОСТИ

1. Предварительное замечание - о некоторых сторонах и критериях  развития права. Естественное право на всех этапах становления и развития человеческой цивилизации остается  неизменной, активной, «тревожащей» предосновой позитивного права.

Вместе с тем  развитие позитивного права в разные эпохи, в различных регионах и странах вплетается в общий исторический процесс, в глобальное и регионально своеобразное движение цивилизации, в котором через хаос, поистине броуновский  поток человеческих поступков и страстей все же пробивает себе дорогу «замысел» природы, все более заметным и определяющим становится в жизни людей сила разума, гуманитарных ценностей.

 Да и само естественное право, выражая  поначалу в основном рутинные требования жизнедеятельности (требования «старшинства», «очередности», «око за око»), мало-помалу через мифы, религиозные образы, этические постулаты неизменно двигалось и продолжает двигаться к требованиям разума в его высоком значении и отсюда – к свободе человека как разумного существа, высшего творения природы,  Вселенной.

И вот тут представляется важным обратить внимание на то, что развитие права имеет довольно четкий  объективный критерий, заключающийся  даже не столько в том, какие материальные и духовные ценности оно выражает и опосредствует (при всей важности этой стороны юридического регулирования), сколько в том месте, которое занимает позитивное право в системе регуляторов внешних практических  отношений - средства решении  «по праву» возникающих на их  основе жизненных ситуаций.

Коренной вопрос здесь – какой социальный регулятор  – обычаи, мораль,  закон, религиозные догматы, иные идеологические постулаты – имеет в общей системе социального регулирования внешних, практических  отношений доминирующее положение? Реализуется ли – как это определила сама логика истории  [2..2.4.],  тенденция, в соответствии с которой доминантой  в социальной жизни все более становится право? Причем – так, что в ответ на требования развивающейся цивилизации раскрывается и логика самого права, заложенные в нем потенции?

При рассмотрении  сложных процессов становления и развития философии права пусть этот объективный критерий будет постоянно в поле нашего зрения.

2. Переход к либеральным цивилизациям, демократическое переустройство  общества  и философия права. Теперь – самый знаменательный факт, который предопределил в соответствии с требованиями цивилизации развитие права и философского его осмысления.

Этот факт относится к современному времени, открытой эпохой Просвещения, и состоит в том, что стержнем, духовно-интеллектуальным нервом правового прогресса, происходящего в человеческом обществе с ХУШ – ХХ    веков,  стала       философия       г у м а н и с т и ч е с к о г о   права.

Предпосылки этого доминирующего направления развития философско-правовой мысли возникли еще в античности и в христианстве (в других однопорядковых  по общечеловеческим ценностям религиях). Но   как  особая, самостоятельная и высокозначимая область знаний  философия гуманистического права  является  одним из значительных духовно-интеллектуальных выражений  самого крупного, поистине великого  в истории человечества перелома - перехода от традиционных к либеральным цивилизациям, европейского Возрождения и его кульминации - эпохи Просвещения, формирования свободной рыночно-конкурентной  экономики и связанного со всеми этими процессами   демократического переустройства человеческого общества.

Решающая основа  указанных глобальных процессов   - переход от традиционных к либеральным, персоноцентристским цивилизациям, который,  по утверждению     А.С. Ахаезера, представляет собой общую, глобальную, всеисторическую  закономерность развития  цивилизаций, - процесс “исключительной трудности”, в ходе которого каждый народ открывает “какую-то тайну человеческой истории, расплачиваясь за это громадными жертвами, а порой  и гибелью”.

Непосредственной предпосылкой формирования гуманистической философии права,  стало демократическое переустройство общества, которое в своем исторически-первичном виде реализовалось в конце ХУШ века   в североамериканской демократической государственности и в конституционно-правовых  принципах  Французской  буржуазной революции.

Оба, только что упомянутые исторические свершения, выражающие переход к либеральным цивилизациям на основе возрожденческой  культуры,  представляют собой две, связанные между собой стороны начавшегося процесса утверждения в обществе важнейшего элемента либеральных цивилизаций  -  демократии, глубоких демократических начал в жизни общества. 

Если становление демократических правовых начал и парламентаризма в Великобритании, заложенных Великой хартией вольностей (1215 год),  создали предпосылки общего демократического  переустройства, то оба указанных исторических свершения стали первыми шагами демократии в новых исторических условиях, ее государственно-правовыми реальностями. Первое (формирование североамериканской демократической государственности)  реализовалось в Конституции США 1787 года, скрупулезно, буква-в-букву воплотившей идею разделения властей в трактовке Ш. Монтескье, и лишь позже, в поправках, образовавших особый “билль”, закрепившей ранее продекларированные права и свободы человека. Второе (обретение принципами свободы непосредственно  конституционно-правового значения) реализовалось  в Декларации прав человека 1789 года и во Французской  Конституции 1791 года,   возвысивших права человека, другие правовые начала свободы до высокого конституционно-правового  уровня.

Обратимся теперь к  центральному звену, которое определило содержание, смысл и значение  философии гуманистического права. Оно основано  непосредственно на  возрожденческой культуре, ценностях эпохи Просвещения.

3. Центральное звено. О философских взглядах Иммануила Канта.  Временем формирования  философии права как закономерного итога развития философской мысли и правоведения  стала философско-политическая вершина и кульминация возрожденческой культуры - эпоха Просвещения. Соответственно этому и философское кредо Просвещения, его мирозданческий  смысл - Свобода - выступили в качестве самой сути, центрального звена философского обоснования права.

Причем,  свобода не в усложненных, умозрительных характеристиках (таких как “познанная  необходимость”), а в реальном,  как этого требовала эпоха , в строгом, общепринятом понимании, согласующемся со здравым смыслом и простым человеческом опытом. То есть  как способность или возможность  выбора по своему самостоятельному усмотрению, поступать сообразно своей воле и своему интересу, а не по воле и интересу “другого”, тем более -  внешней властной силы,  политической, государственной власти, хотя бы в них и присутствовала “познанная необходимость”.

Но если исходный пункт в понимании свободы  общезначим,  то дальше, вслед за общезначимым пунктом, в понимании свободы можно видеть широчайший спектр - от «произвола просвещенного правителя» и бескрайней вольницы толпы  до “свободного часа” военнослужащего и минут свободной любви  раба и рабыни.

Именно поэтому столь важна философская характеристика свободы, которая опираясь на общезначимое ее понимание, наполнила бы эту категорию глубоким человеческим смыслом. Тем смыслом, которому принадлежит ключевая роль в философии права.

Обращаясь к тем определениям свободы, которые (на основе  культуры Возрождения и прежде всего - эпохи Просвещения) провозгласили великие просветители - Ф.М. Вольтер, Ш. Монтескье, Д. Локк, выработаны философской мыслью и образуют  важнейшие характеристики  самой мировоззренческой основы философии права,  хотелось бы привлечь внимание к тем  сторонам воззрений великих мыслителей, философов-классиков на право, которые (при всем  обилии литературных комментариев на этот счет ) ,  на мой взгляд, не  всегда получают должную оценку и даже точную констатацию. При этом из идей философов-классиков  - таких, как Кант, Гегель, Шеллинг, Фихте – представляется  важным сообразно философским основам  данной работы выделить первое из названных имен - Канта .

Почему Канта? И почему – как уже отмечалось [3.1.2.] ранее – философские взгляды этого мыслителя, вместе со взглядами русского правоведа И.А. Покровского, образуют важнейшие, определяющие стороны философской основы  настоящей работы в целом?

При ответа на эти вопросы необходимо для начала заметить, что именно   “Кант оказался первым из немецких мыслителей, который определил право не просто через понятие юридической свободы, но через понятие свободы именно в философском смысле”.А это в свою очередь находит свое объяснение по крайней мере в двух причинах.

Во-первых, в основательности философских взглядах этого родоначальника немецкой  классической философии, явившихся основой философской революции, свершившейся на пороге и в начале Х1Х века и представлявший в области философских знаний  своего рода  «коперниковский переворот». И автор этих строк попытался такое основательное значение кантовских взглядов, по своей глубокой сути не превзойденных и с хранивших свою основательную значимость до настоящего времени, продемонстрировать при освещении естественного права, в понимании его глубинных основ[3. 2.2.].

Во-вторых, глубина и ценность философских взглядов Канта на право обусловлена и тем, что его творчество выпало на  период самого крупного  качественного перелома в истории человечества, когда  историческая ситуация «взорвалась» и начался  реальный и уже необратимый переход от традиционных к либеральным  цивилизациям, - переход, ознаменованный    глобальным  революционизирующим  влиянием на духовную и социальную жизнь людей французской революции. В противовес с получившим широкое хождение, особенно в обстановке господства марксистской идеологии,  изречению  Маркса о  том, что философию Канта можно считать «немецкой теорией французской революции» (Соч. Т.1. С. 88), концепция Канта должна  ставиться в соответствие  вовсе не с немецкой, а  с эпохальной, общеевропейской политической тенденцией. С учетом ранее изложенных соображений есть основание сказать определеннее:  учение Канта, в том числе его взгляды на право, на политическое и правовое устройство общества, вполне могут претендовать на то, чтобы они были признаны основополагающими идеями, заложившими философские основы  либеральных  цивилизаций, притом – заложившими эти  основы в эпоху которых после французской революции реально вступило человечество. Кант территориально отдаленный от французской революции в европейском пространстве, в своем легендарном «кенигсбергском затворничестве» сумел осмыслить впечатляющие последствия революции на основе своего критического метода, «чистых категорий», позволивших обрисовать картину мира, в том числе и по правовой проблематике, в соответствии с просвещенческим мировоззрением  в идеальном, истинно-человеческом  виде. И именно это – как ни парадоксально – и сделало взгляды Канта по правовым вопросам остро актуальными в нынешнее время кануна  третьего тысячелетия, - время, когда развитие либеральных цивилизаций потребовало  нового осмысления и практической реализации высоких идеальных представлений о праве – праве человека.

Наряду с обоснованием свободы как  феномена “природы”, сразу же обратим внимание на главный пункт в такого рода определениях, основанных на философии Канта и по ряду характеристик уже рассмотренных в предшествующей главе. Это - понимание  свободы как  основополагающего элемента  бытия      к а ж д о г о    о т д е л ь н о г о    ч е л о в е к а, источника его творчества и инициативы, перевода его деятельности в созидательную активность. А отсюда, как  мы видели, - и  определение свободы как источника восходящего развития человечества.

Такой подход к свободе продолжен и Гегелем. И самое существенное здесь заключается  в том, что по Гегелю  право относится к  объективному духу - форме реальности, к ”порожденному духом миру, в  котором свобода  имеет место как наличная необходимость”. Добавим сюда  и то, что  именно Гегель выделил мысль  Канта о том, что “прирожденное право только одно-единственное : свобода ... - единственное первоначальное право, присущее каждому человеку в силу его принадлежности к человеческому роду”. “Прирожденное” - значит, данное самой природой. И Гегель говорит: “Такое понимание свободы “большой шаг вперед”, ибо свобода - это “высочайшая вершина, которой ни на что не  приходится глядеть снизу вверх, так что человек не признает никакого авторитета, и ничто, в чем не уважается его свобода, его не обязывает”.

Итак, продолжая мысли, изложенные ранее, следует сказать с предельной определенностью и жесткостью - свобода вовсе не результат интеллектуального сочинительства, праздного вольнодумства; она действительно “дана” людям самой природой, она, если угодно, - “божий дар”, вселенское откровение, одно из самых высоких проявлений человеческого естества, сути того уникального, что характерно для человека как высшего создания Вселенной. И в этой связи - именно она, свобода, - особенно в условиях утверждения либеральных цивилизаций -  выражает смысл человеческой жизни, ее предназначение, самое значительное, что может и должно дать людям действительное счастье, жизненное  удовлетворение.

Почему? Ответ на этот вопрос  в высшей степени прост. Потому что человек, который неизменно остается  существом биологического порядка (единицей из “зоологического мира”, частичкой организованных сообществ живых организмов), одарен самым поразительным  и великим  из того, что способна породить природа, - р а з у м о м. Разумом, с которым как раз и сопряжен «замысел» природы.

А разум по своей сути  и  е с т ь   с в о б о д а; свобода - его, разума,  неотъемлемый и, если угодно, само собой разумеющиеся проявление и   атрибут. Разум, поскольку он не является одним лишь инструментом одновариантных биологических импульсов и страстей, “зовом” подсознания, поскольку он  не замкнут всецело на них, как раз и представляет собой способность собственного выбора. И значит  - способность выйти за пределы жестких, императивных, непререкаемых  природных порядков и зависимостей, принимать решения по своему усмотрению, руководствуясь идеальными представлениями, принципами, началами, в том числе – к счастью, высокими  духовными идеалами, относящихся к основополагающим моральным ценностям внутреннего духовного мира человека (тех, которые  могут быть определены при помощи категорий «по ту сторону» представлений  о природе).

И  еще - одно соображение. Ведь разум в только что обрисованных характеристиках (в основном по механизмам перевода свободы в активность, в творческую созидательную деятельность человека)  - источник не только радостного, светлого и возвышенного  в жизни людей, но и  по  теневым сторонам разума, особенно в случаях его прямой подчиненности биологическим импульсам и страстям, “зовам” подсознания, - источник того, что находится на самой грани негативного в  нашей жизни, а подчас и прямо равнозначно злу и бесовщине, -   произволу, своеволию, бесчинствам и насилию. Всему тому, что выражается в «полном антагонизме» - столь неотвратимо конструктивного в условиях свободного общества и одновременно – страшного и гибельного.

Потому-то (и именно тут раскрывается величие кантовской мысли) “сам” разум ввиду указанной, и тоже - вселенской, опасности не может не упорядочить себя, не может не породить  такую, истинно человеческую свободу, которая находит свое выражение в  институте своего строгого и точного “определения границ” и “обеспечения”. То есть - в праве. 

4. Свобода и право. Из  кратко изложенных философских соображений вытекает одно из решающих теоретических положений, имеющее первостепенное значение для понимания правовых вопросов, - возможно,  вообще одно из наиболее существенных в философии права. Именно право по своей исходной сути представляет собой образование  из жизни людей, которое  логически и исторически предназначено быть институтом, призванным   реализовать свободу – свободу каждого человека, придавать  ей определенность и обеспеченность, а отсюда -  человеческое  содержание, истинно человеческую ценность.

Именно позитивное право оказывается  тем нормативно-ценностным регулятором, свойства которого  прямо (точка в точку) отвечают  социальным потребностям, вытекающим из необходимости раскрыть созидательный, творческий потенциал свободы и одновременно - устранить негативные стороны “полного антагонизма”. Более того, заложенные в праве потенции, характерная для него логика (логика права) раскрывается, как показывает подробный анализ [2.6.4.], в том, что сложные юридические конструкции, типы и механизмы регулирования «ведут» к обеспечению тех идеалов и ценностей, которые соответствуют идеалам и ценностям либеральных цивилизаций. Припомним при этом подробно рассмотренные при освещении логики права положения о том, что решающее правовое начало цивилизации -  дозволение (в отличие от позитивных обязываний и запретов) вообще  находит реальную жизнь и фактическую реализацию именно в позитивном праве, в системе весьма сложных юридических средств и механизмов.

Вот здесь-то и раскрывается определяющая роль позитивного права в  социальной жизни. Определяющая роль - не в смысле ущемления, ущербности свободы, а в смысле самого ее реального бытия, придания ей необходимого качества, при которой простор для человеческой активности согласуется с разумом, духовными ценностями и - что не менее важно - с активностью всех других людей, всего человеческого сообщества. Тем более, что также по «природной предопределенности» право воплощает и начала строгой организованности, иерархической соподчиненности людей.

Все это  - свидетельства того, что  праву (притом  сообразно самой его логике) уготована роль верховного, высшего регулятора в обществе, что в соответствии с требованиями  социальной жизни, на известной стадии развитии цивилизации ему,  неизбежно должен  восторжествовать принцип верховенства права, его безусловно доминирующая роль в области внешних практических отношений людей, его монополия при рассмотрений ситуаций, требующих решений «по праву».

Слов нет, юридическая система, существующая в обществе, регулирует всю сумму  складывающихся в нем  общественных отношений во всем их многообразии, исторической и ситуационной специфике.

При этом, вполне понятно, в юридических установлениях и практике их применения находят выражение разнообразные основания и условия жизнедеятельности данного сообщества, прежде всего - экономические, хозяйственные (что стало доминирующим постулатом марксистской коммунистической доктрины, придавшей всепоглощающую значимость воздействию на право “экономического базиса”). Велико и прямое персональное или узкогрупповое воздействие на право людей, делающее юридическую систему инструментом власти, средством решения идеологических задач.

Но при всем при том, не упуская из поля зрения ни один из экономических, политических, этнических и иных факторов, воздействующих на позитивное право, учитывая при этом значительную зависимость юридических установлений и практики их применения  от произвола власти, диктата идеологии, личностно-группового произвола, принимая во внимание все это, следует  всё же при истолковании феномена права исходить в первую очередь  из философского его видения. Из того  исторического (в известном смысле - мирозданческого) предназначения права, которое состоит в конечном итоге в утверждении в жизни людей свободы каждого человека в ее глубоком, истинно человеческом смысле и  значимости.

Приведенные определения свободы, построенные на воззрениях Канта, могут быть дополнены суждениями других великих мыслителей.

Здесь, на мой взгляд, прежде всего следует сказать о взглядах по рассматриваемому вопросу Шеллинга.  И  в них,  во взглядах Шеллинга,  есть ключевой пункт, который нельзя упускать из поля зрения. Если позитивное право через свое предназначение  “определять и обеспечивать” становится необходимым для свободы, дающий простор “полному антагонизму”, то оно не может быть случайным, неустойчивым и зыбким, не преграждающим произвол эгоистических влечений и не зависящим от  какой-либо иной объективной необходимости. Вот что пишет на этот счет  Шеллинг: ”Для самой свободы необходима предпосылка, что человек, будучи в своем действовании свободен, в конечном результате своих действий зависит от необходимости, которая стоит над ним и сама направляет игру его свободы. . . Посредством моего свободного действования для меня должно возникнуть также нечто объективное, вторая природа, правовое устройство”.

Эти мысли философа о “второй природе”, характеризующие назначение права в отношении свободы,  весьма существенны для понимания того, что “определению границ”   и “обеспечение” свободы не сводится к одному лишь установлению для нее ограничений (как подчас комментируются соответствующие слова И. Канта) - оно состоит в том, что должно быть надлежащее правовое   устройство   общества, и это правовое устройство (позитивное право), определяющее и обеспечивающее свободу, должно существовать   как  “вторая  природа”, стало быть, как твердая объективная реальность,   и в таком качестве, наряду со всем другим, направлять   и г р у         с в о б о д  ы   человека.

С конца ХУШ - первых десятилетий Х1Х века начался относительно долгий, многоступенчатый, порой мучительный процесс обретения  складывающейся  философией права  необходимых для нее материалов с “юридической стороны”, накопления в реальной действительности правовых данных, объективно, в силу логики жизни адекватных существу указанных философских разработок. 

Здесь уместно напомнить ту принципиально существенную черту философии права как науки, утверждающейся в области правоведения, в соответствии с которой ее исходные  философские идеи находятся в единстве и во взаимодействии с развитием “самого” права. И кстати, изложенные, весьма существенные философские положения, связанные с философски-утонченным пониманием свободы, вовсе не предопределили еще то, в общем закономерное (но зависимое от правового материала) их развитие, которое привело в конечном итоге  к формированию философии права в ее современном виде,       т. е.   в виде   философии гуманистического права.

Еще одной предпосылкой сложного процесса формирования  философии  гуманистического права стал переломный, глобальный  переворот в правовой культуре, осмысленный в российской юридической литературе последнего времени, - переход от социо(системно-)центристской к персоноцентристской правовой культуре, выводы о  которой  по философской и правовой проблематике стала предвестниками и, пожалуй, в чем-то опережающими положениями в отношении взглядов об утверждении в современном мире либеральных цивилизаций.

5. Персоналистические  философские   взгляды. Возрождение  и его кульминация – Просвещение, разработки философов-классиков, прежде всего – Канта, заложили исходные основы такой социальной и правовой культуры, которая поставила в центр общественной жизни и прежде всего в центр мира юридических явлений  отдельного, автономного человека - персону.

Но – заложили именно «основы», далеко не всегда и не во всем утверждавшиеся в научном и общественном мнении, в жизненной практике, тем более – реальной правовой жизни . Даже основательные, опередившие время выводы Фихте о свободе и правах людей - потому, наверное, и  не оказались в единении с развитием правовых реалий,  не изменили господствующего в то время  общего, по своей основе социоцентристского видения явлений правовой действительности. Потребовалось почти столетие, прежде чем  были предприняты научные разработки, с необходимой  понятийной строгостью обозначившие новый высокий  статус личности (персоны).

Выдающуюся роль в таких разработках сыграла русская  философия. И в первую очередь - замечательный русский философ Н.А.Бердяев. Он писал: “Священно не общество, не государство, не нация, а человек”, и добавлял - принцип личности - “принцип высшей ценности, ее независимости от общества и государства, от внешней среды” .  

Впрочем - досадно, что именно Н.А.Бердяев, наряду с идеями персонализма, обосновавший,  как никто другой,  божественную природу свободы, имеющей - как мы видели - ближайшее отношение к  праву, придавал остро негативное звучание всему тому, что сопряжено с легализмом   и “законничеством” . Тем более, что во взглядах  Н.А. Бердяева есть глубокие суждения об ограниченности демократии в ее упрощенном понимании и о том, что “отвлеченно-демократическая идеология сняла ответственность с личности, с духа человеческого, а потому и лишила личность автономии и неотъемлемых прав”.

Попутно следует заметить, что эта беда коснулась не только философов, но и других обществоведов, в том числе - как это ни странно - самих правоведов.   Даже   такой     видный       правовед,      как   Б.А. Кистяковский,   говорит  о миссии права  в знаменитых “Вехах” со многими оговорками, как бы извиняясь, относит право к “формальным ценностям”, уступающим “нравственному совершенству” и “личной святости” , а на будущее  приветствует  соединение права   с социалистическими порядками (что в первые же дни Октябрьского переворота 1917 года было опровергнуто  большевиками-ленинцами).

В этом отношении на должной высоте  (опережающей господствующую философскую мысль)  оказались суждения ряда передовых русских правоведов-цивилистов, и прежде всего правоведа-мыслителя,  поставленного автором этих строк рядом с Кантом, - И.А. Покровского. Он, также как и Н.А.Бердяев,  обосновывал идею персонализма, но в отличие от  него, что особо существенно, обосновывал вместе с другими юристами в связи с правом, с пониманием его уникальных достоинств. И.А. Покровский пишет, что основное значение в поиске «верховной идеи», «которая могла бы ориентировать нас в нашей оценке всех отдельных правовых норм», .имеет та раскрытая в литературе антиномия, которую можно        обозначить    как         «противоположность      между          п е р с о н а л и з м о  м      и       т р а н с п е р с о н а л и з м о м». А потому, продолжает  И.А. Покровский, «нравственный прогресс может быть только делом индивидуальной свободы, и высшим назначением права может быть лишь создание такого социального порядка, в котором эта творческая свобода находила бы себе наилучшие условия для своего осуществления». Более конкретный и яркий вид противоположность между  этими двумя воззрениями, продолжал правовед, «приобретает в известном вопросе между личностью и государством с точки зрения  пределов власти этого последнего».

На мой взгляд, упомянутое выше  отношение  к праву как к «легализму», а отсюда и ущербность в понимании философии права, стало в немалой степени продуктом обожествления гегелевских схем и в не меньшей мере - эйфории социализма, точнее - социалистических иллюзий, охватившей  Россию и другие страны в конце Х1Х - начале ХХ века (к счастью, такая эйфория из числа упомянутых русских мыслителей миновала И.А. Покровского, а также ряда других передовых русских правоведов, например, В.Н.Дурденевского). Только кровавый ужас братоубийственной гражданской войны в России, а затем советского тоталитаризма двадцатых-пятидесятых годов, взращенного на насильственно внедряемых социалистических представлениях, привел во второй половине ХХ века к  распаду социалистических иллюзий и верований, к  краху философских основ коммунистической идеологии.

Известную завершенность (на данное время) философских взглядов на свободу как мировоззренческую основу  философии права придала современная теория либерализма (неолиберализма). В контексте  разработок персоналистической философии, получившей вслед за разработками русских мыслителей значительное распространение на Западе , идеалы свободы конкретизированно раскрылись в  идее правозаконности - центрального, определяющего - как видно теперь - звена современной либеральной теории, сочетаемого с идеей  человеческой    солидарности (а также гуманистической философии права), да и всей - смею думать - либеральной цивилизации с ее идейной, духовной стороны. По справедливому замечанию Ф. Хайека, “концепция правозаконности сознательно разрабатывалась  лишь в либеральную эпоху и стала одним из ее величайших достижений, послуживших не только щитом свободы, но и отлаженным юридическим механизмом ее реализации” .

6. В  потоке событий. Революция и право. Развитие философско-правовых взглядов, их огранка, восхождение на новые, более высокие ступени  сопровождалось “своим”, развивающимся временем, когда происходило становление, формирование и упрочение свободного гражданского общества, его демократических институтов, права.

Характеризуя же саму механику соединения юридических и философских знаний, нужно постоянно держать в поле зрения то существенное обстоятельство, что право -  по своей основе институт   практического порядка, функционирующий в самой гуще жизни, а правоведение в этой связи  - наука по своей основе прагматическая.

С этих позиций важно видеть и то, что прогремев громким набатом в годы демократических революций, прежде всего - французской,  идеи свободы не сразу нашли  достаточно полное  и развернутое  выражение в действующем праве стран, вставших на путь демократического развития. И не сразу , надо добавить,  складывающаяся на основе идей свободы система философских взглядов обрела свой достаточно определенный облик, выступила в качестве гуманистической философии.

И в этой связи примечательно то, что История тут же вслед за счастливыми мгновеньями озарения, героики и славных свершений демократических революций (увы, во многом наносных, иллюзорных), преподнесла людям  горькие уроки, продемонстрировав, наряду со всем другим, противоречивость  и глубокую порочность самого феномена “революция”.

Пожалуй, самым жестоким уроком для демократии в славное героическое время первых буржуазных революций стало то обстоятельство (весьма существенное  для понимания миссии права), что сами по себе лозунги свободы, даже получившие превосходное воплощение в словесных формулах исторических  документов  - Декларациях, Конституциях и в сентенциях ряда властителей дум той поры - таких, как  Жан-Жак Руссо, -  сами по себе не только не обеспечивают фактическую реализацию свободы на практике, но - и к несчастью - служат каким-то стимулом и чуть ли не  безотказным оправданием,   индульгенцией для   бесчеловечных кровавых  дел,  революционных драм.

Такой драмой  еще в обстановке восторга, вызванного французской революцией, стала страшная якобинская диктатура, показавшая, что лозунги “идеального государства”, “власти народа”, “свободы и братства”, причем сопровождаемые практикой свободных выборов,  могут прикрывать жесточайшее своеволие вождей - вожаков толпы и стихии. И именно эти годы сделали еще более очевидным  тот неумолимый  “социальный закон”  (он, кажется, так и не дошел до ума людей на опыте  предшествующих революционных сломов),  что всякая революция  неотделима от  насилия. Насилия - тем более страшного, что оно, прикрытое героикой и революционным восторгом, благообразными формулами и фанатизмом, глубоко проникает в недра общества  и уже в последующем долго-долго дает о себе  знать.

Революции поэтому,  сколь бы ни были значительны их причины,  объявленные цели и романтически обаятельна революционная героика, всегда жестоко бьют по людям, - нередко прежде всего - по ее верным  сынам и служителям (отсюда и знаменитая формула о том, что революция “пожирает своих  детей”).

Судя по всему, кровавая якобинская диктатура в те далекие годы  не  поколебала общего революционного настроя, порожденного революцией, долгое время воспринималась как некоторая  оправданная издержка бурных революционных события, простительная для фанатов-революционеров. Тем более, что в то и в последующее время работал, казалось, чуть ли не единственный институт, будто бы обеспечивающий незыблемость демократии, - свободные выборы. И пожалуй, только в нынешнее время, в ХХ-ХХ1 век, когда идеологи наиболее жестоких в истории человечества  коммунистических режимов открыто называли якобинцев своими прямыми предшественниками, стало ясным, как чудовищный монстр революционного насилия  и террора ворвался в жизнь людей и затаился в ожидании новых жертв и потрясений.

Другой урок того же времени - это наполеоновское правление во Франции тех  лет. И здесь, под обаянием революционных лозунгов и революционной эйфории, в жизнь общества – наряду с рядом позитивных сторон (издание Гражданского кодекса – одна из них) вошли как бы родные сестры бескрайней революционной диктатуры - “революционная война” и “империя”.

Мы до настоящего времени еще не осознали с необходимой четкостью  то существенное обстоятельство, что революция - это не что иное, как известным образом облагороженная война, война за власть, осуществляемая теми же средствами, что и война, -  война внутри страны; а война в свою очередь - не что иное, как беспощадное вооруженное насилие, в том числе - неизбежно над невооруженными и непричастными людьми, то есть террор, притом  - широкомасштабный государственный террор. Ибо все обозначенные явления (и революция, и война, и террор) с точки зрения человеческих измерений - одинаковы, однопорядковы. И первое, и второе и третье одинаково построены на насилии, на возможности прямого уничтожения людей, убийства. И первое, и второе, и третье одинаково могут быть отнесены к  внеправовым явлениям - явлениям, находящимся “по ту сторону права”, - там, где господствует хаос произвола, беспредел бесчинства и своеволия (оправдываемые при особых переломных исторических обстоятельствах только - так, как может быть оправдана неотвратимая стихия).

 И если ныне  индивидуальный и групповой террор, кажется, получает всеобщее осуждение, то до нашего сознания  никак не доходит тот факт, что другие родные сестры террора, революция и война, также имеют террористическую природу и достойны не менее суровых оценок .

Наполеоновские войны, потрясшие Европу в начале Х1Х века, хотя и проходили под знаком обаяния лозунгов и романтической атмосферы  французской революции, с другой стороны - в какой-то мере легализовали практику захватнических войн и принесли с собой чудовищные жертвы   - в противовес ценностям возрожденческой культуры  реанимировали средневековые стандарты традиционного общества, низвели  жизнь человека до некой “просто потери”.

Другая беда, произошедшая вслед за славными революционными свершениями конца ХУШ века,  - это воцарившаяся в годы наполеоновского правления империя. И опять-таки здесь надлежит высказаться по одному из общих вопросов обществоведения. Суть вопроса - в том, что власть, опирающаяся на насилие, легализованное революцией, тем более - в обстановке победоносных революционных войн, неизбежно превращает ее в могущественную авторитарную силу, которая в условиях обширных многонациональных территорий приобретает имперский облик с имперскими тенденциями и атрибутами власти. А отсюда еще одно несчастье - пришествие и воцарение среди населения имперского державного сознания, превращающего людей из гордых граждан, свободных и ответственных личностей,  в безропотных поданных, готовых переносить бесправие и унижение во имя сознания имперского величия, своего превосходства над другими людьми и крох завоеванных богатств.

Если подходить к послереволюционной поре, вылившейся в наполеоновское правление, с более широкими социальными мерками, то отчетливо можно различить те глобальные  негативные процессы, которые может вызвать свобода, рождаемая революцией. Это - гигантское, неконтролируемое усиление власти, ее беспредел и бесчинства,  формирование громадных (имперских) государственных конгломератов, вновь бросающих людей в условия унижения, полурабства, “сладостного бесправия”.

Выпущенные “на волю” в условиях свободы - даже при функционировании порядков свободных выборов - демоны власти, идеологических фантомов и  сделали неизбежной во Франции, в других европейских странах череду сменяющих одна другую полос реакции, реставраций, “новых наполеонов”, войн, революционных потрясений.

И   еще одно общее соображение на тему революции и насилия. Один из выдвинутых революционной бурей постулатов, поддерживаемых мыслителями эпохи Просвещения, - это постулат о неизбежности насилия в обстановке, когда у народа нет иного способа “свергнуть тирана”.

С позиций сегодняшнего дня очевидна упречность и трагическая опасность приведенного постулата. Насилие, даже использованное против тирана,  заряжается импульсом допустимости насилия вообще, возможности его использования во имя каких-то идеалов. И надо сделать все-все-все, чтобы преодолеть его в существующих юридических формах. Во всяком случае, насилие “против тиранов” может быть как-то признано в традиционном обществе, притом - признано относительно  допустимым только при несовершенстве юридической системы, способной обеспечить смену власти, и невозможности легально добиться такого совершенства.

Насильственное устранение тирана и при указанных обстоятельствах  может быть социально оправдано  (под углом зрения права в широком смысле, естественного права) только как  может быть оправдана неподконтрольная разуму стихия или самый крайний случай, да притом с таким непременным последствием, когда происходит не простая “смена лиц” на властвующих тронах, а наступает конец порядку, когда судьба общества зависит от одной лишь “смены лиц”. И когда в соответствии с этим  все участвующие в такого рода акции лица-революционеры не становятся властвующими персонами (при таком, увы, обычно принятом повороте событий  в системе властеотношений все вскоре возвращается на круги своя), а навсегда покидают область жизни, где господствует власть, или отдают себя в руки  демократического правосудия,   действующего на основе международно-признанных юридических установлений  при безусловном доминировании  неотъемлемых прав человека.

Впрочем, только что высказанные соображения о насилии и тиранах - не более чем умозрительные соображения, отдающие к тому же некой романтической мечтательностью. Жизненная практика еще ни разу не продемонстрировала  примера, когда бы бескорыстные революционеры поступились властью. Напротив, она повсеместно показывала другое - революционные жертвенные свершения против тиранов по большей части тут же перерастали в разгул стихии, массовое истребление людей,  захват имущества, - те  “революционные акции”, в осуществление которых  тут же включались люди из криминального мира и которые неизменно завершались пришествием революционеров и их попутчиков к вершинам власти.

И всё же  уроки  есть уроки. Они ничего не стоят, если из них не делаются надлежащие  практически значимые выводы.

И вот из всех   невероятной сложности хитросплетений исторических событий, последовавших вслед за Французской революцией, наиболее важными, непреложными представляются, по крайней мере, три вывода, имеющих ближайшее отношение к теме настоящей работы.

Во-первых, это то, что дух свободы, ее значительность для человека, для будущего всего человечества со времен знаменитых американских и французских Деклараций и Конституций оказались в конечном итоге всё же неуничтожимыми; они при всех ужасающих минусах и издержках стали выражением, знаком и символом человеческого прогресса, спасения и благополучия людей.

Во-вторых, при всей важности свободных выборов (всеобщих, равных, прямых, при тайном голосовании) при формировании властных учреждений государства, они еще не обеспечивают демократического развития общества; при известных же исторических и ситуационных условиях свободные выборы (плебисциты, референдумы) приводят к  результатам, обратным тем, в отношении которых строились демократические надежды и расчеты, - к установлению диктаторских, тиранических режимов власти.

И в-третьих, более чем двухсотлетний период существования демократической культуры, рожденной французской революцией и североамериканской государственностью, показал, что ее  реальное осуществление  требует  (вслед за внедрением в жизнь великих лозунгов свободы и учреждения институтов демократической государственности) всестороннего развития позитивного права, закона. При этом - такого позитивного права, такого закона, которые способны  воплотить начала свободы в само бытие людей, в саму прозу жизни, в быт и повседневную практику людского общения.

А в этой связи - более конкретизированное замечание об отмеченной ранее  сложной диалектике развития философии права. После того, как по главным своим очертаниям сложилась философская основа  философско-юридической науки, последующее накопление интеллектуального материала,  уготовленного ходом Истории для философии права, происходило  вслед за все большим утверждением в жизни западноевропейских стран и США демократической и правовой культуры, рожденной французской революцией, а главное - в процессе  развития  позитивного права как нормативно-ценностного регулятора, в потоке многообразных событий, в  сложных, порой драматических взаимосвязях позитивного права с его человеческой основой - естественным правом и  с властью.

Ключевым звеном в этом многосложном процессе стали гражданские законы. Развитие законодательства, всего комплекса институтов позитивного права в Европе, в странах Америки, Азии в Х1Х-ХХ веках  представляет пеструю, многоплановую картину, охватывающую все сферы общественной жизни - от конституционного регулирования до юридической регламентации фабрично-заводских, бытовых и семейных отношений.

Но что же все-таки может быть  отмечено как наиболее важное, существенное, что произошло  в характере и содержании законов, во всем позитивном праве после того, как в эпоху Просвещения в громогласных революционных документах  - Декларациях, Конституциях прозвучали лозунги  и формулы свободы, их верховенство, неотделимость от личности? И в чем должна была бы состоять миссия позитивного права - с тем, чтобы придать реальность указанным лозунгам и общим формулам? И не допустить те беды, которые обрушились на общество?

Такого рода вопросы тем более оправданы, что по внешним показателям юридический быт позднего европейского средневековья отличался как раз таким максимально развернутым, казалось бы, предельным насыщением многообразных юридических документов, регламентов, уставов, дотошно регламентирующих “все и вся”, что создавалось впечатление  о том, что возможности позитивного права вроде бы полностью исчерпаны.

Решающую роль среди законов, имевших по своему значению эффект прорыва в праве континентальной Европы, а затем и всего мира, сыграли гражданские законы. Это - Французский гражданский кодекс 1804 года (Кодекс Наполеона) и Германское Гражданское Уложение 1900 года.

Именно гражданские законы - это  те главные  факторы, с помощью которых   идеалы свободы,  требования демократической  и правовой культуры фактически реализуются в повседневной жизни граждан и тем самым с юридической стороны обеспечивается   реальное  формирование современного  свободного гражданского общества. 

Здесь следует отметить ряд существенных моментов.

Прежде всего,  гражданские законы - как ничто иное - выражают “связь времен”, причем - по основополагающим институтам человеческой культуры. Ведь гражданские законы Франции и Германии,  как и гражданские законы других стран, - это прямые преемники одного из великих шедевров культуры, заложенных в античности, - древнеримского частного права, его уникального, непревзойденного юридического богатства, выраженного в отточенных юридических конструкциях, строгой и точной лексике, математически стройных формулах и классификациях. Можно с достаточной определенностью утверждать, что юриспруденция оказалась, в сущности, единственным участком современной культуры, который напрямую, по большей части чуть ли не в первозданном,  готовом виде воспринял одно из высших достижений культуры античности.

И в этой связи - еще один существенный момент. Гражданские законы стали восприемниками таких достижений культуры, которые обогащены разумом. Об этом ранее, и как раз в отношении римского частного права, уже упоминалось: большинство  древнеримских  юридических формул и сентенций - не результат сглаженной и усредненной коллективной проработки, характерной для законодательного правотворчества,  а плод сильного и оригинального ума. Но не менее существенно и то, что древнеримские конструкции и формулы стали уже после периода расцвета древнеримской правовой культуры во П-Ш веках предметом интеллектуальной обработки, раскрывшей их значение “писаного разума”, - сначала в юстиниановской систематике (У1 век н. э.), а затем столетия спустя - в проработках глоссаторов и постглоссаторов, приведших к формированию нового интеллектуально-правового шедевра - “права университетов” средневековой Европы.

Гражданские законы в нынешнее время восприняли не просто  тысячелетиями отработанную с технико-юридической стороны и в этом отношении совершенную юридическую  материю. Они восприняли частное право - такое подразделение права, которое со времен античности как будто  уготовано для современной эпохи. Ибо частное право - это  как раз такая юридическая сфера, которая непосредственно не зависит от усмотрения власти. Оно, стало быть, в демократическом обществе при достаточно развитой юридической культуре и есть один из тех элементов в праве, который позволяет  юридической системе  возвыситься над властью.

Ведь частное право - потому и “частное”, что оно юридически закрепляет автономный, суверенный статус  личности и свободу личности в ее, данной личности, делах - частных делах. В последующем ход изложения в этой книге еще приведет к более подробной (и в чем-то, быть может, неожиданной) характеристике частного права. Сейчас же важно обратить внимание на то, что именно в частном праве возникает парадоксальная ситуация, которая  и делает “право правом” - возвышает юридическую систему над государством, его произволом.

И наконец, - такая  еще характеристика гражданских законов, раскрывающая их миссию, их роль в формировании и развитии современного гражданского общества. Гражданские законы - это как раз те юридические установления, которые, по-видимому, носят наиболее приземленный, утилитарно-деловой характер, они касаются всех людей страны, ежедневно, а то и ежечасно воспроизводятся и воспроизводятся  в нашей безостановочно повторяющейся повседневности. Изо дня   в день, из раза в раз. И  это  не некий минус (как может показаться на первый взгляд), а напротив, гигантское уникальное преимущество гражданских законов, исподволь упорно  превращающих  свободу людей в повседневную само собой разумеющуюся данность. Непрерывно повторяясь, влезая во все закоулки нашего человеческого бытия,  гражданские законы, как ничто другое,  способны “приручить к себе людей”, стать  непреложными правилами, напрямую входящими в образ жизни, в повседневную действительность, в наши нравы, в саму  прозу наших жизненных дел.

А в этой связи становится непреложной реальностью свобода людей,  а отсюда и  - общая атмосфера безусловной недопустимости  любых ее нарушений, признания элементарно-необходимыми условий для   осуществления свободы человека, его достоинства, высокого статуса.

Словом, свобода человека - отдельного, автономного человека! - при помощи гражданского права входит в быт, в повседневность. И это, быть может, является наиболее надежным показателем современной западноевропейской (причем - персоноцентристской) культуры - того, что  в  жизни общества возникла устойчивая, твердая почва для  практической свободы отдельного автономного человека, личности и, следовательно, для существования и развития современного свободного гражданского общества, общества либеральной цивилизации.

Можно, пожалуй, утверждать, что именно гражданское право воплощает в адекватной нормативно-юридической форме ту “игру свободы”, которая,  по мнению Шеллинга,  выражает наиболее существенную сторону миссии права в современном обществе. Обращу внимание - не “правила игры” (они выражены во всем праве), а именно цивилизованную игру свободы, которая и раскрывает наиболее мощные позитивные  творческие, созидательные силы в жизни общества. Как справедливо отмечено И. А. Покровским «гражданское право исконно и по самой своей структуре было правом отдельной человеческой личности, сферой ее свободы и самоопределения. Здесь впервые зародилось представление о человеке как субъекте права . . . »

Франция, Германия, другие западные страны, в которых утвердились гражданские законы, в Х1Х-ХХ веках прошли непростой путь развития. Путь с периодами застоя, войн, разрухи и - что особо пагубно - с  трагическими сломами в политико-правовой жизни, когда в таких странах, как Германия, Италия, Испания,  воцарялись фашистские тоталитарные режимы. И всё же надо видеть, что в эти трагические годы в странах, брошенных в бездну фашизма, сохранялись островки правовой западноевропейской культуры, выраженные в гражданском законодательстве. И вовсе не случайно поэтому так быстро, воистину стремительно состоялось в этих странах демократическое возрождение - не только вновь утвердились и заработали в оптимальном режиме свободная рыночно-конкурентная экономика и институты парламентаризма, но и  произошли новые крупные перемены в праве.

7. Революции в праве. В  цепи  реальных событий ХУШ-ХХ веков, ставших основой формирования и развития  гуманистического права и соответствующих  философско-правовых  идей, есть  события наиболее значительные, поворотные, обозначившие начальную и завершающие фазы становления европейской (западной, персоноцентристской)  правовой культуры.

Конечно же - как уже упоминалось -,  решающую роль сыграла здесь вся возрожденческая культура, эпоха Просвещения, процесс перехода к либеральным цивилизациям, к демократическому переустройству стран, вставших на путь модернизации. Все это и  привело к таким крупным переменам в политико-юридической сфере жизни общества, которые   с полным основанием можно назвать п е р в о й  (антифеодальной)  “революцией в праве” – реальным прорывом в право дозволительного порядка.

Сразу же оговорюсь - термин “революция” в отношении права с учетом  сути революций в обществе, неотделимых от насилия и террора (о чем говорилось в предшествующем параграфе), используется с немалой мерой условности. И конечно же, в данном случае имеются  в виду не какие-то насильственные акции и даже не сопровождающая их романтическая героика, а только то, что позволяет использовать термин “революция” в естественных и технических науках, - скачкообразный переход от одного качественного состояния  в другое.

И если в эпоху Просвещения к концу ХУШ - началу Х1Х в Европе и Северной Америке произошли буржуазные революции со всей гаммой присущих им противоречивых свойств, то одним из безусловно-положительных последствий таких революций  является как раз “революция в праве”.

Основой такой “революции в праве” стали отмеченные ранее  социальные и политические процессы,  в соответствии с  которыми человек  как  личность начал высвобождаться из-под рабско-крепостнических оков власти и религиозной идеологии. Именно тогда великие   просветители той поры выдвинули идеи, связывающие  закон, право, правосудие не только с общими этическими и религиозно-этическими началами, но и сообразно  идеям естественного права  с самими основами человеческого бытия - со  свободой отдельного, автономного человека.

И что особо показательно, именно в таком ключе строились основные философские системы ХУШ-ХХ веков,  прежде всего - кантовская, а также  философские взгляды Гегеля, Шеллинга, Фихте. Не менее важно в этом отношении и само время - демократическое переустройство общества,  демократические и персоналистические правовые процессы в политической жизни, заложенные Великой французской революцией. Оценивая наследие французской революции, его противоречивую судьбу, современные философы обращаются  “к тому единственному, что у нас осталось, - к тем идеям, которые инспирировали демократическое правовое государство”, да так, что ныне “политическая свобода всегда воспринимается как свобода субъекта, который сам себя определяет и сам себя осуществляет” .

Революция в праве, основанная на «духе» и идеях Французской революции, нашла выражение в категориях естественных прав человека.

Здесь, возвращаясь к идеям естественного права, уместно заметить вот что. Данные истории свидетельствуют, что глубинная сущность естественного права как  предосновы позитивного права - то  вечное, непреходящее, поистине человеческое, что в нем заключено, раскрылась в ходе исторического развития не сразу.

Тем более, что определенный круг условий и требований жизнедеятельности, воспринимавшихся в качестве “естественных”, вообще представляет собой вместе с рядом этических и религиозно-этических (церковно-ритуальных) норм - явление конкретно-исторического порядка.

В свое время воспринимались в облике естественных  и такие, впоследствии ушедшие в прошлое и даже ныне оцениваемые весьма негативно  требования,  как  кровная месть, око за око, композиция, выкуп. В обстановке обычно романтизируемых революционно-насильственных, а порой и откровенно террористических, акций в виде естественных выдвигаются “права” на социальную справедливость, справедливого дележа, грабежа награбленного, отмщения за  попранную  правду и т.д.

Между тем по главным и доминирующим своим характеристикам (по своему глубоко человеческому  предназначению) и фундаментальной миссии в социальном регулировании естественное право призвано быть твердой, высокозначимой  основой социального регулирования в целом, предосновой позитивного права, законов. И вот смысл, историческая значимость этого    предназначения  естественного права в полной мере раскрылись  только в Новейшей истории. Хотя естественное право сработало в качестве “исторически первого права” и его теоретические постулаты заявляли о себе в античности и   в средневековье,  тем не менее  фундаментальная миссия естественного права была как бы уготована на будущее и, несмотря на все потери, дожидалась “своего времени”. Того времени, когда  естественное право станет носителем, обителью самой сути  человеческого бытия, самостоятельного и высокого статуса отдельного автономного человека.

Именно  в новейшей Истории, в исторической обстановке, возникшей в результате эпохи Просвещения, крупных глобально-поворотных перемен в мире,  естественное право раскрылось в двух принципиально новых качествах, характеризующих  его новую жизнь, во всяком случае - начало новой жизни, его первую фазу. Естественное право в новых условиях:

во-первых, “выбрало” в качестве главного адресата своих требований   существующую власть - недопустимость государственного произвола, а отсюда – утверждение и развитие жизни общества начал народовластия;

и во вторых, - и это самое  главное -   из множества   прав,  обусловленных разнообразными условиями и требованиями жизнедеятельности (прав нередко - полумифических, ритуальных, иллюзорных),  выделились именно н е о т ъ е м л е м ы е   п р а в а   ч е л о в е к а,  которые стали непосредственным выражением - прошу внимания! - с а м о й    с у т и человеческого бытия, сокровенной основы сообщества людей - с в о б о д ы  во всех ее многообразных жизненных проявлениях: свобода слова, неприкосновенность  личности, право выбирать своих правителей  и др.

Отсюда и  значение   первой “революции в праве” состояла не только в том, что юридическое регулирование стало ориентироваться на отдельного, автономного человека, но в не меньшей степени и в том, что его ближайшей основой стали естественно-правовые требования свободы, выраженные в принципах народовластия и  в неотъемлемых правах человека.

И при этом особо существенно - то, что неотъемлемые  права человека стали пониматься: во-первых, как  явления культуры (и если в виде поприща индивидуализма, то индивидуализма, сложившегося на основе возрожденной культуры античности и христианской культуры); и во-вторых, как субъективные права.

С этой точки зрения   естественное право в его истинном содержании может быть охарактеризовано как   откровение  эпохи Просвещения. Теория естественного права в рассматриваемом отношении - это своего рода духовная прародительница современных  в обществе демократических начал. Причем - таких начал, которые приобрели не меньшую значимость, чем принципы народовластия, традиционно понимаемая демократия, сложившаяся в соответствии с  идеологией свободных выборов.

Достойно пристального внимания то обстоятельство, что в соответствии со взглядами ряда видных мыслителей неотъемлемые права человека должны рассматриваться, причем наряду с демократией, в качестве основы современного гражданского общества, правового, конституционного государства. По мнению Ю. Хабермаса, например, рассматривая главное наследие Французской революции (которая по значению для развития человечества, по его словам, ни с чем “несопоставима”), указывает на то, что “демократия и права человека образуют универсальное ядро конституционного государства”. И вот здесь особо существенно то, что современная либеральная теория институализирует равные свободы для всех и понимает их как субъективное право. Поэтому для сторонников  либеральной теории – именно в данном месте обратим повышенное внимание на этот момент -  ”права человека обладают нормативным приоритетом перед демократией”.

Сказанное  относится к концу ХУШ - началу Х1Х века, к тому времени и к тем событиям, которые названы первой  “революцией  в  праве”.

Прошло более столетия.

Ключевыми, поворотными для развития права в середине и во второй половине ХХ века  оказались  события 1950 - 1960 годов,  во многом явившиеся не только результатом общего постиндустриального социального развития, но и своего рода правовой реакцией на кровавый кошмар фашистского и сталинского тоталитаризма. Именно тогда вновь произошли крупные перемены в праве. Перемены, затронувшие юридические системы развитых демократических стран и  означавшие по сути дела не что иное, как   в т о р у ю  (антитоталитарную) “революцию в праве”.

Основой таких перемен стало  возрождение естественного права, и не прост  возвращение в сегодняшние дни  того, что было ранее, а возрождение, означающее новую жизнь естественного права.

8. Возрождение и новая жизнь естественного права. Теория естественного права, “философски” обосновав правомерность смены феодальной тирании демократической государственностью, казалось, в Х1Х веке исчерпала себя и порой, особенно в рамках социалистических учений, стала рассматриваться как некие экзотические  изыски эпохи Просвещения, взлета мысли просветителей-романтиков той поры, а то и  как умозрительные фантазии идеалистического толка, “враждебные трудящимся массам”, враждебные контрреволюционные теории.

Тем не менее  глобальный кризис общественной системы в условиях конца промышленного капитализма на пороге ХХ века   вновь потребовал того, чтобы  была найдена духовно-философская основа для решения проблем, связанных с назревшими изменениями в общественно-политической жизни общества. В том числе - и с тем, что сами по себе свободные выборы далеко не всегда обеспечивают действительную демократию и гуманизм общественной жизни. Именно тогда и возникла потребность возрождения естественного права. По словам И.А. Покровского, ранее уже приведенных,  в конце Х1Х века – начале    ХХ  начались  .поиски «потерянной  идеи права», «правильного права». И «эти поиски . . привели не к чему иному, как к возрождению того, что казалось похороненным навсегда – к              в о з р о ж д е н и ю   е с т е е с т в е н н о г о     п р а ва».

Значительную роль в обосновании идеи возрождения естественного права вместе с выдающимися философами-гуманистами Запада сыграли замечательные русские правоведы-приверженцы либеральных ориентаций в правопонимании.     Именно  они,  русские      правоведы   -     Б.Чичерин,          П. Новгородцев, Б.Кистяковский, Л. Петражицкий и, в особенности на мой взгляд, И. А. Покровский - не только вновь вызвали к жизни естественно-правовую концепцию как исходный критерий для критической оценки существующего правопорядка, но и придали ей значимость фундаментальной основы построения правовой системы, соответствующей потребностям современного гражданского общества.

Главное, что характерно для возрожденной теории естественного права, это такая ее характеристика, когда естественное право разворачивается не непосредственно к проблемам власти как таковой, а напрямую, сообразно идеологии свободы французской революции к человеку, концентрированно выражается в неотъемлемых правах  личности. Да  так, что естественное право - обратим внимание на этот пункт! -  приобретает непосредственное  юридико-регулятивное значение.

Надо заметить в связи со сказанным,  что возрождение естественного права стало для дооктябрьской России  еще одним свидетельством -предзнаменованием правового пути  намечавшегося ее демократического преобразования  - тенденция, истоки которой были заложены судебной реформой 1864 года и, быть  может, по мнению автора этих строк, более глубокими историческими предпосылками доимперской Руси.

В России правовой путь демократического развития, опирающийся на естественно-правовые идеи, был прерван большевистским     переворотом   октября 1917 года. Либеральное правопонимание, нацеленное на утверждение в социальном бытии  неотъемлемых прирожденных прав человека, оказалось преданным анафеме. На долгие десятилетия в России возобладало коммунистическое правопонимание, оправдывающее насилие над человеком во имя “светлого будущего” - одна из сторон марксистской философии права.

Но и на Западе в первые десятилетия ХХ века прирожденные права человека еще не стали в демократических  странах первоосновой демократической правовой системы. Более того, в обстановке социалистических иллюзий они начали заслоняться представлениями о приоритете “прав трудящихся”, а затем были  отодвинуты на периферию общественного мнения грозными опасностями, связанными с гитлеровскими и  коммунистическими экспансионистскими акциями 1930-1940 годов, ужасами сталинского и нацистского тиранических режимов, бедами второй мировой войны.

Но именно эти ужасы и беды вызвали к жизни новую и, к счастью, более продуктивную фазу возрождения естественного права в послевоенное время, которая и стала мировоззренческой основой  в т о р о й, ранее уже упомянутой,  “революции в праве”, и в этой связи обрисовывает саму суть этого крупного перелома в правовом развитии, когда возрожденное естественное право - как это и предсказали русские правоведы - обретает непосредственное юридико-регулятивное значение. Так что последовательно правовой путь, реализующий возрожденную естественно-правовую концепцию,  поднятую на высокий уровень общественного признания после второй мировой войны, в развитых демократических странах Запада на деле и осуществился  в 1950-1960 годах.

Все это и характеризует решающую сторону трансформации позитивного права на современной стадии демократического развития. Стадии, отражающую наиболее значимую, по всем данным, социальную потребность  послевоенного времени, когда со всей остротой  дала о себе знать необходимость такого преобразования действующего права  в демократических странах, когда  был  бы  положен конец   самой возможности установления  режима тирании и беззакония. И именно тогда  идеи  прав человека, имевшие характер общих  деклараций, переступили порог  сугубо декларативных положений, обрели институционность и выступили в качестве  регулятивных юридических принципов - непосредственной  основы  наступления юридически значимых последствий.

Существенный шаг в этом направлении был сделан уже в первые послевоенные годы. В декабре 1948 года ООН приняла Всеобщую декларацию прав человека, юридически на международно-правовом уровне закрепившую эту, ранее в основном, декларативную категорию. Затем Конституции ряда европейских стран (притом - знаменательно! - прежде всего стран, испытавших “на себе” ужасы фашистской тирании - Германии, Испании, Италии) придали правам человека - в  первую очередь - основным, фундаментальным,  непосредственно юридическое действие и плюс к тому - приоритетное значение в данной национальной юридической системе.

С 1950-1960 годов естественное  право в его современном понимании, наряду с его общим “философским бытием” в области духовной жизни общества, перешло в плоскость жизненной практики, практической свободы людей. Это и нашло свое выражение в неотъемлемых правах человека, в  их  прямом юридико-регулятивном значении.

Такой подход к правам человека не только позволяет “институализировать”  естественное право, преодолеть его известную неопределенность, многозначность, но и, с другой стороны, - придать категории прав человека необходимую философскую обоснованность и в этой связи устранить саму возможность их этатической (государственно-державной) интерпретации. Той интерпретации (кстати, привычной для общего советского правопонимания), когда права людей понимаются не как данные самой  природой, самим человеческим бытием, не зависимые от усмотрения власти, а  как нечто такое, что “предоставляется” государством, зависит от его “доброй воли”, “даруется” властью.

Постави здесь точку. Более подробны разговор о правах человека – дальше, в одно из последующих глав.

 9. Идей правозаконности.  В настоящее время,  судя по многим показателям,  по философско-правовым вопросам уже накоплена  такая сумма данных, которая позволяет  подвести известный итог развитию философии права и охарактеризовать ее в том виде и облике, которые отвечают требованиям современной стадии человеческой цивилизации.   

Вот  -  некоторые итоговые соображения.

Начиная с эпохи Просвещения, философская мысль по вопросам права, развиваясь и оттачиваясь в едином потоке, неизменно склонялась  к одному - к тому, что основой права, его стержнем и предназначением является свобода. И не просто свобода, не свобода вообще, не абстрактно понимаемая идея свободы, а - прошу внимания! - реальная, в живой юридической плоти свобода отдельного, автономного человека.

И самое, пожалуй, поразительное здесь - это то, что с такой сутью и направлением философской мысли точка в точку по конечным итогам  совпало и фактическое развитие политико-правовой действительности в странах, преимущественно - европейских, странах  Северной Америки, где  в ходе и в результате  демократического переустройства общества шаг за шагом  по тропе проб и ошибок утверждаются  и крепнут институты демократии. И тут, непосредственно в практической жизни людей,  начиная с эпохи Просвещения, первых демократических Деклараций и Конституций  развитие неуклонно шло и идет ныне  от общих формул о свободе, равенстве и братстве  -  к  идеям правозаконности, к приоритету в политико-юридическом бытии  неотъемлемых прав и свобод человека.

Одним из наиболее выразительных образцов соединения философской мысли  и правовой реальности стало уже отмеченное в предшествующем изложении развитие в Х1Х-ХХ веке гражданского  законодательства. Ведь капиталистический строй  в экономической жизни потребовал,  как это ни странно прозвучит,  свободы в строго кантовских ее определениях. То есть такого простора в вольном поведении  участников экономических отношений, при котором развертываются “полные антагонизмы” - конкуренция, экономическое соревнование, состязательные начала (это и есть рынок) и который в силу этого предполагает “самое точное определение границ и обеспечение свободы” (Кант),  “игру свободы” (Шеллинг), что как раз и дают отработанные искусные гражданские законы.

Именно  соединение передовой философской мысли о сути человеческого бытия и реального развития политико-правовой действительности в последние два столетия дает надежное основание для вывода    о том, что  суммой философско-правовых идей (концепцией) о праве в  жизни людей, отвечающей требованиям нынешней стадии человеческой цивилизации, должна стать ФИЛОСОФИЯ  ГУМАНИСТИЧЕСКОГО ПРАВА - ФИЛОСОФИЯ     ПРАВОЗАКОННОСТИ.

И сразу же - два пояснения в отношении использованных в приведенных итоговых положениях понятий:

П е р в о е. Определение “гуманистическое” по отношению  к праву (использованное отчасти ввиду отсутствия других, более адекватных,  по представлениям автора,  сути дела) - в данном контексте - не  рядовой, привычный, в немалой степени затертый, потерявший изначальный смысл эпитет, широко к месту и не к месту употребляемый наряду с такими, скажем, понятиями, как “демократия”, “прогресс”  и им подобные. Он использован в строго точном, изначальном значении - в смысле характеристики явлений в жизни общества, сконцентрированных вокруг человека, человеческих  ценностей и интересов, т.  в строго персоноцентристском значении.

И второе пояснение, относящееся к другому, параллельно используемому понятию - правозаконность.

Суть дела здесь вот в чем. Реальность права, его действенность раскрывается через  законность - строжайшее, неукоснительное претворение в жизнь действующего права, закона. Но сам по себе термин “законность” мало что говорит. Сам по себе   этот термин  характеризует всего лишь одно из имманентных свойств любого права, его общеобязательность - категоричность, непременность строжайшего, неукоснительного соблюдения, претворения в жизнь действующих юридических норм - неважно каких, - в том числе - “революционных” и самых что ни есть реакционных.

Что же меняется, когда к  приведенному термину добавляется слово “право” (“правозаконность”)? Казалось бы  - ничего,  не очень-то нужный словесный повтор, тавтология, масло масляное.

Но ведь право – обратим внимание на этот момент! - может быть “революционным” и крайне реакционным, что и было характерно для советской юридической системы с ее идеологизированным выражением и символом - “социалистическая законность”.

А вот  в соответствии с приведенным  терминологическим обозначением («правозаконность») все резко меняется. Как только  признаются и на деле осуществляются основные начала гуманистического права -  основные неотъемлемые права человека, одного лишь понятия «просто законность» оказывается недостаточным. С рассматриваемых позиций смысл правозаконности означает строжайшее, неукоснительное проведение в жизнь не любых и всяких норм, а  начал гуманистического права, прежде всего основных неотъемлемых прав человека, а также связанных с ними ряда других институтов (о них речь - дальше),  в том числе общедемократических правовых принципов народовластия, частного права, независимого правосудия. А значит - и реальное на деле построение на последовательно демократических, гуманистических началах всей юридической системы, всей политико-государственной жизни.

В этой связи заслуживает внимания мысль Ю.Я. Баскина о том, что сама  законность может быть двоякого рода: “законность может быть истинной, соответствующей “духу”, т. е. сущности права, и законность чисто формальной, сводящейся к соблюдению любых норм, если они санкционированы государством. Для первой необходимо наличие определенных  общественных, политических и идеологических предпосылок, необходима правовая культура и уважение к праву, осознание его необходимости и справедливости, т. е. правопризнание (И. Ильин). Для второй все это в конечном счете необязательно и даже ненужно”.

И еще одно замечание. Не будем упускать из поля зрения то, что здесь и дальше речь идет о философии, о концепциях, об идеях, в немалой мере - об идеалах.

Концепция современного гуманистического права (правозаконности) понимается в данном случае  не как во всех своих ипостасях наличный факт - не как  фактически существующая конкретная юридическая система  какой-то страны (даже наиболее развитой в демократическом и правовом отношениях), а как известный идеал, модель, теоретический образ.

К этому  идеалу ряд национальных систем приблизился на довольно близкую дистанцию. В национальном праве демократически развитых стран - таких, как Великобритания, Франция, США, Норвегия, Нидерланды, Швейцария, ряде других - многие элементы, если не большинство,  современного гуманистического права уже наличествуют, другие находятся рядом, как говорится “на подходе”. Главное же, все эти элементы:  и наличествующие, и представленные как идеал, некое обобщение,  соответствуют логике общественного развития, отвечают требованиям нынешней ступени цивилизации и в своей совокупности, надо полагать, - обрисовывают  “правозаконность”, или “современное право  гражданского общества” - новую, наиболее высокую ступень развития права, непосредственно следующую за ступенью, которая доминирует в нынешних условиях во многих странах, в том числе и в ряде демократических,   за “правом  государства”.

Таким образом, концепция права, отвечающая требованиям современного    гражданского общества,   -        это        ф и л о с о ф и я                п р а в о з а к о н н о с т и  -   гуманистического   права,      которое  призвано -    г о с п о д с т в о в а т ь,   п р а в и т ь     в   обществе.

Несколько слов о достоинствах приведенной формулы. Правозаконность потому может  стать итоговой характеристикой  философии  гуманистического права, ее символом, что по самой своей сути приведенное положение  в сжатом (“свернутом”) виде содержит все  главные ее особенности, о которых говорится в этой главе.

В то же время хотелось бы привлечь внимание к тому, что при всех новых смысловых нагрузках и оттенках рассматриваемой формулы она остается положением о законности. А законность, при всех исторически происходивших метаморфозах  (в том числе и таких, о которых пойдет речь в следующей главе, - “революционная законность”, “социалистическая законность”), остается именно законностью, порядком, строем или устройством строжайшего соблюдения действующего позитивного права, выраженного в законах, других юридических источниках. А коль скоро  в современном гражданском обществе правовой порядок, или, иначе говоря, правовое устройство, призванные выражать законность, основываются на гуманистическом праве и, стало быть, прежде всего на естественных неотъемлемых правах человека, то и сам строй юридических отношений должен приобретать своего рода естественно-природный характер. То есть становиться столь же необходимым и жестким, как и сама природа.

Поразителен  в этом отношении один из примеров  (еще один) совпадения  взглядов юриста и философа.

Знаменитый российский правовед Н.М. Коркунов полагал, что прочный общественный строй предполагает установление такого правового порядка, который “будет подчинять себе стремление отдельных личностей с такой же безусловностью и беспощадностью, как законы природы”.

С еще большей, притом глубоко-философской, основательностью по рассматриваемому вопросу развернул свои суждения  Шеллинг, когда он как раз и выдвинул уже упомянутую ранее идею о правовом устройстве как о “второй природе” ( и не упустим из поля зрения - то, что все  эти суждения  великий философ связывает со свободой человека).

 Шеллинг прежде всего делает ударение на том, что “свобода должна быть гарантирована порядком, столь же явным и неизменным, как законы природы”. В этом же ключе строится мысль автора, когда он пишет: “...то,  что служит защите и обеспечению права, не должно зависеть от случая”. И вот,  по Шеллингу,  порядок, гарантирующий свободу, должен быть как бы второй природой - притом высшей природой, в которой господствует правовой закон.  Шеллинг пишет: “Над первой природой должна быть  как бы воздвигнута вторая, и высшая, в которой господствует закон природы, но совсем иной, чем в зримой природе, а именно закон,  необходимый для свободы”, - причем - такая природа, такая “железная необходимость”, которая “стоит над” человеком и “сама направляет игру его свободы”.

С рассматриваемых позиций надо отдавать ясный отчет в том, что общие рассуждения о праве в самом высоком (гуманистическом) его значении мало чего стоя, если идея права не соединена, не спаяна накрепко с идеей законности - такого правового устройства, которое функционирует столь же твердо, непоколебимо, явно и неизменно, как закон природы. То есть - как правозаконность!

10. Идея правозаконности и верховенство  права. Идея правозаконности как выражение требований либеральной цивилизации и соответствующего ей современного естественного права означает в качестве своей важнейшей итоговой характеристики, что  позитивное право, основанное на неотъемлемых правах человека, становиться доминирующим регулятором внешних практических отношений.

Оно не просто занимает «первое место» во всей системе  социального регулирования, но приобретает монопольное  положение для решения всех ситуаций, когда предполагается решений тех или иных жизненных ситуаций «по праву» - решений, обеспечиваемых внешним (государственным, политическим) принуждением.

Помимо всего иного, идея правозаконности означает, что в позитивного права при решении жизненных конфликтов, предполагающих возможность применение официального принуждения, «нет конкурентов». Ни мораль, ни религиозные догматы, ни иные «идеологические ценности», ни тем более соображения целесообразности  не могут противостоять требованиям, положениям, процедурам позитивного права.

В этой связи  особо существенно обратить внимание на то, что идея правозаконности означает по своей сути  безусловный приоритет права в отношении власти, государства, и знаменует собой – как уже отмечалось ранее [2.4.4.] -  более высокую ступень в правовом развитии, чем те которые выражены в формулах «право власти» и даже «право государства».

Наиболее адекватной формулой, соответствующей самой сути верховенства права в условиях  правозаконности, является  положение – правление права (rul of law).

                                                        х

                   х                                                                      х     

И вновь скажу  - кратко изложенные идеи правозаконности,  соответствующие требованиям современного гражданского общества, - не более чем идеалы - обобщенный образ, суммированный  на основе тенденций и достижений законодательства и юридической практики  демократических стран с развитой юридической культурой, отечественного положительного и отрицательного опыта, а также  авторских представлений о месте и роли права в жизни людей, в чем-то, понятно, дискуссионных.

Но это, как мне представляется,  простые, ясные идеалы. Они согласуются с нашими  тоже простыми, ясными, светлыми человеческими потребностями и устремлениями. И - что особо существенно -  именно они, идеалы правозаконности или идея права,  способны придать оптимистические очертания будущему людей,  определить оптимальный вариант, жизнеутверждающий и достойный, перспективы  развития человеческого сообщества. И стать - наверное, уместно будет сказать, - для каждой страны, в том числе и для России, общечеловеческой и    одновременно    национальной   и д е е й (которую так упорно  и так безуспешно  в наши дни “ищут” в российском обществе).

И всё же дальше на примере России, нашего Отечества,  мы увидим,  как   непросто, с каким трудом, потерями, деформациями эти идеалы входят (а еще чаще - не  входят) в жизнь.

Именно для России все эти процессы оказались неимоверно сложными. Ибо Россия стала  страной,  в результате событий последних десятилетий не просто отброшенной назад, а страной сломанной, искалеченной, в ряде случаев уже лишенной возможностей без гигантских потерь  воспринимать и развивать простые и  ясные человеческие идеалы.  И особо прискорбно, быть может,  то, что Россию во многом сломала, искалечила тоже система взглядов на право, претендующая на то, чтобы быть “философией”,  -  коммунистическая правовая  философия.                                   

                                                                2

             КОММУНИСТИЧЕСКАЯ  ФИЛОСОФИЯ  ПРАВА

1. Ортодоксальные основы  коммунистической философии права. Характерная черта человеческой цивилизации и культуры - противоречивость их развития, когда  прогресс, в том числе и правовой прогресс,  сопровождается явлениями регресса - то затухающими, уходящими в прошлое, то вспыхивающими, расцветающими в новом обманчивом иллюзорном обличии.

Если стержнем правового прогресса в условиях перехода человечества от традиционных к либеральным цивилизациям и демократического переустройства общества стала философия  гуманистического права (правозаконности), то наиболее значительным, противостоящим ей явлением правового  регресса и вместе с тем – ее своеобразным спутником-антагонистом  стала коммунистическая марксистская  философия права.

Слов нет, человеческая история изобилует страшными, чудовищными эпизодами и целыми полосами исторического развития, когда отбрасывалось и попиралось право в его исконном, гуманистическом понимании, до тла изничтожались ростки и завоевания правового прогресса. Строй азиатской деспотии. Беспощадные тиранические режимы в античности и средневековье. Обращенные в рабство народы. Кровавые религиозные войны и крестовые походы. Искоренение народов целых континентов. И все это,  как и многое другое, такое же страшное и чудовищное - во многих случаях происходило в тех же  странах, где чуть ли те же беспощадные завоеватели и работорговцы провозглашали лозунги о свободе, праве, справедливости, и опирались в своих деяниях  на «свою» философию, на некоторые категории естественно-правового характера, в том числе - на представления христианства (средневековый агрессивный католицизм).

Но ни одна “философия”, ни одна теория не совершили того, что сделал ортодоксальный марксизм,  - не превратились в гигантскую всесокрушающую силу и не    обернулись  бесчеловечной тиранией,  а в итоге - небывалыми разрушениями общества,  человека, основополагающих человеческих ценностей, в том числе (и пожалуй, - прежде всего) права, его идеалов и истинного назначения.

Почему это произошло?

Быть может, самое  зловещее здесь – это то, что ортодоксальная коммунистическая идеология в  облике марксизма (а затем – ленинско-сталинского большевизма)  заявила о себе как некое откровение, ослепившее людей идеалами всеобщего счастья, подлинного равенства, идеями социальной справедливости, стремлением ликвидировать  невзгоды, порожденные капитализмом, системой  неконтролируемой свободы, эксплуатации, угнетения людей труда. И такого рода откровение представлялось – как и основы гуманистической философии – в виде нечто в высшей степени естественного, своего рода естественного права (и непомерно более значительного по сравнению с реализацией узкой, по  представлениям марксистов,  классово-буржуазной  задачи - дать свободу   каждому отдельному автономному человеку). Причем - такого, что как будто является величайшим свершением науки, разума – ликвидацией эксплуатации  и угнетения человека человеком, достижением  всеобщего равенство и счастья всех людей,  жизнь "по потребностям", словом, построение  совершенного и разумного  общества   -     к о м м у н и з м а.

Так в  чем же дело?

А  дело в самой сути чарующей и одновременно  трагической, страшной судьбе марксизма. Тут три существенных момента.

В о – п е р в ы х, основные идеи марксизма о коммунизме – это не более, чем мечта, утопия, не  согласующаяся с естественными законами и процессами развития человеческого сообщества. Мечта, утопия, близкая к библейским представлениям о «рае», построенная на иллюзиях, искушении, нетерпении и потому очаровавшая как наваждение прежде всего людей и страны с трудной обездоленной жизнью, судьбой. В действительности в идеях  о коммунизме нет ничего, чтобы можно было бы отнести к «откровениям разума», истинного свершения науки.

В о – в т о р ы х ,  сила марксизма, его обаяние, влияние, породившие во всем мире поистине обвораживающую эйфорию, состояли в том, что такого рода  коммунистические идеалы рассматривались не в виде мечты, не в виде возможной перспективы, рассчитанной на  отдаленное будущее, а в качестве практической задачи -  скорого и решительного установления того строя жизни  (по крайне мере, в виде "социализма" - первой, как считалось, фазы коммунизма), который должен восторжествовать в ближайшее время, буквально сейчас, при жизни нынешнего поколения, и уже  в нынешнюю пору сделать всех людей счастливыми и притом -  победить  везде, сделать людей счастливыми во всем мире.

В   т р е т ь и х, сообразно идеологии марксизма  на пути высшего социального строя, коммунизма, должны решительно преодолеваться все преграды, в то числе – действующие законы, позитивное право, которое в условиях частнособственнического строя представляет собой, по представлениям марксистов-ортодоксов,  «всего лишь» возведенную в закон волю господствующего класса, эксплуататоров, т.е. эксплуататорского, буржуазного права.

2. Высшее  право -  революционное  право, служащее  коммунизму. Если социализм и коммунизм, согласно марксизму, являются не возможной исторической перспективой,  не отдаленной мечтой, а социальным проектом, практической задачей сегодняшнего дня, то спрашивается: каковы пути и средства решения такого рода задачи?

Быть может, это   использование  все  более утверждающихся к концу Х1Х - начала ХХ века демократических правовых институтов, избирательного права, парламентаризма, демократических законов? На подобный путь и сориентировалось немалое число последователей Маркса, объединившихся в социал-демократические партии.

Вместе с тем другая часть марксистов, сторонников ортодоксального марксизма, объявив указанный путь "оппортунистическим" и "ревизионистским", стала  настойчиво отстаивать путь пролетарской, социалистической революции - путь насильственного ниспровержения старого угнетательского строя и решительных революционных мер по созданию нового социалистического (коммунистического) строя.

Особо последовательно на  революционный путь кардинальной переделки мира встали Ленин, Троцкий, Сталин, их  сторонники из  крайне радикального воинственного крыла российской социал-демократической партии, образовавшие особое течение в марксизме, названное большевизмом.

Есть ли достаточные основания для пролетарской, социалистической революции?

С позиций ортодоксального марксизма - да, есть. И именно Маркс  сообразно ортодоксальным догмам выдвинул систему  взглядов, претендующих на высокую научность, в соответствии с которой человеческое общество, начав свой путь с "первобытного коммунизма", затем погрязло в бедах при господстве частной собственности, в порядках угнетения и эксплуатации человека человеком, неуправляемой стихии товарно-рыночной экономики, а теперь стоит перед необходимостью устранить сами условия, порождающие эти беды, и создать  действительный коммунизм - совершенное  и разумное общество.

В какой-то мере такой подход к действительности конца Х1Х – первой половины ХХ века отразил суровые, трагические реалии, стал своеобразным ответом на вызов времени. Ибо капитализм – в том виде, в каком он утвердился к том времени, действительно обернулся страшными бедами для общества (их кульминация – две мировые  войны ХХ века). А Великая депрессия начала 1930-х гг. вообще стала бедой-предзнаменованием тотальной гибели всей капиталистической системы.

И вот - главный, ключевой вопрос, относящийся к марксизму: если и впрямь наступил миг выбора для человечества и человечество стоит перед вызовом времени, то спрашивается, не здесь ли, не в указанных ли исторических и социальных предпосылках, определенных марксизмом, кроются основания для революционного перехода от существующего к совершенному строю? И не эти ли исторические и социальные предпосылки выдвинули на авансцену исторического развития   определенный слой  людей - класс   (пролетариат), который самой историей уполномочен на то, чтобы революционным путем коренным образом изменить мир -  кардинально преобразовать, во многом "до основания" разрушить  существующее частнособственническое общество и создать новое, совершенное и разумное общество, построенное на общественной собственности и общественном труде?

И вот  Маркс, его сподвижники и продолжатели (главным образом - большевики),  по сути дела, возвестили  о том, что пролетариат - класс, лишенный средств производства, вместе со своими союзниками, имеет мандат на глубокие революционные преобразования действительности, Такое,  преобразование, которое предстало по утверждению его создателей, сторонников, людей им очарованных   как мессия, откровение, быстрый путь к  избавлению от эксплуатации и угнетения, надежда  на светлое будущее людей труда.

Но что же представляет собой вот это самое “основание, предопределенное историей”, своего рода “мандат” пролетариата, людей труда на революционное изменение мира, на социальную революцию?

И вот  здесь хотелось бы обратить внимание на то, что марксистские взгляды, многократно и скрупулезно проанализированные с различных науковедческих позиций (экономических, политических, моральных, психологических и др.), по-настоящему не становились предметом научного освещения и оценки  с о    с т о р о н ы     п р а в а.

Между тем,  когда Маркс возвестил о том, что задача философов не объяснять действительность, а изменять ее, он тем самым уже сообщил философскому обоснованию  действительности значение достаточного основания -  такого, когда философские, научные выводы “дают право” на практические действования. И с этих позиций “основание, предопределенное историей”, “мандат” на революционное преобразование” - все то, что в соответствии с марксистско-большевистскими  взглядами  лежит в основе кардинальных революционных преобразований, не может быть определено иначе, чем   п р а в о. Право - в том широком значении, которое выражает обоснованность, оправданность соответствующих действий, наличия у них достаточного основания.

Марксизм, таким образом, может быть охарактеризован как философское и политическое учение, обосновывающее революционное право,  своего рода суперправо  пролетариата на  коренное преобразование мира (что прямо или косвенно утверждалось всеми сторонниками революционного марксизма).

Более того, если попытаться вычленить в  ортодоксальных марксистских взглядах главное, решающее звено, то оно по всем данным заключено именно здесь, в обосновании революционного  суперправа пролетариата.

Сейчас  на Западе получил  распространение чисто академический подход к творчеству Маркса. Так, по мнению Ю. Хабермаса,  Марксом и его сторонниками “идея свободного общества была понята ими неверно” и что основной порок Маркса - в том, что, по его мнению, “правильно устроенный процесс производства сам собой породит соответствующие ему жизненные формы”. Маркс, и со стороны основательных ученых,  удостаивается подчас  весьма высоких оценок. Как полагает П. Рикер, Маркс является крупнейшим ниспровергателем ложного сознания. “Благодаря Марксу, Ницше и Фрейду, - пишет автор, -  мы стали сомневаться”, и “родство между этими тремя критиками “ложного” сознания поразительны”. По мнению В.С. Барулина,  творческие  свершения Маркса имеют характер социально-философского прорыва, находящегося в одной плоскости с творческими свершениями Гегеля, Конта и Спенсера.

Да, Маркс - создатель высокозначимых научных положений  по экономической теории, по философии,  особенно по проблемам отчуждения (и здесь оправданы известные комплиментарные оценки).

Но ведь главное (самое главное!)  во взглядах Маркса и его наиболее непоколебимо последовательных (ортодоксальных) сторонников  и продолжателей совсем другое. Ныне как-то забывается, что по Ленину - наиболее верному последователю Маркса, основателю большевизма, - главное в марксизме - идея диктатуры пролетариата, т. е.   власти, по ленинским же словам, не ограниченной законом. Власть же, не ограниченная законом (диктатура   пролетариата), - это и есть право  во имя  коммунизма  идти на любые шаги, на любые акции для торжества светлых идей, всеобщего счастья.

Именно отсюда проистекают и все другие слагаемые   ортодоксального марксизма, с наибольшей точностью выраженные в  идеологии большевизма, ленинизма, - право на вооруженный захват власти, право на прямое революционное насилие во всех его многообразных формах, право на беспощадные репрессии в отношении врагов революции, классово чуждых слоев населения,  право на изъятие имущества у нетрудящихся слоев населения, право  на красный террор, право на революционные войны, на инициирование и поддержку "мирового пожара", экспорта революции, всемогущество  коммунистического  интернационала. И именно так, в таком духе, в таком ключе без колебаний поступали Ленин, его сподвижники; так и поступали все верные, ортодоксальные последователи Маркса и Ленина  -  Троцкий, Сталин, Мао Дзе-дун, Пол Пот, многие нынешние революционно-террористические группы, с полным основанием именующие себя "марксистскими".

 И  нужно взять на заметку  - именно для того, чтобы оттенить революционную сущность партий, выражающих великое мессианское дело марксизма-ленинизма, историческое предназначение и великое революционное право пролетариата, их приверженность идее диктатуры пролетариата, в 1918 году марксистские  партии, придерживающиеся радикального революционного большевизма, были переименованы из "социал-демократических"    в "коммунистические". Именно по этой причине, а не по какой-то другой - запомним этот факт (возможно, неожиданный для многих нынешних  сторонников коммунистической партии).

В последующем многие коммунистические партии, особенно - западноевропейские,  а затем коммунистическая партия нашей страны трансформировали формулировки своих программ - скажем, поменяли формулу "диктатура пролетариата" на "общенародное государство", сделали ударение на приоритете парламентских методов, и даже на уважении к праву и закону. Но насколько известно, никто из них, не порывая с марксизмом,  не отказался от коммунизма как практической задачи, и, главное, от "своего права" в конечном итоге переделать жизнь общества во имя коммунизма, интересов людей труда.

И в этой связи, думается, уместно вот какое замечание, относящееся к сегодняшнему дню России. Отрадно, что в  настоящее время приверженцы коммунистической партии в России представляют себя в качестве сторонников такого политического движения, которые наиболее последовательно выступают "за закон", "за Конституцию", "за законность" и т. д. (здесь дает о себе знать сама логика права, ее понимание советской юридической наукой, особенно в 1950-1970 гг.), а некоторые из них даже за то, что коммунизм в их понимании - выражение не утопически-библейских идолов, а собственно отечественных национальных и даже "патриотических" идей.  По своей сути партия, во всяком случае ведущая партия, именующая себя «коммунистической», это партия социал-демократического типа.

Но как все же  быть в таком случае с тем, что провозглашенная, как и ранее, в качестве высшего идеала партии "коммунистическая перспектива" предполагает коренную революционную переделку действительности, и при этом, как говорил Ленин, плох тот революционер, который останавливается перед незыблемостью закона? И вообще - какова в этом случае судьба высшего  права - революционного права, служащего делу коммунизма? Если же коммунисты теперь отказываются от того и другого (вместе с диктатурой пролетариата), то тогда - другой вопрос: могут ли они в этом случае вообще считаться и именовать себя "коммунистами", коль скоро коммунистическое движение для того и обособилось, присвоив себе такое имя, чтобы связать свое дело с коренной революционной переделкой мира? Не правда ли – вопросы, на которые до сих пор не дано ответа (тем более, что сохранение указанных «идеологических зацепок» позволяет в мгновенье ока встать на путь «Ленина-Сталина», на путь  реализации коммунистических постулатов) - в последующем мы к этой стороне проблемы еще вернемся.

Итак, если  рассматривается вопрос  о коммунистической, марксистской философии права в ее исходном (ортодоксальном) значении, то речь должна идти  о революционном праве, служащим делу коммунизма, - о праве марксистской революционной диктатуры, не ограниченной законом.

При этом следует еще раз сказать о том, что  здесь, понятно,   термин "право" берется  не в его строго юридическом значении, даже не просто в значении права власти, а в  широком смысле, т.е. в смысле обоснованности, оправданности  тех или иных явлений, наличия у них достаточного основания. 

По привычной, распространенной номенклатуре правовых явлений такое революционное право ближе всего к понятию правосознания - к субъективным представлениям людей, их групп о реальном, желаемом и допустимом праве.

Но фактически  оно означает нечто значительно  большее, чем просто "сознание", - представляет собой что-то вроде  революционного естественного права, так как, по представлениям его носителей, оно, такое высшее  революционное право,  служащее делу коммунизма, дозволяет то, что не допускает ни одна из систем позитивного права, и никакое сознание, содержащее определение "право" в строго юридическом его значении, - прямое, неконтролируемое, беспредельное и массовое насилие,   безбрежный неконтролируемый простор для любых, каких угодно акций.  И реальный смысл "революционного правосознания”, использованного в ходе большевистской революции и ленинско-сталинской диктатуры, строго соответствует содержанию рассматриваемой марксистской категории.

Именно потому большевики, марксисты-ленинцы считали  себя вправе поступать сообразно своим идеологическим представлениям и делать  со всем обществом, его институтами, с отдельными людьми  что угодно  - захватывать  путем  заговора и вооруженного насилия власть, идти на реализацию утопии, на фантастический эксперимент в отношении всего народа, ликвидировать естественные  механизмы и стимулы жизнедеятельности - частную собственность, рынок, предпринимательство, заменяя все это искусственно-принудительными фантомами,  развязывать войну, применять массовые вооруженные насильственные акции, террор, чинить расправу над классово чуждыми элементами и единомышленниками-отступниками. Вот что  говорил известный деятель Октябрьской революции, член ВЧК М. Лацис: "Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора".

А в этой связи - еще одна особенность  высшего революционного права коммунизма  в том виде, в каком оно в 1917 году стало реализовываться в   России. Это - придание идеологии (марксизму, партийным программам) непосредственного юридического значения и действия. Ведь  согласно декрету о суде №1, все законоположения  и юрисдикционные решения должны были соответствовать не только декретам Советской власти, но, в первую очередь, программе (программе минимум) коммунистической партии.

Отсюда  - господство неограниченной партократической диктатуры (открыто в то время названной "диктатурой пролетариата" - власти,   не ограниченной законом), когда руководящие органы  партии становились правящими, обладающими  высшей  по сути неограниченной властью  в государстве. Причем -такой могущественной бесконтрольной супервластью, которая находится "над"  законом, действует вне какого-либо юридического регулирования и в то же время открывает беспрепятственную возможность   непосредственного,   прямого    (именно   -     н е п о с ре д с т в е н н о г о,          п р я м о г о, минуя   официальные советские инстанции) командования  машиной государственного насилия, репрессивным  аппаратом - вооруженными силами, всеми карательными  учреждениями (ВЧК, Прокуратурой, учреждениями внутренних дел), всеми административно-управленческими учреждениями и институтами – порядок, который в России вплоть 1993 года фактически оставался практически неизменным (а затем, увы, в «демократическом обличье» перескочил в институты высшей власти демократической России) .

Советы - представительные органы - в таких условиях играли в основном декоративную роль, их декларируемое "всевластие" прикрывало и в какой-то мере легализовало неограниченное всемогущество партократического аппарата, всей партгосноменклатуры.

Итак,  хотя марксисты, теоретики и революционеры-практики, почти не употребляли здесь слово "право" (впрочем и оно порой прорывалось то там, то здесь: вспомним - “владеть землей имеем право, а паразиты никогда”) , именно оно, право, в указанном  ранее широком значении  имелось в виду при обосновании пролетарской революции и диктатуры пролетариата, и именно по отношению к нему, к праву, понимаемому в широком смысле, строились основные философские и политические рассуждения Маркса, его сподвижников  и ортодоксальных последователей, большевиков. Так что Маркс и его последователи, вопреки общепринятым представлениям,  вполне могут быть названы создателями особой философии права, противостоящей философии, рожденной эпохой Просвещения  и французской революцией, - коммунистической философии права.

Надо отдать должное ленинцам-большевикам: захватив в России в октябре 1917 года путем заговора и вооруженного восстания власть, они с предельной пунктуальностью реализовали марксистские представления о революционном праве.

Право советской  России 1917- конца 1920 годов, которое именовалось  "революционным", в то время оценивалось в чем-то открыто и честно. Оно характеризовалось  как "революционное правосознание", а  порой - совсем уже открыто и честно - "революционная целесообразность".

В таком "праве" мало чего  было от права в строго юридическом его значении, а больше - от  непосредственного неконтролируемого революционного действования, прямого насилия. Советская власть признавала обязательными только свои, ее же власти, юридические установления, да и те могли  не соблюдаться по мотивам революционной целесообразности, чрезвычайных обстоятельств, исключительных случаев, т.е. не соблюдаться по  усмотрению самой власти, партийных и советских чиновников.

Здесь опять-таки все строго согласуется с философией марксизма, большевизма. Поскольку коммунизм, по представлениям ортодоксальных марксистов, - величайшая цель из всех  возможных человеческих устремлений и задач, то во имя достижения такой величайшей цели все средства хороши и допустимы. Тем более, что они, эти "все средства", могут быть и в пропагандистском ракурсе  преподаны как просто ответ на такие же действия эксплуататоров и угнетателей: насильственный захват власти - всего лишь ответ на угнетательское государство эксплуататоров; национализация собственности - всего лишь ответ на грабеж эксплуатируемых; революционная война - ответ на грабительские войны господствующего меньшинства и т. п. Главное же - сама суть дела -  великая цель - да еще в ужасающих условиях эксплуататорского общества -  допускает и оправдывает  н а с и л  и е (которое, по словам  Маркса,   является всего лишь "повивальной бабкой истории"). Насилие, следовательно, выступает в виде необходимого и оправданного элемента идеологии и практики коммунизма, составной частью коммунистической философии права.

Насилие подкралось в реальную жизнь и вошло в  коммунизм еще с одной стороны. Реальная жизнь показала, что коммунистические ослепительно-чарующие социальные проекты  все-таки (несмотря на попытки возвысить марксизм над прежними утопическими воззрениями) также  всего лишь мечта, утопия. Они никак не согласуются с естественными основами и стимулами  жизнедеятельности людей, имеющими биологические предпосылки и выраженными  в соответствии с "замыслом природы" в свободе поведения, конкуренции, соревновании, которые только и способны раскрыть человеческие задатки и создать мощную энергию развития сообщества людей.

И потому пришлось, и тут во имя великой цели, во имя демонстрации хотя бы каких-то успехов коммунизма, а практически - для преодоления нарастающего сопротивления коммунистическим акциям, - во имя всего этого  пришлось опять-таки  прибегать к массированному насилию, причем к насилию самому мощному - государственному, выраженному в организации и деятельности концентрационных лагерей, вооруженном подавлении восстаний, государственных повинностях, расправах над непокорными, разнообразных формах принуждения к  труду.

Плюс к этому  - прокатившаяся кровавыми волнами в 1918-1920 годы по всей территории былой российской империи   самая чудовищная из войн - братоубийственная гражданская война, превратившая вооруженные расправы, смерть и кровь чуть ли не в обыденное житейское и даже романтическое дело.

Не изменила  хода событий  и  введенная  в начале 1920 годов НЭП - новая экономическая политика, которая представляла собой на деле не некий гуманный "ленинский план строительства  социализма", будто бы "строя цивилизованных кооператоров", а всего лишь тактический маневр -  временное и частичное отступление после, в общем-то неудачной, массированной красногвардейской коммунистической атаки и последовавшей затем тотальной разрухи экономики страны. Отступление, которое  с самого начала предполагалось вскоре остановить и которое действительно уже в конце 1920 годов по наказу Ленина было остановлено сталинским режимом.

Все это -  если суммировать существо событий с октября 1917 до конца 1920 годов -   означало не только слом, прорыв закономерно-естественного развития к свободе и  поворот назад, пусть и к  модернизированному   строю  тиранической власти  и фанатичной идеологии, но и формирование  при господстве такого строя искусственного общества, основанного на фанатизме, насилии и фальсификациях.

3. Новая  полоса. В конце 1920 - начале 1930 годов в марксистских воззрениях на право,   как во всей системе марксистско-ленинской, большевистской идеологии,   произошли изменения. В это время,  по сути дела, началось формирование нового, государственнического варианта большевистской идеологии. Отсюда - соответствующие изменения и в коммунистической  философии права, которая, сохранив  императивы ортодоксальной теории, в чем-то  преобразовалась, по ряду существенных позиций сменила саму систему координат и,  особенно,  ее символов, идолов, терминологических обозначений.

Такая смена системы координат, идолов и словесных символов связана с тем, что в указанное время все советское  общество вступило в новую полосу развития.

Обычно при освещении истории советского общества ее первые фазы (с  октября 1917 года до смерти Сталина в 1953 году) рассматриваются как некая единая эпоха - эпоха большевизма, различаемая, пожалуй, лишь событиями экономического и военного порядка, партийными форумами, схватками  между партийными лидерами за власть, а в основном -  переходом власти от одного большевистского вождя - Ленина  к другому - Сталину.

Между тем,  при действительно большой общности экономико-политических и особенно идеологических реалий того времени и необходимости учета всех только что упомянутых обстоятельств, следует прежде всего  видеть существенные особенности, существовавшие  между двумя полосами этой эпохи (особо важные под углом зрения проблем данной работы), различая в рассматриваемом отношении:

во-первых, время прямой революционно-большевистской диктатуры, ленинского вождизма, когда при всех ужасах порядков революционного правосознания,  всё же шел какой-то поиск нового, царил романтический настрой, скрывавший кровавую схватку коммунистов за выбор пути “социалистического и коммунистического строительства”  и за власть;

и во-вторых, новую полосу -  время единодержавной сталинской тирании, когда одолев всех других претендентов на  верховную  власть в обществе (и по единодержавным восточно-византийским нравам физически уничтожив их), единоличный вождь - Сталин - встал на путь известной стабилизации в жизни общества, создания мощной  военно-коммунистической общественной системы, основанной на модернизированной государственной экономике и выраженной  во всесильной партийно-идеологизированной государственности и  социалистической законности (обеспечивающих в новых формах господство  революционного права, служащего коммунизму, его победе во всем мире).

Эта  искусно созданная модернизированная система единодержавной власти и соответствующие ей общественные порядки, получившие официальное имя "советское социалистическое общество", могут быть охарактеризованы в качестве относительно сложившегося, институционально отработанного  случая современной  цивилизации. Такого случая, который отличаясь  причудливым сочетанием некоторых положительных, привлекательных и одновременно - бесчеловечных, чудовищно отвратительных черт,  представляет собой  одну на время утвердившуюся, но все же   ошибочную "пробу" Истории, испытанную в ответ на потребности и вызов современности. Этот феномен современной цивилизации , к сожалению, до сих пор - ни в нашем Отечестве, ни за рубежом - не получил достаточно точного осмысления.

Между тем - хотя в настоящей работе и приходится ограничиться только приведенными общими констатациями (здесь, по всем данным, нужны более подробные пояснения), есть  основания полагать, что ни один вопрос нашего советского прошлого и вопросов нынешней поры не может получить удовлетворительного решения, если не исходить из основательного понимания особенностей советской цивилизации.

Это относится и к праву советского общества. Тому праву, которое стало утверждаться в 1930-годах, а затем  приняло некоторые относительно развернутые, в какой-то мере законченные формы через два-три десятилетия -  в условиях брежневского неосталинского режима власти.

 Новая полоса развития коммунистической системы, выраженная в утверждении  единодержавной  сталинской тирании, сопровождалась сменой идейных символов - идолов, с которыми связывается        высшее  революционное право, вытекающее из революционного марксизма,  большевизма.

До конца 1920-х годов в  условиях романтизированной революционно-большевистской диктатуры развитие советского общества   непосредственно связывалось  с  высокими коммунистическими идеалами и необходимостью кардинального преобразования общества  и человека во имя их достижения. Теперь же, в условиях новой полосы развития,  эти идеалы стали рассматриваться как отдаленные во времени, официально трактоваться в качестве  перспективы, следующей “фазы” развития общества.

В качестве же непосредственных  идейных задач-символов выступили новые категории, напрямую относящиеся к существующей властно-тиранической системе и связанные  с необходимостью ее сохранения,  упрочения и усиления, которые и стали новыми идолами. Это, во-первых, всесильная партийно-идеологизированная государственность и, во-вторых,  идол социализма. Остановимся сначала на первом из них - на государственности, имеющей ключевое значение для коммунистической философии права в ее новом, осовремененном облике.

В с е с и л ь н а я   п а р т и й н о - и д е о ло г и з и р о в а н н ая                    г о с у д а р с т в е н н о с т ь, официально именуемая “социалистической”, стала с середины 1930-х годов (и в немалой мере - до настоящего времени) носительницей господствующей идеологии, а практически - инструментом придания статуса незыблемости и святости, всемерного упрочения и усиления единодержавной имперской тирании,   военно-коммунистической системы, существующей в ней  партократической, партийно-советской  власти.

При этом власть, получившая имя "социалистической", оказалась перед необходимостью интенсивной модернизации  и по содержанию, и по формам. В  частности,  потому, что Советы (официально провозглашенные в качестве нового типа власти - власти самих трудящихся) по сути дела оказались такими вече митинговыми институтами непосредственной демократии, которые хотя и были объявлены "всевластными", но оказались неспособными осуществлять государственно-профессиональное  руководство делами общества, и которые к тому же  по-прежнему  причислялись к одному из "приводных  ремней" механизма диктатуры пролетариата.

Да и вообще оказалось полезным во имя придания святости и внешнего престижа облагородить эту военно-коммунистическую власть рядом респектабельных,  внешне демократических институтов и форм, в том числе - престижно юридических  -  процесс, который стал особо заметным и внешне впечатляющим в связи с принятием  сталинской Конституции 1936 года.

И вот с  середины 1930-х годов центральным звеном марксистской философии права, с ее визитной карточкой - "социалистическая законность", стало государство, притом  именно  всесильное государство, именуемое советским,  социалистическим. “Всесильное” в том строгом значении этого слова,  в соответствии с которым ему дозволено  в с е  и оно  может   в с е. И главное из этого «все» (а порой – чуть ли не единственное, ибо «все иное оказывается  во многом неподатливым для власти»)  - это господство власти над личностью.

В  отличие от своих коллег правоведов-либералов, поддавшихся эйфории социализма (даже таких, как Б.Н. Кистяковский), И.А. Покровский писал, что «установление публично-правовой организации всего народного хозяйства увеличит власть государства над индивидом по сравнению с нынешним во много раз. В руках государства . . .окажется почти безграничная возможность господствовать над всеми сторонами индивидуального существования».В другом месте он отмечал: «вопрос об усилении или ослаблении государственной регламентации в области экономических отношений  является   н е    с т о л ь к о  в о п р о с о м     л о г и к и      и л и   п р а в а,  с к о л ь ко             в о п р о с о м         о б щ е с т в е н н о й   п с и х о л о г и и» Тут же в сноске приводится мнение  B. Jacob-а, который полагает, что « социализм (будь он установлен) . . мгновенно превратиться в самую тираническую, самую одиозную из всех известных форм общественного  устройства и погибнет в огне всеобщего бунта, если общество не будет состоять из граждан всецело приверженных идее права, готовых уважать свободу ближнего не менее, чем защищать свою собственную . . .».

Такой поворот событий в мире марксистских  идей и реалий представляется на первый взгляд неожиданным, нелогичным и даже странным, если исходить из ортодоксальных марксистских взглядов на государство. Ведь государство под углом зрения этих взглядов изначально рассматривалось как  институт временный, рассчитанный  лишь на переходный  период  и обреченный по мере успехов коммунизма на отмирание. В нем не предполагалось иметь ни постоянного привилегированного аппарата, ни постоянной  армии - словом, это - не государство в строгом смысле, а,  по словам Ленина, "полугосударство", формой которого и должны были стать образования непосредственной демократии самих трудящихся масс - Советы.

Чем же можно объяснить такого рода поворот?

Понятно, решающую роль сыграл здесь сам факт появления мощной военно-коммунистической властной системы - то обстоятельство, что революционно-романтический порыв к коммунизму в своем истинном значении иссяк и на деле обернулся формированием тиранической военно-коммунистической системы власти во главе с единодержавным правителем, вождем, - генеральным  (первым) секретарем  коммунистической партии.

Но сам по себе этот факт едва ли был бы возведен в ореол всесильной священной власти, если бы он не был  преподан под углом  зрения коммунистической  идеологии. Ведь при указанной ранее философской  переориентации произошла не замена былой утопической философии на обычную государственную идеологию, возвеличивающую власть (такая идеология при  абсолютизации власти - вещь  распространенная), а явление совсем иного порядка. Марксистские  философские догмы и определения  стали своего рода обоснованием всемогущества власти. Советское государство, возглавляемое вождем коммунистической партии, было объявлено главным орудием строительства коммунизма. А потому именно оно,  государство "во главе с партией",   стало выражением и носителем указанного ранее высшего революционного права, дозволяющего  в отношении общества, населения, каждого человека совершать любые, какие угодно акции, лишь бы они сообразовывались с марксизмом, ленинизмом, большевистскими взглядами и практикой.

Да и по своему существу государственная идеология  в сталинскую эпоху - в периоды, начавшиеся со сталинской единодержавной тирании, а затем  во время брежневского  неосталинизма,  связывалась не столько с  дальними коммунистическими идеалами (они приобрели в основном декларативный, лозунговый  характер, и только в хрущевское время было воспламенились живой романтикой), сколько с существованием и функционированием модернизированной военно-коммунистической системы власти, выраженной в социалистической   державной государственности.

Отсюда можно понять,  почему в советском обществе с середины 1930-х годов в официальных документах и коммунистической пропаганде  внимание все более концентрируется не  на коммунизме, а на "социалистическом государстве", "функциях государства", "государственной          дисциплине", "государстве при коммунизме".

Итак,  основное в  модернизации власти и всей военно-коммунистической системы с 1930-х годов состояло в сохранении в новом, осовремененном  варианте марксистско-ортодоксальной сущности коммунистической  идеологии, выраженной в высшем революционном праве на кардинальное (“во имя коммунизма”, но теперь - по воле вождя и партии)  преобразовании общества. Именно поэтому, начиная с 1930-х годов, государственность неизменно понималась как: партийно-идеологизированная власть - власть, центром, ядром которой является коммунистическая партия, практически - генеральный секретарь, политбюро, секретари ЦК, первые секретари обкомов (и все это стало синонимом определению - “социалистическое государство”);

власть единая с идеями коммунизма (в “обоснование” этого Сталин в конце 1930-х годов дополнил марксистские догмы положением о “сохранении государства при коммунизме”);

власть - всесильная, - такая, которой  как главному орудию строительства коммунизма  с опорой на карательно-репрессивный и чиновничий  аппарат “по плечу” решение любых задач и которой напрямую,  при сохранении верховенства партии,  подконтрольны все сферы общественной жизни, в том числе - экономика, культура, духовная жизнь;

власть , которой дозволено “все” - применение любых насильственных действий против тех или иных лиц, физическое уничтожение целых групп населения, переселение народов, любые “преобразования” природы и т. д.

И д о л   с о ц и а л и з м а.  Со  временем, уже к концу 1930-х годов (а с предельной определенностью - в послевоенное время, в 1950-1960 годы), в советском обществе в ходе самой практики и в результате усилий партийных идеологов оказался найденным еще один идол - критерий-основание, выражающий  существование и действие высшего революционного права - носителя современного большевизма.

Ведь при существовании относительно развитой и превозносимой на все лады советской юридической системы открыто говорить о "революционном правосознании" и "революционной законности" было делом -  совсем   уж упречным; и потому указанные формулировки незаметно были  заменены на те, которые соответствовали новой лексике, - "социалистическое правосознание" и "социалистическая законность".

Да к тому же прежние революционные лозунги в их первозданном виде сохранялись, пожалуй, лишь в пропагандистском и литературно-научном обиходе. Судя по всему, новая полоса развития  - время осознания провала быстрого коммунистического эксперимента и необходимости "сталинской стабилизации", всемогущей державной власти - вообще все более переводила былые романтические коммуно-утопические расчеты  в плоскость  диктуемых жизнью реальных большевистских дел:  сохранение и упрочение тиранической власти, обеспечение четкой работы всей машины всевластия, придание ей современного респектабельного облика, наращивание экономического и военного могущества, новые территориальные приобретения во имя победы всемирного пролетариата, какие-то, пусть и убогие, по большей части довольно мизерные, “социалистические завоевания” внутри страны - бесплатные медицина и образование, символическая плата за жилье, гарантированные выплаты зарплаты и пенсий.

И вот все это стало охватываться  формулой о "социализме".

Поэтому с 1930-х годов  в советском обществе с нарастающими энтузиазмом и категоричностью провозглашаются официозные  формулировки о его победах. Сначала - о победах "основ социализма", затем о "победе в основном", о "полной победе", наконец - уже в послевоенное время - о "полной и окончательной" победе, о "развитом" социализме, когда он становится "необратимым" и выражает "социалистический выбор" всего народа. Такие определения стали распространяться и на другие страны Восточной и Центральной Европы, Азии, втянутые, преимущественно по-большевистски, военным, насильственным  путем   в единый  "социалистический лагерь".

И вот тогда формально провозглашенным основанием-критерием, необходимым для того, чтобы запускать в дело  высшее  революционное  право  с использованием  всей мощи вооруженных, карательных сил, всей репрессивно-чиновничьей машины, стали   интересы победившего социализма, его незыблемость, "окончательный и необратимый выбор" его народом.

Это основание-критерий сказалось на решении ряда юридических проблем, в том числе - конституционных. Само существование, казалось бы, широких социально-экономических и иных прав граждан и тем более их фактическая реализация  напрямую связывалась в формулировках юридических текстов (особенно  Конституции 1977 года), с тем юридически значимым условием, что они должны соответствовать "интересам социализма".

Но в наибольшей степени, пожалуй, аргумент "социализма", точнее - "угроза социализму"  проявил свою большевистскую суть в критических, кризисных ситуациях. Причем,  что весьма показательно,  прежде всего именно в тех областях отношений, где твердость правовых норм и принципов имеет, казалось бы, неоспоримую значимость, - в межгосударственных отношениях, между странами  внутри социалистического лагеря. Ведь  туманные брежневско-сусловские рассуждения о достоинствах социалистического строя, а затем "доктрина Брежнева", послужившие основой вторжения вооруженных сил в Венгрию (1956 год) и в Чехословакию (1968 год), и беспощадная расправа с народным сопротивлением, одинаково обосновывались, наряду с некоторыми иными невразумительными доводами, тем, что возникла "угроза социализму". И это будто бы в достаточной мере оправдывает  массированные вооруженные насильственные акции братьев-по-социализму во главе с СССР  в отношении любой страны социалистического лагеря, коль скоро, по мнению “братьев", прежде всего - лидеров КПСС, подобная угроза социализму возникла.

Аналогичный - "угроза социализму" - аргумент оказался решающим при использовании вооруженных сил для подавления народных протестов и внутри страны Советов - в Новочеркасске.

Да и последняя по времени вооруженная акция (введение войск в Москву в дни августовского путча 1991 года)  опять-таки оправдывалась  в документах организаторов акции тем, что возникла угроза "завоеваниям социализма".

4. Опоры в идеологии. Итак, принципиальная основы   коммунистической философии права коренятся в ортодоксальном марксизме, в большевизме. В более конкретизированном виде они   были заложены уже после октябрьского переворота, в 1920-1930 годах, когда  торжествовали революционные романтика и фанатизм,  идеи "отмирания права", революционного правосознания и революционной  законности. Суть такой идеологии заключается в придании высшего значения  некоему высшему праву - революционному праву, служащему коммунизму, дающему непосредственное обоснование и оправдание  каким угодно акциям  в отношении всего общества, всего населения, любых его групп, любого человека.

Ранее уже упоминалось, что такого рода высшее  революционное право  может быть охарактеризовано как нечто близкое к правосознанию и даже к некоему революционному естественному праву (в которое в обстановке революционных перемен включалось "право свергать тирана", устранять "неугодного правителя", вести "революционную войну" и т. д.).

Но именно - в чем-то близкое к естественному праву, обосновываемое естественным сопротивлением  существующему насилию, возведенным во власть, - близкое, но не более того. Ибо, в отличие от естественного  права в строгом значении, коренящегося в требованиях окружающих человека естественных факторов, природы, условий жизнедеятельности существ разумных – людей, здесь всё же правообосновывающим базисом  революционных акций являются иллюзорные и идеологические догмы, постулаты идеологии (как система идей, пребывающая и саморазвивающаяся в "своей классово-утопической логике"). Та идеология, которая по своим глубоким историческим основам коренится  в этике, религиозно-этических представлениях, идеологизированных философских системах  и взглядах - таких, как платоновский взгляд на  идеальное государство, воззрения Ж.-Ж.  Руссо о народном суверенитете, католических представлениях о Спасении, марксистских утопиях   о полном коммунизме, для достижения которого все средства хороши и допустимы.

И не менее значимое здесь  то, что указанное "высшее право" как таковое является непосредственным , без каких-либо посредствующих звеньев, основанием для насильственных акций любой мощности и интенсивности - вплоть до ведения войны с использованием всех  самых истребительных средств поражения, массированного физического уничтожения врага (например, газов при подавлении крестьянских восстаний),   тотального истребления всего и вся, способного оказать сопротивление.

5. Опоры в  социальной системе. Философия и практика «высшего права коммунизма» утвердилась как составная часть всего коммунистического эксперимента, созданных  в ходе его проведения устоев коммунистической системы,  в том числе -

         -  провозглашенного и упорно проводимого на практике принципа равенства и

         -     государственной собственности.

        О   р а в е н с т в е. Коммунистический принцип равенства, как будто бы воспринимающий один из благородных лозунгов французской революции («свобода, равенство и братство»),  реально на практике обернулся тиранической системой - большой бедой для людей, для  всего общества.

Ведь равенство людей по своей основе – это совершенно всеобщее равенство «в правовом отношении» - равенство в праве. Равенство перед законом и судом, равенство в юридических возможностях человека, когда при отсутствии каких-либо привилегий у   каждого человека существует перспектива достигнуть высокого  положения благодаря своему таланту, прилежанию и удаче.

И Кант, помимо всего иного, дал философское обоснование такому  совершенному  всеобщему равенству в праве, связывая его с равным положением всех людей как  существ разумных и с вытекающей отсюда недопустимостью использования человека «всего лишь как средства» (и это по мысли философа предполагает наложение разумом на волю человека известных ограничений,  что – внимание! – «для создания общества гораздо более необходимо, чем расположение и любовь»). Отсюда же – понимание самой возможности фактического неравенства людей, неизбежный ущерб в восприятии справедливости, когда правовой принцип «равной меры» в нашем сознании распространяется на материальное положение человека.

Коммунизм, увы, провозгласил равенство там, где его осуществление соблазнительно, но реально  невозможно и на практике ведет ко многим бедам, – равенство  во имя социальной справедливости в материальном положении людей (лишь временно, на переходный период оставив принцип распределения «по труду»). И одновременно коммунизм в его ленинско-сталинской трактовке провозгласил неравенство, напротив, там, где оно совершенно недопустимо, - неравенство в праве (разный доступ к власти, разный уровень прав, с одной стороны, «рабочих и крестьян», «трудящихся», с другой – «эксплуататоров», «нетрудящихся», «паразитов» - начало, которое при всех метаморфозах лозунгов и внешних демократических новаций оставалось в принципе неизменным при советской власти и советском праве).

Как это на первый взгляд ни поразительно (хотя  по существу – вполне логично), такого рода коммунистическая трактовка равенства и неравенства  на практике  привела точно к тем же  результатам, что и само существо большевизма – к возникновению социальной системы  и политического режима бесчеловечной тирании. Ибо на практике стремление  коммунистической власти хоть бы к какой-нибудь реализации и оправданию лозунга  равенства в положении трудящихся означало введение  государственно-обязательных мер по «уравнению» и отсюда утрату стимулов к активности и инициативы у людей, порождение угодничества, прислужничества перед властью – всемогущего владельца жизненных благ, послужило  толчком к  систематическому применению насилия в экономике, в других сферах жизни общества. И  тут же свою негативную роль сыграли принципы организации политического режима как «власти людей труда» и социалистической  правовой системы, сразу же узаконивших привилегированный слой  людей – сословие правителей, уже формально – через своих активистов, коммунистическую партию, ее вождей - как будто бы уполномоченных на  всевластное правление.

       О   с о б с т в е н н о с т и. Вся история человеческого рода подтвердила, что  собственность, которая служит человеку, - это частная собственность. Только частная собственность (абсолютное право на вещи и интеллектуальная собственность – исключительное право на нематериальные блага)   дает ее обладателю наиболее широкие права обладания  и в этой связи способна оказывать на него, на его волю и интересы, мощное и многообразное      воздействие. Такое воздействие, которое  активизирует личность, ее активный творческий потенциал и таким путем приносит благо и самому человеку, и всему сообществу людей. В этих своих качествах частная собственность, хотя и является источником и  поприщем ряда негативных сторон в жизни людей, вместе с тем включается, как и право, в жесткие механизмы поступательного развития общества.

Коммунистическая идеология увидела в негативных сторонах частной собственности, а затем и в ней самой главное зло в человеческом обществе. И потому, придав  анафеме частную собственность, объявила в качестве основы счастливой жизни людей собственность  общественную, прежде всего – государственную, названную в конституциях и законах советского общества «всенародным достоянием».

Между тем реальная жизнь советского общества, в котором была осуществлена тотальная национализация собственности,  показала, что сама по себе общественная (и, в особенности, государственная) собственность не стала  – как это ожидалось – источником прогрессивного общественного развития, всеобщего благосостояния, а, напротив, породила многие беды, тупики, процессы, ведущие к нарастающему упадку, разложению всей общественной системы.

Здесь надо видеть, что государственная  собственность – явление с точки зрения особенностей и черт собственности эфемерное, в человеческом отношении – безликое, неперсонофицированное, «выходящее» лишь на волю и интересы чиновников, властвующих лиц. И потому в известном смысле -  мутант, противоестественный гибрид того, что выражает известные стороны власти собственника, и одновременно того, что свойственно произволу государственной  власти. В государственной собственности  отпадают решающие достоинства собственности как фактора ответственности и стимулирования, и остается та ее черта, которая  выражает наиболее полное, абсолютное обладание предметами благами , и, следовательно, при тотальной национализации открывает возможность государственной бюрократической системе осуществлять бесконтрольную деятельность по   произвольному распоряжению материальными и интеллектуальными богатствами общества. Словом, - как раз та черта собственности, которая в условиях господства коммунистического режима и «требуется»  для осуществления  широкомасштабных социальных проектов – создания в быстрых темпах коммунизма – общества всеобщего счастья.

Из этой характеристики государственной собственности  следует, что она сама по себе неизбежно предполагает мощное использование власти, создание небывалой по масштабам и всемогуществу бюрократической административной чиновничьей системы, без которой «всенародное достояние» не может ни существовать, ни функционировать. Для нее становится неизбежным применение - взамен естественных стимулов, ранее порождаемых частной собственностью, –  систематического принуждения  к   труду; когда труд становится на одном полюсе  рабским , крепостническим, а на другом -  административно командным, надсмотрщическим.

В целом же государственная собственность из формы обладания вещами и благами, становится сложной системой отношений, соединенной с властью. В  рамках всего огосударствленного хозяйства происходит формирование своеобразной, по-своему уникальной, властно-организационной инфраструктуры собственности (обнажившейся в России при приватизации), включающей:

финансовые потоки из государственной  казны, бюджета и формы доступа к природным богатствам;

«точки опоры»  во властных органах, открывающих возможность беспрепятственного использования финансовых потоков и природных ресурсов;

обретение природных ресурсов через «приватизацию»  предприятий добывающих отраслей.

            И  все  это -  наряду с коррупцией, казнокрадством, в обстановке, когда широко распространяется паразитизм,  растратность, брошенность объектов, нерадивость  и безответственность в хозяйственных делах.

Если принять во внимание эти органические пороки государственной собственности, то само ее создание в качестве основы всего народного хозяйства, вездесущего начала всей  жизни общества – это поистине преступление коммунизма перед людьми и Историей. Ее многодесятилетнее существование – национальная беда всей  страны. И к тому же – беда в условиях современной России и реформируемого российского общества, когда и после «приватизации» (ваучерного распределения части государственных имуществ, формального  акционирования) сохраняется почти все основные звенья ее инфраструктуры и отсюда - все зло государственной собственности, основные свойственные ей пороки.

В этой связи следует заметить, что довольно популярный ныне лозунг  «многообразия собственности», когда государственная собственность ставится в один ряд с частной, - ложен, коварен. Государственная собственность изначально, по определению – органически порочна, неэффективна, растратна, бременем ложится на общество. Она может быть оправдана лишь общественной необходимостью, когда общество намеренно во имя устранения иной, более крупной национальной беды,  другой, иначе нерешаемой потребности идет на известные жертвы. Ее пороки, неэффективные последствия  могут  быть смягчены тем, что   в режим и порядок ее  функционирования могут быть «привиты», всегда с немалыми  потерями, отдельные формы и институты,  развившиеся в условиях частнособственнических отношений (самоокупаемость, хозрасчет, оперативное управление, хозяйственное ведение). Но только – смягчены, не более. Примечательно, что и после сплошного акционирования, проведенного в России под флагом «приватизации»,  формально акционированные предприятия – ничуть не меньше, чем предприятия  находящиеся на статусе хозрасчета или хозяйственного ведения, – фактически так и остались пребывать в том реальном режиме, который характерен для государственной собственности (разве только – оказались развязанными руки у «директоров», да сами предприятия  стали беспрепятственным объектом для игр воротил номенклатурного финансового капитала – отечественного и зарубежного).

Ну, и, возвращаясь  к вопросу о государственной собственности как явлению коммунистической системы, не будем упускать из поля зрения те крупные негативные, по сути трагические последствия, которые наступили в России в результате упорного ее насаждения в народное хозяйство, во все сферы жизни, ее использования во имя утопических целей, формирования и упрочения порядков коммунистического всевластия.

Ведь именно на основе государственной собственности в России усилиями тиранического режима было создано искусственное, милитаризованное, маложизнеспособное для мирных условий, террористическое, уродливое общество, названное «социалистическим». Это общество отличалось некоторыми привлекательными сторонами («порядок», гарантирование минимальных благ  для населения, привилегии  для науки, образования, способность быстрой мобилизации ресурсов и сил), выполнило фантастическую задачу  - создание гигантского военно-промышленного комплекса-колоса, не считаясь с жертвами, обеспечило в военно-экономическом отношении победу в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. 

Но коммунистическое общество - общество «социализма»  не прошло испытания мирного времени, оказалось  бесперспективным  в постиндустриальный период экономического развития, модернизации, в мирных условиях все боле обнаруживало свои органические пороки и в такой обстановке раскрыло свою суть – полной несовместимости с общими направлениями мирового развития, с требованиями либеральных цивилизаций, с тем, что в центре жизни самоуправляющегося общества должен стать человек с его высоким достоинством и неотъемлемыми правами, с его правом на собственную судьбу и свое счастье.

А конечный итог бесчеловечного эксперимента в громадной стране, определяющим элементом которого стала государственная собственность, ее использования в утопических целях, действительно трагичен. Первые шаги реформ по демократизации советского   общества, начавшихся  с середины 1980-х гг., завершились к началу 1990 гг. устранением наиболее жестоких, принудительных, репрессивных устоев коммунистической тиранической системы, мерами по разгосударствлению экономики, введением институтов духовной свободы. То есть -  в итоге устранением всего того, на чем «держалось» искусственное общество  «социализма», его основа – государственная собственность. И тогда, лишившись своих насильственных устоев, российское общество, деформированное и искореженное коммунизмом, предстало как разрушенное общество. Общество, находящееся в обстановке тотальной разрухи, катастрофы.

5. «Двухэтажное» право: официальная юридическая система и право-невидимка. В результате сложного, многоэтапного развития –  развития, которое все время опиралось на коммунистические догмы, на свои непоколебимые опоры в идеологии и социальной системе, в советском обществе сложился поразительный, невиданный в истории (и судя по всему - неповторимый) юридический феномен, которые иначе не назовешь, как двухэтажное право. Право, которое включала в себя  два разнородных слоя:

официальную юридическую систему

и право-невидимку – высшее революционное право.

6. Официальная юридическая система. Официальная юридическая система, т.е. система позитивного права, с внешней официально-государственной стороны представляемой в обществе и, в особенности, «во вне»  в качестве «советского права»,  выражало  отношение  ортодоксального марксизма и большевистской практики к праву в строго юридическом значении - к законам, суду и т.д.?

 После Октября 1917 года в официальной науке, пропаганде, господствующем общественном мнении утвердился взгляд о том, что - да, декреты, кодексы, суды,  другие институты юриспруденции, пришедшие к нам из прошлого, хотя и являются «буржуазными», но пока нужны революционному пролетариату, нужны впрочем по коммунистическим расчетам  - временно, им суждено сойти со сцены, они уже сейчас отмирают.

Вот несколько высказываний правоведов того времени.

В 1918 году А.Г.Гойхбарг, отмечая ущербность и обреченность индивидуалистического  буржуазного права, писал: "Окончательный, смертельный удар наносит ему власть нового класса - пролетариата. Во время пролетарской революции это право находится в агонии и заменяется социальным правом переходного периода . . .". Спустя десятилетие другой советский правовед - Ю.Гейман как бы продолжил эту мысль: "Хозяйственное законодательство военного коммунизма, - писал он, - представляет сложный замкнутый круг неправовых по своей природе норм и норм публично-правовых, крайне ограниченных в своем объеме", и, указывая на характер планово-договорных отношений, отметил: " . . .они просто указывают путь, по которому пойдет хозяйственное право пролетарского государства к неправу, к административно-техническому регулированию, к своей противоположности".             

Трактовка права как права отмирающего, сходящего со сцены жизни общества, в котором побеждает социализм, была господствующей, доминирующей в коммунистической идеологии, в официальной юридической науке того времени. Более того, к такому пониманию права подстраивались и более общие правовые воззрения. Одним из наиболее влиятельных из них стала "меновая" концепция права Е.Б. Пашуканиса, который в своем обширном исследовании "Общая теория права и марксизм" обосновывал взгляд, в соответствии с которым право вообще строится на основе меновых, рыночных отношениях, и поэтому устранение при социализме товарно-рыночного хозяйства означает также и "отмирание" права.

Взгляд на право в революционно-российских условиях (резко контрастирующий с линией на возвышение права, характерной для буржуазных революций, для дооктябрьской российской истории) едва ли имел  безобидный характер  некоего экзотического изыска, простого  интеллектуального заблуждения, как это пытаются представить некоторые западные авторы.  К сожалению, этот взгляд стал не только отражением наивно-утопических представлений о благостном "полном коммунизме" в облике библейского рая, но и жестко-суровой  наукообразной констатацией действительных советских реалий - приниженного, убогого фактического положения правовых форм (положения некоего «юридического уродца») в условиях господства всемогущей партократической власти.

Вместе с тем  было бы грубо ошибочным изображать реальное положение дел в юридической системе советской России в одной лишь густо-черной тональности под рубриками "партократическая власть", "тирания" и т. д. В области социального законодательства (трудового, семейного, по социальному обеспечению)  в России после 1917 года вводилось  немало прогрессивных положений, прежде всего тех, которые направлены на защиту интересов людей труда, малообеспеченных, обездоленных, т.е. положений, отвечающих исконному предназначению права.

На первый взгляд, как будто бы такую же позитивную оценку должно было бы получить  и то обстоятельство, что вслед за Конституцией 1918 года, кодексами о труде, о браке и семье в 1922 году принимается Гражданский кодекс, которому - хотелось бы напомнить - принадлежит первостепенное значение в утверждении и в развитии принципов гражданского общества, прав и свобод личности.

Но тут мы как раз встречаемся с одним из  коварных свойств советского права, которое уже с того времени станет его неотъемлемой и определяющей особенностью. Суть дела  в том, что общепризнанная миссия и престиж гражданских законов (точно так же, как и Конституции) никак не соответствовали  в условиях коммунистического партократического господства их фактической роли и реальному значению, создавая тем самым, главным образом, видимость, иллюзию современного и отработанного правового  устройства.

Гражданский кодекс был принят в 1922 году исключительно для того, чтобы ввести в жизнь  общества нормы и институты,  позволяющие  каким-то образом упорядочить, ввести в известные рамки собственнические и рыночные отношения, которые стали складываться в условиях нэпа. Только это - исключительно регулятивная цель в коммерческих делах, и больше ничего. В советском обществе даже не возникала,  да и не могла возникнуть,  задача внедрить во все подразделения общественной жизни принципы и критерии поведения, образующие само содержание гражданского общества - экономическую свободу и юридическое равенство всех субъектов, их возможность самим, своей волей и в своем интересе создавать для себя права и обязанности, нести персональную ответственность за свои действия.

Более того, по прямой, жестко определенной  партийной установке, безапелляционно сформулированной  Лениным, из кодекса была устранена его душа, его гражданственная и социальная суть - его назначение быть носителем, хранителем и защитой важнейшего устоя  гражданского общества и  свободного рынка - частного права.

 Вместо безусловного, твердого обеспечения самостоятельности и суверенного статуса субъектов гражданского права кодекс открывал возможность для прямого вмешательства органов власти в гражданские правоотношения. Это и случилось в гигантских  масштабах, когда  гражданские правоотношения были поставлены в полную зависимость от "планов", т. е. от произвольных императивных команд властных хозяйственных инстанций. Верно пишет А.П. Семитко в отношении  основного идола социалистического общества - планирования: “Попытки предотвратить закономерно возникающие нужду и анархию с помощью тотального планирования лишь увеличивают то и другое. Насилие, направленное на преодоление хаоса,  вызывает только еще больший хаос. Насилие постепенно перерастает в террор . . .”.

 Да и вся правовая жизнь российского общества получила из уст Ленина твердый настрой - "Мы  ничего частного не признаем , для нас все в области хозяйства есть публично-правовое, а не частное"; и по множеству каналов:  и в законодательной работе, и в практической юриспруденции, и в области юридической науки и образования - везде такого рода директивная идеологическая установка была внедрена во все сферы правовой жизни, стала везде непререкаемым постулатом.

Понятно, сам факт издания в советской России Гражданского кодекса, даже при указанной политической интерпретации и идеологической атмосфере, - факт, имевший серьезный положительный эффект. Гражданский кодекс, пусть в урезанном, обкромсанном виде, внес в экономическую жизнь некоторые гражданско-правовые ценности, элементы цивилистической культуры. Тем более, что фактическое содержание кодекса образовали добротные проектные заготовки, сделанные видными русскими цивилистами в дореволюционное время. Деятельность судов по гражданским делам получила известную, относительно твердую и престижную, нормативную основу. Оживились юридическая наука и преподавание цивилистических дисциплин. В середине 1920 годов в России вышел ряд крупных исследований по гражданскому праву. И, быть может, самое существенное  состояло в том, в отличие от ряда других областей гуманитарных знаний, где дальнейшее развитие дооктябрьской науки не имело никакой перспективы,   здесь в науку, пусть и не на долгое время, вернулся ряд крупных правоведов (таких, как А.В.Венедиктов, М.М.Агарков, Е.А. Флейшиц, С.И. Аскназий, Б.Б.Черепахин  и др.),  исповедующих – увы, по большей части исподволь, «про себя» - идеалы и ценности дореволюционной прогрессивной юриспруденции, прежде всего – знаменитых русских правоведов, таких как И.А. Покровский.

В целом же, однако,  Гражданский кодекс 1922 года не оказал на советское общество сколько-нибудь заметного влияния. Тотально огосударствленная, скованная идеологией и диктатурой  жизнь  общества оставляла лишь узкие участки реальных отношений (споры между трестированными предприятиями, бытовые сделки, наследственные дела ), где гражданско-правовые нормы работали, давали заметный эффект в жизни людей, общества. Да и сам  Гражданский кодекс, лишенный своей души - частного права и потому обескровленный, немощный, во многом обрел - как и все право того времени - опубличенный характер, не стал , как говорится,  явлением - юридическим документом, который бы выбивался из общего   опубличенного  массива законодательства советской России и заложил основу для оптимизма в отношении правового будущего российского общества.

Таким образом, при таких бескрайних возможностях, которые дает для любых действований ( в том числе любых экспериментах над обществом ) "высшее право",  официальная юридическая система требуется только как некоторое вспомогательное, подсобное средство – для обеспечения некоторого элементарного порядка,  для прикрытия совершаемых большевистских  акций, для придания им некой "легитимности", для некоторого упорядочения существующих отношений, устранения крайностей,  известного оправдания, придания - если удастся - какой-то  даже респектабельности социалистическому праву. А коль скоро действующие законы, иные нормативные документы, правосудная деятельность для  подобных вспомогательных операций не очень-то нужны, то и  позитивное право в таком случае вообще оказывается излишним, призванным выполнять некоторую регулятивную и в основном декоративную роль,  или даже - таким, что создает ненужные помехи, мешает  великому революционному делу.

Вместе с тем, при всех довольно жестких оценках советского права, надо  иметь в виду и следующее. Новая полоса развития советского общества, утверждение в нем новых коммунистических идолов (всемогущей государственности, идола социализма)  - все это  непосредственным образом отразилось на официальной советской юридической системе, вызывало и в ней известную смену координат, символов  и лексики.

До 1930-х годов право, существовавшее в советской России, и в официальной пропаганде  и в официальной марксистской науке единодушно рассматривалось как не преодоленный  еще "остаток прошлого", сохранившееся еще "буржуазное право", которое уже - на радость пролетарской диктатуре -  "отмирает". А взамен всего этого, как несравненно более высокое, отвечающее высшим идеалам коммунизма, чаяниям всех народов и всех людей труда, вовсю использовалось и возводилось в самую высокую степень "революционное правосознание", "революционная законность", "пролетарский суд", "права трудящегося и эксплуатируемого народа", а также неюридические формы и институты регуляции - технические нормативы, организационные правила и т.д.

Такого рода определения и оценки резко изменились, как только российское общество, которое с 1922-1924 годов  обрело облик многонационального "Советского  Союза",  вступило в указанную выше новую полосу развития с новыми идолами -  всесильной партийно-идеологизированной государственностью и идолом социализма.

Вдруг исчезли былые строго-классовые  формулировки - "революционное правосознание", "революционная законность". Тут же  изменились термины, официальные наименования, касающиеся действующей юридической системы. Право, совсем недавно именуемое “буржуазным”, "наследием проклятого прошлого", стало повсеместно именоваться советским. И хотя это  не сразу и не без труда было воспринято (подобного рода попытки предпринимались сразу после Октября, но были встречены в штыки  правоведами - ортодоксально коммунистической ориентации), такое терминологическое нововведение в  1930-х  годах утвердилось повсеместно.

Затем к  термину "советское" был прибавлен другой, более величественный и связанный  с новым идолом, а в этой связи и с переключением права на более высокую ступень в существующей  шкале ценностей: с середины 1930 годов оно стало называться еще и социалистическим.

И именно с той поры - характерно именно  в годы с самого страшного Большого сталинского Террора! - началось не просто тотальное оправдание, апологетика действующего законодательства и существующей юридической практики, но - более того - их безудержное восхваление,  обоснование того, что они представляют собой совершенно новое, невиданное в мире, замечательное право. Вводятся и по любому поводу используются другие престижные  обороты - "социалистическая законность", "социалистический правопорядок". Определение "социалистическое" начинает прилагаться к любому юридическому явлению - "социалистическое правоотношение", "социалистическая правовая норма" и т. д., и т. п.

С этого же времени, с середины-конца 1930-х годов внешне респектабельный характер приобретает нормотворческая деятельность государственных органов, публикуются материалы судебных процессов, в том числе - "открытых" (над "врагами народа", недавними партийными сотоварищами), предпринимаются какие-то меры по развитию  советской юридической науки и юридического образования, прежде всего - в  университетах, вновь образованных юридических институтах и юридических  школах.

Своеобразным апофеозом такой рекламно-пропагандистской кампании стала  атмосфера восторга и славословий вокруг новой, "сталинской" (поистине - сталинской!)  Конституции 1936 года. В текст этого документа, объявленного "самой  демократической в мире Конституцией", были включены  -  впрочем в  общей декларативной форме и в сопровождении "социалистической  фразеологии" -  "демократические права граждан", "требования законности", "правосудие" и многое-многое другое, как будто бы соответствующее  передовым зарубежным конституционным документам. И плюс к тому - включено и то, что по рекламно-пропагандистским заявлениям, намного превосходит все "буржуазные конституции", - социально-экономические права: право на труд, право на отдых, право на образование и др., что очаровало, увы, немалое число зарубежных и тем более наших отечественных специалистов и до сего времени будто бы демонстрирует замечательные достижения  "общества социализма".

7. Право – невидимка. Некоторые общие оценки. Недостатки и пороки права, существовавшего и восхваляемого в советском социалистическом обществе,  в настоящее время хорошо известны, общепризнанны. Это -  инквизиционные способы дознания и следствия, беспощадные кары за контрреволюционные преступления, система ГУЛАГа, внесудебные формы привлечения к  юридической ответственности, смертная казнь детей, безусловный юридический приоритет государственной собственности, полуфеодальные, крепостнические порядки в сфере организации и применения труда и т.д. Даже на коммунистическом   партийном форуме, на съезде партии,  во время начавшихся в нашей стране демократических перемен было признано, что советское право - это отсталая и реакционная юридическая система. В нынешнее же время это - вообще общее место, признаваемое буквально всеми, в том числе приверженцами ортодоксального марксизма-ленинизма (трактуемое, правда, как "некоторые ошибки и недостатки").

Но все дело-то в том, что не отдельные недостатки и пороки действовавшей в советском обществе юридической системы (хотя их  перечисление можно умножить) выражают  коренные особенности права  в советском обществе,  придающих ему качество "другого", крайне негативного полюса правового прогресса  человечества, другого полюса  философии права.

Тем более что   повсеместно отмечаемые ныне недостатки и пороки советского права - это далеко не единственные его характеристики (на общем фоне всего правового материала они, действительно,  могут быть оценены чуть ли не как частные, незначительные, просто ошибки - "щепки", неизбежные при "рубке леса"). Ведь советское право, особенно в послевоенные годы и особенно - к 1960-1970 годам, избавилось от многих своих уж очень одиозных форм и институтов. После довольно интенсивной работы научных правовых учреждений, законодательных органов, учета данных юридической практики оно с внешней стороны  вообще обрело вид - скажем так - неплохой, отработанной с технико-юридической стороны правовой системы, что - при всех, по выражению А. Тилле, реалиях “абсурда” и феодально-крепостнических порядках - давало  повод  для известных положительных оценок существовавших в то время юридических  установлений.

Надо добавить сюда и то, что в советской юридической системе существовали по формальному замыслу и объявленным принципам некоторые явно благородные, впечатляющие социалистические элементы, в том числе по вопросам оплаты и  охраны труда, отдыха, компенсаций и др. Во многих правовых институтах прослеживалась направленность на "защиту интересов людей труда", материнства, детей и детства,  потребностей фундаментальной науки, медицины и образования. И в самих законах, и в официальных документах звучал голос во имя "крепкой законности", возведения советского социалистического права в  ранг "основы нормальной жизни общества" и т. д.

Так  в  чем же дело? Каковы основания для тех суровых оценок советского социалистического права, которые в общем виде прозвучали ранее в этой работе?

Суть дела в том,  что созданная  Сталиным, его партийно-чекистскими соратниками и подельщиками всесильная партийно-идеологизированная государственность, мощная модернизированная военно-коммунистическая система  тиранической власти,  включала    в      состав  своих сложных механизмов   как раз упомянутое выше «двухэтажное» право  - право    в             д в у х   п р и н ц и п и а л ь н о    р а з н ы х   и п о с т а с я х То есть включала не только  официальную юридическую систему, так сказать, видимое право, именуемое "советским, социалистическим", со всеми его плюсами и минусами, какими-то достоинствами и одновременно -  недостатками,  пороками, мистификациями, византийско-изощренным    словесным    дурманом,    ни    и  н е в и д и м о  е  п р а в о  - сердцевину всей системы власти, право-невидимку, которое никогда, в отличие от революционных времен, не преподносилось как официальная юридическая реальность, но которое , в действительности, как и ранее, оставалось  высшим  революционным правом, всемогущим суперправом, служащим по воле вождей и партийного аппарата  делу коммунизма, - направляющим и регламентирующим, жестко и непререкаемо, воистину по-большевистски, по-чекистски  беспощадно,  жизнь и развитие всего общества.

В этой связи - вот какое попутное замечание. В настоящее время власть и управление в советском обществе довольно часто представляются уж слишком упрощенно. Вот, дескать, "при социализме" в обществе существовали официальные Советы, официальные законы и т. д., но они были только ширмой, в действительности всеми делами в обществе ведала номенклатура, партийные чиновники, которые вмешивались во все и вся, мешали работать, давали некомпетентные суждения и пр. и пр.

В таких представлениях, во многом верных,  содержатся всё же довольно-таки примитивная схема, порой явно ошибочные оценки (были среди партийных чиновников и весьма компетентные люди, и вмешивались они в жизненные ситуации подчас по делу).

Но, увы, при этом упускается из вида самое главное - то, что  номенклатура, партийные чиновники и активисты не просто своевольничали, действовали по своей прихоти, куражились (хотя наличествовало и такое), а были, прежде всего,  служителями высшего и непререкаемого революционного права коммунизма. Обратим внимание -  служителями,  пусть и  далеко не всегда искренними и верными, часто действовавшими своекорыстно, но всё же служителями,   своего рода "законодателями", "прокурорами", "судьями" и "исправниками", обязанными делать все  - все, что угодно (соблюдая лишь  внешние юридические приличия), но добиваться полного осуществления  коммунистических идеологических предначертаний.

И такое "право" право-невидимка имело свою нормативную основу, выраженную не только в партийно-нормативных актах (партийных программах, уставах, директивах, постановлениях, инструкциях и др.), но и  непосредственно в произведениях, выступлениях и речах "классиков марксизма-ленинизма" - Маркса, Энгельса, Ленина, "гениальных" высказываниях Сталина, а после его смерти (взамен их) - высказываниях очередного вождя - Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко.

Надо полагать, именно  данный пункт является, возможно, самым главным в понимании природы коммунистических порядков, существовавших в советском обществе, - пункт, по должному до сих пор не оцененный, но по-прежнему влияющий на жизнь общества. Ведь само существование сталинской машины всевластия и функционирование порядков, в соответствии с которыми все основные  вопросы жизни общества императивно решались в партийных инстанциях, находит обоснование именно в том, что "партия", которая  ведет народ к светлому лучезарному будущему,   будто бы  в п р а в е   во имя этого делать все, что угодно - идти на любые акции по "преобразованию общества" и "переделке человека".

Знаменательно, что такого рода высшее революционное право коммунизма,  начиная с  1930-х   годов, стало в советском обществе  хотя и всем известным, но всё же тайным, открыто не афишируемым. Если после октябрьского переворота  1917 года и в двадцатые годы оно в виде "революционного правосознания" и "революционной законности" претендовало на то, чтобы как бы заменить  оставшееся от прошлого "юридическое право" (и в этом - глубинная подоплека идеи о его якобы неизбежном отмирании), то теперь, когда восторжествовала  замечательная советская социалистическая  юридическая система, оно во всей своей реальной плоти и реальном значении ушло в тень, за кулисы официальной государственно-юридической жизни, стало воистину подпольным, подковровым правом. В официальных документах, в конституции, иных официальных актах остались лишь символы, некоторые формальные "зацепки", позволявшие как-то с формальной стороны оправдывать это право-невидимку (путем указания на "руководящую и направляющую" роль партии или на то, что партийные организации образуют "ядро" государственных органов и общественных объединений).

И вот какие два момента, связанные с негласным статусом "высшего революционного права", достойны специального внимания.

Так как, во-первых, его будто бы и нет в действительности, а существует будто бы только "ум, честь и совесть эпохи" и "руководящая роль" партии, то такого рода невидимый фантом и основанная на нем деятельность партийных инстанций оказываются неподвластными юридическому закону и суду, не связанными никакими юридическими нормами и юридической ответственностью. Хотя - нужно сказать еще раз - все основные вопросы жизни советского  общества монопольно решались партийными инстанциями, в первую очередь - высшими:  политбюро ЦК партии,  секретарями ЦК и, конечно же, высшим партийным правителем  - Генеральным секретарем (решения которых во имя формально провозглашенной партийной демократии по тем или иным вопросам “пропускались” через коллективные партийные форумы - Пленумы, Съезды).

И второе. Решения партийных инстанций являются тем не менее безусловно обязательными, подлежащими точному и скрупулезному исполнению, в том числе - и институтами официальной юридической системы. Назначило политбюро ЦК то или иное лицо на руководящую государственную должность, и вслед за тем это лицо "избирается" на ту же должность на сессии Верховного Совета. Одобрен высшим партийным ареопагом проект закона, и этот проект, без каких-либо серьезных поправок,  зачастую слово в слово "принимается" законодательным органом.

И еще один, самый существенный момент. Хотя в 1930-х годах советское право как нормативная юридическая система получило серьезное развитие и заняло заметное место в жизни советского общества,  тем не менее высшее революционное право большевистского всевластия реализовалось в основном напрямую, минуя всю эту канитель с Советами, с юридическими институтами, процедурами и иными  ненужными премудростями. И для этого как раз и были выработаны ленинско-сталинским гением - действительно, гением! - безотказно работающие механизмы всевластной машины, костяк которых  образовывало прямое (прямое!), помимо каких-либо советских учреждений и юридических институтов, безусловное подчинение вооруженных сил,  всех силовых ведомств и карательных учреждений непосредственно  высшим партийным инстанциям - генеральному секретарю, первым секретарям обкомов (такое прямое подчинение находилось под эгидой опять-таки высшего революционного права, да в какой-то мере отражалось в секретных ведомственных актах и воинских уставах).

Таким образом, сложившаяся  в советском обществе официально  действующая юридическая система, имевшая ряд технико-юридических и иных достоинств, вместе с тем представляла собой ущербное, юридически неразвитое право.

По основным своим характеристикам оно  стало не  только "шагом назад"  в общемировом правовом прогрессе, но и являло собой необычное по современным критериям уникальное юридическое образование - необычное, уникальное, к сожалению, под углом зрения того, что во многом носило фальсифицированный, мифоподобный характер, а по реальному юридическому содержанию все дальше отдалялось  от  достижений и тенденций российского дореволюционного права,   а еще более - от основных линий правового прогресса, идеалов и ценностей гуманистического права в демократически  развитых странах в более позднее время.

Главная особенность советской юридической системы заключалась в том, что она в целом не имела значения самостоятельной, суверенной нормативно-ценностной регулирующей системы - такой, какой "положено" быть праву в условиях современной цивилизации. Оно занимало маленький, мизерный «уголочек» в всей системе регулирования общественных отношений, выступало в качестве того, что могло быть названо «верховенством права».

Конечно, у советской юридической системы были некоторые собственные функции (разрешение имущественных, трудовых, семейных споров,  уголовных дел по бытовым преступлениям, установление  некоторых юридических фактов и др.). И как раз для областей жизни, где реализовались  такого рода функции, провозглашались требования строжайшей законности, правосудия, твердого правопорядка.

Но в целом, особенно в  случаях, когда те или иные отношения затрагивали власть, фундаментальные проблемы общества, и вступало в действие высшее революционное право, служащее коммунизму и устанавливающее порядки, неподвластные закону и суду, существующая советская юридическая система  выполняла в основном  дополнительные,  вспомогательные задачи. Эти задачи состояли, главным образом, в том, чтобы:

провести  "революционные" акции  "через себя", оправдать их, создать видимость юридической законности,  юридически прикрыть ситуацию;

снять отдельные крайности, несообразности, юридически облагородить совершенные акции;

служить благообразным, респектабельным фасадом для всего общества, представлять его как будто бы "такое же", столь же "правовое", как развитые страны Европы и Америки.

Ущербность советской юридической системы выразилось не только в ограниченности ее функций, никак не  связанных к тому же с предназначением права, но и в  самой ее природе, а также  и непосредственно в охватываемом ею  правовом  материале и даже в тех его подразделениях и сторонах, которые относятся к догме права.

Советское право как юридический феномен - это опубличенная юридическая система, доминирующим началом  которой неизменно  оставалось  "право власти" (а подчас - и "право войны", в руководящих кадровых кругах, в статусе правящей элиты,  в их взаимоотношениях между собой, - “право сильного”) - зависимость юридических установлений от произвола, усмотрения государственных органов.

В нем, советском праве,  в сущности, не было ничего, что могло бы ограничить всесильную партийно-идеологизированную государственную власть, в особенности в тех направлениях, где могла бы возникнуть потребность действия высшего революционного права, приводимого в действие коммунистической олигархией. И напротив, в нем, в его нормативных положениях содержались такие установления (вроде тех, которые фиксировали руководящую роль коммунистической партии, прямую подчиненность командиров воинских частей партийным руководителям и др.), которые в какой-то мере легализовали, придавали видимость юридической обоснованности и законности насильственным акциям, совершаемым по команде партийных инстанций вооруженными силами, карательно-репрессивными учреждениями.

Такое особое построение правовой материи советской социалистической юридической системы охватывало и область правового регулирования в сфере народного хозяйства, ее функционирования как "одной фабрики". Здесь постоянно поддерживался такой  юридический режим, в соответствии с которым высшие учреждения  хозяйственного руководства (по директивам партийных органов) могли принимать любые решения - изымать у предприятий имущество, списывать долги, освобождать от юридической      ответственности и т. д. При этом принципы "хозрасчета", "самоокупаемости"  и другие  сохранившиеся элементы нэповской экономики  сводились к нулю тем, что во всех случаях приоритетное и доминирующее значение придавалось плановым актам - решениям директивных  органов хозяйственного руководства по экономическим вопросам.

И самое главное - в любой момент последнее и  решающее слово оставалось за высшим революционным правом (практически - за  партийными вождями, партийными чиновниками, их усмотрением): все юридические наработки, правовые тонкости регулирования могли быть разом отброшены, и,  пусть  в иных словесных формулировках и с какими-то  юридически-оправдательными заявлениями,   в конечном итоге неизменно, по всем статьям торжествовало  высшее революционное право.

Таким образом, советское право  (если использовать рассмотренные ранее характеристики права как многогранной системы)  представляло собой уникальное нормативное образование, существующее в рамках коммунистической идеологии, ее осовремененных идолов - всесильной партийно-идеологизированной государственности, идола социализма.

Эти особенности советского права находили отражение даже в догме права (доминирование декларативных формул, распространенность неопределенных понятий, открывающих возможность для их произвольного применения, политизированность терминологии и др.).

Еще в большей мере указанные особенности выражались в “юридическом содержании” советской юридической системы с доминированием в ней запретительно-карательных механизмов, разрешительного типа регулирования, других аналогичных способов и механизмов регулирования, относящихся  к  социоцентристской культуре. Как справедливо пишет А.П. Семитко, “в социоцентристской правовой культуре главными правовыми средствами (подчеркну: неразвитыми правовыми средствами, часто граничащими с псевдо - или квазиправовыми) являются запреты, обязывания, санкции . . .”, при этом “ . . . господствует абсолютно обязывающий тип “правового” регулирования, когда обязанностям одной стороны корреспондируют обязанности другой стороны, и у обеих есть еще дополнительные обязанности “сигнализировать” органам власти, вышестоящим должностным лицам в случае неисполнения обязанностей другой стороной”.

И всё же решающая грань советского права,  как и всякой современной юридической системы,  это заложенные в ней  юридические идеи - идеи “в праве”. Именно здесь - впрочем опять-таки незримо - находило свое бытие в наличной  правовой материи высшее революционное право, служащее коммунизму, - безусловное верховенство интересов коммунизма (социализма), абсолютное доминирование воли и усмотрения всесильной партийно-идеологизированной государственности. Именно это центральное звено накладывало свою печать на весь облик советского права, предопределяло его ущербность как официальной юридической системы, которая в любой момент по воле вождя и партии готова открыть  какое угодно пространство беспрепятственного государственного всевластия, “защиты социализма” - решительного и беспощадного действия высшего революционного права, служащего коммунизму.

8. Новая    обобщающая  формула – «социалистическая законность». Метаморфозы теории. Наиболее широкой юридической категорией, характеризующей состояние и особенности  права в советском обществе начиная с середины 1930-х годов, стала формула (и одновременно - лозунг, некий принцип, идеологический постулат) -  "социалистическая законность".

Формула  “социалистическая законность”, сам подход к правовым вопросам под углом зрения этой категории  нередко представлялись в пропаганде, науке, общественном мнении тех лет, и особенно в более позднее время,  не только как  достижение  в разработке вопросов социалистического права, но и как изменение самой концепции права , самого видения правовых вопросов  в марксизме., призванная в суммированном виде представить новый правовой облик  "победившего социализма", "развитого социалистического строя".

Такое положение о законности, ставшее выражением, казалось бы, новой правовой идеологии советского общества (идеологии социалистической законности),  по большей части вызывает к себе благожелательное отношение. Все же какая никакая, а законность. По сравнению с открыто провозглашенным и открыто проводимым  режимом диктатуры пролетариата и  революционного правосознания, она  -  какой-то  шаг вперед, предполагает  установление в обществе   правопорядка.  Да и к тому же очень благородного, воплощающего высокие идеалы, чаяния трудящихся масс, простых людей, - социалистические идеалы и надежды. Тем более что получали все большее распространение ее научно-литературные интерпретации, сообразно  которым социалистическая законность в представлениях ряда советских правоведов  связывалась с правами и свободами личности, и  даже - с  ее благоприятствованием.

Между  тем  социалистическая законность, вся обозначаемая ею социалистическая правовая идеология  - не более чем химера. Такая же, как и многие другие марксистские категории  (да и, пожалуй, марксистская идеология в целом) - иллюзорно-соблазнительная, скрывающая совсем иные реалии,  уродливо-страшная по своему существу и по последствиям.

Дело в том, что идеология социалистической законности, создавая видимость юридического благополучия в общества, причем - благополучия высокого порядка (социалистического!),  на самом деле не только прикрывала, оправдывала, представляла в  фальсифицированном виде, но и, по сути дела, в новом облике утверждала  и возвеличивала те страшные реалии и процессы, которые в действительности происходили в обществе.

Ведь  все вопиющие бесчинства, массовая расправа над "провинившимися" народами и невиновными гражданами, классово чуждыми людьми и былыми сотоварищами - все ужасы Большего террора, ГУЛАГа,  кэгэбистского беспредела с середины 1930-х годов происходили в  обстановке, когда торжествовало, по всем официальным заявлениям и  провозглашенным лозунгам, великое социалистическое достижение -  "строжайшая социалистическая  законность"!

Более того, когда после смерти Сталина, в 1953-1955 годах, устранялись крайности сталинского режима и подвергалась аккуратной критике сталинская тирания под  видом "осуждения культа личности", чудовищные факты большевистского произвола официально оценивались только в качестве  неких "нарушений социалистической законности".

И вот здесь хотелось бы привлечь внимание к положению, которое - как представляется автору -  позволяет, быть может, наиболее строго и точно выразить состояние права и философских представлений о нем, с которыми российское (советское) общество подошло к  середине 1980-1990 годов - к  эпохе восстановления и демократического воссоздания Отечества. Положению, которое и представляет формула "социалистическая законность". Суть этого положения - в том, что идеология социалистической законности не только  представляет собой  нетронутую по своей основе  и сущности коммунистическую философию права, но и  выражает ее в модернизированном, изощренном, утонченном виде - наиболее лживом и опасном для людей, общества, его будущего.

Что же случилось в 1930 и последующие годы с  коммунистической философией права? Что произошло с ней после того, как вслед за захватом власти в октябре 1917 года и разгоном Учредительного собрания в январе 1918 года открыто и честно было провозглашено "право" пролетариата во главе с коммунистами на коммунистическое преображение общества, на применение под знаком революционного правосознания вооруженного насилия, красного террора, и одновременно - ограниченность  и необязательность действия "отмирающих" законов?

Самое   существенное здесь - это уже отмеченный ранее фундаментальный   факт. Факт несостоявшихся коммунистических расчетов, неудачи красногвардейской атаки на капитал и по построению коммунизма  и вызванный этим переход в конце 1920-начале 1930 годов от прямой большевистской диктатуры, с ее революционно-романтическим  коммунистическим порывом,  через краткие нэповское маневры -  к  мощной модернизированной военно-коммунистической системе со всеобъемлющей единодержавной властью  вождя. Выражением известной смены координат в коммунистической идеологии  стало, как мы видели, утверждение двух новых идолов, олицетворяющих  эту идеологию, - всесильного, партийно-идеологизированного государства и идола социализма как основания-критерия действия высшего революционного права.

А в этой связи - еще один фундаментальный факт. Это - формирование в 1920-1930 годах сначала в советской России, а затем и во всем Советском Союзе довольно развернутой системы позитивного права, которая хотя и была "ущербной",  но все же  охватывала, на неком юридико-усредненном уровне, законодательно-нормативной регламентацией многие сферы жизни общества.

Указанные фундаментальные факты и привели к существенным метаморфозам в содержании и особенно - в организации правовой жизни и, в частности, в системе ее категорий и лексики, а отсюда - к метаморфозам марксистской философии права.

Если в годы гражданской войны, в двадцатые годы коммунистическое, революционное дело  осуществлялось, утверждая "революционное право",  непосредственно через "пролетарский суд",  ВЧК, латышских стрелков,  красногвардейские патрули, продотряды, революционные трибуналы, комитеты бедноты - через все  "приводные ремни" беспощадной большевистской диктатуры, то в обстановке утвердившейся военно-коммунистической системы власти,  сталинской единодержавной тирании и притом при более или менее сложившемся советском позитивном  праве ситуация изменилась.

На первое место в такой новой обстановке в госудаственно-юридической жизни вышли общецивилизационно признанные институты и формы - народный суд, прокуратура, следственные органы, учреждений общественного порядка. Для поддержания военно-коммунистической власти, имперской государственности оказалось в основном достаточным того, чтобы все участники государственной и общественной жизни "просто" строжайшим образом соблюдали советские законы (и негласно сохранялась беспрепятственная возможность действия под водительством партгосаппарата революционного права, в том числе - режима репрессий, террора, применения прямого вооруженного насилия).

Именно в таких условиях как раз и стало  возможным осуществлять политические и экономические задачи, диктуемые коммунистической идеологией,  под  эгидой социалистической законности. И социалистическая  законность именно тогда выступила в качестве прямого выражения марксистской философии права.

А это, помимо всего иного, означает, что социалистическая законность,  вопреки своему  респектабельному фасаду и даже элементарному значению понятия "законность",  стала носителем всего того антигуманного, античеловеческого, что ранее выражалось в формуле революционного правосознания или революционной законности. Прежде всего - носителем (и одновременно прикрытием, благообразным оправданием)  такого "права", когда оказывается возможным и  оправданным для существующей власти, ее вооруженных сил, карательно-репрессивных органов, не считаясь с действующими законоположениями,  творить произвол, идти  во имя высокой цели на любые акции, любые кардинальные действия, вплоть до вооруженного насилия, террора, ведения войны.

И от такой трактовки  центрального звена идеологии социалистической законности (которая является центральным звеном всей системы советского права, центральной идей “в праве”) никуда, ни на пядь не уйти, поскольку эта категория связывается с марксизмом, с коммунистическим пониманием права.

Незыблемость коммунистического правопонимания, определяющего истинный смысл идеологии социалистической законности,  вытекает также из того обстоятельства, что военно-коммунистическая система власти, лежащая в основе социалистической партийно-идеологизированной державной государственности, нуждается в адекватных мощных средствах обеспечения, которые может дать только высшее революционное право, его всемогущество, выраженное в идеологии социалистической законности.

Надо отдать должное советской коммунистической пропаганде, которой с помощью советской общественной науки удалось создать представление о том, что именно "социалистическая законность" представляет собой знак и выражение отказа  общества, построенного на постулатах марксизма, от пороков, изображаемых в виде "просто" безобразий и "просто" недостатков сталинского режима.

И хотя страшные приметы ленинско-сталинского бесчеловечного строя фактически так и не отступили ни на шаг и  до сих пор проступают то там, то здесь, словеса и заклинания, закрученные вокруг иллюзий, порожденных идеологией социалистической законности, во многом скрыли и скрывают до сей поры страшные реалии советского и постсоветского строя. И это не очень-то благоприятный факт нашей действительности, так как для людей, десятилетиями своей жизни и деятельности  связанных  с советской действительностью, формулы и лозунги  социалистической законности прочно укоренились, стали какими-то аксиомами, чуть ли не императивами  подсознания - и впрямь неотступными, вездесущими, нетленными химерами, порождающими обманные иллюзии.

Одна из примечательных черт, характеризующих коммунистический подход к правовым вопросам в соответствии с идеологий социалистической законности, - это отождествление права, с одной стороны, а с другой - "порядка"  и "дисциплины".

Такое отождествление давало о себе знать с самых первых дней октябрьского переворота. Оно, с некоторой, не очень существенной сменой лексики и акцентов, проходит через всю историю советского общества. И именно здесь надо видеть  важнейшую сторону социалистической концепции права, ущербности и деформации права в советском обществе, всей идеологии  социалистической законности.

Суть вопроса здесь - в том, что, вопреки исконной природе и предназначению права, оно в советском обществе предстает перед людьми, всеми субъектами не в виде субъективных, точно определенных и юридически обеспеченных  прав, а преимущественно в виде юридических обязанностей, запретов и юридической ответственности.

Отсюда - такая общественная оценка юридических вопросов (и в области государственной политики, и в общественном мнении), когда на первое место среди них неизменно выдвигаются проблемы налаживания строгой дисциплины, борьба с преступностью, наказания правонарушителей.

Отсюда же сдержанное, а порой и открыто отрицательное отношение к правам и свободам - "источнику дезорганизованности"  и "анархии"; настроенность на то, чтобы права и свободы людей были поставлены в зависимость от выполнения субъектами своих обязанностей, их ответственности перед обществом   и государством.

И быть может, самое важное, что вытекает из такой оценки юридических проблем  в советском обществе, заключается в том, что и сама центральная категория  правовой действительности "при социализме" - социалистическая законность - это именно законность "в обязанностях", "в ответственности перед обществом и государством", а не та правозаконность, которая характерна для гуманистического права гражданского общества.

 Этот момент хотелось бы подчеркнуто оттенить: именно он,  надо полагать,  наиболее отчетливо, в сопоставимых категориях демонстрирует полярность двух основных "философий права",  столкнувшихся в современном мире.

Если философия правозаконности означает требование неукоснительного проведения в жизнь норм и принципов, основанных на гуманистическом праве, неотъемлемых правах и свободах человека, то философия социалистической законности (при общности, отраженной в слове "законность") призвано выражать совсем другое - "порядок" и "дисциплину", базирующиеся в конечном итоге на всесильной, всемогущей  партийно-идеологизированной власти и святости, неприкасаемости социализма.

Трактовка юридических вопросов преимущественно через категории обязанностей и ответственности отразилась на разработке немалого числа  проблем в советской юридической науке. Знаменательно, что даже крупные правоведы, работавшие в советском обществе,  еще в 1940  годах,  по существу, сводили содержание субъективных прав к одному правомочию - к праву требования, являющегося всего лишь "другой стороной" юридической обязанности. И лишь с 1950 годов в советском правоведении началась работа по отысканию собственного содержания субъективного права; и это, помимо всего иного, свидетельствовало об известном отходе от постулатов, диктуемых марксистской доктриной.

Именно здесь, в безусловном приоритете юридических обязанностей и ответственности среди всех правовых категорий, заключено - как уже отмечалось - своеобразие "правового содержания" советской юридической системы, характерная для нее антилогика, наглядно и рельефно отличающее ее от действительной логики права, построения правового материала гуманистического права. В советской юридической системе как будто бы наличествует то же самое, что и в праве, утверждающемся в современном гражданском обществе, - "субъективные права", "юридические гарантии", "меры защиты" и т. д. Но место  каждого из этих юридических элементов во всей инфраструктуре правовой материи, сцепление и соотношение между ними - те узловые пункты и стержневые линии, которые связывают их в целостные образования, - таковы, что перед нами оказываются качественно разные юридические миры.

В одном  случае сообразно глубинной логике права   центром, к которому стягиваются все нити юридического регулирования, являются субъективные права с надлежащими правовыми гарантиями; в другом - юридические обязанности в сопровождении юридической ответственности.

Трактовка юридических вопросов преимущественно  через категории юридических  обязанностей и ответственности явилась одним из выражений более широкого явления - юридического этатизма, в соответствии с которым и во всех иных плоскостях юридические вопросы рассматриваются  сквозь призму категорий государства, интерпретируемых с державно имперскими акцентами, - "государственной воли", "государственных интересов",   "государственного    суверенитета",    "целостности государства" и . т. д.

Важнейшая, по всем данным, определяющая характеристика юридической системы, вытекающая из коммунистической  философии  права и выраженная в формуле «социалистическая законность», - это то, что советское право  представляло собой   право насилия.

Разумеется, приведенную   характеристику не следует понимать упрощенно.

Позитивное право  и в советском обществе было нацелено также на то, чтобы решать повседневные деловые  вопросы практической жизни в хозяйстве, бытовых отношениях, деятельности коллективов и т. д. Значительная часть содержащихся в нем нормативных положений и практическая деятельность юридических учреждений призваны просто-напросто обеспечивать элементарный житейский порядок, реагировать на правонарушения, устранять неурядицы и мелочные конфликты, достигать какой-то стабилизации в жизни людей. Надо учитывать  и то, что, оставаясь заложником социалистических  идей, советская власть включала в ткань действующего права, положения, которые - хотя во многих случаях и иллюзорно -  отвечали интересам людей труда, их охране от произвола администрации (в частности, в области трудового законодательства, пенсионного законодательства).

Добавим сюда и то, что право, какое оно ни есть, всё же - право со своей особой логикой. И потому,  если не по существу, то формально "по видимости", советская юридическая система  не может не функционировать так, чтобы  как-то не "защищались права", чтобы так или иначе не  действовали "процессуальные гарантии", не функционировали иные институты юридического порядка, которые во всем мире символизируют  приверженность власти  праву и законности.

Тем не менее, советская юридическая система (даже в апогее пропагандистских  восторгов о "торжестве социалистического права,  самого передового в мире")   неизменно оставалась    п р а в о м     н а с и л и я.

Именно эта характеристика советской юридической системы с предельной очевидностью выдает действительную сущность коммунистической  философии права - той решающей части марксистской идеологии в ее ленинско-сталинском, большевистском  истолковании и практическом применении, которой - как и всей идеологии марксизма -  официально придавался, особенно в 1950 и последующие годы,  благообразный, европеизированный, чуть ли не либеральный облик.

Речь  идет о той  действительной  сути марксистской  философии права, впоследствии тщательно маскируемой, которая с такой обнаженностью раскрылась в высшем коммунистическом революционном праве - в "праве" большевиков на вооруженный  насильственный всеохватный  коммунистический  эксперимент в отношении гигантской страны с многовековой историей, на  расправу со всеми инакомыслящими и инакодействующими людьми.

В чем же реально состоят особенности советской юридической системы как права насилия?

Три момента  являются  здесь решающими.

Первый момент. Советское право по своему содержанию имело отчетливо выраженный  силовой характер. В нем, особенно в его “криминалистической” части (уголовном праве, исправительно-трудовом праве, уголовном процессе, да и не только в этих отраслях),  доминировали юридические установления и механизмы, нацеленные на устрашение, на физическое силовое воздействие, унижение человека, попрание его элементарных человеческих прав. Дух силы, насилия представлял собой ту центральную идею (если есть  вообще какие-то основания именовать ее, в любых смысловых оттенках - "правовой идей"),  которая в соответствии с отмеченными ранее моментами реально находилась в самом центре действующего юридического организма.

Второй момент,  уже отмеченный ранее (он заслуживает того, чтобы его вновь повторить),  заключается в том, что советская юридическая система оставляет за пределами официально  юридической регламентации и правосудной деятельности те сферы жизни общества, через которые приводится в действие и практически осуществляется  функционирование вооруженных сил и репрессивно-карательных органов, и тем самым открывает неконтролируемый простор для самого жестокого, беспощадного и широкомасштабного насилия, в том числе - прямого вооруженного насилия с применением современных, самых беспощадных средств уничтожения людей. Факты свидетельствуют, что даже во второй половине 1980-х  годов вплоть до запрета компартии в 1991 году, несмотря на отмену ст. 6 Конституции, на  принятые законодательные документы, регламентирующие деятельность по охране общественного порядка, несмотря на все это и вопреки этому,  вооруженные силы и репрессивно-карательные  учреждения фактически оставались под непосредственным руководством центральных учреждений коммунистической партии, ее руководящих инстанций - ЦК, обкомов, их первых секретарей.

И наконец, - третье, по всем данным, - самое главное. Это - вытекающее из марксизма "право" коммунистической власти не считаться с действующими законодательными установлениями и судебными решениями, отбрасывать их и поступать по свободному усмотрению, произволу (создавая - и то не всегда - лишь внешнюю видимость соблюдения каких-то юридических требований).  Это право  конституировалось и утвердилось в качестве незыблемой данности в советском обществе в первые же дни после октябрьского большевистского переворота. И теоретически - в словах Ленина о том, что плох тот революционер, который останавливается перед незыблемостью закона. И реально, практически - в разгоне  в январе 1918 года большевиками всенародно избранного Учредительного Собрания.

С тех пор история советского общества - история, в полной мере соответствующая исходным началам коммунистической философии, когда во "имя революции", "во имя коммунизма", "сохранения достижений социализма", без колебаний и без каких-либо ограничений, применяется  насилие, в том числе - вооруженное насилие, включая прямой террор, физические расправы, ведение войны.

И на мой взгляд, самое страшное и чудовищное при  таком "праве" - это даже не открыто объявленный "красный террор" или массовое переселение целых "провинившихся народов" (что, конечно же, само по себе являет собой беспрецедентно жестокое насилие), сколько  использование в идеолого-политических  целях регулярной армии, оснащенной современным вооружением, и ведение ею войны с применением средств массового поражения. По сути дела, такое ведение войны против собственного народа означает не просто массовую расправу, в том числе - с невиновными людьми и даже не просто возвращение общества во внецивилизационное, внеправовое состояние, а наступление хаоса "всего-безгранично-дозволенного", самоистребления людей, самоуничтожения человечества.

 Для придания необходимой определенности  изложенному необходимо, наряду с четкой оценкой коммуно-правовой идеологии, иметь в виду и то  обстоятельство, ранее уже упомянутое, что эта  радикально-революционная идеология приняла c 1930- годов  новый облик - облик императивного требования всесильной государственности, “имеющей право”  при решении своих   коренных задач (“защиты социализма”) идти на любые меры.

Более того. Постулаты и практические ориентации коммунистической философии права,   воплотившись  начиная с 1930-х  годов,  в требования всесильной государственности,  ныне приняли  еще и  модное "патриотическое" обличье и  выступают в  качестве  чуть ли не центрального звена  некой благообразной российской национальной идеи.

Примечательно, что  революционные марксистские идеи и лексика уже с конца 1930-х годов, отодвигаемые “гениальными высказываниями товарища Сталина”,  стали употребляться все реже. Ныне же, после крушения коммунистической системы, они вообще  как бы изъяты из открытого употребления, прямо не декларируются. Даже сторонники коммунизма, связывая свои дела в основном с нынешними бедами, недостатками реформ, все реже и реже употребляют слова "коммунизм", "марксизм", "социализм" и им подобные, утверждают,  правда, без должной конкретизации и определенности, без прямых слов о том, что старые догмы ушли в прошлое. Такие же постулаты революционного марксизма (без которых марксизм - не марксизм и коммунизм - не коммунизм), как "революционное насилие", "революционные войны", "красный террор", даже не упоминаются, будто их никогда и не было. Предпринимаются даже попытки отыскать корни коммунизма в российско-патриархальных  началах , в вечевой демократии,  в соборности, в земстве.

Но все дело как раз в том, что реально основополагающие догмы марксизма, большевизма,  в первую очередь - догмы коммунистической  философии права, сохранились, пусть и  не в первозданном своем  виде. И поныне остаются неизменными главные из   требований  и порядков, порожденных коммунистической правовой философией и утвердившихся в условиях сталинской  и неосталинской идеологии, - приоритет и доминирование всесильного государства, его верховенство в отношении всех сфер жизни общества, допустимость и оправданность во имя его господства и  незыблемости исповедуемых им идей и идолов использования любых средств, вплоть до  применения  самого жесткого вооруженного насилия.

9. Социалистическая законность и принцип верховенства права. Здесь - одна из решающих особенностей коммунистической философии права. В соответствии с ее постулатами, а реально - о в  соотношении с коммунистическим суперправом официальная юридическая система, выраженная в законодательных и иных нормативных актах, деятельности судов, прокуратуры и др.,   не только не имела верховенства,  только не была тем единственным  («одним») в стране признаваемым в обществе правом, на основе которого только и должна определяться правомерность или неправомерность поведения, выноситься судами, другими компетентными учреждениями юридически обязательные решения, – единственным основанием для властной государственной деятельности,  для применения государственно-принудительных мер. но более того и здесь  выполняла подсобную, сугубо исполнительную роль.

Все это, помимо всего иного, объясняет сдержанное, а нередко и прямо отрицательное отношение ортодоксальных марксистов, большевиков к закону, к позитивному праву и - что особо примечательно - к естественному праву в традиционном, гуманистическом его понимании, к неотъемлемым правам человека.  Маркс и Энгельс,  без обиняков говорили так: "Что касается права, то мы, наряду со многими другими, подчеркнули оппозицию коммунизма против права как политического и частного, так в его наиболее общей форме - в смысле права человека" (да-да, были сказаны и такие слова! И  не опрометчиво, не случайно: они точь-в-точь согласуются с исходными марксистскими идеологическими положениями).

Конечно, кратко обрисованная схема императивов, вытекающих из марксистской  революционной доктрины в ее большевистской,  ленинско-сталинской интерпретации, - именно схема, обнаженная суть, сама логика действий и поведения. Такая схема, логика во время  вооруженного захвата большевиками  власти, в последующих насильственных, порой открыто террористических акциях  нередко давала о себе знать  в  жизненных   реалиях именно  так, в самом  что ни на есть своем естестве, в своем открытом, обнаженно-кровавом виде.

И хотя затем, в ходе последующего развития, когда в жизнь советского общества стал все более входить феномен "советское право", многие из обрисованных черт революционной законности оказались перекрытыми относительно развитыми, более или менее отработанными технико-юридическими  формами, глубинная суть "новой правовой идеологии" осталась, и именно она определяет ее действительную природу и назначение. Впрочем, более подробный разговор обо все этом дальше.

                                                         3

                         ИСТОРИЧЕСКИЙ  ИТОГ. ПРОТИВОБОРСТВО.

1. Антагонисты - соперники. Прежде всего  – соображения общего характера. По-видимому, будет уместным  сначала остановиться на некоторых сопоставлениях  двух основных, полярных по своей сути  направлений философско-правовой мысли - коммунистической и гуманистической философии права.

Гуманистическая  правовая  философия (философия свободы) и коммунистическая, марксистская философия права - две принципиально различные мировоззренческие системы, находящиеся на противоположных полюсах развития человеческого духа и социальной действительности.

При подытоживании характерных черт той и другой философско-правовых систем  уже обращалось внимание на то, что по своим существенным  характеристикам они представляют  разные  юридические миры.

Однако одни лишь такого рода зеркально-сопоставительные сравнения  далеко не полно и не точно отражали бы действительные особенности рассматриваемых направлений философии права, которые - еще раз следует обратить внимание на этот момент - являются не просто некими умозрительными построениями, а идеями, которые живут, развиваются, модифицируются в органической связи с действительным правовым развитием, метаморфозами национальных правовых систем, сложными путями и поворотами правового прогресса.

И с этой точки зрения в высшей степени важно:

во-первых, исходить из глубинных основ того и другого направления и в этой связи -

во-вторых, видеть в качестве центральных те правовые идеи (идеи “в праве”), которые  определяют суть реальных правовых систем тех или иных стран, и отсюда все другие их принципиальные черты.

Глубинной основой гуманистической правовой философии являются естественно-природные начала бытия людей, которые на современной стадии развития цивилизации выражаются в  идеях высокого достоинства и неотъемлемых прав человека, приобретающих непосредственно юридическое и притом  основополагающее значение в  самой сути и содержании действующей юридической системы демократического общества.

Отсюда - такие черты развитого гуманистического права и правозаконности, как  концентрация внимания в юридической  сфере на правах, свободах людей, их юридических гарантиях, отторжение насилия, придание приоритета правосудию, юридическим процедурам.

Глубинную основу коммунистической, марксистской  философии  права образует обосновываемое "подлинной наукой" (самим же марксизмом, большевистской идеологией) высшее, не принадлежащее больше никому революционное право определенных классов, групп людей, а фактически находящегося вне юридической регламентации и судебного контроля политического объединения - политической партии, реализовать свое  мессианское, будто бы историческое предназначение  (построить коммунизм, совершенное и разумное общество всеобщего благополучия и счастья для всех людей труда), - право, которое воплотилось в идеи всесильного государства, защиты социализма, допустимости и оправданности использования любых мер и средств для достижения и охраны высших социальных целей.

Отсюда - такие черты социалистической юридической системы и социалистической законности, как создание видимости использования развитых юридических и правосудных институтов и вместе с тем,  по существу, концентрация внимания на обеспечении порядка, дисциплины, юридической ответственности (в духе и по канонам коммунистической идеологии), возможность неправового воздействия на поведение людей, допустимость использования  жесткого вооруженного насилия «во имя социализма».

Если гуманистическое право, правозаконность - обобщенный образ, лишь частично, в большей или меньшей мере реализованный в развитых демократических странах, то социалистическое право и социалистическая законность  в условиях сталинского тиранического и неосталинского брежневского режима стали реальным и адекватным выражением коммунистической, марксистской философии права в ее ленинско-сталинском, большевистском понимании и практическом осуществлении.

Конечно же, необходимо иметь в виду, что философии свободы и правозаконности в области права противостоит не только марксизм. Существовали и ныне существуют также и другие идеолого-философские воззрения, которые основываются на идеологических постулатах могущества власти, унижения личности.

Тем не менее, в современную эпоху в качестве идеолого-философской системы, противостоящей философии правозаконности, выделился именно революционный марксизм, особенно в его ленинско-сталинском, большевистском понимании и практическом применении. Почему?

Три обстоятельства имеют здесь определяющее значение.

П е р в о е. Именно коммунистическая марксистская классовая идеология, по многим характеристикам имеющая религиозно-догматический характер (потом к ней примкнули национал социалистические воззрения),  создала видимость действительной, подлинной научности,  и тем самым дала  мировоззренческое обоснование социалистическому праву и социалистической законности со всеми их характеристиками, в том числе  идеологии всесильного партийно-идеологизированного  государства, возможности использования любых средств для достижения высших коммунистических   идеалов.

Марксизм, следовательно, через образ своей научности придал определенной группе стратовых, классовых этико-догматических воззрений, сердцевину которой образует идеология социальной справедливости, классовой ненависти и борьбы "на уничтожение" классовых противников,   самостоятельную  значимость, образовав (в противостоянии с философией свободы, правозаконности) основу, стержень особого направления в философии права.

В т о р о е. Марксистским партийным идеологам с помощью  марксистского обществоведения, социалистической правовой науки удалось создать привлекательный, респектабельный образ социалистического права и социалистической законности,  будто бы представляющий собой высший, беспрецедентный по преимуществам образец  юридических достижений, которые служат трудящимся, обеспечению высшей социальной справедливости, созиданию высшего социального строя - коммунизма.

Т р е т ь е. Марксизм (в ленинско-сталинском, большевистском истолковании) тем самым дал научное обоснование использования на данной стадии цивилизации, при признании ее основных ценностей и при иллюзии существования развитых юридических форм, дал при всем этом современном антураже обоснование возможности применения насилия, причем насилия - самого жесткого, в том числе путем использования вооруженного насилия.

Что ж, тут, в философии права,  проявилась своеобразная уникальность  марксистского коммунизма, сочетающего в себе истинно научные элементы с фанатичной, религиозного типа идеологией - идеологией насилия, ненависти и обмана. И именно в силу этого своего своеобразия, уникальности коммунистической идеологии марксистского типа удалось то, что не в силах были сделать этика и этико-религиозные идеологические представления  прежних (и сохранившихся поныне) традиционных обществ. В отличие от иных идеологий, относящихся к неразвитым идеологизированным юридическим системам, связанным с традиционными цивилизациями, коммунистическая правовая идеология  объективно добилась, в сущности, невозможного. Она стала своего рода особой философией права, которая - пусть и на ограниченных пространственных пределах и в исторически краткое время - стала духовно-идеологической силой, противостоящей действительной философии права - философии  правозаконности, свободы, достоинства и неотъемлемых прав человека.  

И в заключение  - замечание несколько иного свойства, отличающееся от духа предшествующего изложения.

Философия правозаконности и марксистская философия права  потому и должны быть выделены и рассматриваться в сопоставлении, что они в нынешнее время, начиная с 20-х годов, существуют  и пребывают в противоборстве. И что особо характерно - не только во взаимном неприятии, во взаимном отторжении, но  в таком (каждая в своем) внутреннем развитии, когда  состояние и развитие  одной из них в какой-то мере  влияет на состояние и развитие  другой.

Это  отчетливо прослеживается на содержании того варианта современного  либерализма, который связан с именами Хайека и Фридмена. Наиболее  наглядно такой ракурс во взаимодействии теорий-антагонистов виден в области  экономических и философских воззрений. Так, на мой взгляд, известная гиперболизация категории "рынка", по сравнению с другими основополагающими категориями свободной товарно-рыночной экономики (такими прежде всего, как категории частной собственности и конкуренции), произошла во многом по той причине, что именно рынок с его достоинствами мог быть с наибольшей наглядностью и очевидностью  противопоставлен центральному звену социалистической экономики  -  плану, плановому регулированию.

К счастью, в классических трактовках Хайека и Фридмена не упущен из поля зрения также и правовой аспект, что и привело к формулированию самой идеи правозаконности. Идеи, которая  оказалась своего рода научной находкой, которая с наибольшей точностью концентрированно выражает саму суть современных представлений о праве современного гражданского общества.

Вместе с тем, именно здесь по вопросам правозаконности,  философии  гуманистического права есть основания для дальнейшей работы, в том числе - и для постановки вопроса о месте и роли идеи правозаконности в общей теории либерализма (об этом и пойдет речь в главе седьмой).

Что же касается рассматриваемых двух направлений  философии права, то внимательный анализ позволяет увидеть в их развитии такие повороты, когда они   происходили  как бы "в ответ"  на впечатляющие шаги и акции "другой стороны". Во всяком случае, восприятие в марксистской теории в 1930-х годах когда-то безапелляционно заклейменных формально-юридических институтов, связанных с правами людей (пусть и по-марксистски обработанных), произошло, по всем данным,  вследствие того престижа, который эти институты  все более получали в Западном мире.

По ряду  других пунктов в развитии рассматриваемых направлений философии права можно наблюдать известные заимствования,  перехват идей и подходов, впрочем, думается, не всегда достаточно оправданные. Например,  само употребление в конституционно-правовом лексиконе термина "социальное государство" (воспринятый, несмотря на ряд возражений, в тексте действующей российской Конституции) - это не что иное, как своего рода аналог идеи социалистического государства, который в  некоторые периоды послевоенного времени приобрел известную популярность.

Так они и ныне (пусть и в менее очевидных формах и проявлениях) живут и пребывают - "две философии"  в области права - во взаимном неприятии, отторжении и одновременно - во взаимном, далеко не всегда популяризируемом и не всегда очевидном,  восприятии известных идей и ценностей.

2. Итог. Противоборство двух, претендующих на господство социальных систем – системой свободного демократического общества и общества коммунистического -  в соответствии  в логикой перехода человечества к либеральным цивилизациям к концу Х1Х века завершилось. Коммунизм как социальная система и тотальная идеологическое мировоззрение обанкротился. Факт, ставший ныне достоянием истории.

Вместе с коммунизмом рухнули и  основы коммунистической философии права, само ее существо как идеологии, принципы и постулаты.

Но здесь – как впрочем и по некоторым другим сторонам идеологии и практики коммунизма – не все так просто. Пусть не явно, не в лобовом столкновении, но противоборство по двум полярным философско-правовым системам продолжается и ныне.

Факты здесь многообразны. Наиболее существенные из них – это

некоторые стороны правового развития и правовой мысли в передовых демократических странах;

сложные, противоречивые тенденции  реформирования России (и соответственно – других былых социалистических стран).

Сначала вкратце о первом из упомянутых фактов.

3. Тревожное  равнодушие. Здесь прежде всего представляется важным отметить две противоречивые особенности современного правового развития и правоведения демократических стран с развитой политической и правовой культурой, проявляющиеся, впрочем, не более, чем тенденции.

Одна из них заключается в том, что сообразно общему благосостоянию людей в потребительском обществе,  достигнутому уровню правопорядка и озабоченности в их сохранении  для современного правового состояния и  правовой мысли  многих  развитых, «благополучных» стран Запада характерно превращение либеральных правовых ценностей в само собой разумеющееся «общее место» - такие очевидные реалии и постулаты, которые  не требуют ни особой озабоченности, ни каких-либо утонченных научных обоснований, ни сколько-нибудь значительного научного развития, тем более - борьбы.

К таким реалиям и постулатам относятся в общем благополучное по утилитарным соображениям фактическое состояние законодательства и правосудия, а также -  правовые идеи и правовые критерии поведения, относящиеся к частной собственности, правам и свободам  человека, парламентарной демократии, независимому правосудию. Складывается впечатление  о том, что в отношении этих реалий, идей и критериев порой проскальзывают настроения равнодушия и даже утрачивается своего рода гражданственная бдительность – широкое хождение получают рассуждения о необходимости преодоления  «абсолютизации» указанных идей и критериев, потребности  их «ограничения», большего учета социальных факторов, социалистических начал, - соображения, ведущие при потере должной духовной щепетильности к принципиальной смене мировоззренческих координат. Не случайно, как уже подмечено в литературе «понятие права (говоря точнее: тема строгого права и правового государства) в последние десятилетия не выдвигалась в странах Запад на первый план крупных и длительных философских дискуссий».

Другая тенденция в развитии правовой мысли «благополучных» западных стран выражает общий настрой рыночной  идеологии – коммерциализацию  науки, ее прямую подчиненность потребностям рынка и  оплачиваемым запросам государственных инстанций. Следствием этой тенденции является дробление юридических знаний, концентрация внимания на сугубо практических вопросах того или иного довольно узкого участка деятельности или правовых интересов, нарастающее смешение юридических и неюридических (социологических, психологических и иных) знаний и отсюда – утрата ощущения и понимания  своеобразия права, его мировоззренческой и практической  ценности.

Не означает ли эти явления в западном мире  отражением в общественном мнении и в юридической науке одного из   не очень  радостных  итогов   развития либеральных цивилизаций, названного  Ф. Фукоямой  «концом истории»? Тем концом, когда, по словам философа, вместо дерзновения, идеализма и мужества  возобладает   «экономический расчет, бесконечные  технически проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителя»?

Если такого рода оценки справедливы, то подобная ориентация  в состоянии общественной жизни и мысли, поскольку они приводят к равнодушию по вопросам права, правозаконности, - факт тревожный. Ибо опасность коммунизма (иных движений, оправдывающих насилие, терроризм), которая конечно же беспокоит демократически настроенных граждан, замыкается по большей части, так сказать,  на макроуровне – на  том, чтобы не возродилась «империя зла» -  экономически и военно могущественные военизированные государственные монстры типа СССР и страны «варшавского договора»? И невдомек многим людям и деятелям, что беззаботные академические заигрывания с идеями «социального государства», с «социалистическими» ценностями, необходимости учета «социалистических начал» и т. д. – без одновременного четкого отсечения от такого рода формул идеологии коммунистического права  (органически с ними связанной) – на известных поворотах жизненных проблем ведет к возрождению идей и практики внеправового насилия, террора. Что – кстати сказать – нет-нет, да и прорывается в практике казалось бы самых передовых развитых демократических обществ.

Ну, и попутно выскажу  предположение  о том, что, быть может, оптимальным вариантом возвышения жизни людей в современном мире, обогащения ее дерзновением и энергией  является такое развитие  общества и человеческого духа, в соответствии с которым  право станет высшим принципом в обществе, открывающим простор для активности и творчества, утверждения высоких духовных начал человека, его суровой,  трудной, счастливой жизни. А в этой связи уместно заметить, что для проверки упомянутого предположения, обоснования и признания оптимального варианта  нашего будущего нужна как раз высокая теория. В том числе (а возможно, и прежде всего) –  в науке права.

 4.Центральное звено преобразований. Обратимся теперь к философским проблемам права в связи с реформами в России.

В современных условиях характер некоего непререкаемого постулата приобрело мнение, в соответствии с которым преобразование былых социалистических стран – переход от коммунистической системы к свободному демократическому обществу (от социализма к капитализму) – сводится к  внедрению двух  фундаментальных начал – «демократии» и «рынка».

Но «демократия» и «рынок», стыдливо прикрывающих тот строй, который «держится в уме» - капитализм, формулы  общие и по многим параметрам неопределенные, противоречивые Причем – настолько,  что в понимании и в практических действиях отдельных реформаторов, особенно из числа – наиболее решительных, радикальных (увы, далеко не всегда основательно теоретически подготовленных, точных и аккуратных в своих действованиях), формулы «демократия» и «рынок», проводимые без надлежащих мировоззренческих  ориентиров, приводят на практике к неудачам в преобразованиях и  дают, пожалуй, один реально значимый результат – стихию свободы и тотальное разрушение основ «империи зла» - социалистической плановой экономики.

Между тем возьму на себя ответственность сказать, что решающим звеном, своего рода «золотым ключиком» в неимоверно сложном процессе возвращения былых социалистических стран на путь естественного цивилизационного развития, перехода к   либеральным цивилизациям, к свободному демократическому обществу является именно фактор   мировоззренческого и одновременно правового порядка – решительный разрыв с философией и практикой коммунистического права и обретение ценностей и идеалов философии гуманистического права.

Неудачи в реформировании социалистических стран, прежде всего – России, претендующей на миссию некоего «передового отряда» в таком реформировании (и по-прежнему  «великой державы»),  объясняются как раз  недоучетом или, точнее сказать, игнорированием этого фактора, относящегося к философии права, что и стало  главной причиной  слабой результативности реформ, провалов, нередко жестких кризисов, новых бед, обрушившихся на людей.

Характеристике  этих неудач и связанных с ними  обстоятельств и условий социального и правового развития и посвящены последующие страницы этой главы. Особое внимание при этом будет уделено  сохраняющимся  и даже со временем усиливающимся  в России рецидивам идеологии и практики  коммунистического права, противоборству в этой сфере полярно противоположных мировоззренческих начал.

Впрочем прежде всего – о тех тяжких экономических и социальных условиях, при которых в России стали осуществляться  реформаторские меры.

5. Тяжкие реалии и возможности.  Сейчас, задним числом, когда многое уже очевидно, находится на поверхности, не очень-то сложно лихо, с претензиями на умудренность, рассуждать о причинах неудач в  российских реформах, - о том “что надо было делать” и “кто виноват”.

И тем не менее, отдавая отчет в такого рода опасности и по мере  возможности избегая в этой связи безапелляционных оценочных характеристик  и категоричности в  суждениях, важно уже сейчас, по горячим следам попытаться извлечь уроки из нашего отечественного реформаторского опыта. Во всяком случае (в рамках данной работы) - те из них, которые относятся к   праву, философским проблемам его развития и судьбы.

Самое главное,  наиболее существенное, на что в рассматриваемом отношении нужно  обратить повышенное внимание, заключается в том, что с самого начала перемен (и, увы, до настоящего времени) недооценены степень, масштабы и глубина разрушенности общества и человека, наступившие в результате  чудовищного коммунистического эксперимента, проделанного  над обществом, народом, человеком.  Самое тяжкое в таких тотальных разрушениях (которых История еще на знала) - это изничтожение и замена искусственными фантомами естественных, жестких, противоречивых и все же - нормальных, хотя и чреватых известными негативными последствиями, условий и механизмов жизнедеятельности, построенных на частной собственности, экономической свободе, конкуренции, и способных - единственно способных! - раскрыть  и развить человеческую активность, инициативу , предприимчивость, обеспечить персональную  ответственность за свои действия  и в итоге  успех экономического и социального развития.

И вот при таких губительных, беспрецедентно тяжких последствиях многодесятилетнего коммунистического господства сама логика  необходимых перемен и надежд требует не столько “реформ” в общепринятом их понимании (многие коммунистические фантомы вообще не поддаются такого рода реформированию),  сколько   в первую очередь    в о с с т а н о в л е н и я   нормальных, естественных условий и механизмов жизнедеятельности. Такого восстановления, ключом к которому является беспрецедентно  сложное, многотрудное дело - воссоздание свободной частной собственности, причем - собственности не в социалистически-потребительском и криминальном варианте и не в виде некоторых преобразовательных акций в сложной инфраструктуре  государственной собственности (как, увы, случилось при официальной приватизации), а в виде основы производительного дела -  конкурентно-состязательной рыночной экономики, стимулов к напряженному труду, ответственности за дело, импульсов вложений своих доходов в  модернизацию производства.

И такого рода восстановление естественных условий и механизмов жизнедеятельности имело и какие-то - как это ни странно - благоприятные  объективные предпосылки, которыми историческая судьба России как бы стремилась  компенсировать обрушившиеся на людей беды. Это, во-первых, существование материальных предпосылок для первичных капиталов в виде работающих производств общенародной собственности (что давало возможность при надлежащей приватизации избежать хищнически разбойничьего “первоначального накопления”). И во-вторых, это,  как показало время перехода к НЭПу, время эрхардских реформ в Германии, иные аналогичные исторические факты,   взлет активности людей, гигантская энергия, высвобождающаяся при разрушении тоталитарного строя, “общества-монолита”, у нас - тотально-огосударствленной  социалистической системы.

Последнее из указанных обстоятельств вообще представляется  довольно существенным в принципиальном отношении. Ведь в социалистическом обществе (особенно - таком, как советское, где идеологизация и огосударствление охватили также и экономику,  первичные условия жизнедеятельности, частную жизнь людей),   индивидуальная энергия и инициатива, частные  импульсы к  активности и персональному творчеству оказались загнанными, зажатыми, заглушенными монолитно-социалистической системой. И в обстановке,  когда такого рода монолит   разрушается из него исторгается вся накопившаяся, затаившаяся энергия. И вот тогда в высшей степени важно, чтобы эта энергия устремилась в реальное дело, в экономику, в производительный созидательный труд. Такую направленность мощному потоку человеческой энергии  как раз и способна придать частная собственность, “завязанная” на производстве, на производительном труде (хотя - как мы увидим  дальше - не одна только частная собственность). Здесь воссоздание частной собственности и  потребности быстрого развития, модернизации экономики безукоризненно, точка-в-точку совпадают.

Проведенные  в России, начиная с 1992 года, кардинальные, как это было объявлено, “либеральные преобразования” в  экономике пошли по иному пути. Они с самого начала - во многом, увы,  в силу нашего неистребимого нетерпения и во имя быстрого политического успеха в сложных перипетиях борьбы за власть - были целеустремлены на то, чтобы как можно быстрее перейти к передовым формам и институтам современной рыночной экономики динамично развивающегося  модернизированного капитализма, притом – «лучше всего» по образцу наиболее «крутого» его варианта – современной американской капиталистической системы.

6. Идол всевластия. К несчастью, при определении сути и направлений реформирования России и осуществлении намеченных мер дала о себе знать также и само существо коммунистической философии права,  ее стержень – некое «суперправо», которого в нынешнее время - как уже говорилось ранее - реализуется  в идоле   всесильного государства, в неком неконтролируемом «праве» властвующих лиц решать судьбу страны, идти  по своему усмотрению на «решительные», кардинальные преобразования, по сути – на новые эксперименты над обществом, над людьми.

Этот тезис может показаться по меньшей  мере спорным. Ведь  сейчас повсеместно идут разговоры об “эрозии государства”, “утрате управляемости”, “необходимости восстановления и укрепления государственности”, “порядка в государстве”, «вертикали управления» и т. д. И в этой связи одним из наиболее престижных идеологических   постулатов  выдвигается идея  “крепкой государственности“,   которая становится чуть ли не объединительной платформой  для политических сил различной мировоззренческой ориентации. “Государственная идея", не так давно во многом негласная, преимущественно жившая в сознании, в головах и делах людей, причастных к власти и  к коммунизму, в настоящее время все более и более находит прямое отражение в общественном мнении, в печатных публикациях, в средствах электронной информации и - что особо настораживает - в законодательных документах российских законодательных учреждений, практике их применения.

Между тем  тезис об идоле всевластия как главном выражении  коммунистической философии права характеризует не состояние государственности, не ее способность выполнять исконные государственные дела (ситуация здесь, действительно, неблагоприятная, тревожная и здесь, действительно, требуется упрочение демократической государственности, существующей в органическом  единении с демократическим правом), а совсем  другое. Речь идет  об идоле (непререкаемом постулате, нерушимом принципе), -  о том, что государственная власть по-прежнему нацелена на то, чтобы утверждать себя методами и средствами силового господства, и о ее будто бы оправданном «праве» идти на любые, угодные ей шаги, не беря в расчет «настроения  населения», понятно, «отсталого», не способного понять радикальных реформаторов. Причем - так, что  она во многом остается продолжением власти диктатуры пролетариата, идеолого-партийного социалистического государства. И самое главное – то, что само это «всевластие» понимается как безусловное – пусть и прикрытое красивыми демократическими и правовыми декорациями – господство власти в отношении человека, личности.

Понятно, в современных условиях - это уже не то крайнее властное всемогущество, которое было характерно для сталинской тирании, когда карательно-репрессивная, чиновничья машина делала все, что во имя коммунизма  заблагорассудится вождю. Но это всё же - всевластие, по-прежнему достаточно мощное, когда отдельный человек, личность оказывается перед властью, властными учреждениями и чиновниками, решительно идущими на «кардинальные реформы», немощным, фактически бесправным просителем  – подданным, в отношении которого может без особых препятствий приведена в действие мощная государственная сила.

В чем же оно  проявляется?

Во-первых,   в том, что и после проведенной официальной приватизации ключевые рычаги командования экономикой (в виде основной массы финансово-кредитных ресурсов,  контроля за основными финансовыми потоками, природными богатствами и др.)   остаются, при плотном взаимодействии  с господствующей финансовой олигархией, у государственной власти, ее высших  эшелонов, центров государственного управления. 

Во-вторых, под контролем государства остаются основные СМИ - средства массовой информации, которые - особенно в ходе и после избирательной компании 1996 года -  твердо, хотя и с сохранением некоторого антуража “независимости”, обслуживают в основном действующую  власть.

В третьих, реально господствующая  власть настроена так, что  считает  себя  действительно всевластной - такой, когда она - по канонам высшего революционного права - “вправе” при необходимости идти на  самые крайние насильственные меры и акции При том не упустим из поля зрения то обстоятельство, что в том, что карательно-репрессивные учреждения, регулярная армия, чиновничий аппарат находятся  в прямом и беспрекословном подчинении высшего должностного лица - главы государства, который (и по формальным установлениям Конституции и по практике реализации своих полномочий)  не очень-то связан законом в их использовании.

Главное же -   власть и на федеральном , и на региональном уровнях, как и в прежнее время,  остается гигантской (“Большой”) по своим количественным характеристикам и возможностям, - настолько значительной, что она  в принципе не может оказаться “под” правом,   вписаться в  систему отношений и порядков правового  государства.

Факты российской действительности последнего времени свидетельствуют, что указанные механизмы и средства,  призванные обеспечивать государственное всевластие, в различном их сочетании и ”дозировке”, в немалом числе случаев приводились в действие, срабатывали. И не только в критических ситуациях (при противоборстве с Верховным Советом в 1993 году, в Чеченской войне, на президентских выборах 1996 года) , но и в ходе осуществленных с 1992 года реформаторских акций, когда за образец преобразований сразу же берется современный передовой процветающий капитализм (в основном -  американский, Но порой и иной, скажем – чилийский или  аргентинский). 

В этой связи, возможно,  будет оправданной такая их оценка. Если создание безупречно действующей машины сталинской тирании  является по своему замыслу и исполнению поистине гениальным свершением, то, быть может, такая же или близкая к такой оценка окажется уместной в отношении  искусных государственно-властных построений правящей элиты современного российского общества, создавшей не менее впечатляющую  систему всевластия, да - притом  при  действии общепризнанных демократических порядков, установленных в общем-то демократической Конституцией.

 7. Вот и результат – что получилось в реформами в России. Сейчас, по прошествии более чем шести лет после начала в 1992 г. экономических реформ, объявленных «кардинальными» и одновременно «либеральными», можно подвести некоторые итоги о результатах этих реформ.

Главный итог. С горечью приходится признать, что несмотря на все ожидания, не состоялось главного в демократических преобразованиях - полного разрыва с системой коммунизма и формирование   свободного демократического общества с утвердившимися институтами либеральной демократии,   со свободной конкурентной рыночной  экономикой, обеспечивающей устойчивое, динамичное, восходящее экономическое и социальное развитие общества. В России утвердился экономический и социальный строй, в котором,  вопреки расчетам и ожиданиям, восторжествовала не свободная динамичная рыночно конкурентная экономика с доминирующим средним классом, а система номенклатурно-кланового государственного капитализма с господствующим положением лидирующих олигархических  групп крупного финансового капитала.

Только в нынешнюю пору,  в 1998-1999 гг., когда все более обнаруживаются тупики в экономическом и социальном развитии общества, а в конце лета - осенью 1998 года разразился жестокий кризис,  и на людей обрушиваются новые беды, предпринимаются со стороны государства некоторые, увы, нескоординированные, порой  полярно разноплановые попытки, которые, по новым расчетам, призваны изменить нынешнее положение дел, сломать существующие тенденции – по-новому определить  стратегию экономического и социального курса.

Думается, однако, что действительно назревшее изменение  курса социально-экономического развития  современного российского общества состоит не только и, пожалуй, даже не столько в том, чтобы наметить и провести те или иные  «шаги» реформирования экономики и социальной сферы,  сколько прежде всего в том, чтобы наконец-то определиться с пониманием  фундаментальных л ценностей,  которые необходимо утвердить на  российской земле.

Здесь два коренных вопроса.  Это,  во-первых,   о главном звене   преобразований в обществе, в том числе и в  экономике, а во-вторых, о мере и характере участия в таких преобразованиях государственной власти.

В отношении звеньев экономических преобразований в России получилось так, как это  в основном и вытекает из   доминирования «рыночных представлений»    в понимании либеральных ценностей, причем – таких, которые сосредоточены вокруг макроэкономических категорий в их современном развитом виде (акционерного и банковского капитала, денежной и кредитной политики).

И  это в какой-то мере понятно. Бедственное экономическое положение страны ко   времени начала реформ,  действительно острая необходимость создать в экономической жизни нормальные денежно-финансовые условия, да  стремление добиться максимально быстрого успеха, обостренное сложной политической обстановкой и борьбой за власть, настроили инициаторов реформ и политических лидеров страны на проведение в ускоренных темпах решительных преобразовательных мер, рассчитанных на быстрый впечатляющий успех..

В  такой обстановке конца 1991 – начала 1992 гг.  «шоковая» акция (в наших условиях – далеко не «терапия», а болезненное «хирургическое вторжение» в живой, пусть и умирающий, экономический  организм), действительно, оказалась неизбежной мерой. Отмена государственных дотаций на товарном рынке и вытекающее отсюда  «освобождение»  цен стали тем жестким  действием власти, которое открыло простор -по макроэкономическим оценкам -  для регулирующих  функций «рубля», а в реальном экономическом бытии, к счастью, оказалось и толчком к активизации инициативной предприимчивой деятельности людей. Впрочем,  в основном - в области денежных, валютных операций,  и частично -  в непосредственно хозяйственной работе, приносящей быстрый доход, в первую очередь – в торговле, в том числе в торговой деятельности по реализации природных ресурсов на западных рынках и во встречных потоках потребительских товаров в Россию.

А вот другая широкомасштабная властная мера - приватизация, которая единственно могла раскрепостить созидательный потенциал собственности и на этой основе открыть простор для  активизации инициативной предприимчивой деятельности людей уже непосредственно в производстве, дала совсем другой эффект, нежели это предполагалось, будем верить, по  либерально ориентированным расчетам реформаторов.

Эта мера не только запоздала (по логике рыночных реформ «освобождению цен» должно было бы предшествовать появление в значительных масштабах собственника-хозяина  в производстве). И она не только вновь, как и в социалистические времена, отдавала утопическими расчетами и, более того, несла в себе известные гены большевизма (подогреваемое разного рода политическими страстями намерение, отвергая все «старое», решительной акцией «сверху», одним броском, красногвардейской атакой путем распределения части государственного имущества по ваучерам и сплошного акционирования предприятий  разом перейти к развитым формам процветающей капиталистической экономики). Но, плюс к этому,  и в реальной хозяйственной жизни такого рода широкомасштабная мера своей направленностью «сразу же» на высшие формы развитого капиталистического хозяйствования – акционерные общества -  сама по себе  оказалась не   способной  дать ожидаемый эффект по активизации   производительной деятельности людей, деятельности по производству товаров и оказанию услуг. Тем более, если преобразование предприятий  – как это случилось в нашей стране в 1992-1995 гг. –   проводится в порядке «сплошного акционирования», приобретающего по этой причине по большей части формальный характер и сохраняющего по сути дела общую инфраструктуру  государственной собственности – собственности «одной фабрики», неотделимой от власти.

Вот почему преобразование предприятий в акционерные общества, преимущественно – открытые, неизбежно свелось по большей части  к смене вывесок, да к тому еще, что прежние государственные управляющие-директора стали бесконтрольными властителями имуществ предприятий. Лишь в ходе дальнейших коммерческих процессов, связанных со скупкой акций, как правило,  зарубежными и отечественными обладателями «большого денежного мешка»,  на акционированных предприятиях появляется действительный хозяин-собственник, впрочем, далеко не всегда предприниматель-профессионал, подвижник хозяйственник, заинтересованный в развитии  и модернизации производства, а делец, стремящийся за короткий срок извлечь максимум выгод из доставшихся ему богатств. Да и здесь сохранилась незыблемой общая инфраструктура государственной собственности, основными компонентами которой остались денежные потоки, «завязанные» на бюджет, природные богатства и власть.

Беда  российской  приватизации   1992-1995 гг. состоит, кроме того, и в том, что  проведенное по-большевистски,  в быстрых темпах сплошное акционирование государственных предприятий сопровождалось свертыванием или даже полным  упразднением арендных и кооперативных предприятий -  действительно продуктивных институтов, связанных с формированием  в самом процессе хозяйственной деятельности, в основном в сферах малого и среднего предпринимательства,  собственников-товаропроизводителей, но не во всем соответствующих, по представлениям радикальных реформаторов (впрочем - ошибочных),  эталонам высокоразвитого капиталистического хозяйствования.

Но как бы то ни было,  настойчивое проведение в России указанных мер по преобразованию экономики, объявленных «либеральными»  (отчасти – успешных, в области  приватизации – в основном неудачных), помимо всего иного,  привело к серьезным неудачам, потерям, новым бедам.

На состояние экономических и социальных дел в России повлияло и другое обстоятельство. Это -  высокая степень властно-государственной деятельности, ее   возрастающая императивная интенсивность, что как раз и стало выражением сохранившегося доминирования идола всевластия. Ведь все указанные ранее преобразовательные меры представляют собой императивные решения и действия государственной власти, крутые инициативы «сверху». Причем – такие решения и действия, которые и после их совершения – как это характерно для большинства акционированных предприятий – нуждаются в продолжающемся интенсивном государственном воздействии. Да и сама «приватизация» оказалась такой, при которой формальное акционирование ничуть не устранила общую инфраструктуру государственной собственности, что сохранило также и необходимость постоянного участия властных учреждений в хозяйственных делах.  Думается, вовсе не случайно некоторые либерально настроенные деятели в России ныне сделали своим кумиром всемогущего «царя», а среди иных персонажей, например, таких авторитарных правителей, как российский Столыпин и  чилийский Пиночет).

Что ж, при проведении серьезных экономических и социальных преобразований в стране, оказавшейся после многодесятилетнего господства коммунизма деформированной, а после его крушения разрушенной, без решительных  акций государственной  власти не  обойтись. Но эти акции должны служить первым толчком, всего лишь стартовой фазой такого последующего развития, которое затем  на базе отработанных законов основывается на  собственной свободе и собственной инициативе людей и поэтому происходит само, по интересу, инициативе и действиям самих участников экономических отношений, непосредственных производителей. Словом, если исходить из фундаментальных либеральных ценностей,  последующее развитие после «первого толчка», стартовой фазы, открывающей узаконенный и гарантированный простор для собственных инициативных действий людей, должно и в  области производства реализоваться так,  как это после 1992  г. произошло в области торговли.

Увы, в России в результате неудачной, хотя и внешне эффектной, приватизации этого не случилось. Свобода и инициатива в экономических действиях оказалась в руках небольшого слоя финансовой олигархии – главным образом выходцев из былой партийно-комсомольской номенклатуры. Большинство же участников непосредственной хозяйственной деятельности, работников с «синими» и «белыми» воротничками, так и осталось  на положении пассивных исполнителей, соискателей «рабочих мест», людей, ожидающих наступления эры благополучия, теперь – со стороны не только власти, но и финансовых магнатов, иностранных инвесторов. И это, помимо всего иного, еще более укрепило в обществе  тенденции, связанные   с господством финансовой олигархии, нравами дикой, базарной рыночной стихии,  криминализацией экономической жизни.

В современных условиях тревожным становится факт все более возрастающее значение элементов и тенденций авторитарно-олигархического бюрократического типа, при которых в условиях доминирования государственного капитализма возрастает  господство  кланово-номенклатурной верхушки ново русской  буржуазии, кругов крупного банковско-торгового капитала, нередко сливающегося  с коррумпированным государственным аппаратом и криминально-теневыми слоями экономики.

 И если отмеченная тенденция  останется неизменной, то тогда упорно выдвигаемый в последнее время  в качестве символа  нынешнего этапа реформ лозунг стабилизации,  по сути дела, будет означать, что   кардинальные меры  по преобразованию, объявленные "реформами", завершены, и теперь дело за тем, чтобы закрепить, сделать незыблемым, твердо защищенным  побеждающий авторитарно-олигархический строй, укрепить и расширить источники его богатств и могущества. И тогда, надо добавить, при подобного  рода «стабилизации» отдельные демократические институты, элементы свободного предпринимательства и конкурентной экономики не только не получат развития, но под мощным авторитарным, бюрократическим, налоговым прессом и криминальным разгулом будут все более терять свои  позиции, все более  отодвигаться на периферию экономико-политической жизни.

И вот что  представляется важным оттенить в данном месте.

Утверждающийся в России авторитарно-олигархический строй не есть «нормальный» промышленный и тем более не модернизированный капитализм со всеми его минусами и одновременно с его нарастающей динамикой, созидательными качествами (тем более - как это грезилось в оптимистически либеральных  прогнозах -  не капитализм со свободной конкурентной рыночной экономикой, характерной для развитых демократических стран).

Это - строй-гибрид, мутант, в котором нашли себе "новую жизнь"  некоторые черты  капитализма. К тому же, преимущественно  номенклатурного государственного   капитализма, во многом близкого к строю, свойственному странам - сырьевым придаткам капиталистической системы,  с порядками  и нравами, отвечающими  интересам паразитирующей элиты этих стран.

Вместе с тем этот  строй-гибрид одновременно  выступает  также и в качестве известного преемника коммунизма - близких, родных для него свойств и  порядков  государственного социализма (к тому же - советского образца), в том числе - таких, как всесильное государство, инфрастуктура государственной собственности – собственности «одной фабрики»,  господство государственно-монополистических, бюрократических начал, всемогущество старой и новой номенклатуры, подчинение рыночных механизмов  корыстным интересам правящих элит, ориентация при решении экономических проблем на массированную эксплуатацию природных ресурсов, всевластие силовых структур,  неконтролируемые паразитические траты в интересах номенклатуры, новорусской  буржуазии,  верхушки господствующего  политического класса. И что особо вызывает тревогу, - этот строй, порвав по ряду позиций с коммунизмом,  воспринял идол (идеологию) всесильной государственности, словом,  важнейшие начала коммунистической философии права в ее новом осовремененном обличии.

И потому  выход из нарастающих трудностей и бед (таких как финансовый и экономический обвал случившийся в конце лета - осенью 1998 г.) видится немалому числу деятелей, обладающих властью или претендующих на нее, не в  утверждении либеральных, истинно демократических форм и методов, а в дальнейшем прямом усилении государственного вмешательства в экономическую и социальную жизнь, вплоть до того, чтобы установить в стране режим диктатуры (пусть пока и именуемой «экономической диктатурой»).

8. А что же действующая  юридическая система? В самом деле быть: быть может,  в решении задач по реформированию российского общества существенную роль  должно было сыграть действующая юридическая система? Быть может, именно она должна была  дать оптимальные юридико-органзационные формы преобразований? Предупредить или  свести к минимуму недостатки, потери, новые  беды? Определить позитивные результаты преобразований?

Да,  - как показала практика реформ – при всех своих особенностях (о них уже говорилось и будет сказано дальше) и  действующее советское право, демонстрируя  регулятивное, интеллектуальное богатство права как особого социального института,  на первых этапах реформ, даже на подступах к ним, дало в руки реформаторов некоторые поистине блестящие юридические формы для действительного преобразование самой основы реформируемого общества -  для восстановление частной собственности, причем не в ее социалистическом, спекулятивно-потребительском и криминальном варианте, а в ее исконном качестве - предпосылки и механизма созидательной производительной деятельности.

Речь  в данном случае идет не только  и, пожалуй, даже не столько о кооперации и индивидуально-трудовой деятельности, которые вообщем-то тоже связывали преобразования собственности с активизацией труда, его  производительностью и на ряде участков хозяйственной жизни заложили основу производительной - в то время! - частной собственности, сколько  об уникальном, на мой взгляд, экономическом и правовом институте - институте аренды.

Причем – и это опять-таки является свидетельством регулятивной, интеллектуальной ценности права -   представляется важным сразу же обратить внимание на то, что  выработанный в 1989-1991   годы экономический и правовой институт, именуемый “арендой”, выступал не а своем обычном юридико-традиционном значении, т.е. не в качестве формы временного возмездного пользования имуществом (хотя такой момент в нем присутствует), а в качестве способа приватизации государственной собственности. Да к тому же - такого способа приватизации, когда частная собственность по максимуму раскрывает свой созидательный потенциал в  п р о и з в о д с т в е , а именно -  мощного стимула к активизации труда, импульса ответственности за дело и - главное - фактора, стимулирующего собственные инвестиции - вложение  доходов  от экономической деятельности в модернизацию производства. Скажу с полной определенностью - “такого” же или близкого к “такому” экономического и правового института практика экономических преобразований в России, на мой взгляд,  больше не дала.

Ведь собственность со строго экономических позиций - это не столько некое благо, сколько  активное хозяйское дело, труд, бремя и ответственность (и именно в таком качестве оно выступает как важнейшее “неотъемлемое право человека”). И вот институт аренды, выработанный в первые годы демократических перемен и закрепленный в 1990 году законом, давал именно такой эффект.  Это  связано с  двумя  принципиальными новшествами, которые были включены при отработке соответствующих юридических конструкций арендных отношений. Во-первых,   с тем, что  субъектами арендных отношений становились не трудовые коллективы как таковые, не какие-либо иные «штатные» подразделения государственных предприятий (как это случилось при официальной приватизации), а новые самостоятельные хозяйствующие субъекты - организации арендаторов, отдельные граждане-арендаторы, настроенные на собственную хозяйскую деятельность. И во-вторых  с тем (и это решающий момент), что вся  продукция, произведенная на арендованном у государства имуществе, становилась собственностью - частной собственностью! -  самого арендатора. 

Таким образом, при помощи рассматриваемого института на основе государственной собственности, и – как это ни поразительно – «внутри» ее и с ее использованием создавалась частная собственность в производстве. Именно – в производстве! И  что особенно существенно,  перспектива получения “своей” собственности  и плюс к тому  предусмотренная законом перспектива выкупа у государства всего арендованного имущества, - все это настраивало арендатора на напряженный,  интенсивный труд, на собственнически-хозяйское отношение к делу и - вот оно, самое главное! - на модернизацию обретаемого имущества путем вложений своих доходов в производство.

В целом же, однако, действовавшее в конце 1980 – начале 1990 гг. советское право, особенно на стадии «кардинальных» реформ, не оказало  - а главное, и не способно было оказать - сколько-нибудь  существенного влияния на процессы преобразования существующего социального – экономического и политического – строя.

Ведь советская юридическая система представляла собой органическую часть «социалистического общества» -  всего коммунистического строя.  По своему  содержанию, своей природе, «органике» советское право ни в чем, ни в самой  малости не препятствовало  «свободе» - произволу, своеволию, вольным фантазиям – высших партийных инстанций и государственных властных учреждений при  осуществлении партийной коммунистической политики. Значение официально существующей юридической системы сводилось в основном к тому, чтобы «юридически легализовать» партийные решения, постулаты коммунистической большевистской идеологии, придавать им видимость, лоск и шарм некоего демократического права, не только по каким-то внешним приметам и лексике соответствующего мировым стандартам, но будто бы превосходящего их, а также под именем «социалистической законности» обеспечивать безусловное подчинение всех людей «порядку и дисциплине», выражающих партийные директивы и произвольные государственные решения.

Между тем при крушении коммунизма, при проведении реформаторских мер нужны – и нужны до крайности остро – именно развитые юридические формы - право, отвечающее требованиям современного гражданского общества.

Еще раз вспомним  Канта, его мысль о том, что устранить отрицательные стороны “полного антагонизма” и достигнуть развитие положительных задатков, заложенных в человечестве, возможно лишь  при “самом точном определении и обеспечении”  границ свободы, или - по Шеллингу - при  обеспечении “игры свободы”. Иными словами, - при развитом современном праве.  Примем во внимание и суждениям русского философа И. А. Ильина, справедливо полагающего, что “свобода не просто “даруется” сверху, она должна быть принята, взята и верно осуществлена снизу”; и такое восприятие свободы людьми, предупреждающее ее  употребление во зло, превращению ее в произвол, в войну всех против всех, состоит как раз в том, чтобы была правильно понята  правовая форма свободы, “ее правовые пределы, ее взаимность и совместность”.

Такого правового опосредствования "антагонизмов" и такого определения правовой формы и правовых пределов свободы  не оказалось в России, когда после крушения партийно-государственной системы коммунизма на общество накатился гигантский вал вольницы , а с 1992  года были открыты шлюзы для широкого, произвольного неконтролируемого экономического поведения.

И  именно отсутствие надлежащих и действенных правовых форм, наряду с отсутствием  частной собственности в производстве, и плюс к тому -   в обстановке  финансового хаоса и ваучерно-акционерной приватизации,   как раз и  позволило активным деятелям из правящего слоя общества (в первую очередь, выходцам из актива партийно-комсомольской номенклатуры) через коммерческие банки, некоторые институты непроизводственного бизнеса - рекламного, шоу-бизнеса и др. - приватизировать ключевые звенья финансовой инфраструктуры, финансово-бюджетных потоков, «выходы» на природные богатства, льготные условиях их реализации за рубежом. Все это и привело к формированию  основы и ядра финансовой олигархии, овладевшей центральными  позициями  в разрушенной огосударствленный экономике, а затем - и в области государственно-общественной жизни.

Да, с глубоким огорчением приходится констатировать, что в реальной правовой действительности России в годы начавшихся перемен, наряду с идолом всевластия,  сохранилась в основном юридико-фактическая инфраструктура прежней юридической системы. В те годы и в немалой мере до настоящего времени продолжают действовать  прежние юридические акты, "настроенные" на функционирование бесконтрольной военно-коммунистической власти и планово-распределительной экономики. Другие акты, принятые в годы перестройки и в более позднее время,  несут на себе печать социалистических порядков и нравов. Практической юриспруденцией (да и подготовкой юристов в системе правового образования) занимаются в основном специалисты, воспитанные в духе догм  и традиций социалистического права.

Но главное всё же не это. Самое существенное из того, что отрицательно влияет на всю правовую жизнь  современного российского общества, - это сохранившая свою силу и действие "сама" коммунистическая  философия права. Те выражающие эту философию правовые идеи и императивы, которые образуют стержень, сердцевину  правовой системы, действующей  в условиях  господства  коммунистической идеологии. Идеи  и императивы - подновленные, обставленные осовремененным словесно-демократическим антуражем. Ныне - все более обретающие "национально-патриотическую" окраску. Но как-никак по своей основе -  именно коммуно-философские правовые начала, выраженные в идолах  всесильного государства и просоциалистических категориях (таких, как “социальная справедливость”, “социальное государство”).

И в этой связи -  еще один, быть может, самый существенный момент.

Коммунистическая правовая философия, базирующиеся на ней правовые идеи, императивы и порядки находят себе опору не только,  а порой - и не столько,  в прямых наследниках коммунистического режима,  в том числе в существующем коммунистическом движении, укрепившемся в результате неудач в реформировании общества, но чувствующем себя, кажется, неуютно под грузом прежних революционно-коммунистических догм (и потому,  в частности, выдвигающего на первый план "патриотические" лозунги, лозунги просто “крепкой государственности”, “социальной справедливости”, “социального государства” и по самой своей сути вс больше обретающего традиционное социал-демократическое содержание). Они теперь в большей степени находят себе опору  в утверждающемся в господствующем строе номенклатурном государственном   капитализме, в крепнущих авторитарно-олигархических тенденциях, воспринявших известные элементы государственнической коммунистической  идеологии, государственного социализма  и соответствующих им  порядков и ориентаций.

И произошло все это в связи причинами  двоякого рода. Как  по причинам  известных  экономических просчетов, во многом вызванных  невероятно сложной обстановкой разрушенного общества, борьбой за власть и нашим нетерпением - стремлением решить проблемы, требующие исторически длительного времени, одномоментной по-большевистски красногвардейской атакой; так и по той причине, что,   казалось бы, новаторские по замыслу реформаторские  меры осуществились в чуждой для них политико-правовой среде,  в которой господствует коммуно-правовые начала (в идеях,  в существующих порядках), пришедших  к нам из эпохи пролетарской революции, диктатуры пролетариата, сталинизма и брежневского неосталинизма.

Поразительным, невообразимым (по самой своей сути) парадоксом, выражающим влияние коммунистических философско-правовых традиций,  стало и такое вольное использование действительно передовых юридических институтов, которое резко противоречит их природе и назначению (но внешне производит впечатление будто бы «передовых» рыночных подходов).

Это – использование в ходе официальной приватизации такой юридической формы совместной деятельности, как акционерные общества.

Между тем акционерные общества по самой своей природе и сложившимся организационно-правовым  отношениям не являются способом приватизации – способом перехода от «общенародного достояния», являющегося частью бюрократической коммунистической системы, к частной собственности. Акционерные общества призваны быть эффективной организационной и правовой формой деятельности уже существующих частных собственников, приспособленной к тому, чтобы привлекать в общества новых собственников или служить  легальной ареной борьбы между собственниками, их группами (а в этой связи – в наших условиях, как выяснилось позже, способом пополнения государственного бюджета путем «продажи акций», принадлежащих государству).

Конечно, ныне после уж проведенной официальной приватизации, уже существующие акционерные общества – свершившийся факт и из него, хочешь-нехочешь, приходится исходить при определении действительных преобразовательных мер в экономике. Однако,  при этом нужно твердо знать, что само по себе использование акционерной  формы не дало ожидаемых результатов, не привело к действительной приватизации государственной собственности и к сколько-нибудь существенному улучшению дел в области производства. И что теперь – с учетом самого факта существования акционерных обществ - потребуется целая система новых, возможно неординарных, мер для того, чтобы  реальная приватизация в производстве действительно состоялась (только тогда, надо полагать, институты акционерного права могут по-настоящему  «заработать»).

9. Право - действительно центральный пункт преобразований. Обратившись к праву и к соответствующей философской проблематике, хотелось бы привлечь  внимание к тому, что «юридическая материя», ее надлежащее понимание и использование,  - это не только одно из важнейших условий успеха реформаторских мер. Здесь вообще - центральный, узловой, ключевой пункт, от которого решающим образом зависит переход от коммунистической системы к свободному демократическому обществу, утверждение в России, других былых социалистических странах основ и принципов  цивилизации современного либерального типа.

Именно   безоговорочный разрыв с коммунистической  правовой идеологией и  строгое и последовательное утверждение  в духовной жизни и на практике принципов  и идеалов гуманистического права определяет сам принцип и стержень действительного реформирования коммунистического общества,   переход к реальному формированию свободного демократического общества, характеризующегося устойчивым прогрессивным экономическим и духовным развитием, благополучием общества и каждого человека.

Для такого поворота в понимании общественного развития (к которому ныне передовые, «благополучные» страны шли не менее двух столетий и утвердились, пожалуй, только к  1950-1960-х гг.)  требуется существенное изменение в науке, в общественном мнении, в общем восприятии гуманистического права, как цели и высшего принципа общественной жизни – самого святого в жизни людей (самого святого, по словам Канта,  что есть у Бога на земле).

А в этой связи, разумеется, требуется соответствующее, сообразующееся в указанным поворотом в мировоззренческом понимании права, развитие позитивного права, законодательства, профессионального и массового правосознания, правосудия, юридической практики.

Увы, в этом направлении в России, других былых социалистических странах сделаны только первые, по большей части непоследовательные, неуверенные шаги. И именно здесь, на этом направлении, на поприще права,  происходит суровое противоборство между  философией гуманистического права и коммунистической правовой идеологией.

Рассмотрим некоторые стороны этого противоборства (в последующих пунктах – до конца настоящей главы) на материалах, относящихся к самому эпицентру такого противоборства, - становления и развития права современной России.

10. Первые  шаги.  Не  ставя задачу осветить все стороны развития  российской правовой системы в эпоху реформ, представляется важным вкратце затронуть состояние  реформируемого позитивного права, столкновение в этой области «двух философий» - те трудные первые, далеко не всегда увенчавшиеся  достаточным успехом шаги, которые  удалось добиться здесь по утверждению начал гуманистического права.

Эти первые шаги касаются, на мой  взгляд, двух основных  законодательных документов – Конституции  и  Гражданского кодекса.

К о н с т и  т у ц и я    Р о с с и й с к о й    Ф е д е р а ц и и. Ныне  стали модными жестко критические оценки действующей  российской Конституции, принятой на референдуме в декабре 1993 года.

Эти оценки в немалой степени справедливы. В  действующей Конституции сильны авторитарные тенденции в организации власти, а граждане с опорой  на Конституции далеко не всегда могут защитить свои права и интересы.

Т ем не менее нельзя упускать из поля зрения и другое. И не только то, что по общепринятым мировым стандартам действующая российская Конституция относится в общем, и это – впервые и нашей отечественной истории -   к числу демократических (хотя – увы – не самых передовых в этом отношении). Главное, что может быть отнесено к позитивной оценке рассматриваемого документа, заключается в том, что в нем предпринята попытка утверждения начал гуманистического права и что в конституционном тексте  существуют нормативные положения, которые могут стать «опорными точками»  для развития  юридической системы и практики ее действия в этом перспективном для нашего общества направлении.

Обосновывая эту мысль, придется обратиться к некоторым моментам, связанным с подготовкой и принятием действующей российской Конституции.

Проект Конституции подготавливался в  1992-1993  гг. и он, по замыслу его разработчиков должен быть не только преодолеть негативные  традиции советских конституций (1918, 1924, 1936, 1977 гг.), имевших декларативный, прокоммунистический характер, но и  перевести  ее содержание из сферы власти, ее дележа между «ветвями» в область права, притом – передового гуманистического права.

И вот с этой целью в проекте положения об основных правах и свободах человека должны были образовывать первую, заглавную часть Конституции. Сразу же после первой статьи общего характера (провозглашающей природу данного государства, лучше всего в словах - "утверждающее себя" в качестве демократического, правового, светского государства) по первоначальному проекту должна  была идти статья о том, что права человека - это непосредственно действующее право и что именно они, права человека, образуют основу государства, определяют содержание законов, содержание и направление деятельности всех государственных органов.

Вслед за разделом (главой) об основных правах человека, по замыслу, должен был следовать другой, близкий по содержанию, раздел о "правах гражданина", которые  имеют столь же высокий конституционный статус, но которые  зависят от общего экономического и политического положения общества, а главное не обладают,  в отличие от основных прав,  определяющим значением  для устранения произвола и своеволия власти из гражданственно-политической, правовой жизни страны и, кроме того, представляют собой по большей части принципы, обязывающие через публично-правовые механизмы государство, а не субъективные права в строго юридическом значении, защищаемые судом.

И вот – самый существенный, принципиальной важности момент. Если нормативные записи об основных правах человека становятся первой, заглавной частью конституции, то это ю р и д и ч е с к и   н а с т р а и в а е т   все  содержание  конституции именно на человеческие критерии - на такое построение всех государственно-правовых институтов, которые бы строго соответствовали требованиям, вытекающим из  основных неотъемлемых  прав человека.

Опыт работы над  конституционным проектом показал, что при указанной конструктивной схеме, когда при формулировании любого конституционного положения звучит тревожно-предупредительный звоночек (насколько формулируемое положение соответствует исходным конституционным записям об основных правах человека), оказывается неизбежным включение в текст ряда принципов и норм, которые при ином построении могут быть вообще не поставлены и не попасть в конституционный текст. В том числе об умеренном, адекватном общественным потребностям  характере государственной власти, об ограниченности ее функций  пределами,  обусловленными  свободной рыночной экономикой и началами самоуправления;  о строго разрешительном характере деятельности всех государственных органов и должностных лиц,  о допустимости совершения ими только тех актов и действий, которые прямо предусмотрены в законе; о запрете использования вооруженных сил для решения внутригосударственных вопросов, кроме случаев и в порядке, прямо предусмотренных в законе и т. д

И вот  именно  это и ряд других аналогичных положений привели к тому, что конституционный проект стал, по сути дела, первой попыткой в России воплощения в нормативном документе философии правозаконности -   философии  гуманистического права. Удачно - неудачно (об этом теперь  можно судить только как об историческом факте), но именно в первоначальном проекте была предпринята попытка, наряду с тем, чтобы  разъединить исполнительную власть (на президентскую и правительственную) и тем самым лишить ее традиционного сверхмогущества; главное же  - подчинить все содержание конституционного документа, и таким путем - содержание юридической и политической системы  не власти, не идеологическим фантомам, утопиям и идолам, а непосредственно человеку, его высокому достоинству, его неотъемлемым правам, причем - так и в таких институтах, которые соответствуют современным достижениям передовой конституционной культуры, и отсюда - философии  правозаконности, гуманистического права.

Поскольку в  конституционном проекте 1992-1993 гг. указанные идеи были выражены с достаточной определенностью, то именно на поприще, относящемся к подготовке проекта российской Конституции, произошло первое наиболее серьезное столкновение (не просто - противостояние, а открытое, жесткое столкновение) двух полярных направлений в философии права - коммунистической и того направления, которое основывается на современных гуманитарных  ценностях.

Итоги столкновения двух направлений философии права на поприще подготовки российской Конституции, так сказать, ничейные, сохранившие в основном их органическое противостояние.

И если принятая в декабре 1993 года Конституция России в целом имеет демократический характер, то менее благополучна судьба того главного, что выражает основной замысел Конституции; во всяком случае - в том виде, в каком он  первоначально был представлен в проекте.

Правда, и здесь есть какие никакие завоевания. Довольно высок конституционный статус раздела о правах человека (ему,  как и разделу об основных положениях, придано качество относительно неприкасаемого структурного подразделения).   Вошли в конституционный текст  формулы о правах человека как о непосредственно действующем праве и их определяющем значении  (ст.18), о том, что не должны издаваться законы, отменяющие или умаляющие права человека (ст. 55).

И всё же по этой группе идей - больше того, что можно отнести к неудавшемуся, несостоявшемуся.

Самая серьезная неудача - в том, что основные права и свободы человека в результате аппаратных проработок текста перед вынесением в декабре 1993 года проекта на референдум не стали ее первой, заглавной частью  и тем самым  не приобрели максимально высокого конституционного статуса и определяющей роли в отношении всего содержания Конституции, а значит, всей гражданственно-политической, правовой жизни страны в целом. Упомянутая же норма, фиксирующая такое значение основных прав человека, оказалась в статье  не под номером  2 - как это было в  первоначальном проекте, а под номером 18, да к тому же - во второй главе,  и потому утратила свое былое значение исходного нормативного положения.

К тому же в итоге оказалось, что объем общих декларативных положений вырос до целой главы, и  нормативные положения о правах человека оказались оттесненными  в следующий раздел. Первая же глава стала в основном главой о государстве: именно ему, главным образом, посвящались общие положения. Не поправило такого рода положения и то обстоятельство, что в новой статье 2 о правах человека сказано как  о "высшей ценности". Ценность-то высшая, но она теперь - не основа государства, а нечто другое, чуть ли не потустороннее (государство только "обязано" "признавать, соблюдать и защищать"   права и свободы), нечто  во многом декларативное.

Надо добавить к этому, что сообразно советским традициям, основные права человека оказались объединенными с правами гражданина, в том числе, социально-экономическими правами (и кстати, в таком виде они, действительно, не могли бы быть основой гражданственно-политической, правовой жизни). Не стал основой прав и свобод  высокий статус  человека - его достоинство (запись о достоинстве выведена в особую статью, где одновременно говорится о недопустимости пыток).

При такой нормативной интерпретации прав и свобод, когда они не имеют основополагающей миссии, вполне "логично" не попали в конституционный текст такие нормативные положения, как строго разрешительный порядок действий государственных органов и должностных лиц и запрет использования (поскольку это прямо не разрешает закон) регулярных вооруженных сил для решения внутригосударственных политических конфликтов.

Возникает вопрос:  были ли   шанс уже в 1991-1993 годах принять в России последовательно демократическую Конституцию, отвечающую самым высоким мировым стандартам?

При этом речь идет не об организации власти, не о полном,                     по-аптекарски  скрупулезно "уравновешивании" полномочий ее ветвей, в первую очередь - президентско-исполнительной и законодательной. Речь идет о другом. О том, возможно ли было в наших теперешних условиях создать Конституцию Человека? Добиться  такого  построения конституционного текста, когда ее первую, заглавную часть  заняли бы все же нормативные положения об основных правах человека, со всеми вытекающими отсюда особенностями Конституции?

Шанс, конечно же, был. и горечь упущенного шанса у людей, причастных к реализации современных конституционных идей, наверное, до сих пор остается. Все же идеи всевластия, опирающиеся на коммунистическую идеологию, получили в действующей Конституции (отсюда и ее ранее отмеченные минусы) весьма определенное выражение.

Тем не менее, на мой взгляд, и здесь есть оптимистическая перспектива. Она заключается в том, чтобы с опорой на ряд принципиальных конституционных положений (ст.2, 18, 55), которые придают правам человека основополагающее значение в правовой  и государственной жизни страны, начать упорную борьбу за то, чтобы фундаментальные права человека стали твердой и нерушимой центральной правовой идеей, стержнем всей  российской правовой системы.

 И это касается не только общественного мнения, состояния и направленности научных разработок, формулировок в официальных документах, выступлений государственных лидеров, но позиций и характера решений судебных органов. Достаточно высшим судебным инстанциям (понятно, прежде всего - Конституционному суду) принять одно, а лучше несколько решений, из которых бы следовало, что органы российского правосудия на первое место во всем конституционном нормативном материале и в практике его применения  выдвигают нормативные положения о правах человека, как - смею полагать - сразу произошла бы фронтальная смена координат в самой сути конституционно-правового регулирования, да и вообще в общественно-политическом развитии России.

 Г р а ж д а н с к и й   к о д е к с  Р о с с и й с к о й   Ф е д е р а ц и и. В суровой борьбе, в столкновении «двух философий» шла подготовки и принятие в России Гражданского кодекса. Ведь советские кодексы, именуемые «гражданскими» (1922  и 1956 гг.), имели прокоммунистический,  во многом опубличенный характер, строились сообразно ленинской идеях о необходимости вмешательства государственной власти в гражданские отношения, непризнании в этой области деления права на публичное и частное.

Но вот уже в октябре-ноябре 1991 года в печати появились разработки, обосновывающие необходимость восстановления этого, в мировой науке общепризнанного деления права на публичное и частное (примечательно - разработки, не встретившие возражений, сразу же воспринятые). А значит, была восстановлена теоретико-правовая основа для подготовки проекта современного Гражданского кодекса, который  (если не отходить от научных основ его построения)   и призван быть нормативным выражением частного права.

Работа над проектом Кодекса  началась в 1992 году и в содружестве с юристами-практиками, видными зарубежными цивилистами проходила довольно интенсивно и привела к тому, что к 1994-1996 годам были подготовлены две (из трех) части проекта этого крупного законодательного документа.

Но именно здесь, при подготовке проекта Гражданского кодекса (ГК), при принятии его в Федеральном Собрании, а затем - при его реализации как действующего закона, произошло наиболее жесткое, порой яростное, столкновение "двух философий права", так и находящихся в непрерывном жестком противостоянии.

Не буду касаться всех фактов, подробностей, деталей этого жесткого противостояния (здесь, увы, порой присутствовали далеко не всегда симпатичные нравы и действия). Надо сказать лишь о некоторых вещах существенных, порой принципиального свойства.

Это – мощное, сначала скрытое, аппаратное, а затем и откровенное сопротивление Кодексу – и  на стадии  подготовки проекта ГК, и на стадии его принятия в Государственной Думе.

Чем объяснить такое сопротивление в отношении Гражданского кодекса?

Думается, здесь все просто.

Гражданский кодекс в непростой российской действительности впервые (впервые!) открыто и в наиболее чистом виде закрепил такие юридические принципы  и нормы, которые провозглашают и обеспечивают практическую реализацию начал действительной свободы, - юридические принципы и  нормы гуманистического права, в центре которого  человек, его высокий статус, неотъемлемые права.

Ведь перед приверженцами коммунистической идеологии появился на поле брани истинный враг-антагонист. Это уже не Конституция, где основные содержательные институты оказались сконцентрированы вокруг власти, ее дележа между "ветвями", и вследствие этого фундаментальные положения о правах и свободах человека, определяющих перспективу демократического развития,  оказались отодвинутыми, затененными формулами о государстве. И где внеси две-три поправки в конституционный текст, касающиеся полномочий представительных органов, и не исключено, что можно шаг за шагом вернуться к "настоящей государственности", к "власти  Советов" - той власти, которая в сложившихся в российских условиях не может быть ничем иным, как прикрытием для всемогущей партократической диктатуры с ее  высшим революционным правом.

Здесь же - вот он, Гражданский кодекс, предназначенный не для манипуляций и подковровых схваток вокруг власти, а  для повседневной жизни людей. И с ним  уже теперь придется в открытую (а не окольным путем, через всякие "звенья") вести непримиримую - как и положено коммунистам - борьбу,  борьбу на уничтожение. Да и реальная опасность теперь уж слишком велика: исторический опыт свидетельствует - вступит в действие гражданское законодательство, поработает оно в самой гуще жизни год-другой-третий, и реальная свобода начнет  внедряться во все многообразие жизненных отношений, в жизненную практику людей, когда люди обретут реально высокий статус самостоятельности и личного достоинства, независимость от чиновников, от произвольного усмотрения власти, вольного командования начальников.

Так что реальное и наиболее мощное столкновение  противостоящих друг другу "двух философий" произошло вот здесь, на поприще принятия Федеральным Собранием, прежде всего - Государственной думой,  первой, а потом и второй частей российского Гражданского  кодекса. Свидетельством тому стали трудные голосования по проектам, когда выступления высококлассных специалистов-правоведов перемежевывались с пожарно-мобилизационными мерами по привлечению сторонников и противников кодекса к самой процедуре голосования.

К счастью, по моим представлениям, не сработала в полной мере партийная дисциплина в коммунистической  фракции: в ее составе оказались юристы, специалисты со знанием общецивилизационных  ценностей, отдающих отчет в том, что гражданское законодательство - общечеловеческое достижение человеческой культуры. В чем-то члены коммунистической фракции стали заложниками своих же лукавых лозунгов о законе, его  миссии в обеспечении порядка и дисциплины, и голосовать в такой обстановке против Гражданского кодекса,  значило уж очень открыто обнажать революционно-насильственную суть марксистской философии, большевизма.

Принятие Гражданского кодекса в посттоталитарной России, происшедшее в жестокой борьбе со  сторонниками коммунистической философии права, - это по большому счету первая крупная победа  гуманистического права в российском обществе - права Свободы, последовательной правозаконности.

 Из достоинств Гражданского кодекса, принятого в канун нового тысячелетия в России, прежде всего привлекает внимание его содержательная и технико-юридическая стороны. С содержательной и технико-юридической сторон Кодекс отвечает все основные запросы и  требования современной рыночной экономики. Он включает  основные институты правосубъектности,  собственности, вещных прав, договорных и внедоговорных обязательств, правопреемства, все иные институты, включая "юридическую мелочевку" (скажем, исчисление сроков), которые вводят все многообразные имущественные и личные неимущественные отношения, складывающиеся в условиях современной  частнособственнической, товарно-рыночной экономики, в русло стабильных юридических отношений. Причем,  отношений,  тщательно отработанных с юридической стороны, соответствующих международно-правовым стандартам, - тому уровню их правового опосредствования и обеспечения, который принят в странах с развитой  конкурентно-рыночной экономикой и высокой юридической культурой.

И уже эти содержательные и технико-юридические характеристики российского гражданского законодательства, поставившего его на одно из первых мест в мире, сами по себе уже многого, как говорится, "дорогого стоят". Они позволят на твердой, отработанной юридической основе продолжать нелегкое дело - формирование в России современной цивилизованной  конкурентной рыночной экономики, самих основ свободного гражданского общества.

Но российский Гражданский  кодекс - крупная веха в демократическом развитии России и по другой причине, прямо относящейся к самой сердцевине гуманистического права.

Дело в том, что российский  Гражданский кодекс закрепил  в обобщенном виде непосредственно в законодательном тексте основные начала гражданского законодательства. Насколько это существенно, видно хотя бы из того, что во всем мире - и это  вполне закономерно - происходит своего рода возрождение гражданского права (уже полностью преодолена тенденция раздробления гражданского законодательства, отсечения от него отдельных "кусков", например, торгового законодательства). Но основания такого возрождения нигде в законах не обозначены; пожалуй, лишь в Гражданском кодексе провинции Квебек (Канада)  сделан шаг в этом направлении: заглавная часть кодекса начинается со статей, посвященных правам и свободам человека.

Между тем возрождение в нынешнее время гражданского законодательства, помимо содержательных и технико-юридических оснований, сопряжено как раз с тем, что заложенные в нем начала,  еще в большей степени, чем ранее,  способны укрепить, укоренить правовую свободу в  современном гражданском обществе, т.е.   углубить саму суть   философии гуманистического права. И с данных позиций существенное достоинство новейшего  российского гражданского законодательства заключено именно в том, что основные его начала, реализующие последовательно гуманистическую концепцию, выражены в виде законодательных формул.

Эти формулы содержатся в ст. 1 (п.1 и 2) и ст. 2 (п.1) Гражданского кодекса. Одна из них ("недопустимость произвольного вмешательства кого-либо в частные дела") имеет для российского гражданского законодательства повышенно принципиальное значение по той причине, что,  утверждая     частноправовой характер гражданского права, открыто отвергает ленинскую директиву о том, чтобы Гражданский кодекс (ГК 1922 года) обеспечивал  прямое вмешательство пролетарской власти в любые имущественные отношения, любые сделки и обязательства.

Повышенно принципиальное       значение имеет и другая формула - "неприкосновенность собственности", прямо отвергающая одну из центральных марксистских догм (примечательно, что подобного положения, в столь жесткой и категорической формулировке, нет и в Конституции).

Ряд других формул ст. 1 и 2 обрисовывают общие особенности гражданско-правового регулирования:  необходимость беспрепятственного осуществления гражданских прав, обеспечение восстановления нарушенных прав, их судебную защиту.

Вместе с тем представляется особо важным выделить именно те "основные начала", которые напрямую выражают правовую свободу сообразно особенностям частного права. Придавая в этой связи несколько  иные   терминологические  обозначения предлагаемым обобщениям, представляется существенным выделить три главных исходных пункта:

во-первых, это - юридическое равенство  участников гражданских отношений, причем такое равенство, при котором не только ни у кого из участников отношений нет привилегий, преимуществ, но и все они одинаково имущественно самостоятельны, самодостаточны в имущественном и правовом отношениях;

во-вторых, это - неприкосновенность, юридическая бронированность гражданских прав (в этом, кстати, юридический смысл формулы "неприкосновенность собственности"). В этом отношении гражданские права обладают той степенью абсолютности, нерушимости, защищенности, которая близка к статусу неотъемлемых прав человека, с которыми они по ряду юридических свойств (например, по основаниям и порядку ограничений)  поставлены  Кодексом на одну плоскость;

и в-третьих, это - такая высоко юридически значимая свобода воли участников отношений (диспозитивность), в соответствии с которой они приобретают и осуществляют свои гражданские права своей волей и в своем интересе. Более того, в кодексе закреплена и  более  широкая и в чем-то даже    более     значимая    законодательная         формула  -     с в о б о д а     д о г о в о р о в   как высшее выражение юридически значимой свободы воли участников гражданских отношений.

Приведенные три ведущие исходные начала (рассматриваемые в обобщенном виде) - важнейшее демократическое завоевание России, пожалуй, не менее значимое, чем ранее упомянутые конституционные положения ( ст. 18, 55), предназначенные - по первоначальному замыслу  - для конституированная последовательно демократического правового и политического строя российского общества. И здесь - как и по указанным конституционным положениям - будем надеяться и можно ожидать такого благоприятного развития событий в нашем обществе, когда они утвердятся в нашем юридическом бытии в результате принятых непосредственно на их основе решений компетентных правосудных органов.

11. Сегодняшние реалии. Юридическая система России -  та, которая существует сейчас, в конце 1990 годов, спустя более чем десятилетия после начала демократических перемен,  прежде всего поражает свой грандиозностью, точнее - громадностью. Особенно это касается законодательной системы - великого  множества законодательных  документов разного ранга, посвященных гигантскому количеству всевозможных вопросов. Тут и множество федеральных законов, и бессчетное количество "областных" законов - документов, принимаемых всеми 89 субъектами Федерации - областями, краями, республиками, округами.

Сразу же замечу, что явление это - ненормальное, свидетельствующее о превращении закона как основополагающего юридического документа - основы юридической системы всего общества - в рядовой нормативный акт, вполне заменимый нормативными актами более низкого юридического ранга (правительственными постановлениями, межведомственными актами и даже отраслевыми инструкциями). Происходит это отчасти из-за издержек  в федеративном устроении государства, когда каждое административно-территориальное  образование  былого суперунитарного государства стало "субъектом федерации" с "собственными законами", а отчасти из-за недостатков и слабости федеративного законодательства, в частности - отсутствия единого Административного кодекса, что подталкивает к тому, чтобы "на местах" каждому мало-мальски значимому административному вопросу посвящать отдельный областной закон.

Впрочем, не на это в данном месте хотелось обратить внимание.

Громадность нынешней российской юридической системы, в которой "тонут" и становятся плохо различимыми действительно крупные, основополагающие законодательные документы и институты, превращает ее в некое безликое, "серое" множество разнообразных элементов - законодательных норм, разнообразных юридических учреждений. Такое безликое множество, которое не имеет своего лица и, абстрактно рассуждая, вполне может представлять самые различные общества: и общества, только-только освобождающиеся от колониального статуса, и застойные, чуть модернизированные общества традиционных цивилизаций, и молодые демократии, не достигшие современного уровня модернизации и т.д.

И все это вполне объяснимо: каждое, более или менее сложившееся  общество (независимо от своей природы и даже уровня развития)  нуждается в том, чтобы были отрегулированы не только конституционные, гражданские, уголовные, трудовые, семейно-брачные  и иные  неизбежные в общественном бытии   отношения и порядки, но  и различные блоки общественной жизни, относящиеся к административной деятельности (тем более -  традиционной чиновничье-бюрократической русской жизни), -  санитарный надзор, пользование оружием, транспортное обслуживание, работа учреждений связи и т. д., и т. п.

Вместе с тем, наряду со  своей громадностью, известной безликостью, для современной российской юридической системы  одновременно характерна разноплановость :   в ней довольно отчетливо проступают качественно разнородные элементы, направления и тенденции юридического регулирования. Наиболее существенными сторонами такой разноплановости являются, пожалуй, следующие два фундаментальных факта.

Первый. В российской юридической системе не получили необходимой определенности основные правовые идеи, определяющие содержание всего правового регулирования. Причем  в действующей Конституции, в других законах есть положения, в которых значительное место отведено положениям,  позволяюющм поставить на первое место в юридическом регулировании интересы и усмотрение власти, ее высших руководящих инстанций. Да и в самом "правовом содержании" современного российского права доминирующее значение имеют юридические механизмы и юридический инструментарий, сориентированные преимущественно на юридические обязанности, запреты, ответственность ("идеология дисциплины и порядка").

Сообразно этому в  конституционных записях о полномочиях Президента, в других федеральных законоположениях получило весьма определенное  закрепление (при отсутствии конституционно установленного строго разрешительного порядка) возможность действования государственных органов и должностных лиц по усмотрению, получающему обоснования - сообразно советским традициям -  в формулах об "интересах граждан и общества", "потребностях производства" и др.

Второе. В современной юридической системе России есть ряд конституционных и иных законодательных нормативных положений, которые имеют последовательно демократическое  содержание. Особо значимое место в этом ряду занимают нормы ст.2, 18, 55 и др.  Конституции, нормы ст.1  и 2 Гражданского кодекса, положения Конституции и  процессуального законодательства о презумпции невиновности, о допустимости юридической ответственности только за персональную личную вину  и  ряд других демократических норм и принципов.

Можно ли охарактеризовать юридическую систему современной России как "демократическую"?

Нет, безоговорочно положительный ответ на поставленный вопрос о социально-политической природе российского права был бы неточным, ошибочным. Российское право, пожалуй, строго соответствует кантовскому определению (будто бы специально приуготовленному великим философом для нашей сегодняшней российской действительности) - тому определению, согласно которому,  в отличие от последовательно гуманистического права, может существовать “среднее прагматически обусловленное право (нечто среднее между правом и пользой)”.

Юридическая система современной России, воспроизводя одну из особенностей своего развития в прошлом, - система сложная, противоречивая; в ней наличествуют разнородные, отчасти прямо противоположные, несовместимые элементы и тенденции, только что отмеченные в двух фундаментальных фактах .

Представляется наиболее корректным в научном и практическом отношениях  утверждать, что юридическая система России по ряду сторон своего содержания находится на близкой дистанции к общедемократическому праву. В ней, кроме того, существуют элементы ("очаги") последовательно демократического  гуманистического права, характерного для цивилизации либерального типа.

В тоже время определяющей чертой современного российского права является п р о т и в о с т о я н и е   в его содержании, действии и применении последовательно демократических, гуманистических элементов, с одной стороны, а с другой - элементов, отражающих в том или ином виде коммунистическую философию права, - государственное всевластие, силовые ориентации в юридическом регулировании, нацеленность на утверждение административно-силовыми методами "порядка" и "дисциплины".

В соответствии с этим, быть может, наиболее зримой  чертой современного российского права  является своего рода «континентальная противоречивость» - та его особенность, что его внешне европеизированные формы, наличествующие в немалом числе законодательных документах и процессуальных процедурах,  находятся в резком несогласии с  его азиатско-державными силовыми характеристиками,  началами, построенными на доминировании силовых методов.

Отсюда и две тенденции, характерные для современного российского права,  -  тенденция, ориентированная на демократически-гуманистические начала, и тенденция силового господства, осуществляемого соответствующими юридическими средствами и механизмами.

В этом, ныне  характерном для российского общества  противостоянии "двух  философий",  ощутимо дает о себе знать тенденция, в соответствии с  которой  при сохранении  и признании на словах, казалось бы, последовательно либеральных лозунгов  в сложных, конфликтных ситуациях  верх   неизменно берет линия на властно-силовое решение проблем. Вновь, в несколько необычном ракурсе опять-таки побеждает условно говоря "право силы" - тот  фланг  противоположной тенденции, который и так в современных  условиях   является преобладающим.

Так случилось,  при решении конституционного конфликта в Чечне. Такая же тенденция  проявляется и при решении практических проблем сложной народнохозяйственной жизни. Очевидный пример тому - характер и направление решения в настоящее время бед и трудностей. Таких, как налоговых  трудностей  в связи с чудовищным недобором в 1996 году и последующие годы  налогов и резким уменьшением налоговых  поступлений в бюджет, и так уже до крайних отметок перенатруженный  в связи с непрекращающимся падением   производства, его доходности и стремлением монетаристски сдерживающими мерами решить  инфляционные проблемы.

Очевидно направление указанных трудностей (коль скоро - по официальным утверждениям - продолжается курс на рыночные преобразования); это - такая коррекция экономических преобразований и налоговой политики, когда бы налоги из чуждого и непосильного бремени для товаропроизводителей превратились в трудный, но терпимый для товаропроизводителей, а главное -  органический элемент динамично развивающейся модернизированной экономики свободно-рыночного типа.

К сожалению, в качестве  доминирующего пути преодоления бед и трудностей, в том числе налоговых трудностей  пока взята (в принципе  казалось бы необходимая, особенно в целях преодоления обрушившихся на людей бед) линия на "наведение порядка", в том числе - на обеспечение жесткими мерами "собираемость налогов". То есть - именно на силовое решение народнохозяйственной проблемы, когда - как и при чеченской войне - с пугающей откровенностью обнажаются  приоритеты юридической системы современной России.

Ведь и здесь во имя "наведения порядка" и "собираемости налогов" оказались отброшенными, прямо попранными не просто отдельные нормы, а  фундаментальные положения "экономической конституции России" - гражданского  законодательства. В августе 1996 года сначала президентским указом, а затем совместным актом трех финансово-налоговых ведомств был изменен порядок, установленный 855 статьей Гражданского кодекса  в отношении очередности взыскания средств с банковских счетов. Вопреки Кодексу в первоочередном порядке,  согласно ведомственным указаниям, должны списываться с банковских счетов не средства, предназначаемые на заработную плату, а налоговые платежи.

В данном случае, казалось бы, сами законы - как это случается - сами "отомстили за себя": вновь введенный порядок сразу же бумерангом ударил в самое уязвимое место народнохозяйственных проблем, умножил задержки с выплатой заработной платы на предприятиях (хотя по официальной аргументации новый порядок списания средств с банковских счетов вводился во имя того, чтобы бюджет был способен обеспечить выплату заработной платы бюджетникам; воистину - вытащили одну ногу -  еще глубже завязла другая . . ..

И все же самая горькая и печальная  в данном случае констатация - это  то, что нарушение одной из статей Гражданского кодекса, 855, причем, нарушение самой властью, означало и прямое нарушение ведущего  начала всего гражданского законодательства, имеющего - как уже  ранее говорилось - основополагающее значение для гуманистического права в противовес коммунистическим догмам - недопустимость вмешательства кого-либо в гражданские, частноправовые отношения, к которым как раз и принадлежат отношения между банком и его клиентами по банковским счетам.

Будущее, судьба  российского права решающим образом зависит от того, какая из этих двух указанных ранее тенденций в его развитии  станет доминирующей, возобладает в правовой политике, законодательстве, юридической практике, правовом просвещении, во всем юридическом бытии России.

12. Плацдармы. Вряд ли  в нынешних условиях  (когда фронтальное утверждение гуманистического права требует еще долгого времени и тяжелой работы, а тенденции силового господства еще столь могущественны) можно рассчитывать на большее, чем укрепление и защита позиций правозаконности, соответствующих высоким человеческим ценностям.

Какие позиции (плацдармы) передового гуманистического права, правозаконности  являются здесь наиболее существенными?

Прежде всего - это, понятно, те "островки" последовательно гуманистического права, которые уже сейчас существуют в Конституции, в законодательстве.  Если не представится возможности юридически упрочить и развить их (а это - вряд ли: конституционные и иные фундаментальные законодательные проблемы закручены ныне, как и раньше, вокруг власти, ее дележа между "ветвями"), то важно сделать их незыблемыми, реально работающими.

И тут, впрочем, существуют немалые трудности. Сколь ни громко, скажем, звучали осенью 1996 года голоса о недопустимости упомянутых в этой книге нарушения ведомственными актами положений Гражданского кодекса, соответствующей жесткой реакции от высших эшелонов власти так и не последовало. Даже постановления Государственной Думы и Верховного Суда на этот счет не стали такой реакцией. А то обстоятельство, что в данном случае нарушается одно из  ведущих начал гражданского законодательства, вообще не было официально обозначено.

Видимо, потребуется немало усилий, настойчивости, а порой гражданского мужества от приверженцев последовательно демократического развития российского общества для того, чтобы отстоять в качестве действующих, реально работающих юридические форпосты гуманистического права, не допустить того, чтобы они ушли в тень, не превратились в пустые декларации, декоративные украшения юридической системы, фактически ориентирующейся на силовые действия.

Следующий по важности плацдарм крепкой правозаконности - независимый суд. Здесь центральная власть глубоко заинтересована   в независимости судебной системы (она - гарант государственно-правового единства, действенное средство предупреждения и борьбы против республиканско-областного сепаратизма). И здесь,  кажется, власть готова даже мириться с  издержками, связанными с судейской независимостью, терпимо относиться к судебным актам, пресекающим неправомерные государственно-административные акции, исходящие от федеральных учреждений. И всё же, по всем данным, тут потребуются немалые усилия для того, чтобы органы российского правосудия "развернулись" на защиту человека, его достоинства, неотъемлемых прав; причем - так, чтобы исходной  правовой основой для этого служили - как это и предусмотрено Конституцией -  неотъемлемые права и свободы человека, общие гуманистические принципы права (такие, в частности, которые выражены в первых статьях российского Гражданского кодекса).

Впрочем, в области действующего правосудия мы, по ряду данных, встречаемся с  иной опасностью, пагубные последствия которой в достаточной мере еще не оценены (и которой - увы - могут с успехом воспользоваться противники независимого правосудия). Это - опасность, да к тому же в условиях коррупции, проникающей и в судебную систему,  состоящая в  возможности использовать "независимость" суда для неправомерного вмешательства в общественную жизнь в интересах денежного мешка, ведомственных интересов или даже личностных амбиций.

И наконец, еще один плацдарм. Это - традиции российской юридической науки и российского юридического образования, целеустремленные на подготовку высококвалифицированных, высокогражданственных правоведов. Без таких правоведов, бойцов и проповедников передового права - носителей высоких человеческих  ценностей - правовое развитие, ориентированное на гуманистические начала, невозможно.

И тут есть трудности, опасности. Главные из них выражают не только правовые традиции советской юридической школы, ограниченные задачами подготовки юристов среднего уровня с необходимой партийно-идейной закалкой - верных служителей партии, но и совсем новые тенденции, навеянные коммерциализацией хозяйственно-деловой жизни, когда начинают пользоваться спросом не правоведы-профессионалы с высокой правовой культурой, а юристы-деляги, умельцы "выигрывать дела", "пробить вопрос".

Кто знает, быть может, судьба, будущее российского права находится ныне в руках немногих - к сожалению, немногих - российских правоведов, которые получили "по цепочке" от своих учителей и наставников то богатство профессиональной культуры, гражданственности и мужества, которыми были славны передовые юристы досоветской поры.

13. И нужна правда! Неотложный шаг в трудном деле утверждения гуманистического права в России - это со всей определенностью сказать правду - всю правду! - о коммунистической философии права и - что не менее существенно - о тех ее приметах и проявлениях, которые сохранились до нынешнего времени. И сделать так, чтобы эта правда дошла до всех  людей страны. И чтобы все мы, общество, наконец-то, с необходимой четкостью и выводами определили  свою позицию в отношении  коммунистических, ленинско-сталинских взглядов на право - и в их общем, мировоззренческом виде, и в их практическом применении.

Может возникнуть сомнение:  нужно ли все это? Зачем людям при сегодняшних бедах и трудностях  какая-то "философия"? Ведь мы сейчас, кажется, преодолеваем магию всяких "измов", "капитализмов-социализмов"? Тем более, что коммунисты нынешней поры, во всяком случае объединенных в  партию парламентского типа, судя по их заявлениям и даже как будто бы делам, - другие: они -  по сути своих заявлений и дел традиционные социал-демократы и одновременно - патриоты, выступают за людей труда, против бед и трудностей, порожденных демократическими реформами, и - что особенно характерно - отстаивают незыблемость закона, твердой законности. И вообще в настоящее время пропагандируется дух согласия, во имя достижения которого, наверное, не следует ворошить прошлое и делать ударения на идеологических особенностях.

Между тем необходимость со всей определенностью сказать правду о коммунистическом, ленинско-сталинском (в том числе - о  неосталинском, брежневском) отношении к праву становится ныне особо острой именно потому, что в российском обществе  существует и  крепнет  сдержанное, и даже благодушное, чуть ли не поощрительное  отношение к идеологии коммунистов, к их новому амплуа - борцов за незыблемость закона, твердой законности.

Между тем – вот коренной вопрос. Спрашивается - не считает ли себя  и сейчас коммунистическая партия, по-прежнему объявив коммунизм - пусть и  как "перспективу" -  в качестве своей исторической цели,   носителем революционного права, служащего коммунизму, -  права на то, чтобы добиваться коренного преобразования всего общества и идти во имя этого - во имя всеобщего счастья  на  решительные революционные меры? И в этой связи - приверженность к закону и законности не следует ли понимать в смысле идеологии "социалистической законности", провозглашающей святость своего, советского закона, и вместе с тем допускающей "в случае необходимости" ("угрозы социализму") решительные вооруженно-насильственные действия? Только такое "революционное право" понимается теперь не в прямую, а                       по-неосталински, по-брежневски -  под маркой  всесильного государства имперского типа, его крепости, целостности?

Я далек от мысли  адресовать приведенные вопросы большинству сторонников нынешней коммунистической партии (большинству современных партийцев и тем более сочувствующих коммунистической партии людей сама   постановка  подобных вопросов просто невдомек: для их веры и симпатий по большей части вполне достаточно воспоминаний о добрых сторонах социализма да партийной позиции в отношении недостатков реформ, сегодняшних бед, борьбы за бесплатное здравоохранение, образование, за закон).

Но - внимание! - нужно твердо знать -  здесь самая принципиальная в самом высоком значении этого слова сторона и, пожалуй, суть нашей жизни и нашего будущего. Это отношение коммунистов к присвоенному ими праву переделывать мир.

Если современная коммунистическая партия сохраняет за собой указанное  высшее революционное право (а в этом - как раз и есть само существо  коммунистической  философии права и главное в ортодоксальном революционном марксизме вообще), то  значит, она  по-прежнему считает себя "вправе"  делать и переделывать в обществе что угодно сообразно своим социальным проектам, идеалам и объявленным перспективам. И  значит, "при необходимости"  вправе  на началах  революционного правосознания  принимать любые меры  во имя всеобщего счастья, преодоления сопротивления врагов,  революционной  социалистической законности.

Если же по уверениям нынешних партийных функционеров в современных условиях коммунизм "совсем другой" и что как будто бы  отныне  коммунисты будут достигать  предопределенной логикой Истории коммунистической перспективы одними лишь демократическими  методами, только через  демократическое право, правосудие, права человека, то коммунисты обязаны прямо, недвусмысленно сказать об этом и. . . «перестать быть коммунистами» (провозгласив, например, о переходе на твердые социал-демократические позиции). Ибо коммунисты потому - как уже говорилось - избрали кардинально-революционную идеологию, что коммунизм для них - не мечта, не отдельные добрые идеи, которые должны реализоваться естественным путем только по логике Истории,  по мере экономического и социального прогресса, а - практическое дело, когда поставленной цели нужно добиваться решительно и радикально.

И еще одно, наверное, самое главное. Ни по каким критериям нельзя отделаться, откреститься от того, что действительно содержит коммунистическая доктрина, и от того, что на ее основе совершено  в обществе, одними лишь публичными заявлениями о том, что "мы теперь другие". Глубина античеловеческой порочности исповедуемого,  самоприсвоенного ими "права" творить с людьми все, что угодно сообразно их утопическим  социальным проектам, фатально наступающая при осуществлении этого "права"  разрушенность общественной  жизни целых стран и континентов, массовое  в этой связи истребление людей и имущества, необузданный террор и расправа над  людьми,  десятки, сотни миллионов убитых и искалеченных людей, - все это не предполагает ничего иного, как       безоговорочное  и полное   осуждение и      п о к а я н и е   за    содеянное  коммунизмом.

Правда должна  восторжествовать по всем сторона нашего прошлого и настоящего. Надо знать правду и о  характере акций, связанных с обретением советской республикой - РСФСР статуса и атрибутов “независимого государства”, и в не меньшей степени - с проведением с 1992 года кардинальных  реформ. Будем откровенны - и там и здесь проскальзывали коммуно-большевистские интонации и симптомы, - действия, в которых просматривалось не только данное свободными выборами руководителям российского государства право на демократическое управление общественными делами и демократическое реформирование общества, но некое  право на быстрые и решительные преобразовательные меры “сверху” по достижению нового идеала - процветающего капиталистического общества.

Нужно крепко задуматься над тем не воспроизводит ли наша сегодняшняя демократическая действительность на новом витке большевистский расчет - во имя замечательной либеральной цели воспользоваться доставшимися нам  в наследство инструментарием всесильного государства?  И не упустили ли мы из поля зрения то обстоятельство, что эта всесильная государственность несет в себе неуничтожимые гены большевизма? И что  на известной ступени своего неудержимого роста  такого рода власть, отшвыривая демократические идеалы, и те, кто сделал ставку  на власть во имя быстрого свершения  либеральных преобразований, в сущности новой утопии, навязываемой людям «сверху», начинает работать на себя, на свое могущество, величие и неприкасаемость?

Ведь - что ни говори - есть что-то роковое и неотвратимое (до сих пор наукой по-настоящему не осмысленное, но явно коренящееся  в бесовских законах власти) в цепи событий, начинающихся с  благородных стремлений  использовать могучую власть во имя замечательных целей, всеобщего счастья и процветания,  и завершающихся нежданными горькими последствиями, безумием насилия, бесправием,  несчастьем для  людей.

Мне сдается, что и по этому пункту проблемы, названной “правдой”, нам  также никуда не уйти  от честной и суровой оценки всего того, что не позволило реализовать великие начала свободы и принесло людям  неоправданные и неправедные  беды.