Глава одиннадцатая. Капиталистическая цивилизация

Оставляя позади область чисто экономических рассуждений, мы переходим теперь к

культурному дополнению капиталистиче­ской экономики - к ее социопсихологической

надстройке, если нам угодно будет воспользоваться марксистской терминологией, -

и к тому менталитету, который характерен для капиталистического общества и в

особенности для буржуазного класса. В самом сжатом виде наиболее существенные

факты можно изложить так.

Пятьдесят тысяч лет тому назад человек относился к опасностям и возможностям,

заключенным в окружающем мире, примерно так, как, по мнению некоторых

специалистов но истории древнего мира, социологов и этнографов, к ним относятся

представители современных первобытных племен [Исследования такого рода имеют

давнюю историю, однако я считаю, что начало нового их этапа следует вести от

работ Люсьена Леви-Брюля. См., в частности, его работы "F'onctions mentales dans

les societes inferieures" (1909) и "Le sumaturel et la nature dans la mentalite

primitive" (1931). Между позициями, которые он занимал в первой и во второй

книге, - дистанция огромного размера, и вехи проделанного пути прослеживаются в

"Mentalite primitive" (1921) и "L'ame primitive" (1927). Для нас авторитет

Леви-Брюля особенно ценен, поскольку он полностью разделяет наш тезис - на самом

деле, его работа им и открывается - о том, что "исполнительные" функции мышления

и менталитет человека определяются, по крайней мере частично, структу­рой того

общества, в рамках которого они развиваются. И совершенно несущественно, что в

случае Леви-Брюля этот принцип берет свое начало не от Маркса, а от Конта.]. Для

нас особенно важ­ны два элемента этой установки: 1) "коллективная" и

"аффективная" природа первобытного мыслительного процесса и 2) роль того, что я,

возможно, не совсем правильно буду называть "магией"; эти два элемента частично

пересекаются между собой. Под первым элементом я понимаю то, что в небольших и

недифференцирован­ных или слабо дифференцированных социальных группах

коллективные идеи овладевают индивидуальным разумом гораздо прочнее, чем это

происходит в больших и сложных группах, и что методы, на основе которых

первобытный человек делает выводы или принимает решения, применительно к нашей

задаче можно охарактеризовать от противного: их отличает несоблюдение того, что

мы называем логикой, и в частности требования непротиворечивости. Под вторым

элементом я понимаю опору на некоторую совокупность верований, которые, впрочем,

не вполне оторваны от жизненного опыта, - ведь никакая магия не переживет

непрерывной цепи неудач, - но включают в цепь наблюдаемых явлений та­кие

сущности или влияния, источником которых опыт не является [Один благожелательный

критик поспорил со мной из-за вышеприведенного пас­сажа, утверждая, что я никак

не мог иметь в виду того, что в нем написано, поскольку в этом случае я должен

был бы и "силу", с которой имеет дело физик, считать магией. Но именно это я и

имею в виду, если только мы не договорились считать, что термин сила" обозначает

просто произведение константы на вторую производную пути по времени. См.

следующее через одно предложение в тексте.]. На сходство такого рода

мыслительного процесса с мышлением неврастеников указывал Г. Дромар (G. Dromar,

1911; особенно красноречив введенный им термин delire d'interpretation -

"горячка интерпретации") и 3. Фрейд (Totem und Tabu, 1913). Но отсюда вовсе не

следует, что это не свойственно мышлению нормального человека нашего времени.

Наоборот, любая политическая дискуссия наглядно демонстрирует, что немалая, а

судя по результатам - то и большая часть наших собственных мыслительных

процессов именно такой природой и обладает.

Таким образом, рациональное мышление или поведение и ра­ционалистическая

цивилизация вовсе не означают, что упомянутые критерии перестают действовать, а

означает лишь медленное, хотя и непрестанное, расширение того сектора

общественной жизни, в рамках которого отдельные люди или группы людей реагируют

на сложившиеся обстоятельства: во-первых, пытаясь в меру собственного разумения

по возможности обернуть эти обстоятельства себе на пользу; во-вторых, опираясь

при этом на те пра­вила непротиворечивости, которые мы именуем логикой; и

в-третьих, делая это исходя из постулатов, удовлетворяющих двум условиям: число

таких правил должно быть минимальным, и каж­дое из них должно в принципе

выражаться в терминах потенциального опыта [Эта кантианская формулировка выбрана

специально, чтобы заранее предупредить напрашивающиеся возражения.].

Все это, конечно, весьма абстрактно, но с точки зрения нашей задачи этого

достаточно. Впрочем, есть еще один момент, касающийся понятия рационалистических

цивилизаций, на котором я хотел бы здесь остановиться, поскольку в дальнейшем

мне придется на него ссылаться. Если привычка рационального анализа повседневных

ситуаций и привычка рационального поведения в этих ситуациях утвердилась

достаточно прочно, она оборачивается против коллективных идей, подвергает их

критике и в определенной мере "рационализирует" их, ставя такие вопросы: зачем

нужны короли и попы, десятина и собственность? Кстати, важно заметить, что, хотя

большинство из нас склонно считать, что подобная уста­новка есть признак более

"высокой ступени" умственного развития, подобное оценочное суждение не

обязательно и не во всех отношениях подтверждается практикой. Рационалистическая

установка может быть претворена в жизнь путем использования настолько

неадекватных методов и информации, что вызванные ею действия - и особенно

связанная с нею склонность к поиску радикальных решений - позднейшему

наблюдателю покажутся даже с чис­то интеллектуальной точки зрения низшими по

сравнению со склонностью избегать радикального вмешательства, связанной с

установкой, которая когда-то ассоциировалась с низким коэффици­ентом умственного

развития. Общественно-политическая мысль XVII и XVIII вв. во многом служит

наглядным подтверждением этой забытой истины. Не только по глубине социального

видения, но также и с точки зрения логического анализа позднейший

"кон­сервативный" контркритицизм, несомненно, представлял собой значительный шаг

вперед, хотя для авторов эпохи Просвещения его положения могли бы послужить лишь

поводом для насмешек.

Рациональная установка утвердилась, по-видимому, в первую очередь в силу

экономической необходимости; именно каждодневному решению экономических задач

обязано человечество как вид своей начальной подготовке в области рационального

мышления и поведения - не побоюсь сказать, что вся логика строится но образцу

экономических решений или, если воспользоваться моей любимой формулировкой, что

экономические образцы образуют' матрицу логики. Это представляется мне

правдоподобным по сле­дующей причине. Предположим, что некий "первобытный"

человек использует простейшую из всех машин, которую по достоинст­ву оценила

даже наша кузина - горилла, а именно - палку, и что эта палка у него в руках

сломалась. Если он будет пытаться попра­вить дело с помощью магического

заклинания, - например, бормотать: "Спрос и Предложение!" или "Планирование и

Контроль!", думая, что если повторить это заклинание ровно девять раз, то

обломки вновь срастутся, - значит, он находится во власти дорационального

мышления. Если он постарается найти наилучший способ соединить обломки или

просто возьмет новую палку, его поведение будет рациональным в нашем понимании.

Конечно, обе ус­тановки возможны. Но само собой разумеется, что в этом, как и в

любых других экономических действиях, бесполезность магических заклинаний будет

гораздо более очевидной, чем если бы эти заклинания имели целью добыть победу в

бою, принести счастье в любви или спять грех с души. Объясняется это неумолимой

опре­деленностью и тем преимущественно количественным характером, который

отличает экономическую область от всех других областей человеческой

деятельности, а возможно - и бесстрастным однообразием нескончаемого ритма

экономических потребностей и их удовлетворения. Как только рациональность входит

в привычку, она начинает распространяться под педагогическим влиянием

положительного опыта и на другие области, и там она также заставляет человека

открыть глаза на эту удивительную вещь - факт.

Этот процесс независим от каких бы то ни было конкретных форм, в том числе -

капиталистических, которые может при этом принимать экономическая деятельность.

То же можно сказать и о стремлении к наживе, и о преследовании собственных

интересов. Докапиталистический человек па самом деле был не меньший "хват", чем

человек капиталистический. Крепостные, например, или феодалы-военачальники тоже

утверждали свои интересы гру­бой силой, хотя о капитализме в те времена еще не

слыхали. Одна­ко капитализм развивает рациональность и добавляет к ней новую

грань, причем делает это двумя взаимосвязанными путями.

Во-первых, он возвышает денежную единицу, которая сама по себе изобретением

капитализма не является, до единицы учета. Иными словами, капиталистическая

практика превращает деньги в инструмент рациональной калькуляции прибыли и

издержек, над которой монументом высится бухгалтерский учет по методу двойной

записи [Этот момент подчеркивался, пожалуй, даже с излишним нажимом Зобастом

(Sombart). Двойная (итальянская) бухгалтерия - это последний шаг на долгом и

изну­рительном пути. Своим происхождением она обязана практике периодически

проводить инвентаризацию с подсчетом прибылей и убытков; см. Sapori A.

Bibliotеca Storica Toscana, VII, 1932. Трактат Луки Пачиоли о бухгалтерии (Luca

Pacioli, 1494) был важ­ной для своего времени вехой на этом пути. Для истории и

социологии государства весьма важным моментом является то, что рациональная

бухгалтерия проникла в практику управления государственным бюджетом только в

XVII в., но и это проникновение было весьма несовершенным и происходило в

примитивной форме "меркантилистской" бухгалтерии.]. Не углубляясь в этот вопрос,

заметим, что, изначально представляя собой продукт эволюции экономической

рациональности, расчет прибылей и издержек в свою очередь оказы­вает обратное

воздействие на эту рациональность; постепенно совершенствуясь и беря на

вооружение количественные категории, он мощно продвигает вперед логику

предпринимательства. И когда эта логика, метод или установка достигает

определенного уровня развития, или квалифицированности, применительно к

экономи­ческой области, она начинает распространяться дальше, подчиняя себе,

т.е. рационализируя, орудия труда человека и его представления, приемы

врачевания, картину мироздания, взгляды на жизнь - рационализируя все, включая

его идеалы красоты, спра­ведливости и духовные запросы.

В этой связи большое значение имеет тот факт, что современная

математически-экспериментальная наука развивалась в XV, XVI и XVII вв. не только

параллельно тому социальному процессу, который обычно именуется "становлением

капитализма", но также и за пределами твердыни схоластических учений, идя

наперекор их надменной враждебности. В XV в. математика занималась в ос­новном

вопросами коммерческой арифметики и архитектурными расчетами. У истоков

современной физики стояли утилитарные механические устройства, изобретенные

людьми ремесленного склада. Грубый индивидуализм Галилея был индивидуализмом

поднимающегося класса капиталистов. Профессия врача начала выделяться из ремесла

повитух и цирюльников. Художник, который одновременно выступал и как инженер, и

как предприниматель, - человеческий тип, вошедший в историю благодаря таким

личностям, как Да Винчи, Альберти, Челлини; даже Дюрер находил время

разрабатывать планы фортификационных сооруже­ний - лучше всего иллюстрирует мою

мысль. Подвергая все это анафеме, схоластические профессора из итальянских

университе­тов обнаруживали куда больший здравый смысл, чем принято счи­тать.

Дело было не в отдельных неортодоксальных утверждениях. Можно не сомневаться,

что всякий порядочный схоластик без особого труда смог бы так подчистить свои

трактаты, чтобы они полностью укладывались в систему Коперника. Но эти

профессора безошибочно уловили дух, питавший подобные свершения, - то был дух

рационального индивидуализма, дух, порождаемый становлением капитализма.

Во-вторых, становление капитализма сформировало не только особый склад ума,

характерный для современной науки, который предполагает постановку определенных

вопросов и использование определенных подходов к поиску ответов на эти вопросы,

оно создало также новых людей и новые средства. Разрушая феодальный уклад и

нарушая интеллектуальный покой феодального поместья и деревни (хотя, конечно,

для споров и распрей даже в монастырях поводов всегда хватало), и главное -

создавая социальное пространство для нового класса, который опирался на

индивидуальные достижения в экономической области, оно в свою очередь

при­влекало к этой области людей сильной воли и мощного интеллекта.

Докапиталистический уклад не оставлял простора для достиже­ний, которые

позволяли бы преодолевать классовые барьеры, т.е. давали бы возможность занять

социальное положение, сравнимое с тем, которое занимали представители правящих

классов. Это не означает, что возможность пробитая наверх вообще исключалась [Мы

склонны считать социальную структуру средневековья слишком статичной или

жесткой. На самом же деле в ней имела место непрерывная, выражаясь словами

Парето, circulation dеs aristocracies (ротация аристократии). Например, кланы,

составлявшие социальную верхушку в Х веке, к началу XVI века практически сошли

со сцены.]. Однако деятельность па поприще бизнеса, вообще говоря, счита­лась

занятием низших классов, - даже если речь шла о тех, кому удавалось пробиться к

вершине успеха в рамках ремесленных гильдий, - и не давала возможности вырваться

из своего сословия. Главные пути, обещавшие продвижение по социальной лестнице и

приличный достаток, пролегали через церковь - причем в средние века этот путь

был почти так же доступен, как и сейчас, - да, пожалуй, еще через канцелярии

крупных землевладельцев и воен­ную службу. Эти возможности были вполне доступны

всякому физически и психически здоровому человеку примерно до середины XII в.,

да и позже не были полностью перекрыты. Но лишь тогда, когда капиталистическое

предпринимательство - сперва в области торговли и финансов, затем в области

горнодобычи и, наконец, в промышленности - показало, какие оно сулит

перспективы, особо одаренные и дерзновенные личности стали наконец обращаться к

бизнесу, увидев в нем третий путь. Успех был скорым и впечатля­ющим, но то

общественное положение, которое он приносил, на первых порах вовсе не было столь

значительным, как принято считать. Если внимательно присмотреться к карьере

Якоба Фуггера, например, или Агостино Чиджи, нам не составит труда убедиться,

что они не оказывали никакого влияния на ту политику, которую проводил Карл V

или Лев X, и что те привилегии, которы­ми они пользовались, обошлись им недешево

[Семейство Медичи не является на самом деле исключением. Ведь хотя их богатство

помогло им приобрести контроль над Флорентийской республикой, именно этот

контроль, а не само по себе богатство объясняет ту роль, которую играла эта

семья. Во всяком случае, это единственная купеческая семья, которой удалось

встать вровень с верхушкой феодальной знати. Настоящие исключения мы находим

лишь там, где капиталистическая эволюция создала соответствующую среду или

полностью разрушила феодальный уклад - например, в Венеции и Нидерландах.]. Тем

не менее, предпринимательский успех оказался достаточно заманчивым, чтобы

привлечь в сферу бизнеса талантливейших людей из всех слоев общества, за

исключением разве что феодальной верхушки, а это породило дальнейший успех,

который добавил пару рационалистическому двигателю. Так что в этом смысле именно

капитализм - а не просто экономическая деятельность вообще - был в конечном

итоге движущей силой рационализации человеческого поведения.

И здесь мы наконец-то подходим к нашей непосредственной цели [Я называю эту цель

непосредственной, поскольку анализ, содержащийся на последних страницах,

пригодится нам также и для других нужд. На самом деле он имеет фундаментальное

значение для любого серьезного обсуждения этой великой темы - вопроса о

Капитализме и Социализме.], ради которой и велись все эти сложные, хотя и

недостаточно адекватные сложности вопроса рассуждения. Не только современ­ные

механизированные заводы и вся продукция, которую они вы­дают, не только

современная технология и экономическая органи­зация, но все характерные черты и

достижения современной циви­лизации являются прямо или косвенно продуктами

капиталисти­ческого процесса, и потому должны приниматься во внимание при

подведении баланса заслуг и пороков капитализма и вынесении приговора этому

строю.

В ряду этих достижений стоят и успехи рациональной науки, и длинный список ее

прикладных результатов. Самолеты, холодильники, телевидение и тому подобное

являются общепризнанными плодами экономики, ориентированной на извлечение

прибыли. Но и современная больница, хотя она, как правило, работает не ра­ди

прибыли, является, тем не менее, продуктом капитализма, и не только, повторяю,

потому, что капиталистический процесс создает для нее средства и стимулы, но

главным образом потому, что именно капиталистическая рациональность породила тот

склад ума, благодаря которому были созданы методы лечения, используемые в

современных больницах. И победы над раком, сифилисом и туберкулезом - пусть даже

не окончательные, пусть только маячащие на горизонте - должны но праву считаться

достижениями капитализма наравне с автомобилями, трубопроводами и бессемеровской

сталью. Если говорить о медицине, то за используемыми ею методами стоит

капиталистическая профессия, капиталистиче­ская как потому, что в значительной

мере медицина работает в ду­хе бизнеса, так и потому, что ее представители

являют собой сплав промышленной и коммерческой буржуазии. Но даже если бы это

было не так, современная медицина и гигиена все равно были бы побочными

продуктами капиталистического процесса, такими же, как и современная система

образования.

В том же ряду стоят и капиталистическое искусство, и капита­листический стиль

жизни. Рассмотрим только один пример - живопись; так будет короче, и к тому же в

этой области невежество мое все же не такое полное, как в других областях. Если

за начало отсчета новой эпохи взять фрески Капеллы дель Арена Джотто (хотя мне

кажется, что это не совсем верно) и затем провести линию (хотя подобная

"линейная" аргументация заслуживает всяческого осуждения) Джотто - Мазаччо - Да

Винчи - Микеланджело - Эль Греко, никакие ссылки на мистический пыл Эль Греко не

смогут опровергнуть мою мысль в глазах того, кто умеет видеть. А сомневающимся,

которым хотелось бы, так сказать, пощупать капи­талистическую рациональность

своими руками, предлагаем вспомнить об экспериментах Да Винчи. Если продолжить

эту ли­нию дальше (да, да, я все понимаю), мы завершили бы свой путь (возможно,

на последнем издыхании) где-то на противопоставле­нии Делакруа и Энгра. А дальше

все просто - Сезанн, Ван Гог, Пи­кассо или Матисс доведут дело до конца.

Экспрессионистское устранение объекта образует красивое логическое завершение.

История капиталистического романа (кульминацией которого является роман Гонкуров

- "запись документов") проиллюстрировала бы нашу мысль еще лучше. Впрочем, это и

так очевидно. Эволюцию капиталистического стиля жизни можно было бы с легкостью

- а возможно, и наиболее наглядно - проследить на примере эволюции современного

пиджачного костюма.

И наконец, существует еще все то, что можно объединить вок­руг гладстоновского

либерализма, поместив его в центр символи­ческой композиции. Термин

"индивидуалистическая демократия" подошел бы не хуже, а, возможно, и лучше,

поскольку мы хотели бы охватить им некоторые вещи, которые Гладстон не одобрил

бы, а также моральную и духовную установку, которую он сам, обитая в цитадели

веры, на самом деле ненавидел. На этом можно было бы поставить точку, если бы

литургия радикалов не состояла бы главным образом из цветистых отречений от

того, что я хотел бы ска­зать. Радикалы могут сколько угодно твердить, что

народные мас­сы вопиют о спасении от невыносимых мук и потрясают своими цепями в

темноте и отчаянии, но, конечно, никогда не было так много личной свободы духа и

тела для всех, никогда еще господст­вующий класс не проявлял такой готовности не

только мириться со своими смертельными врагами, но даже и финансировать их,

никогда не было столько живого сочувствия к подлинным и наду­манным страданиям,

столько готовности взять на себя тяжелую ношу, сколько в современном

капиталистическом обществе, и вся Демократия, какую только знало человечество,

если не считать демократии крестьянских общин, исторически возникла на заре как

современного, так и античного капитализма. Конечно, и здесь мож­но было бы при

желании привести множество исторических фактов, свидетельствующих об обратном, и

все подобные контраргументы были бы совершенно справедливы, но несущественны при

обсуждении современных условий и будущих альтернатив [Даже Маркс, во времена

которого подобные обвинения не казались столь абсурдными, как в наши дни, все же

считал, как видно, необходимым подкреплять свою позицию ссылками на условия,

которые уже тогда либо отошли, либо, несомненно, отходили в прошлое.]. Если мы

все же решимся пуститься в исторический экскурс, то многие из тех фактов,

которые радикальным критикам показались бы са­мыми подходящими для их цели,

часто будут выглядеть совсем иначе, если сравнивать их с соответствующими

фактами докапиталистической эпохи. И нельзя возразить, что "времена, мол, тогда

были другими", поскольку именно капиталистический процесс за­ставил их

измениться.

Здесь особо следует упомянуть два момента. Во-первых, как я уже говорил,

социальное законодательство или, в более общем смысле, институциональные

изменения на благо народных масс - это не просто нечто такое, что было навязано

капиталистическому обществу неизбежной необходимостью облегчить все более

углубляющиеся страдания бедняков; на самом деле, помимо повышения уровня жизни

масс благодаря своим побочным эффектам, ка­питалистический процесс обеспечил и

средства, и "волю" к достижению этих перемен. Слово, взятою в кавычки, требует

дальнейше­го объяснения, и объяснение это заключается в принципе распространения

рациональности. Капиталистический процесс рационализирует поведение и идеи и

благодаря этому изгоняет из наших голов как метафизические верования, так и

всякого рода мистические и романтические идеи. Это преобразует не только методы

достижения целей, но и сами эти конечные цели. "Свободомыслие", понимаемое как

материалистический монизм, атеизм и прагматическое восприятие земного мира

вытекают из этой рационалисти­ческой установки пусть не в силу логической

необходимости, но тем не менее совершенно естественным образом. С одной стороны,

наше врожденное чувство долга, лишенное своей традиционной основы,

сосредоточивается на утилитарных идеях о совершенствовании человечества,

которым, как ни странно, удастся противостоять натиску рационалистической

критики куда лучше, чем, ска­жем, идее богобоязненности. С другой стороны, та же

рационализaция душ срывает всю мишуру богоданности с сословных делений, а уж это

вкупе с типично капиталистическим преклонением перед Самосовершенствованием и

Служением - понимаемыми совершенно в ином смысле, чем тот, который обычно

вкладывали в эти слова средневековые рыцари, - формирует эту "волю" внутри

са­мой буржуазии. Феминизм, явление преимущественно капиталистическое,

иллюстрирует эту мысль еще более наглядно. Читатель, конечно, понимает, что все

эти тенденции следует понимать "объективно", и что поэтому никакие

антифеминистские или антиреформистские разговоры или даже временная оппозиция по

отношению к той или иной конкретной мере ничего не доказывают. Все эти вещи суть

симптомы тех самых тенденций, с которыми они якобы борются. Подробнее об этом мы

поговорим в следующих главах.

Во-вторых, капиталистическая цивилизация является рациона­листической и

"антигероической". Эти свойства, конечно, являются взаимосвязанными. Успех в

промышленности и торговле требует большой выносливости, и все же занятия

промышленной или торговой деятельностью по существу лишены рыцарской героики, -

здесь не скрещиваются мечи, негде проявить физическую удаль, нет возможности

врезаться на боевом коне в ряды врагов - пред­почтительно еретиков или

язычников, - и идеология, которая прославляет идею борьбы ради борьбы и победы

ради победы, по понятным причинам увядает в кабинетной тиши среди бесчисленных

столбцов цифр. Таким образом, промышленная и торговая буржуазия, владеющая

собственностью, на которую может поку­ситься разве только вор или сборщик

налогов, и не только не разде­ляющая, но прямо отвергающая воинственную

идеологию, которая идет вразрез с ее "рациональной" утилитарностью, в основе

своей миролюбива и склонна настаивать на применении этических принципов частной

жизни к международным отношениям. Правда, подобно некоторым другим принципам

капиталистической ци­вилизации, по в отличие от их большинства, пацифизм и

между­народная этика поддерживались также и в некапиталистических условиях, и

докапиталистическими институтами, например Рим­ской церковью в средние века. Тем

не менее, современный паци­физм и современная международная этика являются

продуктами капитализма.

Поскольку марксистская доктрина - в особенности неомарксистская доктрина, и даже

значительная часть несоциалистических учений - относится, как мы убедились в

первой части настоящей книги, к этому утверждению резко отрицательно[См.

обсуждение марксистской теории капитализма в гл. IV.], необходимо подчеркнуть,

что сказанное вовсе не отрицает того, что многие буржуа отчаянно боролись,

защищая свой дом и очаг, и что почти чисто буржуазные города-республики часто

становились агрессивными, когда это сулило выгоду, - вспомним, например, Афины

или Венецию, - а также того, что никакая буржуазия ни­когда не брезговала

военной добычей или расширением возможностей для торговли путем завоеваний и

никогда не противилась идеям воинствующего национализма, насаждаемым се

феодальными господами или вождями или пропагандируемым некими особо

заинтересованными группами. Все, что я хочу сказать, сводится к тому, что,

во-первых, подобные случаи капиталистической воинственности не объясняются, в

отличие от того, что утверждает но этому поводу марксизм, исключительно или

главным образом классовыми интересами или классовой расстановкой сил, которая

якобы систематически порождает капиталистические завоевательные войны;

во-вторых, имеется различие между тем, когда человек делает то, что он считает

основным делом своей жизни, к которому он готовит себя постоянно, которою

является для него мерилом личного успеха или неудачи, и тем, когда человек

занимается несвойственным ему делом, к которому не располагает ни его обычная

работа, ни его менталитет и успех в котором увеличивает престижность самой

небуржуазной из всех профессий; в-третьих, что это различие однозначно

свидетельствует, как в международных, так и во внутренних делах, против

использования военной си­лы и в пользу мирного урегулирования даже в тех

случаях, когда материальные выгоды склоняют чащу весов в пользу войны, что в

современных условиях, вообще говоря, не слишком вероятно. На самом деле, чем

более полно выражен капиталистический характер в структуре и менталитете нации,

тем более эта нация ми­ролюбива и тем более склонна задумываться о потерях,

которые несет с собой война. Продемонстрировать это на конкретных примерах вряд

ли возможно - слишком сложна природа сил, действующих в каждом отдельном случае,

и чтобы доказать это утверждение, нам потребовалось бы провести подробный

исторический ана­лиз. Но буржуазное отношение к военным (регулярным вооруженным

силам), характер буржуазных войн и методы их ведения, а также та готовность, с

которой в любом серьезном случае затяж­ных военных действий буржуазия

подчиняется небуржуазной власти, сами по себе являются убедительным

доказательством. Марксистская идея о том, что империализм является последней

ста­дией капиталистической эволюции, тем самым оказывается несостоятельной

совершенно независимо от чисто экономических возражений.

Но я не собираюсь делать тот вывод, который, но всей вероятности, ждет от меня

читатель. Иначе говоря, я не собираюсь просить его не увлекаться непроверенными

теориями, выдвигаемыми не­проверенными людьми, а лучше еще раз взглянуть на

внушительные экономические и еще более внушительные культурные дости­жения

капиталистического строя и на те необъятные перспективы, которые они сулят. Я не

собираюсь утверждать, что эти достиже­ния и эти перспективы уже сами по себе

есть достаточный аргу­мент в пользу того, чтобы дать капиталистическому процессу

возможность развиваться дальше и снять, так сказать, бремя нищеты с плеч

человечества.

В подобных призывах не было бы никакого смысла, даже если бы человечество

обладало такой же свободой выбора, какой обла­дает бизнесмен, решающий, какой

станок и у какого поставщика ему купить. Из тех фактов и отношений между

фактами, которые я пытался изложить, не вытекает никакого определенного

оценочного суждения. Что касается экономических достижений, то их нали­чие в

современном индустриальном обществе еще не означает, что люди стали "счастливее"

или "богаче", чем в условиях средневекового поместья или деревни. Что касается

культурных достижений, то можно соглашаться с каждым сказанным мною словом, но

все же всей душой ненавидеть эти достижения - за их утилитарность и массовое

разрушение заложенного в культуре смысла. Кроме того, как мне придется вновь

повторить, когда мы перейдем к обсуждению социалистической альтернативы, важно

учитывать не только эффективность капиталистического процесса с точки зрения

создания экономических и культурных ценностей, но и участь тех людей, которых

капитализм формирует, а затем броса­ет на произвол судьбы, предоставляя им

полную свободу бездарно проматывать свою жизнь. Есть радикалы, чьи обвинения в

адрес капиталистической цивилизации не имеют под собой никакой Другой опоры,

кроме глупости, невежества и безответственности их авторов, не способных или не

желающих понять самые очевидные вещи, не говоря уже о том, что за ними стоит.

Однако обвини­тельный вердикт капитализму может быть вынесен и на более вы­соком

уровне.

Впрочем, какими бы ни были ценностные суждения об эффективности капитализма -

положительными или отрицательными, - особого интереса они не представляют. Дело

в том, что человечество не свободно выбирать. И дело не только в том, что массы

не способны рационально сравнивать альтернативы и всегда при­нимают на веру то,

что им говорят. Тому существуют и гораздо более глубокие причины. Экономические

и социальные процессы развиваются по собственной инерции, и возникающие в

результате ситуации вынуждают отдельных людей и социальные группы вести себя

определенным образом, хотят они того или не хотят, - вы­нуждают, разумеется, не

путем лишения их свободы выбора, но пу­тем формирования менталитета,

ответственного за этот выбор, и путем сужения перечня возможностей, из которых

этот выбор осу­ществляется. Если квинтэссенция марксизма заключается именно в

этом, тогда нам всем придется признать себя марксистами. А раз так, то

эффективность капитализма вообще не играет роли, если речь идет о протезировании

будущего капиталистической циви­лизации. Ведь большинство цивилизаций исчезли,

так и не успев полностью реализовать свой потенциал. И я не собираюсь, ссыла­ясь

на эту эффективность, утверждать, что капиталистическое ин­термеццо скорее всего

будет иметь продолжение. На самом деле, я собираюсь сделать прямо

противоположный вывод.

Йозеф Шумпетер. "Капитализм, социализм и демократия" >