Глава тринадцатая. Растущая враждебность

1. Социальная атмосфера капитализма

Из анализа, проделанного в двух предыдущих главах, должно быть достаточно ясно,

каким образом капиталистический процесс породил ту атмосферу почти всеобщей

враждебности по отношению к его собственному социальному строю, о которой я

говорил в самом начале этой части. Это явление настолько поразительно, а

объяснения, которые ему дают как марксизм, так и расхожие теории, настолько

неадекватны, что нам представляется необходи­мым несколько углубить теорию этого

вопроса.

1. Капиталистический процесс, как мы видели, постепенно сни­жает важность той

функции, за счет которой живет класс капитали­стов. Мы также видели, что он

имеет тенденцию разрушать свой защитный слой, уничтожать свои собственные

бастионы и разгонять гарнизоны, держащие линию обороны. И наконец, мы видели,

что капитализм создает тот критический склад ума, который, разрушив моральный

авторитет столь многих других институтов, в конце концов поворачивается против

своих собственных; буржуа к своему удивлению обнаруживает, что

рационалистическое отношение не ограничивается вопросом о законности власти

королей и попов, но начинает ставить под сомнение и институт частной

собственности, и всю систему буржуазных ценностей.

Буржуазная крепость оказывается, таким образом, политически беззащитной. А

беззащитные крепости всегда служили приманкой для агрессоров - особенно те, что

сулят богатую добычу. Агрессорам остается лишь найти своим враждебным помыслам

рациональное объяснение [Надеюсь, что никакой путаницы из-за того, что я

использую слово "рациональный" в двух разных смыслах, не возникнет. Завод

работает рационально, когда его производственная отдача на единицу затрат

высока. Мы находим рациональное объяснение своим действиям, когда придумываем

для себя и для окружающих такие причины этих действий, которые отвечают нашим

представлениям о добре и зле, независимо от того, каковы истинные мотивы этих

действий.], но это им всегда удается. Безусловно, на ка­кое-то время от них

можно откупиться. Но и эта последняя уловка перестает срабатывать, как только

они поймут, что могут получить все. Отчасти это и есть объяснение того, что мы

хотим объяснить. В той мере, в какой это так, - а объяснение такое, конечно,

неполно - этот элемент нашей теории подтверждается высокой корреляцией, которая

исторически существует между буржуазной безза­щитностью и враждебностью по

отношению к капиталистическому строю: пока буржуазия занимала прочные позиции,

особой враждебности она не вызывала, хотя поводов для враждебности в те времена

было гораздо больше; враждебность стала усиливаться одновременно с разрушением

защитных стен.

2. Логично, однако, задать вопрос, - и такой вопрос действительно задают в

наивном изумлении многие промышленники, которые честно полагают, что выполняют

свой долг перед всеми слоями общества, - с какой стати капитализм должен

нуждаться в ка­кой-то защите со стороны некапиталистических сил или преданности,

выходящей за рамки рационального? Разве он не может с честью выйти из этого

испытания? Разве наши предыдущие рассуждения недостаточно показали, что

капитализм может предъявить немало утилитарных доводов в свою защиту? Разве

невозможно его полностью оправдать? К тому же вышеупомянутые промышленники,

конечно, не упустят возможности подчеркнуть, что здра­вомыслящий рабочий,

взвешивая все "за" и "против" своего конт­ракта, скажем, с крупным сталелитейным

или автомобильным концерном, имеет все основания прийти к выводу, что дела его в

конце концов не так уж плохи и что сделка эта выгодна не только противной

стороне. Да, конечно, - только все это не имеет никакого отношения к делу.

Во-первых, совершенно неправильно считать, что главной при­чиной политических

нападок служит страдание и что для отраже­ния этих нападок достаточно привести

доводы в свою защиту. Политическую критику нельзя эффективно отразить разумными

доводами. Из того обстоятельства, что критика капиталистического строя

обусловлена критическим мышлением, т.е. установкой, отвергающей веру в ценности,

не поддающиеся рациональному объяснению, еще не следует, что рациональное

опровержение на­ветов будет услышано. Подобное опровержение может сорвать с этих

наветов покров рациональности, но оно никогда не сможет сразить ту

иррациональную движущую силу, которая за ними скрывается. Капиталистическая

рациональность не кладет конец иррациональным или внерациональным импульсам. Она

просто позволяет им выйти из-под контроля, снимая путы священных или

полусвященных традиций. В цивилизации, где нет ни возможности, ни желания

обуздать подобные страсти и подчинить их контролю, они неизбежно выходят из

повиновения. А раз уже они вышли из повиновения, то здесь не играет роли, что в

рационалисткой культуре их проявлениям, как правило, находится ка­кое-нибудь

рациональное объяснение. Точно так же как требова­ния обосновать свою

утилитарную функцию, предъявляемые королям, лордам и попам, никогда не допускали

возможности удовлетворительного ответа перед лицом беспристрастных судей, так и

капитализм предстал перед судьями, в карманах у которых уже ле­жит его смертный

приговор. Они его и вынесут, какие бы доводы не приводила защита; единственный

успех, на который может рас­считывать обвиняемый, - это измененная формулировка

обвинительного акта. Утилитарный разум, во всяком случае, плохо подходит на роль

главной движущей силы коллективных действий. В этом он никогда не сможет

тягаться с внерациональными детерминантами поведения.

Во-вторых, успех обвинения становится вполне объяснимым, как только мы поймем, к

каким последствиям могло бы привести решение дела в пользу капитализма.

Оправдание капитализма, да­же если доводов в его пользу было бы гораздо больше,

чем их есть на самом деле, в любом случае не было бы легкой задачей. Оно

потребовало бы от людей в своей массе такой проницательности и таких

аналитических способностей, которые совершенно выходят за рамки возможного. Да

что говорить, если практически любой вздор, который когда-либо говорился о

капитализме, всегда находил своего поборника в лице того или иного претендующего

на ученость экономиста. Но даже если оставить это обстоятельство в стороне,

рациональное признание экономической эффективности капитализма и перспектив,

которые он сулит, потребовало бы от неимущих совершить почти невозможный

моральный подвиг. Ведь эта эффективность заметна лишь в долгосрочной

перспекти­ве; таким образом, любые прокапиталистические доводы должны покоиться

на долгосрочных соображениях. Если же говорить о ближайшей перспективе, то

первое, что бросается в глаза, - это прибыль и неэффективность. Чтобы смириться

со своей судьбой, левеллер или чартист прежних эпох должен был бы утешать себя

надеждой на то, что его правнуки будут жить лучше. Чтобы иден­тифицировать себя

с капиталистической системой, современному безработному пришлось бы совершенно

позабыть про свою лич­ную судьбу, а современному политику - про личные амбиции.

Поскольку долгосрочные интересы общества целиком и полностью находятся в руках

верхних слоев буржуазного общества, люди совершенно естественно считают их

интересами только одного этого класса. А для народных масс важна именно

ближайшая перспекти­ва. Как и Людовик XV, они считают: "после нас - хоть потоп".

И, считая так, поступают совершенно рационально с точки зрения

индивидуалистического утилитаризма.

В-третьих, существуют будничные неурядицы или опасения этих неурядиц, с которыми

людям приходится бороться при любой социальной системе, - это неувязки и

разочарования, крупные и мелкие неприятности, которые причиняют боль, раздражают

и расстраивают планы. Думаю, что всем нам более или менее-свойственно целиком

приписывать их той части реальности, которая лежит за пределами нашего контроля,

и чтобы преодолеть этот сти­хийно возникающий враждебный импульс, необходима

эмоциональная привязанность к социальному строю, т.е. та самая вещь, которую

капитализм органически неспособен породить. Если эмоциональной привязанности

нет, этот импульс начинает жить своей жизнью и постепенно превращается в

неотъемлемую составную часть нашего психического склада.

В-четвертых, постоянно возрастающий жизненный уровень и в особенности

возможности проведения досуга, которые современ­ный капитализм предоставляет

тем, кто трудится, - впрочем, мне нет необходимости доводить эту фразу до конца

и вновь повторять самый избитый, старый и скучный довод, который, к сожалению,

совершенно справедлив. От века происходящее улучшение жизни, которое

воспринимается как должное, плюс индивидуальная незащищенность, которая вызывает

острое возмущение, - это, конеч­но, самая лучшая питательная среда для

социальных беспорядков.

2. Социология Интеллектуалов

Тем не менее, ни наличие возможности для атаки, ни реальные или воображаемые

страдания не являются сами по себе достаточ­ными условиями для проявления

активной враждебности по отношению к социальному строю, как бы сильно они тому

ни способст­вовали. Чтобы такая атмосфера возникла, необходимо, чтобы были

группы, которым было бы выгодно эту враждебность нагнетать и организовывать,

лелеять ее, стать ее рупором и лидером. Как будет показано в п. 4, народные

массы сами по себе не способны выработать четкие и определенные взгляды. Тем

более они не способны связно их сформулировать и превратить в последовательные

уста­новки и действия. Все, на что они способны, - это оказать или не оказать

поддержку группе, претендующей на лидерство. Пока мы не обнаружим социальные

силы, которые подходят на такую роль, вся наша теория враждебной атмосферы

вокруг капитализма будет оставаться незавершенной.

Вообще говоря, коль скоро возникают условия, благоприятству­ющие общей

враждебности по отношению к социальной системе или конкретным действиям,

направленным против нее, всегда находятся и силы, которые смогут этими условиями

воспользоваться. Но в случае капиталистического общества необходимо отме­тить

еще одно обстоятельство: в отличие от любых других соци­альных систем капитализм

неизбежно и в силу самой логики своей цивилизации порождает, обучает и

финансирует социальные груп­пы, прямо заинтересованные в разжигании социальных

беспорядков [Любая социальная система боится мятежей, и в каждой социальной

системе разжигание мятежей - это занятие, приносящее в случае успеха большие

дивиденды, и потому всегда влечет к себе и умы, и мускулы. Так было и в

феодальные времена. Однако воины-дворяне, восстававшие против своих начальников,

направляли свой гнев против отдельных людей или должностей. Они не восставали

против феодальной системы как таковой. И феодальное общество в целом совсем не

склонно было поощрять - будь то вольно или невольно - какие бы то ни было

действия, направленные против его социальной системы.]. Объяснение этого

явления, которое столь же важно, сколь и любопытно, вытекает из наших

рассуждений в гл. XI, но чтобы сделать его еще более убедительным, мы должны

совершить небольшой экскурс в социологию Интеллектуалов.

1. Определить людей этого типа не так-то легко. Сама эта труд­ность на самом

деле симптоматична. Интеллектуалы - это не социальный класс в том смысле, в

каком им являются крестьяне или промышленные рабочие; они приходят из всех

уголков социального мира, а занимаются главным образом тем, что воюют между

собой или формируют передовые отряды борьбы за чужие классовые интересы. Тем не

менее, у них возникают групповые установки и групповые интересы, причем

достаточно сильные, чтобы за­ставить многих из них вести себя таким образом,

который в нашем представлении обычно ассоциируется с понятием социального

класса. Опять-таки их нельзя определить просто как совокупность всех людей,

получивших высшее образование, - это бы заслонило от нас самые важные черты

этого типа. При этом все, кто имеет высшее образование, являются потенциальными

интеллектуалами, и никто из тех, кто его не имеет, таковым за редким исключением

не являются; а то обстоятельство, что их головы сходным образом оснащены,

облетает взаимопонимание и сплачивает. Не приблизит нас к цели и попытка связать

это понятие с принадлежностью к людям свободных профессий; врачи и юристы,

например, не являются интеллектуалами в том смысле, который мы имеем в виду,

если они не рассуждают письменно или устно о предметах, лежащих за пределами их

профессиональной компе­тенции, хотя они, безусловно, имеют такую склонность и

делают это весьма часто - особенно юристы. И все же между интеллектуалами и

свободными профессиями существует очень тесная связь. Дело в том, что некоторые

профессии - особенно если считать профессией журналистику - на самом деле

действительно почти целиком относятся к сфере обитания интеллектуалов;

представители любой свободной профессии имеют возможность стать интеллектуалами;

и многие интеллектуалы зарабатывают себе на жизнь, практикуя ту или иную

свободную профессию. Наконец, определение интеллектуалов через

противопоставление умственного и фи­зического труда оказалось бы слишком широким

[К своему сожалению, я обнаружил, что Оксфордский толковый словарь англий­ского

языка не приводит того значения, который мне хотелось бы вложить в это слово. Он

приводит выражение dinner of intellectuals ("пиршество интеллектуалов"), но в

связи со значением высшие виды умственной деятельности", которое уводит нас в

совершенно иную плоскость. Как я ни старался, мне не удалось подыскать другое

слово, которое столь же верно отвечало моим целям.]. Выражение же герцога

Веллингтона "братия бумагомарателей" представляется слишком узким [Эти слова

герцога приведены в "The Croker Papers" (cd. L.J. Jеnnings, 1884.) To же

относится и к термину hommes de lettres (литераторы)].

Впрочем, мы не совершили бы слишком большой ошибки, ес­ли бы воспользовались

определением Железного герцога. На са­мом деле интеллектуалы - это люди,

владеющие устным и письменным словом, а от других людей, делающих то же самое,

их от­личает отсутствие прямой ответственности за практические дела. Вообще

говоря, с этой чертой связана и другая - а именно отсутствие практических

знаний, знаний, которые даются только личным опытом. Установка на критику,

которая объясняется не только положением интеллектуала как наблюдателя, причем в

большин­стве случаев наблюдателя стороннего, но в не меньшей мере и тем, что его

главный шанс самоутвердиться заключается в его фактиче­ской или потенциальной

способности досаждать, добавляет к портрету интеллектуала третий штрих.

Профессия непрофессиона­лов? Профессиональный дилетантизм? Люди, которые берутся

рассуждать обо всем, поскольку они ничего не понимают? Журна­лист из "Дилеммы

доктора" Бернарда Шоу? Нет, нет, я этого не говорил, и я так не считаю. Такого

рода ярлыки не только неверны, они еще и оскорбительны. Оставим тщетные попытки

дать им словесное определение и определим их по методу подобия: подходящий

экспонат, снабженный четкой этикеткой, мы найдем в музее греческой истории.

Софисты, философы, риторики V и IV вв. до н.э. - как бы они ни возражали против

того, чтобы их всех вали­ли в одну кучу, все они принадлежали к одной породе

людей, - идеально иллюстрируют мою мысль. То обстоятельство, что прак­тически

все они были учителями, не делает эту иллюстрацию менее ценной.

2. При анализе рационалистической природы капиталистиче­ской цивилизации (гл.

XI), я подчеркнул, что от возникновения ра­циональной мысли до становления

капитализма прошли тысячи лет; капитализм лишь придал новый импульс и

специфический поворот этому процессу. Так и с интеллектуалами - оставляя в

стороне греко-римский мир, мы находим их в чисто докапиталистических условиях,

например в Королевстве франков и в странах, на которые оно распалось. Однако

число их было невелико; это бы­ли священнослужители, в основном монахи, а их

писания были доступны лишь бесконечно малой части населения. Конечно, время от

времени появлялись сильные личности, которым удавалось выработать

неортодоксальные взгляды и даже донести их до широкой аудитории. Однако это, как

правило, грозило вызвать враждебность очень жестко организованного окружения, -

из которого в то же время трудно было вырваться, - и идя на этот шаг, человек

ри­сковал обречь себя на участь еретика. Но мало было решиться на подобные

действия, требовалась еще поддержка или доброе расположение какого-нибудь

влиятельного сеньора или вождя, и тактика миссионеров - убедительнейшее тому

свидетельство. В целом, та­ким образом, интеллектуалов крепко держали в узде, и

проявление своего норова было делом нешуточным даже во времена крайнего хаоса и

смуты, как это было, например, в эпоху эпидемий чумы (в 1348 г. и позже).

Но если колыбелью интеллектуалов средневекового образца служили монастыри, то

капитализм отпустил их на волю и снабдил печатным станком. Медленная эволюция

интеллектуалов-ми­рян была лишь одним из аспектов этого процесса; то, что

возникновение гуманизма совпало во времени с появлением капитализма - факт

весьма примечательный. Большинство гуманистов составля­ли поначалу филологи,

однако - и это прекрасно иллюстрирует высказанную выше мысль - они не замедлили

освоить сферы морали, политики, религии и философии. Виной тому было не только

содержание классических работ, по которым они изучали свою грамматику, - ведь от

критики текста до критики общества путь короче, чем это может показаться. Как бы

то ни было, типичный интеллектуал не лелеял мечту быть сожженным на костре,

который все еще угрожал еретикам. Как правило, почести и комфорт нравились ему

гораздо больше. А получить все это можно было в конечном счете лишь из рук

властителей, светских или духовных, хотя гуманисты были первыми интеллектуалами,

имевшими мас­совую аудиторию в современном смысле этого слова. Установка на

критику крепчала с каждым днем. Но социальная критика - если не считать того,

что содержалось в некоторых нападках на католи­ческую церковь и в особенности на

ее главу, - в подобных услови­ях расцвета не получила.

Однако почестей и приличных доходов можно добиваться разными путями. Лесть и

подхалимство часто вознаграждаются хуже, чем их противоположность. Аретино

[Пьетро Аретино (1492-1556).] не был первым, кто открыл эту истину, но ни одному

смертному не удалось превзойти его в умении ею пользоваться. Карл V был

преданным мужем, но во время своих походов, которые на много месяцев отлучали

его от дома, он жил жизнью джентльмена своей эпохи и своего класса. Ну и

прекрасно, общество и, что особенно было важно для Карла, императрица не должны

были об этом узнать, и великий критик политики и морали своевременно получал

убедительные и весомые доводы. Карл откупался. Но дело все в том, что это не был

простой шантаж, который, как правило, одну сторону обогащает, а другой наносит

ничем не компенсируемый ущерб. Карл знал, почему он платил, хотя, несомненно, он

мог бы заручиться молчанием более дешевым и радикальным методом. Он не выказывал

недовольства. На­против, он даже превзошел самого себя и воздал почести этому

человеку. Очевидно, ему необходимо было нечто большее, чем просто молчание, и,

кстати говоря, его дары воздались ему сторицей.

3. Таким образом, в некотором смысле перо Аретино было действительно сильнее

меча. Однако, возможно, виной тому мое невежество, мне неизвестно о случаях

такого рода за последующие сто пятьдесят лет [Впрочем, в Англии роль и масштабы

такого явления, как сочинение памфлетов, в XVII в. резко возросли.], в течение

которых интеллектуалы, похоже, не игра­ли сколько-нибудь заметной роли вне и

независимо от устоявших­ся профессий, а это были главным образом право и

богословие. Характерно, что это затишье примерно совпадает с задержкой в

эволюции капитализма, которая имела место в этот период смуты в большинстве

стран континентальной Европы. И позже, когда капитализм стал наверстывать

упущенное, интеллектуалы не замед­лили к нему присоединиться. Дешевые книги,

дешевые газеты и памфлеты, а также расширение аудитории, достигнутое отчасти

благодаря возросшей доступности печатного слова, но частично представлявшее

собой независимое явление, явившееся результатом пришедших к промышленной

буржуазии богатства и веса и по времени совпавшего с этим усиления политической

значимости анонимного общественного мнения, - все эти блага, равно как и

возросшая свобода от всяческих пут, являются побочными продук­тами

капиталистической машины.

В течение первых трех четвертей XVIII в. утрата той первостепенной важности,

которую на первых порах в карьере интеллектуала играл его персональный патрон,

происходила неспешно. Но, по крайней мере, в случаях самых ярких удач мы

явственно различа­ем возрастание важности нового элемента - поддержки

коллективного патрона - буржуазной публики. В этом, как и во всех иных

от­ношениях, бесценный пример дает нам Вольтер. Сама его поверх­ностность,

которая позволяла ему охватывать все, начиная от рели­гии, кончая ньютоновой

оптикой, в сочетании с неукротимой энергией и ненасытной любознательностью,

совершенным отсутстви­ем внутренних тормозов и умением безошибочно угадывать

настроения эпохи и безраздельно их воспринимать позволила этому некритичному

критику и посредственному поэту и историку заворожить публику - и труды его шли

нарасхват. Он также спекули­ровал, жульничал, принимал дары и назначения, но в

нем ощуща­лась независимость, основанная на прочном фундаменте его успе­ха у

публики. Пример Руссо, хотя случай его совершенно иной и представляет он

совершенно иной тип интеллектуала, не менее поучителен.

В последние десятилетия XVIII в. один поразительный эпизод высветил природу

могущества независимого интеллектуала, который по характеру своей работы ни с

чем иным, кроме как с социопсихологическим механизмом, именуемым "общественное

мнение", дела не имеет. Произошло это в Англии, стране, которая в то время

намного дальше других продвинулась по пути капиталисти­ческого развития. Следует

признать, что Джон Уилкс развернул свои атаки против политической системы Англии

при исключи­тельно благоприятном стечении обстоятельств; к тому же нельзя

сказать, чтобы именно он опрокинул правительство, возглавляемое герцогом Бьютом,

правительство, у которого и так никогда не было шансов выжить и которое должно

было пасть в силу дюжины других причин; однако "Северный бритт" - листок,

выпускавшийся Уилксом, - оказался, тем не менее, той последней соломинкой,

которая сломала ... политический хребет лорда Бьюта. Номер 45 "Северного бритта"

оказался первым залпом в кампании, которая добилась отмены безымянных ордеров на

арест и сделала огром­ный шаг вперед по пути к свободной прессе и свободным

выборам. Пусть этого недостаточно, чтобы считаться творцом истории или

создателем условий, позволивших изменить социальные институ­ты, но этого вполне

достаточно, чтобы заслуженно претендовать на роль, скажем, подручного повитухи

[Я не боюсь, что какой-либо специалист по истории политики обвинит меня в том,

что я преувеличил значение успеха Уилкса. Чего я боюсь, так это возражений

против того, что я назвал его независимым деятелем, откуда получается, что он

всем был обязан коллективу, и ничем - индивидуальному патрону. В начале своей

карьеры он, безусловно, опирался на поддержку coterie (кружка доброжелателей).

Но если разобраться, придется, я думаю, признать, что решающего значения это не

имело и что вся поддержка, все деньги и почести, которые он впоследствии

заслужил, были лишь следствием его предыдущего успеха и данью тому общественному

авторитету, который он приобрел самостоятельно.]. Неспособность врагов Уилкса

помешать ему - вот самый значительный факт во всей этой истории. Они имели в

своем распоряжении всю мощь организованного государства, и все же что-то

заставило их отступить.

Во Франции годы, предшествовавшие революции, и сама революция тоже

ознаменовались выпуском мятежного листка (Марат, Демулен), который, однако, в

отличие от своего английского аналога не полностью выкинул за борт литературный

стиль и граммати­ку. Но не будем на этом задерживаться, нам пора двигаться

дальше. Террор и Первая империя, взявшиеся за дело более методич­но, положили

этому конец. Затем последовал период, ненадолго прерванный периодом правления

roi bourgeois (буржуазного короля) [Имеется в виду Луи Филипп Орлеанский. -

Прим.ред.], более или менее жестких репрессий, который длился до тех пор, пока

Вторая империя не была вынуждена ослабить узду, - произошло это примерно в

середине 60-х годов. В центральной и южной Европе этот период длился примерно

столько же, а в Англии аналогичные условия преобладали с начала революционных

войн до прихода к власти Каннинга.

4. То, что в условиях капитализма противостоять этому натиску невозможно,

доказывает неуспех предпринимавшихся в то время правительствами практически всех

европейских государств попыток заставить интеллектуалов повиноваться, некоторые

из которых были весьма длительными и упорными. История их побед - это всего лишь

разные перепевы подвигов Уилкса. В капиталистическом обществе или обществе, в

котором капиталистический уклад играет решающую роль, всякая атака против

интеллектуалов наталкивается на частные бастионы буржуазного бизнеса, в которых

гонимые всегда смогут найти приют. Кроме того, такая атака долж­на развиваться

согласно буржуазным принципам законодательной и административной практики,

которые, конечно, допускают определенную свободу толкования, но лишь в

определенных пределах, за которыми любые преследования пресекаются. Буржуазия

может смириться или даже одобрить беззаконие, но только в качестве временной

меры. В условиях чисто буржуазного режима, такого, как правление Луи Филиппа,

войска могут расстреливать забастовщиков, но полиция не может устраивать облавы

на интеллектуалов, а если и устроит, то должна их тут же отпустить, иначе

буржуазия, как бы она ни осуждала некоторые из их деяний, встанет на их защиту,

поскольку свободу, которую она не одобряет, нельзя сокрушить, не сокрушая при

этом и ту свободу, которую она одобряет.

Заметим, что я вовсе не приписываю буржуазии бескорыстное великодушие или

идеализм и не преувеличиваю значение мыслей, настроений и желаний людей - в

оценке важности этого фак­тора я почти полностью, хотя и не во всем, согласен с

Марксом. За­щищая интеллектуалов как социальную группу, - конечно, речь не идет

о каждом конкретном индивиде - буржуазия защищает самое себя и свой жизненный

уклад. Только небуржуазное по своей природе и по своей идеологии правительство,

- если говорить о нашем времени, то только социалистическое или фашистское

правительство, - располагает достаточной силой, чтобы заставить их покориться.

Чтобы этого добиться, такое правительство должно изменить типично буржуазные

институты и резко ограничить инди­видуальные свободы всех слоев населения. И

вряд ли оно при этом остановится перед частным предпринимательством - оно просто

не сможет этого сделать.

Именно этим объясняется как нежелание, так и неспособность капиталистического

строя эффективно контролировать свой ин­теллектуальный сектор. Нежелание, о

котором здесь идет речь, - это нежелание последовательно использовать методы,

несвойственные менталитету, сформированному капиталистическим процессом;

неспособность - это неспособность использовать их в инс­титуциональных рамках,

сформированных капиталистическим процессом, не прибегая к небуржуазным правилам

игры. Таким образом, с одной стороны, наступление свободы слова, включая свободу

критики основ капиталистического общества, в долгосрочном плане неизбежно. С

другой стороны, интеллектуалы не могут не критиковать, поскольку критика - это

их хлеб, само их положение в обществе зависит от язвительности их нападок, а

критика людей и текущих событий в условиях, когда нет ничего святого, с роковой

неизбежностью приводит к критике классов и институтов.

5. Несколько последних штрихов завершат картину современ­ного положения дел.

Уровень жизни народа улучшился, стало больше свободного времени, и это изменило

и все еще продолжает изменять состав коллективного патрона, вкусам которого

интел­лектуалы должны угождать. Книги и газеты продолжают дешеветь, возникли

крупные газетные концерны [Появление и развитие крупных газетных концернов

иллюстрируют два момента, которые мне хотелось бы особо подчеркнуть: во-первых,

множественность аспектов, связей и влияний каждого конкретного элемента

социальной структуры, которая не допускает простых и однозначных толкований, и,

во-вторых, то, как важно проводить различие между краткосрочными и долгосрочными

явлениями, для которых верны разные, часто прямо противоположные утверждения. В

большинстве случаев крупный газетный концерн - это просто деловое

капиталистическое предприятие. Это не означает, что он обязательно должен

защищать интересы капиталистов или интересы любого другого класса. Он

действительно может их защищать, но только руководствуясь одним или несколькими

из следующих мотивов, ограниченность которых очевидна: поскольку его финансирует

та или иная капиталистическая группировка, желающая, чтобы этот концерн

отстаивал ее интересы и взгляды, - но чем больше концерн и его оборот, тем

меньшую роль может играть этот мотив; поскольку он ориентируется на вкусы

публики, придерживающейся буржуазных взглядов, - но этот мотив, игравший

значительную роль примерно до 1914 г., в настоящее время все чаще выходит другим

боком; поскольку рекламодатели предпочитают пользоваться услугами родственного

им по духу издания - но чаще всего они к этому вопросу под­ходят очень

прагматично; поскольку владельцы газеты настаивают на проведении определенного

курса, независимо от того, как это скажется на объемах продаж, - в определенной

мере они так и поступают, хотя раньше это происходило чаще, но прак­тика

показывает, что если конфликт с их материальными интересами по обеспечению

продаж заходит слишком далеко, они идут на попятную. Иными словами, крупный

газетный концерн - это мощнейшее орудие укрепления положения и усиления влия­ния

интеллектуальной прослойки, однако и по сей день он не находится под ее пол­ным

контролем. Он даст ей работу и выход на более широкую аудиторию, но он же и

держит ее в "узде". "Узда" эта имеет значение в основном в краткосрочном

аспекте; борясь за большую свободу делать то, что ему нравится, журналист легко

может потерпеть поражение. Но именно этот краткосрочный аспект - и коллективная

память о прошлых трудностях - не даст интеллектуалу покоя и определяет палитру

той картины рабства и мученичества, которую он пишет для публики. На самом деле

на этом холсте следовало бы изобразить победу. Победа в этом, как и во многих

других случаях, является мозаикой, сложенной из поражений.]. Есть радио. И была,

и есть тенденция к полному устранению ограничений, методично отра­жающая

некомпетентные, а иногда по-детски наивные попытки буржуазного общества оказать

сопротивление.

Существует, однако, и другой фактор. Одной из самых важных особенностей

позднейших стадий капиталистической цивилиза­ции является бурное развитие

образовательного аппарата и в особенности высшего образования. Это развитие было

не менее неизбежно, чем развитие крупнейших промышленных предприятий, но в

отличие от последних оно находилось под опекой общественного мнения и

государственной власти, благодаря чему продвину­лось куда дальше, чем могло бы,

если бы опиралось лишь на собственные силы. Что бы мы об этом ни думали и какой

бы ни была здесь истинная причинная связь, этот процесс имеет ряд следствий,

которые сказываются на численности и настроениях интел­лектуальной прослойки.

Во-первых, поскольку высшее образование увеличивает предложение услуг

специалистов, квазиспециалистов и, наконец, всякого рода "белых воротничков"

сверх пределов, определяемых оптимизацией соотношения затрат и результатов, оно

может стать важнейшей причиной структурной безработицы.

Во-вторых, наряду с такой безработицей или вместо нее оно создает

неудовлетворительные условия занятости - занятость на ра­ботах, не отвечающих

стандартам или оплачиваемых хуже, чем труд квалифицированных рабочих, занятых

физическим трудом.

В-третьих, оно может порождать безработицу особенно непри­ятного свойства.

Человек, окончивший колледж или университет, часто становится физически

непригодным к работе по рабочим специальностям, но при этом "нет никаких

гарантий, что он окажется пригодным к работе в профессиональной области.

Подобная профнепригодность может быть связана либо с отсутствием при­родных

способностей - вещь вполне возможная даже для тех, кто сумел успешно сдать все

экзамены в институте, либо с низким ка­чеством обучения, причем обе эти причины

будут возникать все чаще как абсолютно, так и относительно по мере того, как в

высшее образование вовлекаются все большие массы людей и по мере того, как

потребность в преподавателях растет, никак не сообразуясь с тем, какое

количество талантливых преподавателей и ученых решит произвести на свет природа.

Результаты того, что мы закрываем на это глаза и действуем так, как если бы

вопрос о школах, колледжах и университетах упирался лишь в деньги, слишком

очевидны, чтобы на них задерживаться. Примеры, когда среди дюжины претендентов

на должность, имеющих дипломы по специальности, не оказывалось ни одного, кто

был бы способен удовлетворительно с ней справиться, знакомы всякому, кому

когда-либо приходилось принимать людей на работу, - я имею в виду всякому, кто

сам способен быть в таких вопросах судьей.

Все те, кто не имеет постоянной работы, недоволен своей работой или непригоден к

работе вообще, постепенно оказываются на местах, где предъявляемые к ним

требования наиболее расплывчаты или где ценятся знания и способности совершенно

иного рода. Они пополняют собой армию интеллектуалов в строгом смысле этого

слова, ряды которых, таким образом, непомерно возрастают. Они вступают в нее,

испытывая глубокое недовольство. Недовольство порождает неприятие. А неприятие

рационализуется в ту са­мую установку на критику общества, которая, как мы уже

видели, является типичной установкой наблюдателя-интеллектуала по отношению к

людям, классам и институтам, во всяком случае, в ци­вилизации, построенной на

принципах рациональности и утили­тарности. Ну что ж, вот вам и численность;

четко определенное классовое положение пролетарского оттенка; групповой интерес,

формирующий групповую установку, которая куда более убедительно объясняет

враждебность по отношению к капиталистиче­ским порядкам, чем теория, которая в

психологическом смысле са­ма есть не что иное, как рационализация, в

соответствии с которой справедливое негодование интеллектуалов по поводу пороков

ка­питализма есть лишь логическое следствие возмутительных фак­тов. Такая теория

ничем не лучше, чем вера влюбленных в то, что их чувства есть лишь логическое

продолжение достоинств их возлюбленных [Читатель заметит, что любые подобные

измышления были бы беспочвенными, даже если бы реалии капитализма или

добродетели возлюбленных действительно соответствовали всему тому, что критики

социального строя или любовники о них дума­ют. Также важно заметить и то, что в

подавляющем большинстве случаев и критики, и любовники совершенно искренни в

своих оценках; ни психосоциологический, ни психофизический механизм, как

правило, не попадает в центр внимания своего "Я", только в виде сублимаций.].

Кроме того, наша теория объясняет также и то, что враждебность эта не только не

убывает, но даже усиливается с каж­дым новым достижением капиталистической

эволюции.

Конечно, враждебность интеллектуалов, которая сводится к моральному осуждению

капиталистического строя, - это одно, а атмосфера всеобщей враждебности, которая

окружает капиталисти­ческий двигатель, - это другое. Последнее - это

действительно существенное явление, и оно не является лишь следствием первого,

но проистекает отчасти из независимых источников, о некоторых из которых мы уже

упоминали; в той мере, в какой это так, оно доставляет интеллектуалам сырой

материал для обработки. Отношения между обоими строятся по принципу взаимного

дополнения, но чтобы подробно разобраться в этом вопросе, потребовалось бы

больше места, чем то, которым я располагаю. Общий контур такого анализа, однако,

достаточно очевиден, и я думаю, достаточно бу­дет просто еще раз повторить, что

роль интеллектуала состоит в первую очередь в поощрении, возбуждении, облачении

в словесную форму и организации этого материала и лишь во вторую очередь - в

обогащении его. Этот принцип можно проиллюстрировать на некоторых конкретных

примерах.

6. Капиталистическая эволюция порождает рабочее движение, которое, очевидно, не

является изобретением интеллектуалов. Но естественно, что подобная возможность

приложения сил и интеллектуальный гений должны были найти друг друга. Рабочие

ни­когда не покушались на интеллектуальное лидерство, зато интел­лектуалы

заполонили политику рабочих партий. Им было что в эту политику привнести: они

стали рупором этого движения, снабдили его теориями и лозунгами - классическим

примером явля­ется лозунг классовой борьбы, привили ему самосознание и благодаря

этому изменяли самый его смысл. Решая эту задачу со своих собственных позиций,

они, естественно, ее радикализировали, су­мев со временем придать революционный

уклон даже самым буржуазным из тред-юнионистских начинаний, уклон, который

пона­чалу вызывал негодование большинства лидеров, не относивших­ся к числу

интеллектуалов. Но этому была еще и другая причина. Внимая интеллектуалу,

рабочий почти неизбежно ощущает непреодолимую пропасть, если не откровенное

недоверие. Чтобы завла­деть его доверием и тягаться с

лидерами-неинтеллектуалами, ин­теллектуалу приходится пускаться на такие уловки,

которые последним совершенно ни к чему. Не имея подлинного авторитета и

постоянно ощущая опасность, что ему бесцеремонно укажут на место, интеллектуал

вынужден льстить, обещать и воодушевлять, уговаривать левых радикалов и

недовольные меньшинства, покровительствовать сомнительным и субмаргинальным

идеям, взы­вать к пограничным группировкам, выказывать свою готовность к

повиновению - короче, вести себя по отношению к массам так, как его

предшественники вели себя сперва по отношению к своим церковным начальникам,

затем но отношению к светским правителям и индивидуальным патронам, а еще позже

- по отношению к коллективному хозяину в буржуазном обличье". Таким образом,

хотя интеллектуалы и не были создателями рабочего движения, они тем не менее

превратили его своими усилиями в нечто такое, что существенно отличается от

того, чем оно могло бы стать без их вмешательства.

Cоциальная атмосфера, под которую мы пытались подвести теоретическую базу,

объясняет, почему государственная политика становится со временем все более и

более враждебной по отношению к капиталистическим интересам, достигая наконец

той ста­дии, когда она принципиально отказывается учитывать требова­ния

капиталистической машины и превращается в серьезную помеху ее функционированию.

Однако действия интеллектуалов имеют и более непосредственное отношение к

антикапиталистической политике, чем то, которое связано с их функцией рупора

этой политики. Интеллектуалы редко встают на стезю профессиональной политики и

еще реже добиваются политического признания. Однако именно они укомплектовывают

собой политические бюро, сочиняют политические памфлеты и речи, служат

референтами и советниками, создают репутацию газетам тех или иных политиков, а

этим, хотя само по себе это еще не решает успех дела, немногие могут позволить

себе пренебречь. При этом они в определенной мере оставляют отпечаток своего

менталитета практически на всем, что делают.

Истинная степень оказываемого ими влияния может быть са­мой разной в зависимости

от состояния политической игры - от простой формулировки до превращения того или

иного шага в политически возможный или невозможный. Но для такого влияния всегда

находится достаточно места. Когда мы говорим, что те или иные политики или

партии являются глашатаями классовых интересов, мы в лучшем случае говорим лишь

одну половину правды. Другая ее половина, которая, по крайней мере, не уступает

по важности первой, раскрывается, когда мы отдаем себе отчет в том, что политики

- это профессиональная группа, имеющая собственный интерес, который может

противоречить, а может и совпадать с интересами тех группировок,

"представителями" которых являют­ся те или иные личности или партии [Все это мы

покажем на примерах и обсудим подробнее в пятой части. Это, разумеется, в равной

мере относится и к самим интеллектуалам, и к классу, выходцами из которого они

являются, или классу, к которому они примыкают в силу культурных или

экономических обстоятельств. К этому вопросу мы еще вернемся в гл. XXIII.] .

Мнения индивидов и партий самым чутким образом реагируют на те факторы

политической ситуации, которые непосредственно затрагивают карьеру или положение

индивидов или партий. Некоторые из этих факторов контролируются интеллектуалами,

подобно тому, как моральный кодекс эпохи обеспечивает громкую защиту некоторых

интересов, а другие молчаливо обходит своим вниманием.

Наконец, социальная атмосфера или кодекс ценностей влияет не только на политику,

- душу законодательства - но также и на административную практику. Но опять-таки

между интеллектуалами и чиновниками существует и более прямая связь.

Государственные структуры Европы но происхождению своему являются

докапиталистическими и надкапиталистическими. Как бы сильно не изменялся

государственный аппарат за прошедшие века, чиновники никогда полностью не

отождествляли себя с буржуазией, ее интересами и ее системой ценностей и никогда

не рассматривали ее как нечто большее, чем просто еще один актив, которым

следует управлять в интересах монарха или нации. За исключением некоторых

внутренних запретов, выработанных в ходе профессиональной подготовки или

пришедших с опытом, чиновники, таким образом, открыты для восприятия доктрин

интеллектуалов, с которыми, благодаря сходному образованию, они имеют много

общего", тогда как ореол аристократизма вокруг современного чиновни­ка, ореол,

который в прошлом нередко воздвигал преграды к этому сближению, за последние

десятилетия изрядно поблек. Кроме того, во времена быстрой экспансии сферы

государственного администрирования значительная часть потребности в

дополнительном персонале удовлетворяется непосредственно за счет интеллектуалов

- пример США убедительное тому свидетельство.

Йозеф Шумпетер. "Капитализм, социализм и демократия" >