Глава двенадцатая. Разрушение стен

1. Отмирание предпринимательской функции

Говоря о теории исчезновения инвестиционных возможностей, мы упомянули о

возможности такой ситуации, когда экономиче­ские потребности человечества

удастся удовлетворить настолько полно, что стимулов развивать производство еще

дальше практи­чески не останется. Подобное состояние насыщения, несомненно,

отстоит от нас еще очень далеко, даже если исходить из сложившейся структуры

потребностей; а если учесть, что рост уровня жизни сопровождается автоматическим

расширением этих потребностей и возникновением или созданием новых [Вильгельм

Вундт называл это явление "гетерогонией целей" (Heterogonic der Zwеckе).], то

насыщение превращается в некое подобие бегущей мишени, особенно если к числу

потребительских товаров мы относим досуг. Однако давайте все же рассмотрим такую

возможность, предполагая, хотя это еще менее правдоподобно, что методы

производства достигли такой степени совершенства, которая не допускает

дальнейшего их улучше­ния.

Возникнет более или менее стационарное состояние. Капита­лизм, который по

существу является эволюционным процессом, истощится. Предпринимателям будет

нечем заняться. Они окажутся примерно в таком же положении, как генералы в

обществе, которое совершенно уверено, что мир утвердился раз и навсегда.

Прибыль, а вместе с прибылью и норма процента будут стремиться к нулю.

Буржуазия, живущая за счет прибыли и процента, на­чнет исчезать. Управление

промышленностью и торговлей сведется к рутинному администрированию, а сами

управляющие неизбежно обюрократятся. Почти автоматически возникнет самый

на­стоящий социализм. Человеческая энергия отвернется от бизнеса. Иные,

неэкономические дали станут увлекать умы и давать простор для приключений.

Применительно к обозримому будущему эта картина никакого значения не имеет.

Однако все большее значение приобретает то, что многие из тех перемен в

структуре общества и организации производственного процесса, которых можно было

бы ожидать вследствие почти полного удовлетворения потребностей или абсолютного

совершенства технологии, могут быть обусловлены и той тенденцией развития,

которая совершенно четко прослеживается уже сегодня. Прогресс можно

механизировать точно так же, как и управление в стационарной экономике, и эта

механизация прогресса может оказать на предпринимательство и капиталистическое

общество влияние не менее сильное, чем остановка экономи­ческого прогресса.

Чтобы показать, почему это так, давайте еще раз вспомним, во-первых, в чем

заключается предпринимательская функция и, во-вторых, что она значит для

буржуазного общества и выживания капиталистического строя.

Мы уже видели, что функция предпринимателей заключается в том, чтобы

реформировать или революционизировать производст­во, используя изобретения или,

в более общем смысле, используя новые технологические решения для выпуска новых

товаров или производства старых товаров новым способом, открывая новые

ис­точники сырья и материалов или новые рынки, реорганизуя отрасль и т.д. Начало

строительства железных дорог, производство электроэнергии перед первой мировой

войной, энергия пара и сталь, автомобиль, колониальные предприятия - все это

яркие образцы большого семейства явлений, включающего также и бессчетное

множество более скромных представителей - вплоть до выпуска новых сортов колбас

и оригинальных зубных щеток. Именно такого рода деятельность и есть главная

причина периодических "подъемов", революционизирующих экономический организм, и

периодических "спадов", возникающих вследствие нару­шения равновесия при

производстве новых товаров или применении новых методов. Делать что-то новое

всегда трудно, и реализа­ция нововведения образует самостоятельную экономическую

фун­кцию, во-первых, поскольку все новое лежит за пределами рутин­ных, понятных

всем задач и, во-вторых, поскольку приходится преодолевать сопротивление среды,

которое в зависимости от социальных условий может происходить в самых разных

формах, начиная от простого отказа финансировать или покупать новые товары и

кончая физической расправой с человеком, который попытается создать что-то

новое. Чтобы действовать уверенно за пределами привычных вех и преодолевать это

сопротивление, необходимы особые способности, которые присущи лишь небольшой

ча­сти населения, и именно эти способности определяют как предпринимательский

тип, так и предпринимательскую функцию. Но главное в этой функции - не

изобретение чего-либо нового и не создание каких-либо условий, которые

предприятие затем эксплуа­тирует. Главное в ней - делать дела.

Эта социальная функция уже сегодня утрачивает свое значение, а в будущем,

несомненно, будет играть еще меньшую роль, даже если сам экономический процесс,

первейшей движущей силой которого является предпринимательство, будет

развиваться прежни­ми темпами. Дело в том, что сегодня гораздо проще, чем

когда-ли­бо прежде, делать вещи, выходящие за рамки привычного, - нова­торство

само превращается в рутину. Технологический прогресс все больше становится делом

коллективов высококвалифицированных специалистов, которые выдают то, что

требуется, и заставляют это нечто работать предсказуемым образом. Романтика

преж­них коммерческих авантюр отходит в прошлое, поскольку многое из того, что

прежде могло дать лишь гениальное озарение, сегодня можно получить в результате

строгих расчетов.

С другой стороны, личность и сила воли, по-видимому, уже не играют такой роли в

условиях, когда экономические изменения вошли в привычку, - лучшим

подтверждением этому служит нескончаемый поток новых потребительских и

производственных товаров, которые не только не встречают сопротивления, но

восп­ринимаются как должное. Сопротивление со стороны тех, чьи интересы

оказываются под угрозой в результате нововведений в производственном процессе,

вряд ли исчезнет до тех нор, пока сущест­вует капиталистический уклад. Например,

оно стало серьезным препятствием на пути массового производства дешевого жилья,

которое предполагает радикальную механизацию и отказ от неэффективных методов

работы строителей. Но все другие виды сопротивления - в частности, сопротивление

потребителей и производителей новым видам товаров просто потому, что они новые,

- практически уже исчезли.

Таким образом, экономический прогресс имеет тенденцию ста­новиться

персонифицированным и автоматизированным. На смену личности приходят бюро и

комиссии. Здесь опять будет уме­стно сослаться на примеры из военной истории.

В прежние времена, вплоть до наполеоновских войн включи­тельно, быть генералом

означало быть полководцем, а военный ус­пех означал личный успех командующего,

который получал соответствующие "дивиденды" в виде высокого социального

престижа. При существовавшей тогда технике ведения войны и структуре армий

индивидуальные решения и авторитет командующего - даже его личное присутствие

верхом на красивом коне - были важными элементами стратегических и тактических

ситуаций. Присутствие Наполеона на полях сражений должно было ощущаться и

действительно ощущалось. Нынче же все изменилось. Рационализация и специализация

кабинетной работы постепенно вытесняют лич­ность, строгий расчет вытесняет

"озарение". Полководец уже не имеет возможности лезть в гущу сражения. Он все

более превраща­ется в обыкновенного служащего - и перестает быть незамени­мым.

Или возьмем другой пример из военной истории. В средние ве­ка войны были делом

глубоко личным. Искусство закованных в ла­ты рыцарей требовало постоянных

упражнений в течение всей жизни, каждый рыцарь был на особом счету и ценился в

зависимости от личного искусства и доблести. Нетрудно понять, почему этот род

занятий послужил основой для возникновения нового социального класса в самом

полном и широком смысле этого слова. Однако социальные перемены и технический

прогресс подрывали и со временем разрушили как функцию, так и положение этого

класса. Но войны от этого не прекратились. Просто они станови­лись все более

механизированными - со временем их механизированность достигла такого уровня,

что успех на военном поприще, которое сегодня превратилось в заурядную

профессию, уже не несет на себе той печати личной заслуги, которая не только

самому человеку, но и социальной группе, к которой он принадлежит, обеспечивала

прочное положение социального лидерства.

В наши дни аналогичный, а если разобраться, то и тот же са­мый - социальный

процесс подрывает роль, а вместе с нею и социальное положение капиталистического

предпринимателя. Его роль, хотя она и не может сравниться славой с ролью больших

и малых средневековых военачальников, также есть или была одной из форм

индивидуального лидерства, основанной на авторитете личности и личной

ответственности за успех. Его положение, как и положение класса военачальников,

ставится под угрозу, как только эта функция начинает утрачивать свое значение в

социальном процессе, причем не важно, чем это вызвано - отмиранием соци­альных

потребностей, которые эта функция обслуживала, или тем, что эти потребности

стали обслуживаться иными, более обезличенными методами.

Однако это сказывается не только на положении предпринимателей, но и на

положении всего класса буржуазии в целом. Хотя в начале своего пути

предприниматели не обязательно принадлежат к классу буржуазии и даже, как

правило, к нему не принадлежат, они тем не менее входят в него в случае успеха.

Таким образом, хотя предприниматели сами по себе социального класса не образуют,

класс буржуазии впитывает в себя их самих, их семьи и родствен­ников, укрепляя

тем самым свой численный состав и жизненные силы, при этом семьи, которые

отстраняются от активного участия в бизнесе, выпадают из этого класса через

одно-два поколения. Ос­новную массу составляют те, кого мы называем

промышленниками, торговцами, финансистами и банкирами; они находятся на

промежуточной стадии между двумя полюсами: предпринимательским началом и

рутинным администрированием доставшегося по наследству дела. Доходы, за счет

которых класс буржуазии существует, и социальное положение, которое он занимает,

зависят от успеха этого более или менее активного сектора - который

необязательно составляет меньшинство, в США, например, его доля в буржуазном

классе составляет более 90% - и индивидов, находя­щихся на пути к вступлению в

этот класс. Таким образом, экономи­чески и социологически, прямо и косвенно

буржуазия зависит от предпринимателя и как класс живет и по прошествии более или

менее продолжительного переходного периода ото мрет вместе с ним - не исключено,

что это будет период, на протяжении которого буржуазия будет чувствовать, что

она не может ни жить, ни умереть, - подобно тому, как это происходило с

феодальной цивилизацией.

Подведем итог этой части наших рассуждений: если капитали­стическая эволюция -

"прогресс" - остановится вообще или будет происходить совершенно автоматически,

экономический базис промышленной буржуазии сведется к зарплате, аналогичной той,

которую сегодня платят за рутинную административную работу, если не считать

рудименты квазиренты и прибыли монопольного типа, которые будут, по всей

вероятности, в течение некоторого времени сохраняться. Поскольку

капиталистическое предпринимательство в силу собственных достижений имеет

тенденцию автоматизировать прогресс, мы делаем вывод, что оно имеет тенденцию

делать самое себя излишним - рассыпаться под грузом собственного успеха.

Совершенно обюрократившиеся индустриальные гиганты не только вытесняют мелкие и

средние фирмы и "экспроприируют" их владельцев, но в конечном итоге вытесняют

также и предпринимателя и экспроприируют буржуазию как класс, который в этом

процессе рискует потерять не только свой доход, но, что гораздо более важно, и

свою функцию. Истинными провозвестниками социализма были не интеллектуалы и не

агитаторы, которые его проповедовали, но Вандербильты, Карнеги и Рокфел­леры.

Результат может оказаться не совсем по вкусу марксистским социалистам, тем более

не по вкусу социалистам в более популярном (Маркс сказал бы - вульгарном)

понимании. Но что касается самого прогноза, то здесь наши выводы полностью

совпадают.

2. Разрушение защитного слоя

До сих пор мы рассматривали влияние капиталистического процесса на экономический

фундамент верхушки капиталистиче­ского общества, на ее социальное положение и

престиж. Но это влияние простирается и дальше, затрагивая институциональные

структуры, которые ее защищали. Термин "институциональные структуры" мы будем

употреблять в самом широком смысле, относя сюда не только юридические институты,

но также и сложившие­ся установки общественного мнения и государственной

политики.

1. Капиталистическая эволюция прежде всего разрушила или, во всяком случае, во

многом способствовала разрушению институциональных опор феодального мира -

поместья, деревни, ремесленного цеха. История и механизмы этого процесса слишком

хорошо известны, чтобы стоило на них задерживаться. Разрушение происходило тремя

путями. Мир ремесленников был разрушен прежде всего автоматическими эффектами

конкуренции, исходившей от капиталистического предпринимателя; политические меры

но отмене отживших организаций и законов лишь зарегистрировали свершившийся

факт. Мир феодальных сеньоров и крестьян был разрушен главным образом

политическими - в некоторых случаях революционными - мерами, а капитализм просто

ру­ководил адаптивными преобразованиями, как это происходило, например, в

Германии, когда поместья юнкеров превращались в крупные сельскохозяйственные

предприятия. Но параллельно с этими промышленными и аграрными революциями

происходи­ли не менее революционные преобразования в общих установках

законодательной власти и общественного мнения. Вместе с прежним экономическим

укладом исчезали и экономические и политические привилегии классов и групп,

которые раньше игра­ли в нем ведущую роль, в частности, были отменены налоговые

льготы и политические прерогативы крупных и мелких помещиков и церкви.

Экономически для буржуазии это означало падение многочисленных оков и преград.

Политически это означало замену того ук­лада, при котором буржуа был смиренным

подданным, другим ук­ладом, который был ближе по духу его рациональному складу и

его непосредственным интересам. Но если взглянуть на этот процесс с позиций

сегодняшнего дня, невольно возникает вопрос, пошла ли такая полная эмансипация

на пользу буржуазии и ее миру. Ведь эти преграды не только сдерживали буржуазию,

они ее и защища­ли. Прежде чем мы пойдем дальше, этот момент необходимо пояснить

и оценить.

2. Процесс становления капиталистической буржуазии и связан­ный с ним процесс

становления национальных государств в XVI, XVII и XVIII вв. породили социальную

структуру, которая может показаться двойственной, хотя она была ничуть не более

двойст­венной или переходной, чем любая другая. Особенно показательна в этом

смысле монархия Людовика XIV. Королевская власть под­чинила себе поместное

дворянство и в то же время привлекла его на свою сторону, предоставив

возможность служить и получать пенсию и условно признав ее претензии на

положение правящего или ведущего класса. Точно так же королевская власть

подчинила себе и церковь и заключила с нею союз [Галликанизм был всего лишь

идеологическим отражением этих событий.]. Она окончательно укрепи­ла свою власть

над буржуазией, своим старым союзником по борьбе с земельными магнатами, защищая

и продвигая вперед разви­тие предпринимательства, с тем чтобы в последующем

эксплуати­ровать его еще более эффективно. Точно так же государственная власть -

а также землевладельцы и промышленники, действовавшие от се имени, - усмиряла,

эксплуатировала и защищала крестьян и (немногочисленный) промышленный

пролетариат - хотя в случае ancient regime (старого режима) во Франции эта

защита бы­ла значительно менее заметна, чем, скажем, в Австрии в эпоху правления

Марии-Терезы или Иосифа II. Это было не просто пра­вительство, понимаемое в

смысле либерализма XIX в., т.е. соци­альная структура, существующая ради

выполнения некоторого ограниченного круга функций и обязанная уложиться в

минимальный бюджет. В принципе монархия руководила всем - начиная от

человеческих душ, кончая выбором рисунков на шелках лионских ткачей, а в

финансовом отношении стремилась иметь максимальный бюджет. Хотя королевская

власть никогда не была поистине абсолютной, государственная власть была

всеобъемлющей.

Правильная оценка такого порядка имеет огромное значение для нашего предмета.

Король, придворные, армия, церковь и бюрократия жили во все возрастающей степени

за счет доходов, создаваемых капиталистическим процессом, причем вследствие

развития капитализма увеличивались даже феодальные источники доходов. Внутренняя

и внешняя политика и институциональные изменения также во все возрастающей

степени формировались так, чтобы отвечать требованиям этого развития и двигать

его впе­ред. В этом смысле феодальные элементы в структуре так называе­мой

абсолютной монархии представляются чем-то вроде атавизмов - оценка, которая на

первый взгляд кажется совершенно естественной.

Однако, взглянув попристальней, мы увидим, что эти элементы значили нечто

большее. Стальной каркас этой структуры по-прежнему состоял из человеческого

материала феодального склада, и материал этот по-прежнему вел себя в

соответствии с докапиталистическими традициями. Эти люди занимали

государственные должности, служили офицерами в армии, разрабатывали полити­ку -

они вели себя как classe dirigente (правящий класс) и, хотя учи­тывали

буржуазные интересы, от самой буржуазии они тщательно дистанцировались. Центр

этой композиции - король - был королем милостью Божьей, и корни занимаемого им

положения были феодальными не только в историческом, но также и в

социологи­ческом смысле, как бы широко он не пользовался экономически­ми

возможностями, предоставляемыми капитализмом. Это было нечто большее, чем

атавизм. Это был активный симбиоз двух социальных слоев, один из которых,

несомненно, поддерживал дру­гого экономически, но в свою очередь пользовался

политической поддержкой другого. Что бы мы не думали по поводу достоинств или

недостатков такого уклада и что бы не думали о нем - а также о повесах и

бездельниках-аристократах - сами буржуа, именно в этом была суть того общества.

3. Но только ли того общества? Ответ подсказывает нам последующий ход событий,

наилучшей иллюстрацией которого слу­жит история Англии. Аристократия продолжала

верховодить вплоть до конца периода девственного и бурно растущего ка­питализма.

Конечно, аристократия, хотя нигде она не была столь эффективной, как в Англии,

нередко впитывала в себя выходцев из других слоев, если их заносило в политику,

она стала представителем буржуазных интересов и сражалась за дело буржуазии; ей

пришлось отказаться от последних своих законных привилегий; но даже в таком

разбавленном составе и отстаивая цели, которые уже являлись ее собственными, она

продолжала комплектовать кадрами политический двигатель, руководить

государством, пра­вить.

Экономически активная часть буржуазного слоя не слишком этому сопротивлялась.

Такого рода разделение труда в целом ее вполне устраивало. В тех случаях, когда

она все же против него восставала или когда ей удавалось занять главенствующее

политическое положение без борьбы, ей ни разу не удалось превратить свое

правление в блестящий успех или доказать твердость своих пози­ций. Возникает

вопрос, можем ли мы объяснить все эти неудачи лишь отсутствием необходимого

опыта и установок правящего класса?

Нет, не можем. Как показывает исторический опыт Франции и Германии, где

буржуазия пыталась установить свою власть, у всех этих неудач есть и более

глубокая причина, которую мы сможем лучше всего пояснить, если вновь вернемся к

нашему сравнению промышленника или торговца со средневековым землевладельцем.

"Профессия" последнего не только хорошо готовила его к защите собственных

классовых интересов, - он не только был способен отстаивать их с мечом в руках,

- но она также создавала вокруг него некий ореол и делала его повелителем людей.

Первое было важно, но еще важнее был мистический ореол и величествен­ные манеры

- эта способность и привычка повелевать и властвовать, перед которой почтительно

склонялись все слои общества. Престиж дворянства был настолько высок, а

властность настолько действенной, что в данном случае классовое положение

пережило те социальные и материальные условия, которые его породили, и доказало

свою приспособляемость путем трансформации классовой функции к совершенно иным

социальным и экономическим условиям. С великолепной легкостью и изяществом лорды

и ры­цари превратились в судей, администраторов, дипломатов, поли­тиков и

военных офицеров того тина, который не имел ничего общего с типом средневековых

рыцарей. И самое, если задуматься, удивительное - остатки этого прежнего

преклонения живы и по сей день и не только в глазах наших женщин.

О промышленнике или торговце можно сказать прямо противоположное. Он,

несомненно, лишен какого бы то ни было мистичес­кого ореола, который один только

и возвышает правителей над людьми. Фондовая биржа - слабая замена Священному

Граалю. Мы уже видели, что промышленник и торговец, поскольку они являются

предпринимателями, также выполняют функцию лидерства. Но экономическое лидерство

подобного типа в отличие от военного лидерства средневековых лордов не так-то

легко превраща­ется в лидерство политическое. Скорее, наоборот, бухгалтерские

книги и расчет себестоимости отнимают все время и держат на приколе.

Я называл буржуа рационалистом, чуждым героики. Чтобы на­стоять на своем или

заставить нацию подчиниться своей воле, он может использовать только

рационалистические, чуждые героике средства. Он может поражать воображение

своими экономическими достижениями, он может отстаивать свою правоту, он может

посулить деньги или пригрозить их попридержать, он может ку­пить продажные

услуги наемных убийц, политиков или журнали­стов. Но это все, что он может,

причем политическая значимость всех этих мер сильно преувеличена. Ни жизненный

опыт, ни тра­диции буржуа не делают его личность привлекательной. Даже гений

бизнеса вне стен своего кабинета часто и слова никому поперек сказать не решится

- ни у себя в гостиной, ни с трибуны. Зная за собой эту слабость, буржуа хочет,

чтобы его оставили в покое, и сам не лезет в политику.

Читатель, конечно, и здесь припомнит исключения из правила. Но опять-таки

исключений этих не так уж много. Способности к управлению муниципальным

хозяйством, интерес к нему и успехи в этой области являются единственным важным

исключением в Европе, но это, как мы покажем, не только не противоречит

вы­шесказанному, но даже подтверждает нашу мысль. До появления современных

метрополий управление городом было сродни хозяй­ственному управлению. Понимание

городских проблем и автори­тет среди жителей давались промышленнику и торговцу

естествен­ным образом, а поскольку интересы местной промышленности и торговли

составляли главный предмет городской политики, ее вполне можно было проводить с

помощью методов, принятых в бизнесе. В исключительно благоприятных условиях эти

корни давали исключительные побеги - вспомним, например, достижения Венеции и

Генуи. В этом же ряду стоят и Нидерланды, причем их пример особенно показателен,

поскольку в великой игре международной политики эта купеческая республика

неизменно проигрывала, и практически во всех критических ситуациях ей

приходилось передавать бразды правления военачальнику феодального склада. Что

касается Соединенных Штатов, то и здесь не­трудно привести перечень

исключительно благоприятных условий, - впрочем, быстро идущих на убыль, -

которые объясняют их успех [К этому вопросу мы еще вернемся в четвертой части].

4. Вывод очевиден: если оставить в стороне подобные исключи­тельные условия, мы

увидим, что класс буржуазии плохо подготовлен к решению как внутренних, так и

внешних проблем, с которы­ми обычно приходится иметь дело правительству всякой

страны, как большой, так и малой. Буржуазия и сама это чувствует, несмотря на

все ее заявления, в которых утверждается обратное, чувствуют это и массы. Под

прикрытием защитной брони, выполнен­ной из небуржуазного материала, буржуазия

может добиваться ус­пеха, причем не только в оборонительных, но и в

наступательных действиях, особенно если она выступает как оппозиция. Какое-то

время она чувствовала себя настолько защищенной, что стала даже позволять себе

нападать на свой защитный панцирь - это великолепно иллюстрируют действия

буржуазной оппозиции в имперской Германии. Но без защиты того или иного

небуржуазного слоя буржуазия оказывается политически беспомощной и неспособной

не только вести за собой нацию, но даже защитить свои собствен­ные классовые

интересы. Короче говоря, она нуждается в хозяй­ской руке.

Но капиталистический процесс как благодаря своим экономическим механизмам, так и

своим психосоциологическим эффектам покончил с этим хозяином-защитником, а

кое-где, например в США, просто не дал ему или его наместнику шанса встать на

ноги. Значение этого усиливается также другим следстви­ем того же процесса.

Капиталистическая эволюция устраняет не только короля Dei Gratia (Божьей

милостью), но и другие политические укрепления, которые могли бы образовать

деревня и ремесленные цехи. Конечно, ни та, ни другая организация в той

конкретной форме, в какой их застал капитализм, прочными не являлись. Однако

капитализм нес с собой разрушения, далеко выходившие за рамки неизбежного. Он

атаковал ремесленника в резервациях, в которых он мог бы спокойно существовать

неопределенно долгое время. Крестьянину он навязал все блага ран­него

либерализма - свободное и ничем не защищенное владение своим участком земли и

веревку индивидуализма, чтобы на ней повеситься.

Разрушая докапиталистический каркас общества, капита­лизм, таким образом, сломал

не только преграды, мешавшие его прогрессу, но и те опоры, на которых он сам

держался. Этот процесс, внушительный в своей неумолимой неизбежности, заключался

не просто в расчистке институционального сухостоя, но и в устранении партнеров

капиталистического класса, симбиоз с которыми был существенным элементом

капиталистической системы. Обнаружив этот факт, скрытый за множеством лозунгов,

мы имеем все основания задать вопрос, вполне ли корректно счи­тать капитализм

самостоятельно возникшей социальной формой или он является всего лишь последней

стадией разложения того, что мы называем феодализмом. В целом, я склонен

полагать, что его особенности достаточны, чтобы классифицировать его как

са­мостоятельный тин и считать, что симбиоз классов, которые обязаны своим

существованием различным эпохам и процессам, есть скорее правило, чем

исключение, - по крайней мере, он был правилом в течение последних шести тысяч

лет, т.е. с тех самых пор, как первобытные земледельцы превратились в подданных

конных кочевников. Но и никаких серьезных возражений против сформулированной

выше противоположной точки зрения я тоже не вижу.

3. Разрушение институциональной структуры капиталистического общества

Мы возвращаемся теперь к нашей теме с внушительным гру­зом зловещих фактов. Этих

фактов почти, хотя и не совсем, достаточно, чтобы доказать наше следующее

утверждение, а именно то, что капиталистический процесс, подобно тому как он

разрушил институциональную структуру феодального общества, подрывает также и

свою собственную институциональную струк­туру.

Выше мы уже говорили о том, что самый успех капиталистического

предпринимательства парадоксальным образом имеет тенденцию умалять престиж и

социальный вес класса, который в первую очередь с этим предпринимательством

связан, и что гигантская армия управленцев имеет тенденцию освобождать буржуазию

от той функции, которой она обязана этим социальным весом. Соответствующие

изменения в содержании и сопровождающий эти изменения упадок жизненных сил

буржуазных институтов и уста­новок нетрудно проследить.

С одной стороны, капиталистический процесс неизбежно под­рывает экономическую

базу мелких производителей и торговцев. Он делает с нижними слоями

капиталистической индустрии то же, что он сделал с докапиталистическими

классами, причем использует для этого тот же механизм - механизм конкурентной

борьбы. Здесь, конечно, Марксу трудно возразить. Пусть реальные факты

промышленной концентрации не вполне соответствуют тем иде­ям, которые внушаются

публике (см. гл.XIX). Процесс на самом деле зашел не так далеко и не так редко

сталкивается с препятстви­ями и компенсаторными тенденциями, как это

представлено во многих популярных изложениях. В частности, крупномасштабное

предприятие не только уничтожает, но в определенной мере также и создаст

питательную почву для возникновения мелких производственных и особенно торговых

фирм. К тому же, что касается фермеров и крестьян, то капиталистический мир

наконец доказал, что он хочет и может проводить дорогостоящую, но в целом

эффективную политику сохранения этих укладов. Однако в долгосрочном аспекте не

может быть никаких сомнений относительно справед­ливости сделанного вывода или

того, к каким последствиям этот процесс приведет. Более того, за пределами

аграрной области буржуазия обнаружила лишь слабое понимание этой проблемы [Хотя

есть и исключения. Так, правительство империалистической Германии много сделало

для борьбы с этим конкретным видом рационализации, а сегодня сильные тенденции

такого же рода мы наблюдаем и в США.] и ее важности для выживания

капиталистического строя. Прибыль, которую сулит рациональная организация

производства, особенно удешевление многотрудного пути товаров от завода до

конечного потребителя, - это слишком сильное искушение, противиться которому

разум типичного бизнесмена не в состоянии.

Здесь очень важно понимать, в чем именно состоят эти послед­ствия. Широко

распространенный вид социальной критики, с которым нам уже приходилось

встречаться, оплакивает "закат конкурентной борьбы" и приравнивает его к закату

капитализма в силу достоинств, которые приписываются конкуренции, и пороков,

которые приписываются современным промышленным "монополи­ям". В таком понимании

монополизация играет роль атеросклероза и подрывает жизнеспособность

капиталистического строя, сни­жая экономическую эффективность. Мы показали,

почему такой взгляд следует отвергнуть. С экономической точки зрения ни

достоинства конкуренции, ни пороки концентрации экономического контроля и близко

не имеют того значения, какое придается им в подобных теориях. A если бы и

имели, все равно в этих рассуждениях упускается из виду одно очень важное

обстоятельство. Даже если бы управление гигантскими концернами велось столь

безуп­речно, что ему рукоплескали бы ангелы в раю, политические последствия

концентрации все равно оставались бы теми же самыми, какие мы наблюдаем сегодня.

На политическую структуру государства глубокое воздействие оказывает ликвидация

множества мелких и средних фирм, владельцы которых вместе со своими семья­ми,

помощниками и партнерами образуют весомую силу у избира­тельных урн и имеют

такую власть над тем, что можно назвать классом мастеров, т.е. верхним слоем

рабочих, какой никогда не сможет иметь руководство крупного предприятия; самый

фунда­мент частной собственности и свободных договорных отношений стирается в

государстве, в котором с этического горизонта людей исчезают самые энергичные,

самые практичные, самые содержа­тельные человеческие типы.

С другой стороны, капиталистический процесс подрывает свою собственную

институциональную структуру - давайте по-прежнему считать "собственность" и

"свободу контрактов" partes pro toto (частями вместо целого - лат.) - и в рамках

крупных предприятий. За исключением случаев, которые все еще играют значительную

роль, - когда корпорацией практически владеет один человек или одна семья, -

фигура собственника уходит в небытие, а вместе с ней исчезают и характерные

интересы собственности. Остаются наемные управляющие высшего и нижнего звена.

Остаются круп­ные и мелкие владельцы акций. Первая группа склонна приобре­тать

установки, свойственные наемным служащим, и практически никогда не отождествляет

свои интересы с интересами держателей акций, даже в самых благоприятных случаях,

т.е. в случаях, когда такая группа отождествляет свои интересы с интересами

концерна как такового. Представители второй группы, даже если они счита­ют свою

связь с концерном постоянной и действительно ведут себя так, как должны вести

себя держатели акций согласно финансовой теории, все же отличаются от истинных

хозяев как по своим функ­циям, так и по своим установкам. Что же касается

третьей группы, то мелкие держатели акций, как правило, вообще не интересуются

делами компании, акции которой для большинства из них образу­ют лишь небольшой

источник дохода, но даже если они этим инте­ресуются, они практически никогда не

ходят на собрания акционе­ров, если только они или их доверенные лица не хотят

кому-то на­рочно досадить; поскольку их интересами часто пренебрегают, а са­ми

они думают, что их интересами пренебрегают даже чаще, чем это случается на самом

деле, они, как правило, враждебно относят­ся и к "своей" корпорации, и к

крупному бизнесу вообще, и к капи­тализму как таковому - особенно если дела идут

не слишком хорошо. Ни одна из этих трех групп, которые я выделил как самые

ти­пичные, не является безусловным выразителем интересов, харак­терных для

такого любопытного явления, столь содержательного и так быстро исчезающего,

которое обозначается понятием "собственность".

То же самое можно сказать и о свободе контракта. В эпоху рас­цвета договорных

отношений это понятие означало свободу заключать индивидуальные договоры на

основании индивидуального выбора из бесконечного числа возможностей.

Стандартизирован­ный, лишенный индивидуальных черт, обезличенный и

бюрокра­тизированный контракт, который мы имеем сегодня, - в первую очередь мы

имеем в виду договор трудового найма, хотя это относится также и ко многим

другим контрактам, - который предоставляет весьма ограниченную свободу выбора, в

основном строится но формуле "c'est a prendrе ou a laisser" [хочешь бери, не

хочешь - тебе же хуже - фр.]. Он совершенно лишен прежних характерных черт,

большинство из которых стали невозможными в условиях, когда гигантские концерны

имеют дело с другими гигантскими концернами или безликими массами рабочих или

потребителей. Эта пустота заполняется тропической порослью новых юридических

структур - и если подумать, то никак иначе и быть не могло.

Таким образом, капиталистический процесс отодвигает на зад­ний план все те

институты, в особенности институт частной собственности и институт свободного

контракта, которые выражали потребности и методы истинно "частной" экономической

деятельности. Если он не устраняет их полностью, как это случилось со свободой

договорных отношений на рынке труда, он достигает того же результата, изменяя

относительную важность существующих юри­дических форм, - например, усиливая

юридические позиции корпоративного бизнеса в противовес тем, которые занимают

товарищества или фирмы, находящиеся в индивидуальной собственности, - или

изменяя их содержание и смысл. Капиталистический процесс, подменяя стены и

оборудование завода простой пачкой акций, выхолащивает саму идею собственности.

Он ослабляет хватку собственника, некогда бывшую такой сильной, - законное право

и фактическую способность распоряжаться своей собственностью по своему

усмотрению. В результате держатель титула собственности утрачивает волю к борьбе

- борьбе экономической, физической и политической за "свой" завод и свой

контроль над этим заводом, он теряет способность умереть, если потребуется, на

его пороге. И это исчезновение того, что можно назвать материальной субстанцией

собственности, - ее видимой и осязаемой реальности - влияет не только на

отношение к ней ее держателей, но и на отношение рабочих и общества в целом.

Дематериализованная, лишен­ная своих функций и отстраненная собственность не

впечатляет и не внушает чувства преданности, как собственность в период своего

расцвета. Со временем не останется никого, кого бы реально заботила ее судьба,

ни внутри больших концернов, ни за их пределами.

Йозеф Шумпетер. "Капитализм, социализм и демократия" >