Глава двадцать пятая. Условия, в которых сформировались взгляды Маркса

1. По словам Энгельса, в 1847 г. Маркс вместо термина "социализм" стал

употреблять термин "коммунизм", поскольку социализм к этому времени приобрел уже

налет буржуазной респектабельности. Как бы то ни было и какое бы объяснение мы

не давали этому факту, если он действительно имел место, - у нас ведь

неоднократно были основания считать социализм продуктом буржуазной мысли - не

может быть никакого сомнения в том, что сами Маркс и Энгельс были типичными

представителями буржуазной интеллигенции. Изгои своей страны, буржуа по

происхождению и по воспитанию - вот кто такие были Маркс и Энгельс, и формула

эта многое проясняет как в идеях Маркса, так и в той политике и тактических

шагах, которые он рекомендовал. Самым поразительным является то, что идеи его

получили такое большое распространение.

Во-первых, этот лишенный корней интеллигент, в душе которого на всю жизнь

неизгладимым следом отложился опыт 1848 г., отверг свой собственный класс и сам

был этим классом отвергнут. С тех пор он мог иметь дело только с другими

отверженными интеллигентами, такими же изгоями, как он сам, а также с

пролетарскими массами, и только им мог доверять. Именно здесь следует искать

объяснение его доктрины, которая, как мы видели в предыдущей главе, несомненно,

нуждается в объяснении, а именно его утверждение о том, что "освобождение

рабочих есть дело самих рабочих".

Во-вторых, будучи лишенным корней интеллигентом, он, естественно, стал

интернационалистом но своему мироощущению. Это означало не только и не столько

то, что проблемы и превратности судьбы любой отдельно взятой страны - даже

пролетариата отдельно взятой страны - никогда не стояли для него на первом

месте, а находились скорее на периферии его интересов. Это означало, что для

него было куда легче создать наднациональную социалистическую религию и

размышлять о международном пролетариате, отдельные отряды которого, по крайней

мере в теории, были гораздо более тесно связаны между собой, чем с другими

классами в своих же странах. Чисто логически придумать такую откровенно

нереальную концепцию и все, что из нее вытекает с точки зрения понимания прошлой

истории и взглядов марксистских партий на внешнюю политику, мог кто угодно,

однако любому другому пришлось бы для этого преодолевать в себе субъективные

пристрастия, порожденные национальным окружением, и ни один человек, связанный

со своей страной тысячами нитей, не смог бы отдать ей столько страсти, сколько

вложил в нее Маркс, у которого такие нити отсутствовали. Сам не имея отечества,

он сумел легко убедить себя, что его нет и у пролетариата.

Чуть ниже мы увидим, почему и в какой мере это учение выжило и какой смысл

вкладывался в него при разных обстоятельствах. Сам Маркс, несомненно, был

согласен с вытекающими из него выводами о неучастии в войнах и пацифизме. Он,

безусловно, считал, что пролетариат не только не заинтересован в

"капиталистических войнах", но что войны эти служат средством его еще более

полного порабощения. Уступка, на которую ему пришлось пойти, а именно тезис о

том, что участие в обороне собственной страны против иноземных захватчиков не

является для правоверного социалиста делом зазорным, несомненно, была всего лишь

вынужденной тактической уловкой.

В-третьих, какой бы ни была его доктрина [См. гл. XX и XXIII.], но этот лишенный

корней буржуа все же впитал демократию вместе с молоком матери. Иными словами,

приятие буржуазной системы ценностей в той ее части, которая касалась

демократии, было для него не просто вопросом рационального понимания условий,

характерных для современного ему общества или общества любой другой эпохи. Не

было оно для него и просто вопросом тактики. Действительно, он не смог бы

заниматься социалистической деятельностью (и своей личной работой) - во всяком

случае не смог бы заниматься ею в сколько-нибудь комфортных условиях - в

обществе, не исповедующем принципы демократии в том виде, в каком их понимали во

времена Маркса. За крайне редким исключением всякая оппозиция должна бороться за

свободу, которая для Маркса была синонимом демократии, и отдаваться на милость

"народа". Разумеется, этот момент был, а в некоторых странах и до сих пор

остается весьма важным. Именно в этом заключается объяснение того, почему

демократические заявления социалистических партий недорого стоят, пока

политическая власть этих партий не возрастет настолько, что у них появится

возможность выбора, и почему они не пользуются случаем принципиально решить

вопрос о соотношении между логикой социализма и логикой демократии. Тем не менее

мы имеем все основания утверждать, что Маркс не подвергал сомнению необходимость

демократии, и любое иное политическое устройство считал ниже демократии - в этом

революционеру образца 1848 г. следует отдать должное [Эмоциональная установка,

сложившаяся у Маркса под влиянием событий 1848 г., совершенно исключала для него

возможность хотя бы понять, не говоря уж о том, чтобы воздать должное тому

недемократическому режиму, который отверг его. Беспристрастный анализ,

несомненно, отметил бы и достижения, и потенциальные возможности, но в данном

случае Маркс никак не мог быть беспристрастным.]. Разумеется, такой важный

элемент буржуазной политической культуры никак нельзя было принять без всяких

оговорок - это сразу выявило бы, что у Маркса было слишком много общего с этой

культурой. Но в предыдущей части книги мы уже убедились, что Маркс сумел

преодолеть эту трудность, смело заявив, что единственно истинной является только

социалистическая демократия, а буржуазная демократия - это не демократия вовсе.

2. Таково было Марксово политическое априори [Ни в одном языке, из тех, которые

я знаю, это слово официально существительным не считается, но это настолько

удобно, что я все-таки рискну употребить его в данной форме.]. Нет нужды лишний

раз говорить о том, что оно принципиально отличалось от априори рядовых

английских социалистов, не только живших во времена Маркса, но и в любые другие

времена, - отличалось настолько сильно, что взаимная симпатия и уж тем более

полное взаимопонимание практически исключались, независимо от гегельянства и

других идеологических барьеров. Это различие станет еще более наглядным, если

сравнить Маркса с другим немецким мыслителем, очень близким ему по

происхождению, - Фердинандом Лассалем (1825-1864). Человек той же

национальности, продукт того же социального слоя, что и Маркс, воспитанный на

очень близких культурных традициях, па которого также оказала большое влияние

французская революция 1848 г. и идеология буржуазной демократии, Лассаль,

однако, отличается от Маркса, причем отличие это невозможно объяснить одним

только несходством характеров. Гораздо важнее было то, что Маркс был изгоем, а

Лассаль - нет. Лассаль никогда не оказывался в изоляции ни от своей страны, ни

от какого-либо сословия, включая пролетариат. В отличие от Маркса он никогда не

был интернационалистом. Когда он говорил "пролетариат", он прежде всего имел в

виду немецкий пролетариат. Он не имел ничего против сотрудничества с

существующим государством. Ему не претило общение с Бисмарком или с королем

Баварии. Подобные мелочи играют большую роль - большую, возможно, чем многие

мировоззренческие разногласия, во всяком случае достаточно большую, чтобы

породить разные учения о социализме и непримиримую вражду между их авторами.

Попробуем теперь с позиций Марксова априори взглянуть на те факты политической

жизни, с которыми ему приходилось иметь дело.

Возьмем хотя бы обширную армию промышленного пролетариата, о которой писал

Маркс, считая, что она существует только в Англии. Даже в Англии к тому моменту,

когда он сформулировал основные положения своей теории, движение чартистов уже

сошло на нет, а рабочий класс становился все более трезвомыслящим и

консервативным. Неудача радикальных действий разочаровала пролетариат и он стал

отходить от броских лозунгов и гимнов, прославляющих право рабочих на

неурезанный продукт. Трезво поразмыслив, пролетарии решили сделать ставку просто

на увеличение своей доли в этом продукте. Их вожди стали осторожно пытаться

установить, укрепить и усилить юридический статус и экономическую власть

профсоюзов в политических рамках буржуазного общества. Из принципиальных, а

также из очевидных тактических соображений они неизбежно должны были относиться

к революционным идеям и революционной деятельности, как к помехе, диверсии

против серьезного дела трудового класса, допущенной то ли по глупости, то ли по

легкомыслию. К тому же они имели дело в основном с верхними слоями рабочего

класса; что касается его низов, то по отношению к ним они испытывали чувства,

близкие к презрению.

Во всяком случае ни условия, в которых они оказались, ни личные качества никогда

бы не позволили Марксу и Энгельсу организовывать промышленный пролетариат или

любую конкретную его группу в соответствии с собственными идеями. В лучшем

случае они могли надеяться на связи с вождями пролетарского движения и

профсоюзной бюрократией. Учитывая, с одной стороны, позицию "респектабельных"

представителей рабочего класса, с другой - точку зрения не поддающихся

организации низов в больших городах, с которыми они не очень-то жаждали иметь

дело [Не будем забывать, в каком тоне марксисты обычно говорят о

люмпен-пролетариате (Lumpen proletariat).], они оказались перед лицом весьма

щекотливой дилеммы. Они не могли не оценить значения профсоюзного движения,

которое медленно, но верно шло к решению титанической задачи объединения масс в

некое подобие организованного класса, иначе говоря - к решению той проблемы,

которую сами Маркс и Энгельс считали наиважнейшей. Однако не имея возможности

влиять на это движение и вполне сознавая ту опасность, что ведомый профсоюзами

рабочий класс может обуржуазиться и выработать в себе буржуазные установки, они

не любили профсоюзы и не доверяли им, а те платили им той же монетой - в той

мере, в какой они их вообще замечали. Таким образом, Марксу и Энгельсу пришлось

отступить на позицию, которая стала характерной для классического социализма и

которая, хотя значение ее существенно уменьшилось, и по сей день выражает

фундаментальный антагонизм между теоретиками социализма и рабочим классом

(который в важных случаях можно условно приравнять к антагонизму между

социалистическими партиями и профсоюзами). Для социалистов профсоюзное движение

было чем-то таким, что необходимо обратить в веру классовой борьбы; в качестве

средства такого обращения приверженцам истинного вероучения приходилось идти на

сотрудничество с профсоюзами всякий раз, когда рабочие волнения радикализировали

массы и беспокойство или волнение профсоюзных лидеров достигало такой степени,

что они готовы были выслушивать проповеди. Но поскольку обращение в истинную

веру все равно было неполным и поскольку профсоюзы оставались в принципе

нерасположенными ни к революционным, ни даже просто к политическим действиям,

для социалистов это движение не только не было носителем божественной истины,

напротив, оно шло по ложному пути, неправильно понимало свои истинные цели,

обманывая себя пустыми сказками, которые не просто бесполезны, но даже вредны, а

потому правоверным не следовало до него опускаться, разве что затем, чтобы

подтачивать его изнутри.

Эта ситуация начала меняться уже при жизни Маркса и изменилась еще больше после

его кончины, но еще при жизни Энгельса. Рост численности промышленного

пролетариата, который постепенно сделал его реальной силой не только в Англии,

но и на континенте, и сопутствующая экономическим спадам того периода

безработица увеличили влияние Маркса и Энгельса на лидеров рабочего движения, но

они никогда так и не добились прямого влияния на пролетарские массы. Впрочем,

главным материалом для работы всегда оставалась интеллигенция. И хотя успехи их

на данном фронте были весьма значительны, интеллигенты доставляли им еще больше

беспокойств, чем безразличие трудящихся, временами перерастающее во

враждебность. Была, например, прослойка интеллигентов-социалистов, которые не

считали зазорным отождествлять себя с профсоюзами или с социальным

реформаторском буржуазно-радикального или даже консервативного толка. И

разумеется, они исповедовали совершенно иной социализм, который, обещая быстрые

блага, был опасным соперником. Были также интеллигенты, в первую очередь

Лассаль, которые завоевали в массах позиции, представлявшие уже прямую угрозу

идеям марксизма. И наконец, были интеллигенты, которым было не занимать

революционного пыла, но которых Маркс и Энгельс вполне справедливо считали

худшими врагами социализма - это путчисты вроде Бланки [Blanqui, 1805-1881],

досужие мечтатели, анархисты и т.д. Идеологические и тактические соображения

требовали сказать всем этим группам твердое "Нет".

3. На таком идеологическом фоне и в такой тактической ситуации Марксу было

чрезвычайно трудно найти ответ на два жизненно важных вопроса, которые неизбежно

задавал каждый его последователь или потенциальный сторонник: вопрос об

отношении к политике буржуазных партий и вопрос о программе ближайших действий.

Что касается первого вопроса, то социалистическим партиям нельзя было

посоветовать молча взирать на буржуазную политику. Их непосредственной задачей

было критиковать капиталистическое общество, выявлять замаскированные классовые

интересы, подчеркивать, насколько лучше все будет в социалистическом раю,

охотиться за новобранцами: критиковать и организовывать. Однако сохранять чисто

негативное отношение, хотя в принципе оно вполне допустимо, для любой

мало-мальски влиятельной партии было бы невозможно. Оно неизбежно вступило бы в

противоречие с реальными целями организованного труда и, если бы оно сохранялось

сколь нибудь долго, отпугнуло бы всех последователей, за исключением разве что

горстки политических аскетов. Учитывая то влияние, которое вплоть до 1914 г.

оказывало учение Маркса на великую германскую Социал-демократическую партию и на

многие другие политические группы меньших размеров, интересно посмотреть, как он

разрешил эту трудность.

Пока это было возможно, он сохранял единственную логически безупречную позицию:

социалисты должны отказаться от участия в бутафорских реформах, с помощью

которых буржуазия пытается обмануть пролетариат. Такое участие - позже оно было

названо "реформизмом" - означало бы вероотступничество, предательство истинных

целей, коварную попытку подлатать то, что должно быть разрушено. Ослушники вроде

Бебеля, вернувшегося с повинной головой к прежним святыням после того, как он

соблазнился было реформизмом и сбился с пути истинного, подвергались

ожесточенной критике. Надо сказать, что во времена Союза коммунистов 1847 г.

Маркс и Энгельс сами подумывали о том, чтобы скооперироваться с левыми

буржуазными группировками, да и в "Коммунистическом манифесте" признавалась

необходимость в отдельных случаях идти на компромиссы и создавать союзы, а также

говорилось, что тактику следует выбирать с учетом времени и места. Тот же вывод

следовал и из правила, обязательного для всех правоверных, о том, что нужно

использовать любые раздоры между национальной буржуазией разных стран и между

буржуазными группировками внутри одной страны: ведь без сотрудничества, по

крайней мере с некоторыми из этих группировок, при этом не обойтись. Но все эти

послабления нужны были Марксу только для того, чтобы еще выше поднять главный

принцип, и по сути ничего не меняли. В каждом конкретном случае целесообразность

отступления от правила должна была тщательно взвешиваться, причем изначальная

установка всегда была "против". К тому же под "сотрудничеством" Маркс понимал не

столько нормальные рабочие отношения с другими политическими течениями,

поскольку при таких отношениях неизбежно пришлось бы идти на компромисс, а это

могло бы подорвать чистоту учения, а союз, заключенный на время каких-то

чрезвычайных событий, предпочтительно революций.

О том, как должен поступать истинный марксист, если буржуазный супостат проводит

политику, безусловно совпадающую с интересами пролетариата, можно судить по

примеру, показанному самим Метром, в очень важном вопросе. Дело в том, что одной

из главных опор политической платформы английского либерализма была политика

свободной торговли. Маркс был слишком хорошим экономистом, чтобы не понимать,

какие выгоды в тех условиях это сулило рабочему классу. Можно было бы попытаться

преуменьшить эти выгоды или найти злой умысел в намерениях буржуазных

сторонников свободной торговли, по проблему бы это не решило, поскольку

социалисты, конечно, должны были бы поддержать свободную торговлю, особенно

продуктами питания. Ну, что же, раз надо - они ее поддержат, но только,

разумеется, не потому, что дешевый хлеб - это благо, - упаси бог! - а потому,

что свободная торговля ускоряет темпы социальной эволюции, а следовательно,

приближает социальную революцию. Это очень красивый тактический ход. К тому же

аргумент, которым воспользовался Маркс, совершенно справедлив и может быть с

равным успехом использован во многих других случаях. Пророк позабыл, правда,

сказать, что делать социалистам, когда принимаемые буржуазным правительством

решения улучшают положение пролетариата, но не ускоряют эволюцию капитализма - а

именно таковы большинство мер по социальной защите населения, социальному

страхованию и т.п., или, наоборот, ускоряют эволюцию капитализма,

непосредственно не улучшая положения пролетариата. Но если подобные вопросы

вызовут разнотолки в буржуазном лагере, то социалисты не растеряются - следуя

заветам Учителя, они постараются обратить капиталистические разногласия себе на

пользу. Несомненно, что именно в этом ключе Маркс решал бы и вопрос о реформах,

финансируемых в противовес буржуазии небуржуазными силами, в частности земельной

аристократией и мелкопоместным дворянством, хотя в его учении для подобных

казусов просто не было места.

Второй вопрос был не менее заковыристым. Ни одна партия не может существовать

без программы, которая обещает народу скорые блага. Но марксизм, строго говоря,

не мог ничего подобного предложить. В отравленной атмосфере капитализма любое

доброе дело было заведомо запятнано. Маркса и Энгельса это действительно

беспокоило, и они никогда не одобряли программ, которые предусматривали

проведение конструктивной политики в рамках капиталистического порядка и,

следовательно, попахивали буржуазным радикализмом. Однако когда они сами

столкнулись с этой проблемой в 1847 г., они решительно разрубили Гордиев узел и

без всякой логики включили в "Коммунистический манифест" список неотложных мер

социалистической политики, пришвартовав тем самым социалистическую баржу к

либеральному лайнеру.

Бесплатное образование, всеобщее избирательное право, запрет на эксплуатацию

детского труда, прогрессивный налог, национализация земли, банков и транспорта,

развитие государственной промышленности, расчистка под пашню и улучшение земель,

всеобщая трудовая повинность, создание промышленных центров но всей стране - все

это ясно показывает, до какой степени (в то время) Маркс и Энгельс позволяли

себе пускаться в оппортунизм (чего они никогда не разрешали делать другим

социалистам). Самое поразительное в этой программе - это то, что в ней не было

ни единого пункта, который однозначно трактовался бы как типично или чисто

социалистический, попадись он в ином контексте; каж- дое требование из этого

списка могло бы фигурировать и в несоциалистической программе - в ряде случаев

от вполне буржуазных авторов исходило даже требование национализировать землю, а

большинство этих требований были просто позаимствованы с кухни радикалов.

Разумеется, это было единственно разумное решение, но все же оно было лишь

паллиативом, единственной задачей которого было прикрыть постыдный практический

изъян. Если бы Маркса действительно интересовали эти вопросы, ему бы не

оставалось ничего другого, кроме как принять сторону радикального крыла

буржуазного либерализма. Однако на самом деле они очень мало его волновали, и он

не чувствовал себя обязанным ничем ради них жертвовать; если бы буржуазные

радикалы вдруг выполнили все эти требования, Маркс, по всей вероятности, был бы

неприятно удивлен.

4. Те же принципы, та же тактика и похожие политические установки содержались и

в обращении Маркса к учредительному съезду Международного товарищества рабочих

(Первый Интернационал) в 1864 г. Создание его означало поистине громадный шаг

вперед по сравнению с немецким союзом просвещения рабочих

(Arbctcrbildungsverein) 1847 г. или небольшой международной группой, основанной

в том же году [имеется в виду Союз коммунистов, по поручению которого Маркс и

Энгельс написали свой "Манифест". - Прим. ред.]. Первый Интернационал, конечно,

не был организацией социалистических партий, хотя, например, обе немецкие

социалистические партии в него вошли (правда, лассальянская партия Всеобщий

немецкий рабочий союз тут же и вышла), и уж тем более он не был международной

организацией пролетариата. Однако в нем были представлены лейбористские группы

многих стран и многих направлений, и даже английские тред-юнионы проявили

достаточный интерес, чтобы на некоторое время согласиться - пусть уклончиво,

пусть в надежде получить какую-то выгоду для себя - на такой несколько странный

для них альянс. Одним из основателей Первого Интернационала был Джордж Оджер

[Odgеr, 1813-1877, секретарь лондонского совета тред-юнионов в 1862-1872 гг., в

1864-1867 гг. - председатель Генсовета Первого Интернационала. - Прим. ред.][Он

даже выполнял обязанности председателя Генсовета Интернационала, а это кое-что

да значило, поскольку он был одним из самых известных сторонников создания

федерации и объединения тред-юнионов, организатором лондонского совета по

торговле и одним из вожаков лиги реформаторов, выступавших за предоставление

городским рабочим прав представительства в парламенте.]. Все притязания на

какую-то исключительную роль в революционных движениях и крупных рабочих

беспорядках, исходившие как от самой Ассоциации, так и от ее летописцев,

совершенно беспочвенны. Но хотя Товарищество это никогда ничего не возглавляло,

не решало и ничем не руководило, оно по крайней мере помогло своим членам

выработать единую фразеологию. А еще оно помогло наладить связи, которые в

конечном итоге и позволили ему занять действительно важное положение благодаря

любезной помощи буржуазных супостатов, по глупости своей этому способствовавших.

В начале все шло довольно гладко, и первые четыре "конгресса" прошли

исключительно успешно, если к тому же учесть, что отдельные несоциалистические

выпады, как то: одобрение права наследования, которое прошло большинством

голосов, были тактично "не замечены" правоверными членами. Вторжение Бакунина

(1869 г.) и его выдворение (1872 г.) нанесли, однако, удар, от которого

Товарищество уже не смогло оправиться, хотя оно просуществовало вплоть до 1874

г.

Маркс с самого начала отдавал себе отчет о возможностях и опасностях, которые

таил в себе этот караван-сарай, под крышей которого были и интеллигенты с

сомнительной репутацией, и рабочие, полные неприкрытой решимости использовать

Товарищество в своих интересах или отречься от него - смотря по обстоятельствам.

Они заключали в себе те самые возможности и те самые опасности, за и

соответственно против которых он всю жизнь боролся. Первоочередной задачей было

сохранить организацию как единое целое, второй - придать ей марксистский уклон,

причем обе эти задачи приходилось решать в условиях, когда Маркс и его соратники

постоянно оказывались в меньшинстве и когда влияние его на других членов было

куда меньше, чем можно было бы заключить на основании того факта, что ему было

поручено, а вернее сказать - позволено сделать программное обращение на

учредительном съезде. Вследствие этого упомянутое обращение пестрело уступками

немарксистским взглядам - уступками, очень похожими на те, которые позже Маркс с

негодованием обнаружит в Готской программе Германской социал-демократической

партии (1875). Сознательное маневрирование и компромисс были присущи Марксу и

позже - именно это заставило его однажды воскликнуть с полушутливым отчаяньем:

"Je ne suis pas Marxiste!" ("Я не марксист!" - фр.). Однако сущность компромисса

зависит от человека, который на него пошел, и от идеи, ради которой этот

компромисс был сделан. Тот, кто заботится только о генеральной линии, может

смириться со многими отклонениями от нее. По всей видимости, Маркс никогда не

упускал генеральную линию из вида и умел вернуться к ней после каждого

очередного "отклонения". Но можно понять его горечь, когда он видел, что и

другие играют в эту игру. Таким образом, и в собственных тактических

подтасовках, и в его гневном осуждении подтасовок, сделанных другими, скрывалось

нечто большее, чем просто эгоизм.

Можно, разумеется, критиковать и тактику, и принцип того, что с тех самых пор

остается классической политикой ортодоксального социализма. Тактический ход,

предпринятый Марксом, предоставил его последователям полную свободу обосновывать

любое свое действие или бездействие делом или словом Метра. Сам принцип не раз

подвергался критике за то, что он указывает путь в никуда. Гораздо важнее

извлечь из него рациональное зерно. Маркс верил в пролетарскую революцию. Он

также верил, хотя собственное учение должно было посеять в его душе определенные

сомнения, что подходящий момент наступит совсем скоро, точно так же, как ранние

христиане верили, что Судный день не за горами. Таким образом, его политический

метод, строго говоря, был основан на ошибочном диагнозе. Те интеллигенты,

которые превозносят его политическую мудрость [См., например, работу Bеnеdetto

Crocе "Matеrialismo Storico еd Economia Marxista" в переводе С.М. Meredith,

1914.], совершенно не замечают того, в какой мере в его взгляды прокрался

корыстный элемент. Однако если исходить из доступных ему фактов и не подвергать

сомнению те выводы, которые он из этих фактов делал, этот метод действительно

представляется оправданным, так же как оправданными представляются и его взгляды

по вопросу о ближайших целях и о сотрудничестве с буржуазными реформистами.

Создание однородной партии, основой которой был бы организованный пролетариат

всех стран, который шел бы к цели, не теряя революционной веры и держа порох

сухим, с этих позиций было поистине задачей первоочередной важности, по

сравнению с которой все остальное отступало на второй план.

Йозеф Шумпетер. "Капитализм, социализм и демократия" –