Глава двадцать шестая. С 1875-го по 1914-й

1. События в Англии и дух фабианства

В этих двух датах есть некий символический смысл. Год 1875-й стал свидетелем

рождения первой чисто социалистической партии, которая оказалась достаточно

влиятельной, чтобы стать признанным политическим фактором. Это знаменательное

событие произошло в результате слияния двух немецких партий - группы Лассаля и

группы, основанной в 1869 г. Бебелем и Либкнехтом - и создания на их основе

Социал-демократической партии, которая хотя в то время и делала существенные

уступки лассальянству (Готская программа) [Главной идеей Лассаля была

организация рабочих в производительные ассоциации, поддерживаемые государством,

которые, по его мысли, должны были бы конкурировать и в конечном итоге

ликвидировать частную промышленность. Это настолько сильно отдаст утопизмом, что

отвращение Маркса нетрудно понять.], со временем приняла марксизм (Эрфуртская

программа 1891 г.) и медленно, но верно пробивала себе дорогу к тому завидному

положению, которое ей удалось занять к 1914 г. [В тот год она получила 110 из

397 мест в рейхстаге, причем благодаря неспособности буржуазных группировок

организовать массовые и однородные по своему составу партии, влияние социалистов

было даже большим, чем можно было бы заключить судя по этим цифрам.], когда в ее

судьбе, как и в судьбе всех социалистических партий, наступил критический

перелом. Прежде, чем мы попробуем объяснить, благодаря какому чуду марксистская

партия, которой даже не пришлось ради этого поступаться своими принципами, чуть

было не получила парламентское большинство, мы обратимся к опыту других стран, и

прежде всего к английскому социализму той эпохи, который при поверхностном

взгляде составляет резкий и поучительный контраст немецкому социализму.

Взглянув же чуть глубже, мы, разумеется, обнаружим весьма похожие социальные

процессы и как их следствие - весьма похожие рабочие движения. Различия между

английскими и германскими социалистами в том, что касается общего тона,

идеологии и тактики, легко объяснимы. После того, как в 1834 г. Оуэновский

Великий национальный объединенный профсоюз [Owenite Grand National Consolidated

Trade Union] раскололся и чартизм пошел на убыль, лейбористское движение в

Англии более уже не вызывало открытой враждебности. Некоторые из его

экономических целей были поддержаны либералами, другие - консерваторами

[Особенно поражает возникновение пролейбористских установок в консервативном

лагере. С одной стороны, в качестве примера можно сослаться на группу,

возглавляемую лордом Эшли (Ashlcy), и на группу Молодая Англия" (тори-демократы

под предводительством Дизраэли).]. Законодательные акты, регламентирующие

деятельность профсоюзов (1871, 1875 и 1876 гг.), например, были приняты без

каких-либо проволочек, которые могли бы спровоцировать рабочий класс на борьбу.

Более того, битва за право представительства рабочего класса в парламенте велась

несоциалистическими группировками, а роль рабочих в ней сводилась лишь к

одобрительным и осуждающим выкрикам. Все это убедительно свидетельствует о

превосходных качествах английских рабочих. Впрочем, то же самое можно сказать и

о превосходных качествах английского политического общества. Доказав, что оно

способно избежать повторения Французской революции и устранить угрозу,

проистекающую от дороговизны хлеба, оно затем долго демонстрировало свою

способность держать под контролем социальные ситуации возрастающей сложности и

идти на уступки, не теряя лица, - сошлемся хотя бы на Закон о трудовых

конфликтах 1906 г. [Сегодня нам не так-то просто представить, какое ошеломляющее

впечатление произвела эта мера на людей, которые все еще верили в государство и

в правовую систему, построенную вокруг института частной собственности. Ведь

такие меры, как ослабление ответственности за сговор применительно к мирному

пикетированию, - что практически означало легализацию действий профсоюзов,

несущих в себе угрозу применения силы, - и освобождение профсоюзной кассы от

ответственности за приносимый ущерб,- что практически означало законодательно

признание того факта, что профсоюзы всегда правы, - фактически передавали

профсоюзам часть полномочий государства и ставили их в привилегированное

положение, чему не могло помешать формальное распространение освобождения от

ответственности за ущерб также и на работодателей. Однако этот законодательный

акт был принят по результатам отчета, представленного Королевской комиссией 1903

г., когда у власти находилась консервативная партия, а консервативный лидер

(Бальфур) в своей речи при третьем чтении этого закона одобрил его, не выказывая

ни малейшего неудовольствия. Несомненно, такое отношение во многом объясняется

политической ситуацией, сложившейся в 1905 г., однако мое утверждение все равно

остается в силе.] Вследствие этого английскому пролетариату потребовалось больше

времени, чтобы выработать в себе "классовое сознание" и повторить путь, который

пришлось пройти Кейру Харди (Hardy), прежде чем он пришел к идее создания

Независимой рабочей партии Великобритании (1893). Однако подъем нового юнионизма

[Новый юнионизм означал распространение в середине 90-х годов XIX в. устойчивых

организаций, объединявших в своих рядах в основном лишь представителей

высококвалифицированных профессий и потому отличавшихся некоей клановой

гордостью и буржуазной респектабельностью (некоторые из лидеров 80-х годов, в

частности Кроуфорд (Crawiord), всячески подчеркивали ту пропасть, которая

отделяет уважаемых людей в тред-юнионах от пролетарских масс) и

противопоставлявших себя менее квалифицированным слоям, занимавшим более низкое

положение. Эти последние были куда менее уверены в своих способностях чего-то

для себя добиться и, следовательно, более восприимчивы к социалистической

пропаганде и тому ее тезису, что сами но себе забастовки - оружие ненадежное и

они должны сопровождаться политическими требованиями. Есть, таким образом,

прямая связь между сплочением более низких слоев трудящихся и переменой

отношения профсоюзов к политическим требованиям, с одной стороны, и к

социализму, с другой. Именно тогда - всего несколько лет спустя после всеобщей

забастовки докеров в 1889 г. - профсоюзные съезды начали принимать

социалистические резолюции] фактически ознаменовал собой наступление такого

положения вещей, которое мало чем отличалось от немецкого - разве что на словах.

Природа и степень подобных различий может быть продемонстрирована особенно

отчетливо на примере Фабианского общества, чьи идеи и методы в этом смысле

чрезвычайно характерны. Марксисты наверняка презрительно усмехнутся, поскольку

им это покажется чрезмерным преувеличением роли небольшой горстки интеллигентов,

которые просто не пожелали стать чем-то большим. На самом деле фабианство в

Англии или по крайней мере взгляды, которые оно выражало, играло не меньшую

роль, чем марксизм в Германии.

Фабианское общество возникло в 1883 г. и на протяжении всего рассматриваемого

здесь периода оставалось группировкой буржуазной интеллигенции [Эта группа,

численность которой никогда не превосходила 3-4 тыс. членов, на самом деле была

еще малочисленной, поскольку се активное ядро составляло не более 10-20

процентов. Ядро это было буржуазным как по происхождению, так и по установкам, а

также по тому, что большинство его членов были экономически независимы, по

крайней мере в том смысле, что все они имели хотя бы скромный, но постоянный

доход.]. Фабианство было вскормлено на идеях Бентама и Джеймса Милля и

продолжало их традицию. Его представители сулили человечеству точно такое же

радужное будущее, как и их предшественники - философские радикалы, и принялись

за дело рациональной реконструкции и усовершенствования общества в том же духе

практического прогрессизма.

Надо сказать, что фабианцы с величайшим уважением относились к фактам, не

останавливаясь даже перед проведением обширных исследований, чтобы эти факты

добыть, и если кого-то критиковали или предлагали какие-то меры, то позиция их

всегда была надежно аргументирована. Однако они совершенно некритично относились

к тем основам - культурным и экономическим, - на которых строились их

собственные цели. Цели свои они воспринимали как должное, что на самом деле

является лишь иным проявлением того, что, будучи добрыми англичанами, они и

самих себя воспринимали как должное. Они не в состоянии были понять разницу

между трущобой и палатой лордов. Почему и то, и другое - "зло", ясно ведь

каждому, разве не так? А большее экономическое равенство, самоуправление в

Индии, профсоюзы и свободная торговля - это не менее неоспоримое "добро", и

никаких сомнений. Единственной их заботой было устранение зла и сохранение

добра, остальное представлялось им пустой тратой сил. Во всем этом сквозило

преданное служение государству и нетерпимость к иным взглядам на индивидуальные

или национальные ценности - здесь фабианцы, пожалуй, не уступали марксистам, - а

также мелкобуржуазное отвращение ко всему аристократическому, включая красоту.

Вначале за фабианцами не стояла никакая социальная сила. Они готовы были

убеждать всех, кто согласен был их слушать. Они выступали со своими речами и

перед рабочей, и перед буржуазной аудиторией. Полемизировали они весьма

талантливо и много. Они отстаивали или осуждали конкретные правительственные

меры, планы, законы. Однако главным средством завоевания авторитета были для них

связи с отдельными ключевыми фигурами, вернее - с людьми из окружения

политических, промышленных и рабочих лидеров. Их страна и их собственное

социальное и политическое положение в этой стране давали уникальную возможность

для установления и использования подобных контактов.

Английское политическое общество не торопилось выполнять советы посторонних,

однако в значительно большей степени, чем любое другое общество, оно готово было

эти советы выслушивать. А среди фабианцев были не только посторонние. Некоторым

из них удалось заручиться связями, сформированными еще в студенческих союзах и

общежитиях Оксфорда и Кембриджа. По своему моральному складу они не были

пришельцами с другой планеты. Большинство из них не были заклятыми врагами

существующего государственного порядка. Все они гораздо чаще подчеркивали свое

желание сотрудничать, чем враждебность. Они вовсе не ставили своей задачей

создание партии и очень не любили фразеологию классовой борьбы и революции. Они

всегда предпочитали в чем-то помочь, а не быть помехой. И у них было что сказать

парламентариям и официальным лицам, которые часто были не прочь получить дельный

совет о том, что и как нужно делать. Сегодня каждый министр может получить любую

нужную ему информацию и советы любых специалистов непосредственно в стенах

своего министерства. В частности, ни один современный министр не испытывает

недостатка в статистических данных. Однако в 80-е и 90-е годы XIX в. все было

иначе. За редким исключением должностные лица любого ранга знали лишь то, что

соответствовало установившейся практике. Вне рамок сложившегося порядка

парламентарии, даже входящие в правящий кабинет, а уже тем более парламентарии,

в него не входящие, нередко испытывали большую нужду в информации и новых идеях,

особенно по вопросам "новых" социальных проблем. Группа, у которой в запасе

всегда имелись свежие факты и идеи и которая была рада подать их аккуратно

выложенными на блюдо и готовыми к употреблению министром финансов или другими

депутатами английского парламента, могла заведомо рассчитывать на благосклонный

прием (особенно через заднюю дверь). Государственные мужи не видели в этом

ничего зазорного. Более того, питая симпатию если не ко всем, то хотя бы к

ближайшим целям фабианцев, они позволяли им себя поучать. Фабианцев в свою

очередь также устраивала их роль неофициальных слуг народа. На самом деле она

устраивала их как нельзя лучше. Они не искали себе личной славы. Им нравилось

действовать за сценой. Работа через бюрократию, рост численности и могущества

которой они предвидели и одобряли, очень хорошо вписывалась в общую схему их

демократического государственного социализма.

Но, как спросил бы Маркс и как действительно спросила небольшая группа

английских марксистов (Демократическая федерация Гайндмана, основанная в 1881

г.), чем конкретно может похвастаться партия, имеющая подобные достижения, -

разве только тем, что она вступила в сговор с представителями буржуазных

интересов в политике? Как может такая партия называться социалистической, а если

допустить, что это все же так, то не был ли их социализм очередным вариантом

утопического социализма ( в вышеопределенном марксистском понимании)? Легко

представить себе, с каким отвращением относились друг к другу фабианцы и

марксисты и как гневно они осуждали иллюзии друг друга, хотя фабианцы обычно

старались избегать прямых дискуссий по основополагающим и тактическим вопросам

(а марксисты их, наоборот, просто обожали) и относились к этим марксистам с чуть

высокомерной симпатией. Тем не менее для непредвзятого наблюдателя не составит

труда ответить на эти вопросы.

В любое другое время социалистическое движение фабианского толка не смогло бы

ничего достичь, однако за три десятилетия, предшествовавшие 1914 г., оно

достигло очень многого, поскольку и обстановка, и настроения - все было готово

именно к подобной миссии, никак не менее и не более радикальной. Все, что

требовалось, чтобы превратить возможности в четкую политику, - это

сформулировать и организовать уже существующее общественное мнение, и эту миссию

фабианцы взяли на себя. Они были реформаторами. Дух эпохи сделал их

социалистами. Они были подлинными социалистами, поскольку они стремились

приблизить фундаментальную перестройку общества, которая в конечном итоге должна

была возложить заботу об экономике на государство. Они были

социалистами-волюнтаристами, и потому, появись они чуть раньше, они попали бы

под Марксово определение утопистов, но они твердо знали, чего хотели, и потому

никакие выводы из этого определения к их случаю не подходили. С их точки зрения,

было бы чистым безумием заранее тревожить буржуазию разговорами о революциях и

классовой борьбе. Всеми силами они хотели не допустить пробуждения классового

сознания, по крайней мере на первых порах, поскольку это сделало бы невозможным

мирное, но эффективное распространение их принципов по всем политическим и

административным органам буржуазного общества. Когда сложились подходящие

условия, они не колеблясь помогли появиться на свет Независимой лейбористской

партии, пошли на сотрудничество с Комитетом рабочих представителей (1900 г.),

помогли профсоюзам сделать первые шаги в политике, сформировали курс

Прогрессивной партии в Совете Лондонского округа, стали проповедовать сперва

муниципальный, затем общественный социализм, а вместе с ним и достоинства

советской системы.

Во всем этом, безусловно, прослеживается черта, которую легко подвергнуть

критике. Действительно, они не объявляли открытой войны в марксистском духе, не

кричали на всех углах о том, что они хотели бы сделать со своими противниками,

но они и ничего не предпринимали для их защиты. Другое критическое замечание,

которое могло бы быть выдвинуто против фабианцев их политическими противниками,

а именно, что благодаря своему образу действий они могут увязнуть еще на далеких

подступах к линии обороны капиталистической системы и никогда не довести дело до

великой схватки, не учитывает особенностей их установки. Они могли бы со своей

стороны возразить, что даже если на минуту допустить, что их наступление на

капиталистическую систему привело бы к достаточно глубоким преобразованиям в

рамках этого строя, но не разрушило сам строй, то и этим можно было бы

гордиться. А что касается схватки, то они заранее ответили своим революционно

настроенным критикам, исключительно удачно выбрав себе имя - они назывались в

честь римского полководца Фабия [Квинт Фабий Максим по прозвищу Кунктатор

(медлительный) (275-203 гг. до н.э.).], который хоть и действовал исключительно

осторожно, но сделал больше, чем любой из его пылких предшественников, чтобы

выгнать Ганнибала из Италии.

Таким образом, хотя можно с полным основанием утверждать, что как по вопросу о

классовой борьбе, так и по другим вопросам фабианство было прямой

противоположностью марксизму, с не меньшим основанием можно также утверждать,

что в некотором смысле фабианцы были более последовательными марксистами, чем

сам Маркс. Сосредоточение внимания на проблемах, лежащих в сфере практической

политики, движение вперед вместе с развитием общества и предоставление конечной

цели свободы осуществиться самой по себе - на самом деле такая установка лучше

согласуется с основами учения Маркса, чем та революционная идеология, которую он

на нее навесил. Твердая вера в неминуемую гибель капитализма, понимание того,

что уничтожение частной собственности - это медленный процесс, который имеет

тенденцию изменять позиции всех классов в обществе - в этих фундаментальных

вопросах Марксовой доктрины фабианцы заслуживают более высокой оценки, чем сам

Маркс.

2. Две крайности: Швеция и Россия

У каждой страны свой социализм. Однако в тех странах континентальной Европы,

вклад которых в культурную копилку человечества совершенно непропорционален их

скромным размерам, в частности в Голландии и Скандинавских странах, дела не

слишком сильно отличались от английской модели. Возьмем, например, Швецию. Как

шведские искусство, наука, политика, общественные институты и многое другое,

социализм и социалисты этой страны обязаны своими особенностями не столько

своеобразию своих принципов или намерений, сколько тому материалу, из которого

вылеплена шведская нация, и ее исключительно уравновешенной социальной

структуре. Именно поэтому другим нациям совершенно бессмысленно даже пытаться

копировать шведские образцы, разве только пригласить к себе всех шведов и

доверить это дело им самим.

Учитывая специфику шведской науки и социальной структуры, нам нетрудно будет

понять две самые существенные характеристики шведского социализма.

Социалистическая партия, которой почти всегда руководили весьма способные и

честные политики, медленно набирала силу в соответствии с совершенно нормальным

процессом социального развития, не пытаясь ни опередить его, ни вступить с ним в

борьбу ради борьбы, поэтому приход этой партии к власти не вызвал никаких

социальных потрясений. Ответственные посты в государстве, естественно, перешли к

ее лидерам, которые стали строить свои отношения с лидерами других партий на

условиях равенства в поисках общей платформы: до сих пор, хотя в стране,

конечно, появилась коммунистическая группа, все разногласия в Швеции по поводу

текущей политики сводятся к тому, что кто-то предлагает потратить на некую

социальную программу на несколько миллионов крон больше, другие - меньше, но

сама эта программа возражений ни у кого не вызывает. А что касается разногласий

внутри социалистической партии, то противоречия между интеллигенцией и рабочими

можно разглядеть только в микроскоп - отчасти потому, что благодаря высокому

культурному уровню тех и других между ними нет пропасти, отчасти потому, что

шведский социальный организм производит на свет относительно меньше хронически

безработных интеллигентов, чем социальные организмы других стран, и раздраженных

интеллектуалов, изводящих себя и других в этой стране меньше, чем в других.

Некоторые усматривают в этом разлагающее влияние профсоюзов на социалистическое

движение в целом и на партию в частности. Тем, кто клюнул на удочку современного

радикализма, может показаться, что так оно и есть. Однако этот диагноз

совершенно не воздает должного социальной и национальной среде, продуктом

которой являются и шведские рабочие, и шведские интеллигенты и которая не дает

ни тем, ни другим превращать свой социализм в религию. Хотя в учении Маркса

можно при желании отыскать место для подобных структур, от среднего марксиста,

разумеется, нельзя ожидать благосклонного отношения к социалистической партии

шведского типа или хотя бы признания, что в лице такой партии мы имеем дело с

подлинно социалистическим движением. Шведские же социалисты в свою очередь лишь

незначительно были затронуты марксизмом, хотя они часто использовали его

лексикон, который соответствовал принятым в то время представлениям о

социалистическом этикете, особенно в своих международных контактах с другими

социалистическими группами.

Пример другой крайности дает нам Россия, социализм которой был почти чисто

марксистским и потому в полной мере пользовался благосклонным отношением

ортодоксальных социалистов. Причины его возникновения весьма трудно объяснить,

исходя из российских условий. Царская Россия была аграрной страной с

преимущественно докапиталистическим укладом. Промышленный Пролетариат, поскольку

он вообще был досягаем для профессиональных социалистов, составлял лишь

небольшую часть 150-миллионного населения [В 1905 г численность фабричных

рабочих в России составила примерно 1,5 млн. человек.]. Предприятия торговой и

промышленной буржуазии, также весьма малочисленной, по своей эффективности не

слишком превосходили прочие уклады, хотя развитие капитализма, поощряемое

правительством, быстро набирало темпы. В этой социальной структуре интеллигенция

была инородным телом: ее идеи были так же чужды русской почве, как и парижские

платья светских красавиц.

Преобладавшая в то время форма государственного устройства, при которой

абсолютный монарх (автократ) возглавлял разросшийся бюрократический аппарат и

выступал в союзе с земельной аристократией и церковью, была, безусловно,

отвратительна многим интеллектуалам. И общественное мнение всего мира

согласилось с их пониманием истории. Даже авторы, весьма враждебно настроенные

по отношению к тому режиму, который установился после падения царизма, всегда

торопятся заверить своих читателей, что и они должным образом возмущены ужасами

царизма. Так за частоколом расхожих штампов совершенно потерялась та простая

истина, что эта форма правления не менее точно соответствовала породившей ее

социальной структуре, чем парламентская монархия в Англии или демократическая

республика в Соединенных Штатах. Достижения российской бюрократии, принимая во

внимание условия, в которых ей приходилось действовать, были значительно выше,

чем принято считать. Ничего другого, кроме проводимых ею социальных реформ, как

в сельском хозяйстве, так и в других областях, и ее нетвердого движения по пути

к выхолощенному варианту конституционного строя, в тех условиях и нельзя было

ожидать. Духу нации противоречил вовсе не царизм, который как раз имел широкую

опору среди огромного большинства всех классов, а привнесенный извне радикализм

и групповой интерес интеллектуалов.

Из этого можно сделать два вывода, которые на первый взгляд могут показаться

парадоксальными, хотя ни один серьезный историк их таковыми не сочтет. С одной

стороны, никакие крупные или внезапные шаги в направлении, указываемом теми

либерально настроенными юристами, докторами, профессорами и государственными

служащими, которые образовали партию кадетов (конституционно-демократическую

партию), были невозможны не столько потому, что их программа была неприемлема

для монархии, сколько потому, что партия эта была слишком слабой. Допустить их

до власти - означало бы поставить во главе страны политическую группировку,

которая пользовалась не большей, а меньшей поддержкой народных масс, которая не

лучше, а хуже выражала их настроения и интересы, чем политические силы, которые

делали ставку на царизм. Для буржуазного режима, не говоря уже о режиме

социалистическом, в этой стране попросту не было места. Не было также ничего

общего между ситуацией 1789 г. во Франции и ситуацией 1905 г. в России.

Рухнувшая в 1789 г. во Франции социальная структура была устаревшей, мешала

развитию почти всего, что было жизнеспособного в этой нации, и не смогла

справиться со стоявшими перед ней финансовыми, экономическими и социальными

проблемами. Ничего похожего в России 1905 г. не наблюдалось. Конечно,

национальная гордость была уязвлена в связи с поражением в войне с Японией, а

отсюда и недовольство и беспорядки. Но государство успешно справлялось со своими

задачами - оно не просто подавляло волнения, оно пыталось решать вызвавшие их

проблемы. Если в итоге событий во Франции к власти пришел Робеспьер, то в России

- Столыпин. Это было бы невозможно, если бы царизм исчерпал свои силы, как

исчерпал их французский ancien regime ["старый режим" - фр.]. Нет никаких причин

полагать, что, если бы не мировая война, тяжелым грузом легшая на социальную

ткань, русская монархия не сумела бы мирно и успешно трансформироваться под

влиянием и по ходу экономического развития страны [Этот анализ, разумеется,

поднимает весьма интересные вопросы относительно природы того, что обычно

именуется "исторической необходимостью", с одной стороны, и роли личности в

истории - с другой. Мне кажется, что говорить о том, что Россию привела к войне

неумолимая необходимость, оснований нет. Интересы, поставленные на карту

сербским конфликтом, не были для России жизненно важными, если не сказать

больше. Внутренняя ситуация в стране в 1914 г. вовсе не была настолько тяжелой,

чтобы правительство было вынуждено прибегнуть к политике военной агрессии в

качестве последней отчаянной меры. Ситуация эта, конечно, была непростой - она

привела в действие националистов, те - некоторых (не всех) крайних реакционеров,

а потом и те и другие вместе разбудили низы, которые уже стали хвататься за

топоры - кто в одиночку, кто с сотоварищи. Но будь у последнего из русских царей

чуть больше здравого смысла и твердости, Россия вполне могла бы войны избежать.

Позже, когда ситуация прояснилась и когда после битвы в Галиции всякая надежда

на военный успех улетучилась, сделать это было бы сложнее, но все-таки возможно.

Даже после падения монархии нельзя наверняка утверждать, что правительство

Керенского не смогло бы спасти ситуацию, если бы оно разумно распорядилось

своими ресурсами и не уступило бы мольбам союзников, протрубив последнюю

отчаянную атаку. Но царизм в преддверии буржуазного восстания и буржуазное

общество, пришедшее ему на смену, наблюдали за приближением своей погибели в

состоянии паралича, который был столь же несомненным, сколь и труднообъяснимым.

Конечно, поголовная некомпетентность в одном лагере и скопление умных и

одаренных людей в другом нельзя объяснить одной только случайностью. Однако в

данном случае некомпетентность старого режима сводилась просто к тому, что он

оказался не на высоте ситуации, которая состояла в полной дезорганизации всего и

вся, но этой ситуации, несомненно, можно было бы избежать.

Читатель, по-видимому, вряд ли рассчитывает на то, что мое исследование русского

социализма совпадет с аналогичным исследованием, проделанным Троцким (Троцкий.

История русской революции. Пер. на англ. М. Истмана, 1934). Тем более

знаменательно то, что различие между этими исследованиями не неохватно и, в

частности, что Троцкий рассматривал вопрос о том, что было бы, если бы

революционное движение столкнулось с "другим царем". Правда, он не делал

очевидного вывода из этих размышлений. Однако он признает, что марксистское

учение не отрицает роли личности в истории, хотя сам, похоже, недооценивает

истинную ее важность для постановки правильного диагноза русской революции.].

С другой стороны, именно потому, что социальная структура России была по

существу стабильна, интеллектуалы, которые не могли рассчитывать на победу с

помощью более или менее нормальных методов, впали в отчаянный радикализм и пошли

по пути преступного насилия. При этом степень их радикализма находилась в

обратной пропорции к практическим возможностям - это был радикализм от бессилия.

Пусть убийства бессмысленны и могут привести только к усилению репрессий, но

другого выбора практически не было. Жестокость репрессий в свою очередь вызывала

ответные меры, и так разворачивалась эта трагедия, трагедия жестокости и

преступлений, беспрерывно усиливающих друг друга, - мир видел и чувствовал

только это и поставил этим событиям соответствующий диагноз.

Сам Маркс не был путчистом. К некоторым персонажам из числа русских

революционеров, особенно людям бакунинского типа, он испытывал презрение,

смешанное с ненавистью. К тому же он должен был понимать - и, но всей

вероятности, понимал, - что в условиях социальной и экономической структуры

России не выполнялось ни одно из условий, которые согласно его собственному

учению необходимы для успеха и даже просто для возникновения социализма. Но хотя

с точки зрения логики это должно было бы помешать русским интеллигентам принять

его учение, нетрудно понять, почему оно, напротив, пользовалось среди них

колоссальным успехом. Все они были революционерами - кто в большей, кто в

меньшей степени, а плана действий у них не было. И вдруг появляется

революционный катехизис небывалой силы. Огненные фразы и смелые пророчества

Маркса - это было именно то, что нужно, чтобы выбраться из тоскливой пустыни

нигилизма. К тому же сочетание в его доктрине экономической теории, философии и

истории отвечало русской тяге к совершенству. Пусть это священное писание было

совершенно неприменимо к их случаю и по сути ничего им не сулило. Верующий

всегда слышит ровно то, что хочет услышать, что бы ни говорил ему пророк.

Насколько далека была реальная ситуация в России от состояния зрелости, как

понимал ее Маркс, настолько же готова была русская интеллигенция - именно

интеллигенция, а не одни только входящие в нее профессиональные социалисты -

искать у него ответы на свои вопросы.

Благодаря этому первый марксистский кружок появился в России уже в 1883 г., а в

1898 г. на его основе возникла социал-демократическая партия. Руководителями, а

на первых порах и членами были в основном, конечно, представители интеллигенции,

однако создание подпольных организаций в "массах" шло достаточно успешно, что

позволило сочувствующим наблюдателям говорить о сплочении рабочих кружков под

марксистским руководством. Именно это объясняет, почему в России удалось

избежать многих трудностей, с которыми сталкивались марксистские группы в

странах с сильным профсоюзным движением. По крайней мере на первых порах

рабочие, которые вступали в организацию, послушно шли на поводу у интеллектуалов

и практически никогда не пытались ничего решать за себя. Как следствие, развитие

теории и практики шло в строгом соответствии с положениями, выдвинутыми Марксом,

и отличалось высоким уровнем. Естественно, это вызвало одобрение со стороны

немецких защитников веры, которые, видя такую обезоруживающую добродетель,

очевидно, решили, что тезис Маркса о том, что серьезный социализм может

зародиться только в недрах развитого капитализма, все же допускает отдельные

исключения. Однако Плеханов, основатель кружка 1883 г. и ведущая фигура русского

марксизма на протяжении первых двух десятилетий, чьи талантливые и высокоученые

работы, внесшие значительный вклад в развитие марксизма, снискали всеобщее

уважение, всецело разделял этот тезис и потому не мог надеяться на скорую победу

социализма в своей стране. Храбро сражаясь против реформизма и всех других

имевшихся в ту пору ересей, угрожавших чистоте истинной веры, и сохраняя при

этом веру в революционную цель и метод, этот правоверный марксист, должно быть,

сразу почувствовал беду, когда в его партии возникла группа, настаивавшая на

скорых действиях, хотя он с симпатией относился к ее членам и ее лидеру -

Ленину.

Неизбежный конфликт, расколовший в 1903 г. партию на большевиков и меньшевиков,

означал нечто значительно более серьезное, чем простое разногласие по

тактическому вопросу, давшее название обеим фракциям. В то время ни один, даже

самый искушенный наблюдатель не смог бы до конца понять природу этого разлада.

Но сегодня диагноз уже не должен вызывать никаких сомнений. За марксистской

фразеологией, которую сохранили обе группы, скрывался тот факт, что одна из них

безвозвратно отошла от классического марксизма.

У Ленина, по всей видимости, не было никаких иллюзий относительно ситуации в

России. Он понимал, что царский режим можно успешно атаковать только тогда,

когда он будет временно ослаблен военным поражением, и что в условиях той

дезорганизации, которая за этим поражением последует, решительный, хорошо

вымуштрованный отряд методом жестокого террора может скинуть любой другой режим,

который попытается прийти на смену царизму. На этот случай, вероятность которого

он, по-видимому, сознавал как никто другой, он был намерен подготовить

соответствующий инструмент. Ему ни к чему были мелкобуржуазные теории

относительно крестьянства, - которое в России, разумеется, представляло главную

социальную проблему, - и уж тем более теории, говорящие о необходимости

дожидаться, когда рабочие поднимутся и совершат великую революцию по своей

собственной инициативе. Ему нужны были только хорошо обученные боевики -

янычары, глухие к любым доводам, кроме собственных, свободные от каких-либо

моральных запретов, невосприимчивые к голосу разума и человечности. В тех

условиях подобных людей можно было найти только в среде интеллигенции, причем

самый лучший человеческий материал предлагала партия. Попытка Ленина получить

контроль над партией, таким образом, была на самом деле попыткой разрушить саму

ее душу. Партийное большинство и его лидер Л. Мартов, по-видимому, это понимали.

Мартов не критиковал Маркса и никакой новой линии поведения не предлагал. Он

спорил с Лениным от имени Маркса, отстаивая учение Маркса о массовой

пролетарской партии. Новое слово было сказано не Мартовым, а Лениным.

Испокон веков все еретики всегда утверждали, что они вовсе не хотят разрушать

прежние святыни - наоборот, они стремятся восстановить их первозданную чистоту.

Ленин тоже не стал нарушать эту освященную традицией практику и вместо того,

чтобы отречься от верности учению, заделался еще большим марксистом, чем сам

Маркс. Во всяком случае, он сделал важный ход, выдвинув тезис, который так

понравился Троцкому и Сталину, а именно - тезис о том, что он исповедует

"марксизм эпохи империализма". И читатель без труда заметит, что в определенных

границах Ленину было нетрудно соблюсти и форму, и содержание

нефальсифицированного марксизма. С другой стороны, нетрудно заметить и то, что

он покинул эту твердыню и занял но существу антимарксистскую позицию.

Антимарксистской была не только сама идея обобществления путем провозглашения в

очевидно несозревшей ситуации; гораздо в большей степени это относится к его

идее о том, что освобождение рабочих должно стать делом не самих рабочих, как

учил Маркс, а банды интеллектуалов, командующих темными массами [Кстати говоря,

русские социалисты, правда, не сам Ленин, а его ближайшие соратники на местах,

установили связь с преступными элементами. Это вылилось в действия "эксов"

(ударных отрядов, проводящих "экспроприацию на практике", попросту говоря -

налетчиков) как в самой России, так и в Польше. Это был чистый разбои, хотя

западная интеллигенция проглотила "теорию", оправдывающую его необходимость.].

Это было куда серьезней, чем просто иной взгляд на практику агитации и

компромиссов, больше, чем расхождения по второстепенным пунктам марксистской

доктрины. Это означало разрыв с се самой сокровенной сутью [В задачи настоящего

исследования не входит подробный раэбор дальнейших событий, всем и без того

хорошо известных. Достаточно будет сделать лишь следующие замечания. Ленину не

удалось подчинить себе российскую социалистическую партию, лидеры которой со

временем все более и более от него отдалялись; трудность их положения,

проистекающая из стремления любыми силами сохранить подобие единого фронта, не

отказываясь в то же время от своих принципов, наглядно проявляется в шатаниях

Плеханова. Зато Ленину удалось уберечь свою группу от развала, принудить ее к

повиновению и приспособить ее курс к ситуации, возникшей в ходе и итоге

революции 1905 г., включая участие ленинской фракции в Думе. Ему удалось также

сохранить свои связи и свое положение во Втором Интернационале (см. ниже): он

принимал участие в работе трех его съездов и представлял российскую партию в

Бюро. Это вряд ли было бы возможно, если бы представители других наций имели

возможность разглядеть в его взглядах и деятельности то, что видели в них

большинство российских социалистов. Но Ленин не раскрывал перед ними своих карт

и потому Второй Интернационал, как и подавляющее большинство западных

социалистов вообще, относился к нему просто как к выдающейся фигуре левого крыла

правоверных марксистов и мирился с ним и его несгибаемым экстремизмом, где-то

восхищаясь им, а где-то не принимая его всерьез. Таким образом, в политической

сфере Ленин играл двойственную роль, которая в некотором смысле схожа с

двойственной ролью царского режима, чьи политические установки в области

международных отношений (сошлемся хотя бы на финансирование международного суда

и системы международной безопасности) также существенно отличались от принципов,

исповедуемых во внутренней политике.

Но ни эти достижения, ни его вклад в развитие социалистической мысли - по

большей части весьма посредственного качества (кстати, то же можно сказать и о

вкладе Троцкого) - не обеспечили бы ему места в первых рядах социалистов. Час,

возвеличивший Ленина, настал после поражения России в мировой войне и был в

одинаковой мере результатом уникального стечения обстоятельств, сделавших оружие

Ленина адекватным, и результатом его непревзойденного искусства применять это

оружие. В этом отношении (но ни в одном другом) панегирик проф. Ласки в

Энциклопедии общественных наук (статья "Ульянов") вполне оправдан, если.

конечно, допустить, что интеллигенция не может не падать ниц перед идолами своей

эпохи.].

3.Социалистические группы в Соединенных Штатах

В Соединенных Штатах сложилась совершенно иная социальная ситуация, которая

оказалась тем не менее столь же неблагоприятной для развития подлинно

социалистического массового движения, как и ситуация в России. Таким образом,

оба этих случая имеют немало сходных моментов, которые не менее интересны, чем

различия между ними. Если аграрная Россия, невзирая на коммунистическую жилку,

имманентно присущую российской деревне, оставалась практически не затронутой

влиянием современной ей социалистической мысли, то аграрные Соединенные Штаты

породили такие антисоциалистические силы, которые готовы были разделаться с

любыми проявлениями марксизма, принимавшими сколько-нибудь заметный масштаб.

Если промышленная Россия не сумела создать массовую социалистическую партию,

поскольку развитие капитализма в России шло медленно, то промышленные

Соединенные Штаты не смогли этого сделать потому, что развитие капитализма в

этой стране происходило с головокружительной быстротой [Конечно, наличие

неосвоенных областей на Западе намного снижало возможности возникновения

социальных трений в США. И все же значение этого момента, как бы велико оно не

было, не следует переоценивать. Экономический прогресс постоянно создавал новые

неосвоенные области промышленного развития, и это обстоятельство было гораздо

более важным, чем возможность в любой момент сложить чемоданы и двинуться на

Запад.].

Однако самое важное различие было между интеллигенцией обеих стран. В отличие от

России в Соединенных Штатах до конца XIX в. интеллигенция не была ни

полубезработной, ни доведенной до отчаяния. Система ценностей, которая возникала

из общенациональной задачи развития экономических возможностей, вовлекала

практически все мозги в сферу бизнеса, что наложило деловой отпечаток на самый

характер американской нации. Вне Нью-Йорка интеллигентов в общепринятом

понимании вообще практически не было, а те, что были, в большинстве своем

переняли систему ценностей деловых людей. К тем же, кто исповедовал иные

ценности, Мэйн-стрит ["Главная улица" (англ.) - так часто назывались главные

улицы небольших американских городов. Здесь употребляется как символ

американской провинции- Прим. ред.] отказывалась прислушиваться и инстинктивно

относилась к ним неодобрительно, и это была куда более действенная

воспитательная мера, чем методы российской политической полиции. Враждебность

среднего класса по отношению к компаниям железнодорожным и коммунальных услуг и

любым крупным предприятиям вообще впитала в себя практически всю "революционную"

энергию, которая только была в этой нации.

Типичный американский рабочий - хороший специалист и уважаемый человек - в душе

был бизнесменом и сознавал себя таковым. Он успешно занимался эксплуатацией

своих индивидуальных возможностей, заботясь о собственной выгоде, во всяком

случае, старался по возможности выгодно продать свой труд. Он понимал и в

значительной мере разделял образ мыслей своего работодателя. Когда ему это было

выгодно, он заключал союз с другими рабочими своего предприятия, но

принципиальные его установки оставались при этом прежними. Начиная примерно с

середины XIX в. подобная практика все более начала принимать форму рабочих

комитетов - предшественников послевоенных профсоюзов, создаваемых при компаниях,

экономическое и культурное значение которых наиболее полно раскрывалось в

условиях принадлежащих компаниям заводских поселков [Здравый смысл, заложенный в

основе подобных структур, и их соответствие специфике американских условий

настолько же очевидны, насколько очевиден тот факт, что у профсоюзов, а также у

радикальных интеллигентов они были бельмом на глазу. Лозунги наших дней -

недавно признанные официально - клеймят фабричные комитеты за то, что они якобы

являются порождением коварных замыслов работодателей помешать рабочим добиться

эффективного представительства своих интересов. Такая точка зрения вполне

естественна для тех, кто считает моральной аксиомой, что пролетариат должен

иметь свою боевую организацию, а также с позиций корпоративного государства,

складывающегося у нас на глазах. Однако она искажает историческую правду. То,

что работодатели предоставляли помещения для такого рода организаций, нередко

брали на себя инициативу и пытались на них повлиять, чтобы выработать

взаимоприемлемые решения, не исключает и не отрицает того, что фабричные

комитеты и их руководители выполняли весьма нужную функцию и, как правило,

весьма успешно служили интересам рабочих.].

Кроме того, рабочим часто было выгодно кооперироваться со своими коллегами по

профессии во всей стране, что позволяло им укреплять свои позиции в торге как

непосредственно с работодателями, так и опосредованно с представителями других

профессий. Этот интерес, сформировавший многие типично американские профсоюзы, в

значительной мере объясняет принятие профессионального принципа, который в

смысле охраны чистоты профсоюзных рядов эффективнее любого другого и благодаря

которому американские профсоюзы приобрели характер рабочих картелей. Как и можно

было ожидать, картели эти особым радикализмом не отличались, по поводу чего

долго сокрушались и сокрушаются как американские, так и зарубежные социалисты и

их попутчики. Их не интересовало ничего кроме зарплаты и рабочих часов, а во

всем остальном они готовы были идти навстречу запросам общества и даже своих

работодателей, в особенности в вопросах фразеологии. Это весьма наглядно

проявлялось в образе мыслей и поступках лидеров как независимых профсоюзов, так

и тех, которые входили в Американскую федерацию труда, которая этот дух

воплощала, а также в характерных для профсоюзной бюрократии попытках проникнуть

с помощью профсоюзных фондов в сферу промышленного и финансового

предпринимательства [Деятельность Уоррена Стэнфорда Стоуна из "Братства

железнодорожных инженеров" может служить прекрасной (хоть и относящейся к

несколько более позднему периоду) иллюстрацией последнего, а также ряда других

аспектов. В эпоху Самюэля Гомперса (председатель Американской федерации труда с

1886 по 1924 г. - Прим. ред.) подобных примеров было так много, что читатель

наверняка сможет продолжить их список сам. Вышесказанное не следует, однако,

понимать таким образом, что все американские профсоюзы отличаются или отличались

высокими вступительными взносами и искусно регулируемой численностью рядов,

сильно смахивающей на спекулятивные махинации монополиста, придерживающего свой

товар, чтобы он повыше ценился. Напротив, иммигранты завезли сюда с собой все

разновидности профсоюзов, которые только были в Европе, к тому же там, где для

этого были подходящие условия, особенно в относительно старых, устоявшихся

производствах и отраслях, возникали формы, аналогичные европейским.].

Конечно, тот факт, что кредо и лозунги американских профсоюзов, т.е. их

идеологические установки, были так нереволюционны и чужды классовой борьбе, сам

по себе еще ни о чем не говорит. Американские деятели профсоюзного движения были

не слишком склонны к теоретизированию, иначе они вполне могли бы придумать

какое-нибудь марксистское обоснование своим действиям. Однако нельзя отрицать и

того, что отстаивая свои интересы перед работодателями, они ни в косм случае не

считали, что находятся по другую сторону барьера. Такое сотрудничество - те, кто

его не одобряет, используют другое слово - "соглашательство" - с работодателями

ничуть не противоречило ни их принципам, ни логике ситуации. За исключением

узкого круга вопросов политические действия, по их мнению, были не только

ненужны, они были просто бессмысленны. А что касается влияния радикалов на

профсоюзы, то с тем же успехом эти последние могли бы попытаться обратить в свою

веру совет директоров Пенсильванской железной дороги.

Но в мире американских трудящихся был и другой мир. Помимо

высококвалифицированной рабочей силы иммиграция с самого начала включала в себя

некоторое количество неквалифицированной, причем численность последней после

Гражданской войны выросла как абсолютно, так и относительно. Значительную долю

этого прироста обеспечили те, кто попал в данную категорию не из-за недостатков

своего физического или умственного развития и не из-за лени, а из-за прошлых

жизненных невзгод или из-за пагубного влияния среды, из которой они происходили,

или просто из-за своего мятежного характера, неукротимого темперамента или

уголовных наклонностей. Вся эта публика была легкой добычей для эксплуатации,

которая облегчалась также отсутствием моральных уз, а некоторые ее представители

отвечали на подобное к себе отношение слепой, импульсивной ненавистью, которая

быстро переросла в криминальные действия. Во многих новых, быстрорастущих

промышленных поселках, где скапливались люди самого разного происхождения и

самых разных наклонностей, порядок (если это слово вообще применимо к тем

условиям) приходилось поддерживать незаконными действиями. Грубые люди, которым

подобное обращение отнюдь не прибавляло мягкости, сталкивались с работодателями

или их управляющими, которые не успели еще выработать в себе чувство

ответственности и часто были вынуждены применять грубую силу из страха не только

за свое имущество, но и за жизнь.

Социалистический наблюдатель сказал бы, что это была классовая борьба в самом

буквальном смысле - и что правота Марксова учения подтверждалась здесь ружейной

стрельбой. На самом же деле ничего подобного не было и в помине. Невозможно даже

представить себе условия более неблагоприятные для развития политического

лейборизма или серьезного социализма, и пока эти условия имели место, ни тот, ни

другой практически никак не проявлялись.

История "Рыцарей труда", единственной, по-настоящему важной общенациональной

организации рабочих, независимо от их квалификации или специальности (фактически

в нее принимались псе желающие), охватывает примерно десятилетие значительного

влияния и активных действий (1878-1889). В 1886 г. численность этого рыцарского

ордена приближалась к 700 тыс. человек. Та его часть, которую составляли

промышленные - в основном неквалифицированные - рабочие, активно участвовала, а

иногда даже инициировала стачки и бойкоты, сопровождавшие экономические спады

того периода. Внимательное изучение соответствующих программ и лозунгов

обнаруживает довольно бессвязную мещанину самых разных социалистических,

кооперативных и даже анархистских идей, которые восходят к широкому кругу

источников, в том числе к идеям Оуэна, к английским аграрным социалистам, учению

Маркса и фабианцам. Тем не менее политическое кредо, а также идея общего

планирования и социальной реконструкции проступают во всем этом достаточно

четко. Однако такая определенность целей объясняется на самом деле тем, что

документы эти мы невольно читаем с позиций сегодняшнего дня. На самом деле

никаких определенных целей не было и в помине, наоборот, именно расплывчатый

характер идеологии Счастья на земле - такой выбор слов объясняется тем, что

основатель движения Урия Стефенс в молодости готовился стать священником, - и

выдержки из американской Конституции привлекали к этому союзу самых разных

людей, начиная от фермеров и кончая специалистами-профессионалами. Орден таким

образом стал как бы биржей идей и планов реформаторов всех сортов. В этом смысле

он действительно выполнял ту функцию, которую имели в виду его лидеры, когда они

подчеркивали учебно-просветительский аспект его деятельности. Но организация,

основанная на глине столь разного замеса, была, по определению, неспособна ни на

какие действия. Как только верх взяла социалистическая идея, произошел раскол.

Аналогичную судьбу имели и другие подобные движения - популисты, последователи

Генри Джорджа и пр.

Напрашивается вывод, что американская рабочая среда того времени не давала

необходимого материала и движущего мотива для возникновения массового

социалистического движения. Это можно подтвердить, если проследить ту пить,

которая связывает рыцарей с Промышленными рабочими мира (Industrial Workers of

the World). Нить эта воплощается в карьере марксиста Де Леона и потому должна

иметь для правоверных особое значение [Тем более, что сам Ленин, обычно такой

скупой на похвалы, в нарушение всех своих привычек одобрительно отзывался о

работах и идеях Де Леона.]. Именно под его руководствам в 1893 г. входившие в

Орден рыцарей социалисты восстали против прежнего лидера Паудерли, нанеся тем

самым, как впоследствии оказалось, смертельный удар всей организации. Идея их

заключалась в том, чтобы создать инструмент для политических действий, более или

менее соответствующих марксистскому учению. Борьба классов, революция,

разрушение капиталистического государства - всему этому должна была

способствовать пролетарская партия. Однако ни Социалистическая рабочая партия

(Socialist Labour Party) (1890 г.), ни созданный Де Леоном Социалистический

альянс квалифицированных и неквалифицированных рабочих (1895 г.) особым влиянием

среди пролетариата не пользовались. Дело было не только в том, что ряды

последователей социалистов в рабочей среде были малочисленны, - само по себе это

ничего еще не решало - но им не удалось добиться и успеха русского образца, т.е.

захватить ключевые позиции в среде интеллигенции. Социалистическая рабочая

партия сперва раскололась, а затем сдала практически все оставшиеся у нее

позиции новой социалистической партии - Социалистическому альянсу.

Социалистический альянс в своей верности марксистским идеалам продвинулся дальше

любой другой социалистической партии в Соединенных Штатах. Во-первых, он был

правоверным уже по самому своему происхождению. Он возник из рабочего движения

1892-1894 гг., когда забастовки подавлялись силой, а федеральное правительство и

судебные органы решительно становились на сторону работодателей [Заметим, что

это происходило в то самое время, когда правительства большинства европейских

стран стали строить свою политику на совершенно иных началах. Однако такое

поведение американцев не просто говорит об их отсталости. Действительно,

социальный и политический престиж бизнеса и делового интереса в Америке был куда

сильнее, чем в любой другой стране, и вследствие этого американская демократия

уделяла проблемам рабочих гораздо меньше внимания, чем, скажем, юнкерское

правительство Пруссии. Но признание этого обстоятельства и даже вынесение ему

соответствующей оценки с моральных и человеческих позиций не мешает признать и

то, что отчасти благодаря неразвитости органов государственного управления,

отчасти благодаря усилению преступных элементов, с которыми никакой другой более

мягкий метод не прошел бы, и отчасти благодаря тому, что вся нация была

исполнена решимости идти по пути ускорения экономического развития, проблемы по

эту сторону океана представлялись в несколько ином свете, чем в Европе, причем

это было бы так, даже если бы американское правительство было совершенно

свободно от буржуазных шор.]. Такая политика со стороны государства заставила

встать на путь истинный многих из тех, кто раньше связывал свою судьбу с

"консервативными" профсоюзами. Во всяком случае, изменил свои взгляды Юджин

Дебс, который выступал сперва за промышленный юнионизм, а затем за политическую

борьбу. Во-вторых, правоверными были общие установки, принятые этой партией. Она

пыталась работать с профсоюзами, сея семена истинного учения изнутри. Она

существовала как профессиональная политическая организация и была революционной

в том самом смысле, в каком революционными были великие социалистические партии

Европы. Правда, учение ее было не вполне марксистским. Дело в том, что

Социалистический альянс не уделял должного внимания идеологическим установкам ни

при Дебсе, ни после него и допускал в своих рядах довольно широкий спектр

взглядов. И хотя ему так и не удалось вобрать в себя те небольшие рабочие партии

местного характера, которые то тут, то там возникали по всей стране, он

достаточно успешно просуществовал вплоть до послевоенного периода, когда

возникла серьезная конкуренция со стороны коммунистического движения.

Большинство социалистов, я думаю, согласятся, что это была единственная подлинно

социалистическая партия в истории Соединенных Штатов. Во всяком случае, о

масштабах социалистического движения в этой стране можно судить именно по числу

голосов, отданных за нее, хотя среди ее сторонников, как и в любом

социалистическом движении вообще, было немало случайных попутчиков.

У Де Леона был, однако, и другой шанс, и связан он был с Западной федерацией

шахтеров (Western Federation of Miners), чей радикализм, впрочем, не имел

идеологических корней, а объяснялся реакцией простого люда на тяжелые условия

жизни. Эта федерация стала краеугольным камнем в структуре основанной в 1905 г.

организации "Промышленные рабочие мира". Чтобы создать ее, Де Леон и его

соратники собрали воедино и обломки собственной партии, и остатки других

развалившихся организаций, а также созвали отовсюду людей с весьма сомнительной

репутацией, отколовшихся то ли от интеллигентов, то ли от пролетариев, то ли от

тех и других вместе. Однако союз имел сильное руководство и, следовательно,

сильную фразеологию. Помимо самого Де Леона, в руководство входили Хейвуд

(Haywood), Траутман (Trautmann), Фостер (Foster) и другие.

Рядом своих успехов движение это было обязано шоковым методам (при этом не

существовало ничего недозволенного) и духу бескомпромиссной борьбы, а тем, что

оно в конечном итоге потерпело поражение, - отсутствию чего-либо, кроме громких

фраз и шоковых методов. Поражение его было ускорено ссорами с коммунистами и

перебежчиками в лагерь коммунистов, а также нескончаемыми внутренними

разногласиями. Но я не стану повторять историю, которая уже была рассказана до

меня со всех мыслимых точек зрения. Для нас в ней важно только одно. Эту

организацию называли синдикалистской - даже анархистской, а несколько позже ее

привлекали к ответственности в соответствии с антисиндикалистским

законодательством, принятым в ряде штатов. Принцип "непосредственных" действий

на местах и идеологические уступки Западной федерации шахтеров, которая отдавала

промышленным профсоюзам ведущую роль в строительстве социалистического общества

(в этом заключается личный вклад Де Леона в классический марксизм или, если

угодно, его расхождение с ним), несомненно, говорит о том, что синдикалистской

его партия считалась по нраву. Но мне кажется более правильным говорить об

отдельных включениях элементов синдикализма в движение, которое по существу

имело чисто марксистские корни.

Таким образом, этот великий социолог - простой человек - опять оказался прав.

Типичный американец всегда считал, что социализм в целом, и социалисты в

частности, Америке не нужны. Насколько я понимаю, здесь мы в более развернутой

форме пытались показать именно это. Американское общество в своем развитии

практически перескочило через фазу социализма, которая в других странах видела и

победы чистого марксизма, и успехи Второго Интернационала. Проблемы, над

которыми бились европейские социалисты, в этой стране остались практически

непонятыми. Если подобные умонастроения и возникали, то лишь случайно, будучи

привнесенными сюда из Европы. Решая свои проблемы и вырабатывая свои собственные

установки, американцы время от времени заимствовали что-то из этих чужеземных

идей, но этим дело и ограничивалось, а последующие события еще сильнее отвратили

от социализма американских интеллигентов и пролетариев, не прошедших школы

марксизма.

4. Социализм по Франции: анализ синдикализма

Понять, что такое синдикализм, можно лучше всего на примере Франции [Итальянский

и испанский синдикализм подошли бы для этой цели не хуже - с той единственной

оговоркой, что чем выше неграмотность в стране, тем сильнее элемент анархизма,

искажающий то, что, по моему мнению, составляет истинный портрет синдикализма.

Этот элемент имел место и во Франции, но роль его здесь не следует

преувеличивать.]. Однако прежде, чем перейти к рассмотрению синдикализма, мы

кратко охарактеризуем французский социализм вообще.

Во-первых, история развития социалистической идеологии в. этой стране имеет

более глубокие корни и насчитывает, пожалуй, больше славных страниц, чем в любой

другой, хотя ни одно из зародившихся во Франции учений никогда не достигало

такой завершенной формы и такого влияния, как, например, фабианство в Англии или

марксизм в Германии. Фабианство невозможно без политической системы английского

типа, а во Франции ничего подобного не сложилось - помешали Великая французская

революция и неудача последовавших за нею попыток аристократии и буржуазии

договориться между собой. Марксизм требует широкого и сплоченного рабочего

движения или, если считать его объединяющей религией интеллигентов, - культурных

традиций, совершенно несвойственных любви французов к limpiditе (чистота,

прозрачность, ясность - фр.). Все же остальные имевшиеся в то время

социалистические учения находили отклик только среди людей определенного склада

ума и определенного социального происхождения и потому по природе своей были

сектантскими.

Во-вторых, Франция была преимущественно страной крестьян, ремесленников, мелких

служащих и рантье. Развитие капитализма в этой стране шло неспешно и крупная

промышленность существовала лишь в нескольких центрах. Каковы бы ни были те

проблемы, что посеяли раздор между перечисленными классами, вначале классы эти

были экономически достаточно консервативными - пожалуй, нигде в мире

консерватизм не покоился на столь широком фундаменте, - а позже оказывали все

возрастающую поддержку тем социальным группам, которые настаивали на проведении

реформ в интересах среднего класса, в том числе радикалам-социалистам, партии,

про которую вернее всего будет сказать, что она не была ни социалистической, ни

радикальной. Рабочие в большинстве своем принадлежали к тому же социальному типу

и думали точно так же. Специалисты и интеллигенты к этому приспособились, и

именно этим объясняется тот факт, что перепроизводство специалистов и

безработица в их среде хотя и имели место, никогда не приводили к таким

эксцессам, как того можно было бы ожидать, судя по другим странам. Беспорядки,

конечно, были. Но если говорить о недовольных вообще, то католики, не одобрявшие

антиклерикальные тенденции, которые в силу различных обстоятельств значительно

усилились во времена Третьей республики, играли во Франции куда большую роль,

чем те, кому не нравился капиталистический уклад. Во всяком случае, именно от

первых, а не от вторых исходила реальная угроза буржуазной республике в связи с

делом Дрейфуса.

В-третьих, из всего вышесказанного следует вывод, что объективных условий для

развития социализма во Франции было не больше, чем в России или в Соединенных

Штатах, хотя причины тому были опять-таки иные, а потому из всех возникших на ее

почве социалистических и околосоциалистических учений ни одно не было

сколько-нибудь серьезным. В качестве примера можно сослаться на бланкистов,

которые делали ставку на действия "горстки смельчаков". Небольшая группа

интеллигентов-заговорщиков и профессиональные революционеры в союзе с парижской

чернью и низами еще двух-трех крупных городов - это самое большее, что попадало

в орбиту подобных групп. И все же Гед (Gucsde) и Лафарг (Lafarguе) основали

марксистскую "Рабочую партию", провозгласившую программу классовой борьбы (1883

г.), причем эта партия снискала одобрение самого Маркса. Она придерживалась

ортодоксального курса, боролась с путчистами типа Эрве и анархистами, с одной

стороны, и реформизмом Жореса - с другой, т.е. делала по существу все то же

самое, что и немецкие социалисты, однако она никогда не занимала такого

положения и не пользовалась таким успехом ни в массах, ни среди интеллигенции,

как социалисты в Германии. Не помог этому и ее альянс с другими

социалистическими партиями в ходе парламентских выборов в 1893 г. (в том году

социалисты получили лишь 48 мест, а правящая республиканская партия - 300). В

1905 г. партия прекратила свое существование, уступив место возникшей на ее

основе Объединенной социалистической партии.

В-четвертых, - и здесь я просто ограничусь констатацией факта, не пытаясь никак

его объяснить, - описанный выше социальный уклад исключал появление больших и

высокоорганизованных партий английского типа. Вместо них во французском

парламенте, как известно, бал стали править мелкие и нестабильные группировки,

которые складывались и распадались под влиянием. момента, личных интересов и

интриг, которые формировали и распускали кабинет министров в соответствии, как я

уже говорил, с правилами салонной игры. Одним из последствий этого была полная

несостоятельность государственной власти. Другим - то, что кабинет министров в

этой стране попал в поле зрения социалистических и околосоциалистических групп

гораздо раньше, чем это случилось в странах, где хотя и были значительно более

влиятельные социалистические партии, государственное управление велось с

использованием более рациональных методов. Вплоть до чрезвычайных обстоятельств

1914 г. Гед и его группа не поддавались соблазну и не шли на сотрудничество с

буржуазными партиями в лучших традициях ортодоксального марксизма. Но

реформистская группа, которая и так уже скатилась в буржуазный радикализм и чей

принцип - реформа без революции - не исключал такого сотрудничества, не имела

никаких оснований его избегать. Соответственно, Жорес не испытывал никаких

угрызений совести по поводу того, что он оказывал поддержку буржуазному

правительству, чтобы защитить республику во время дела Дрейфуса (1898 г.). Таким

образом, старая задача о сочетании социалистических принципов и тактики, которая

не составляла никакой трудности в Англии и Швеции, а во всех прочих странах

считалась трудноразрешимой, вдруг приобрела в высшей степени актуальную форму.

Изюминка заключалась во введении в задачу дополнительного условия, гласившего,

что оказывать поддержку правительству - это одно дело, с точки зрения

несгибаемых ортодоксов достаточно предосудительное, но делить с правительством

ответственность, реально войдя в его состав, - это совершенно другое дело.

Именно это и сделал г-н Мильеран (Millerand). В 1899 г. он вошел в кабинет

Вальдека-Руссо вместе с генералом де Галифе, консерватором, который прославился

в основном своим энергичным участием в подавлении Парижской Коммуны в 1871 г.

Два патриота, поступившихся собственными принципами, чтобы объединить силы в

эпоху национальных бедствий, - что в этом такого? Я полагаю, что именно такова

будет реакция большинства моих читателей. Могу заверить, что я тоже ни в коем

случае не считаю, что вышеназванные господа бросили на себя тень таким

поступком. К тому же мы имеем все основания спросить, продолжал ли Мильеран

оставаться в то время социалистом? [Действительно, он выдвинулся в первые ряды

представителей левого крыла, выступил в защиту руководителей забастовщиков, а в

кабинете Вальдека-Руссо был главной фигурой среди тех 60 его членов, которых

называли "левым социалистическим крылом". Надо, однако, сказать, что он не

сделал ничего такого, чего не мог бы с тем же успехом сделать любой буржуазный

радикал. Его политика в качестве министра гражданского строительства (1909 г.) и

министра обороны (1912 г.) не означала поэтому такого уж резкого разрыва с

социализмом, как это пытались представить его враги. Его последующий альянс с

bloc national (национальным блоком) и конфликт с cartel dеs gauchеs (картелем

левых) во время пребывания на посту президента Франции после 1920 г. - это уже

иная история, но все же и тут можно предложить вполне правдоподобное

объяснение.] Наконец, в бытность свою членом кабинета он много сделал для

французских рабочих как в юридическом, так и в административном плане и потому

оставил о себе добрую память.

В то же время мы должны попытаться понять, каким виделся "мильеранизм" гедистам

во Франции и ортодоксальным социалистам по всей Европе. Для них он означал одно

- грехопадение, предательство цели, осквернение веры. Такая реакция весьма

естественна, как и анафема, которой его предал конгресс Второго Интернационала в

Амстердаме (1904 г.). Но если попытаться взглянуть поглубже, то за анафемой за

вероотступничество откроется всего лишь здравый смысл. Действительно, если уж

решено, что рабочий класс не должен подставлять свою спину амбициозным

политикам, которые не прочь вскарабкаться по ней к власти, то нужно весьма

ревностно следить, чтобы от этой практики не было никаких отклонений. Фокус с

разговорами об экстремальной ситуации в стране, к которому без конца прибегают

рвущиеся к власти карьеристы, - интересно, была ли хоть раз ситуация, которую

политики считали бы неэкстремальной? - был слишком хорошо известен и слишком

сильно дискредитирован, чтобы произвести впечатление на кого бы то ни было, а уж

тем более на французский пролетариат, который научился неплохо разбираться в

политической фразеологии. Была опасность, что массы могут вообще с презрением

отвернулся от социалистических политиков [Итальянские социалисты на самом деле

отклонили приглашение войти в состав кабинета, с которым трижды обращался к ним

Джолитти (Giolitti, 1842-1928, лидер итальянской Либеральной партии,

премьер-министр Италии в 1903, 1906 и 1911 гг.).].

На самом деле эта опасность была вполне реальной. Массы действительно начали

отворачиваться от социалистов. Насмотревшись, как и вся страна, на то, какое

жалкое зрелище представляет собой неумелая, некомпетентная и легкомысленная

власть, порожденная расстановкой общественных сил, которую мы попытались описать

выше, они потеряли доверие к государству, к политикам, к разного рода писакам и

ни к кому из них не питали уважения, да и вообще во всем и во всех разуверились,

за исключением некоторых великих деятелей прошлого. Часть промышленного

пролетариата сохраняла свою католическую веру. Другие просто плыли по течению. А

для тех, кому удалось побороть свои буржуазные пережитки, синдикализм

представлялся гораздо более привлекательным, чем любой из имевшихся видов

чистого социализма, сторонники которого, судя по всему, обещали повторить игрища

буржуазных партий, разве только в меньших масштабах. Разумеется, немаловажную

роль сыграла в этом и французская революционная традиция, прямым наследником

которой был синдикализм.

Ведь синдикализм - это не просто революционный тред-юнионизм. Он многолик и в

ряде случаев не имеет никакого отношения к последнему. Синдикализм аполитичен и

антиполитичен в том смысле, что он презирает действия, проводимые через органы

традиционной политической власти вообще и через парламент в частности, а также

любые попытки воздействовать на эти органы. Он антиинтеллектуален в том смысле,

что он презирает конструктивные программы, основанные на теориях, и отвергает

руководство интеллигентов. Он действительно обращен к инстинктам рабочего

человека - не то что марксизм, который обращен лишь к представлениям

интеллигентов об этих инстинктах, - обещая рабочему понятные ему вещи -

например, захватить цех, где он работает, причем захватить его с помощью силы, в

крайнем случае с помощью всеобщей забастовки.

Надо сказать, что в отличие от марксизма или фабианства, синдикализм не может

увлечь тех, кто хоть немного знаком с экономической наукой и социологией. Дело в

том, что в нем нет разумного начала. Те писатели, которые, исходя из гипотезы,

что все на свете поддается разумному объяснению, пытаются подвести под него

теоретический базис, неизбежно его выхолащивают. Некоторые связывали его с

анархизмом, который в качестве социальной философии совершенно ему чужд по своим

источникам, целям и идеологии, - хотя поведение последователей Бакунина из числа

рабочих в 1872-1876 гг. было похоже на поведение синдикалистов. Другие пытались

относить его к марксизму, усматривая в нем частный случай последнего,

характеризующийся применением особой тактики, и тем самым итерировали все, что

есть наиболее важного в обоих. Третьи конструировали новый вид социализма,

который должен был функционировать как платоновская идея синдикализма - так

называемый "гильдейский социализм", однако при этом они были вынуждены навязать

движению определенную схему высших ценностей, хотя именно отсутствие последних

является одним из его самых характерных признаков. Те, кто организовал и

возглавил Всеобщую конфедерацию труда (Confederation Generate du Travail) на ее

синдикалистском этапе (1895-1914 гг.), были в большинстве своем подлинными

пролетариями или деятелями профсоюзного движения или и теми, и другими

одновременно. Они были преисполнены негодования и желания бороться. Их нимало не

заботила мысль о том, что они станут строить на развалинах в случае своей

победы. Разве самой по себе победы еще не достаточно? Почему же мы должны

отрицать ту истину, которой изо дня в день учит нас жизнь - а именно, что

существует абстрактное желание подраться, которое не нуждается ни в каких

обоснованиях и не знает других целей, кроме победы как таковой?

Но заполнить пустоту, стоящую за грубым насилием, может, сообразуясь со своим

личным вкусом, всякий интеллигент. А само насилие, окрашенное в цвета

антиинтеллектуализма и антидемократизма, в условиях распада цивилизации, которую

по разным причинам так ненавидят многие, приобретает новый грозный смысл. Те,

кто ненавидел капиталистическое общество не столько за его экономические

порядки, сколько за демократический рационализм, не могли найти опору в

ортодоксальном социализме, который сулит еще больший рационализм. Их

интеллектуальному антиинтеллектуализму - будь то ницшеанского или

бергсонианского толка - синдикалистский антиинтеллектуализм вполне мог

импонировать в качестве дополнения (специально для народных масс) к их

собственным убеждениям. Так родился этот весьма странный альянс, и синдикализм в

конце концов обрел своего теоретика в лице Жоржа Сореля (Sorel).

Разумеется, любые революционные движения и идеологии, сложившиеся в одно и то же

время, всегда имеют много общего. Будучи порождениями одного и того же

социального процесса, они неизбежно дают во многом схожие ответы на схожие

вопросы. Кроме того, в своих потасовках они не могут что-то друг у друга не

перенять. Наконец, многие из них просто не могут найти себе места и когда по

незнанию, когда по трезвому расчету смешивают взаимоисключающие принципы,

образуя собственные доктрины-гибриды. Все это сбивает с толку исследователей,

благодаря чему мы и имеем сегодня такое богатство трактовок. Особенно трудно

разобраться в случае с синдикализмом, который знал лишь короткий период

расцвета, а затем его идейные вожди от него отступились. Тем не менее, как бы мы

ни расценивали значение синдикализма для Сореля и значение Сореля для

синдикализма, его "Размышления о насилии" (Reflexions sur la Violence) и

"Иллюзии прогресса (Illusions du Progres) помогут нам прояснить ситуацию. То,

что его экономическая теория и социология не имели ничего общего со взглядами

Маркса, само по себе еще ни о чем не говорит. Но оказавшись в самой середине

бурного потока антиинтеллектуализма, социальная философия Сореля проливает свет

на первую практическую манифестацию той социальной силы, которая была и остается

революционной в том смысле, в каком никогда не был революционен марксизм.

5. Социал-демократическая партия Германии и ревизионизм. Австрийские социалисты

Но все же, почему английские методы и тактика не получили распространения в

Германии? Откуда вдруг такой успех марксизма, разжигавшего противоречия и

расколовшего всю страну на два враждебных лагеря? Это бы еще можно было как-то

понять, если бы в Германии не было других социалистических партий, которые

добивались социальных преобразований, или если бы правящая верхушка оставалась

глухой к их предложениям. Однако правительство Германии относилось к социальным

запросам эпохи не менее, а более чутко, чем английские политики, а работу

фабианцев с неменьшим успехом выполняла очень похожая на них группа.

Германия не только не отставала в вопросах "социальной политики", но и задавала

в них тон, по крайней мере до принятия законов о социальной защите, связанных с

именем Ллойда Джорджа. К тому же законы о социальной защите населения

принимались в этой стране не под давлением ожесточенной борьбы снизу, а по

инициативе самого правительства. Закон о социальном страховании был принят с

подачи Бисмарка. Разработкой этого закона по распоряжению Вильгельма II

занимались консервативные сановники (фон Берлепш, граф Посадовский), которые

включили в пего ряд новых мер, не предусмотренных первоначальным вариантом.

Созданные в соответствии с принятым законом институты социальной защиты были

поистине замечательным достижением и именно так они расценивались во всем мире.

Одновременно были сняты оковы с профсоюзного движения и отношение

государственных властей к забастовкам резко изменилось.

Монархические одежды, в которые все это было облечено, несомненно, отличали

германский вариант от английского. Но различие это шло на пользу дела. После

краткого периода уступок экономическому либерализму (названного критиками

"манчестеризмом") монархия просто вернулась к своим прежним традициям и стала

делать mutatis mutandis (с учетом перемен - лат.) для рабочих то, что раньше она

делала для крестьянства. Государственная гражданская служба, которая в Германии

была значительно более развита и располагала существенно большими полномочиями,

чем в Англии, обеспечивала превосходный механизм управления и обильно питала

законодательство новыми идеями и законотворческими талантами. К тому же она была

не менее восприимчива к предложениям по социальным реформам, чем английская.

Состоявшие в основном из безденежных юнкеров, - многие из которых не имели иных

средств к существованию, кроме своего поистине спартанского жалования, - целиком

отдававших себя служению государству, высокообразованных и компетентных, весьма

критично настроенных по отношению к капиталистической буржуазии, государственные

служащие Германии в области социальных реформ чувствовали себя как рыба в воде.

Обычно германская бюрократия получала новые идеи и предложения от своих

университетских профессоров, "катедер-социалистов". Как бы мы ни относились к

научным достижениям профессоров, которые объединились в Союз социальной политики

(Verеin fur Sozialpolitik) [Я бы очень рекомендовал своим читателям ознакомиться

с краткой историей этой уникальной организации, которая красноречиво говорит о

том, какой же на самом деле была Германская империя, хотя работа, к которой я их

отсылаю, так и не была и, по-видимому, уже не будет переведена на английский

язык. Ее автор несколько десятков лет был бессменным секретарем Союза, а

изложенная им без всяких прикрас история производит глубочайшее впечатление

именно благодаря своей безыскусности. (Franz Boese. Geschichte des Vereins fiir

Sozialpotitik. Berlin, 1939).], даже если их трудам часто не хватало научной

изысканности, они пылали подлинным рвением к социальным реформам и весьма

успешно способствовали их распространению. Мужественно отстаивая свои принципы

перед лицом недовольства буржуазии, они не только разрабатывали конкретные меры

практических реформ, но также пропагандировали самый дух реформаторства. Как и

фабианцев, их в первую очередь интересовали ближайшие задачи и они резко

осуждали классовую борьбу и революцию. Но как и фабианцы, они знали, к чему они

идут - знали и не имели ничего против того, что в конце их пути маячил

социализм. Конечно, государственный социализм в том виде, в каком они его себе

представляли, был социализмом национальным и консервативным, но он не был ни

фальшивкой, ни утопией.

Остальной мир никогда не понимал этих особенностей социальной структуры Германии

и природу порожденной ею конституционной монархии или во всяком случае другие

страны позабыли то, что когда-то, возможно, и знали по собственному опыту. Но

если бы истина приоткрылась, нам было бы еще труднее понять, каким образом в

этой далекой от плутократии среде выросла величайшая - из всех социалистических

партий - партия, стоявшая на чисто марксистской платформе, употреблявшая

непревзойденную по злобности марксистскую фразеологию, объявившая своей целью

борьбу против безжалостной эксплуатации и государства, которое она называла

"рабом погонщиков рабов". Вряд ли такое можно объяснить "логикой объективной

социальной ситуации".

Ну что ж, я полагаю, что мы должны еще раз признать, что в краткосрочном аспекте

(а 40 лет в таких вопросах - это очень короткий период) неправильный выбор

методов и ошибки, неумелые действия отдельных личностей и целых коллективов

могут сыграть такую роль, которую одной логикой не объяснишь. Можно попытаться

найти и другие причины, но боюсь, они мало что добавят к нашему пониманию. В

отдельных землях шла, конечно, борьба за расширение избирательного права. Но

большая часть вопросов, сильнее всего волновавших промышленный пролетариат, была

в компетенции имперского парламента (рейхстага), а что касается выборов в

парламент, то Бисмарк с самого начала ввел всеобщее избирательное право для

мужчин. Важнее была протекционистская политика защиты сельского хозяйства, и в

результате - дорогой хлеб. Несомненно, это сильно отравляло атмосферу, особенно

потому, что больше всего от этой дороговизны выигрывали крупные и средние

помещики Восточной Пруссии, а вовсе не крестьянство. Однако о силе давления с

этой стороны говорит тот факт, что где-то около 1900 г. эмиграция практически

сошла на нет. Нет, ответ следует искать не здесь.

Ах, уж эта неумелость плюс немецкие манеры! Возможно, что-то прояснится, если

провести очевидную аналогию с поведением Германии в области международных

отношений. До 1914 г. колониальные и другие амбиции Германии на международной

арене были - сейчас, по прошествии стольких лет, наверно, уже можно так сказать

- весьма скромными, особенно если сравнивать их с теми четкими и результативными

действиями, с помощью которых расширяли свои империи Англия и Франция. Ничего из

того, что Германия фактически совершила или обнаружила намерение совершить, не

идет ни в какое сравнение, скажем, с Тель-Эль-Кебиром или с Англо-бурской

войной, с завоеванием Туниса или французским Индокитаем. Куда менее скромными и

куда более агрессивными были речи, которые произносили германские политики,

невыносимо наглой и вызывающей была сама манера, в которой формулировались

любые, даже самые скромные притязания. Хуже того, Германия никогда не

придерживалась какой-то одной четкой политической линии: неистовые атаки шли то

в одном направлении, то в другом, перемежаясь шумными отступлениями,

недостойными уступками и совершенно неуместными попытками все переиграть, и так

далее, пока международное общественное мнение, наконец, не прониклось

окончательно по отношению к Германии отвращением и тревогой [Хотелось бы, чтобы

меня правильно поняли. Я ни в коем случае не приписываю эту политику Вильгельму

II - ни целиком, ни в первую очередь. Он отнюдь не был второстепенным

правителем. К тому же он вполне заслужил ту характеристику, которую дал ему

князь Бюлов (Bulow, 1849-1929, германский государственный деятель, в 1900-1909

гг. рейхсканцлер Германии) в своей, пожалуй, самой необычной речи в защиту

монарха, которую когда-либо слышали стены парламента: "Вы можете говорить что

угодно, но он не филистер". Да, действительно, он рассорился с единственным

человеком, который мог бы научить его премудростям его ремесла, однако те, кто

осуждает его поведение по отношению к Бисмарку, не должны забывать что главным

поводом для ссоры послужило преследование социалистов, которому император

намеревался положить конец, а также принятие крупномасштабной программы реформы

социального законодательства. Если отбросить в сторону слова и просто попытаться

осмыслить логику движущих мотивов императора по его делам из года в год, то сам

собой напрашивается вывод, что по многим великим вопросам эпохи истина была на

его стороне.]. Аналогичным образом складывались обстоятельства и во внутренних

делах страны.

Фатальную ошибку совершил на самом деле не Вильгельм, а Бисмарк. Ошибка эта

заключалась в его попытке подавления социалистического движения силой,

объяснимой разве что предположением, что он имел совершенно неправильное

представление о природе проблемы Кульминацией этой политики был Закон о

социалистах (Sozialistengesetz), который он провел в 1878 г. и который оставался

в силе до 1890 г., когда на его отмене настоял Вильгельм II. Иначе говоря, закон

этот оставался в силе достаточно долго, чтобы научить партию уму-разуму и

заставить ее выбрать своими вождями тех, кто изведал тюрьму и ссылку и кто в

значительной мере перенял менталитет заключенных и ссыльных. Благодаря роковому

стечению обстоятельств случилось так, что именно это определило весь ход

последующих событий. Ведь эти пережившие ссылку люди более всего ненавидели

милитаризм и идеологию военной славы. Со своей стороны монархия, во всех прочих

отношениях с пониманием относившаяся к тому, что умеренные социалисты считали

ближайшими практическими целями, ненавидела глумление над армией и над военной

славой 1870 г. Именно это и ничто другое заставило и ту, и другую сторону

считать друг друга не просто противниками, но и врагами. Добавьте сюда еще

марксистскую фразеологию на партийных съездах - как бы очевидно академична она

ни была - и вышеупомянутое неистовство, и картина будет полной. Никакое

социальное законодательство, никакое законопослушное поведение не помогло

преодолеть это взаимное non possumus (невозможность - лат.), этот картонный

барьер, через который оба воинства бросали друг другу оскорбления, строили друг

другу страшные рожи, разили друг друга словами - и все это не желая причинить

никакого серьезного зла.

Из такого положения дел возникла ситуация, которая, несомненно, представляла

определенную опасность - огромная власть без ответственности всегда опасна, - но

вовсе не была такой угрожающей, как это может показаться. Федеральное

правительство и правительства земель - или бывшие государственные служащие,

получившие министерские должности, из которых эти правительства формировались, -

заботились в первую очередь о том, чтобы власть была честной и компетентной,

чтобы законодательство было эффективным и в целом прогрессивным, чтобы армии и

флоту был выделен достаточный бюджет. Ни одной из этих целей социалисты,

голосовавшие против, серьезно не повредили. В частности, принятие военного

бюджета в большинстве случаев обеспечивалось за счет поддержки значительного

большинства населения. В свою очередь Социал-демократическая партия Германии,

возглавляемая Августом Бебелем, была поглощена стремлением укрепить и расширить

ряды своих сторонников, число которых действительно возрастало не по дням, а по

часам. Правительство не сильно вмешивалось в этот процесс, поскольку бюрократия

скрупулезно соблюдала букву закона, предоставлявшего всю полноту свободы,

которая только требовалась для партизанских действий [Неприятности со стороны

властей, безусловно, имели место, а социалисты, конечно, выжимали все, что было

можно, из любых действий, которые, хотя бы и с натяжкой, можно было отнести к

подобным помехам. Но такого рода противостояние никогда не достигало опасной

остроты, о чем, кстати говоря, достаточно красноречиво свидетельствует история

самого социалистического движения с 1890 г. до начала первой мировой войны.

Кроме того, политика такого рода на самом деле только играет на руку

"преследуемой" партии.]. И стоящая у власти бюрократия, и партия имели основания

быть благодарными друг другу, особенно во времена правления Бюлова, за

возможность куда-то выпустить пар из котла своего красноречия, что было так

необходимо обеим.

Таким образом, партия не только разрасталась, причем достаточно быстро, но и

приобретала стабильность. Появилась партийная бюрократия, партийная пресса,

появились свои государственные деятели высокого ранга, получавшие высокие доходы

и вообще весьма респектабельные во всех смыслах этого слова, в том числе и в

смысле буржуазной респектабельности. Появилось рабочее ядро, для которого

членство в партии было не столько вопросом выбора, сколько чем-то само собой

разумеющимся. Все больше становилось "врожденных" партийцев, обученных

беспрекословному приятию ее руководства и ее катехизиса, который для некоторых

из них означал то же самое, что религиозный катехизис значит для среднего

человека сегодня.

Всему этому в немалой степени способствовала неспособность несоциалистических

партий эффективно бороться за голоса рабочих. Было, правда, и исключение.

Центристская (католическая) партия, с одной стороны, имела в своем распоряжении

все необходимые таланты, поскольку она пользовалась поддержкой духовенства

исключительно высоких способностей, и, с другой стороны, была готова бороться за

голоса рабочих, решившись пойти по пути реформ настолько далеко, насколько это

было возможно, не вызывая недовольства своего правого крыла и выбрав в качестве

своей платформы доктрины папских энциклик Immortale Dei (1885) и Rerum Novarum

(1891) [Заметим попутно интересный (почти в американском духе) феномен: в лице

центристов мы имеем партию, в которой были представлены почти все оттенки мнений

по экономическим и социалистическим вопросам, которые вообще только возможны,

начиная с самого закоренелого консерватизма и кончая радикальным социализмом, и

которая несмотря на это оставалась мощнейшим двигателем политической жизни. Люди

самого разного склада, самого разного происхождения, движимые различными

желаниями, крайние демократы и крайние автократы настолько слаженно работали,

что им могли бы позавидовать марксисты - и все это единственно благодаря их

преданности католической церкви.]. Но все остальные партии, пусть по разным

причинам и в неодинаковой степени, питали стойкое недоверие, если не сказать

враждебность, к промышленному пролетариату и никогда даже не пытались завоевать

на свою сторону сколько-нибудь значительное число рабочих избирателей. Рабочим

же, за исключением ревностных католиков, соответственно не оставалось ничего

другого, кроме как обратить свои взоры к Социал-демократической партии. Подобная

ситуация представляется абсурдной в свете английского и американского опыта, но

социалистической армии действительно было позволено маршем вступить на

политически незащищенную территорию под аккомпанемент шума и недовольства по

поводу ужасной опасности, которую она представляет.

В связи с вышесказанным мы уже можем понять то, что на первый взгляд кажется

совершенно необъяснимым, а именно то, почему германские социалисты так крепко

держались за марксистское учение. Для сильной партии, которая могла позволить

себе иметь собственное учение и при этом была лишена не только политической

ответственности, но даже перспективы когда-нибудь взять ее на себя, естественно

было сохранять чистоту учения Маркса, раз уж она его приняла. Такое чисто

негативное отношение к несоциалистическим реформам и ко всем действиям

буржуазного правительства вообще - что, как мы видели выше, составляло

тактическую уловку, рекомендованную Марксом на все случаи жизни за очень редким

исключением, - было ей на самом деле навязано обстоятельствами. Ее вожди не были

ни безответственными людьми, ни отчаянными безумцами. Однако они понимали, что в

данной ситуации партии не оставалось ничего другого, кроме как критиковать и

выше держать свое знамя. Любое отступление от революционного принципа было бы

совершенно неоправдано. Это могло бы только дезорганизовать последователей, но

не дало бы пролетариату ничего или почти ничего сверх того, что он и так уже

получил, причем получил не столько из рук других партий, сколько из рук

монархической бюрократии. Те минимальные выгоды, которых можно было бы добиться,

вряд ли заслуживали того, чтобы рисковать партией. Таким образом, серьезные,

законопослушные люди, патриоты продолжали твердить безответственные лозунги о

революции и предательстве. Кровавые последствия этих шагов, как ни странно,

связаны в основном с людьми вполне мирной наружности, "очкариками", счастливо

сознававшими, что им вряд ли когда-нибудь придется претворять эти лозунги в

жизнь.

Вскоре, однако, у некоторых из них в душу закралось опасение, что в один

прекрасный день революционная болтовня может столкнуться с одним из самых

убийственных орудий в политическом споре - с насмешкой. Возможно, именно

предчувствие такого рода, а может - просто понимание того, что разрыв между

марксистской фразеологией и социальными реалиями того времени стал уже до

смешного велик, заставило не кого-нибудь, а самого Энгельса объявить с высокой

трибуны, т.е. во введении, написанном им к новому изданию работы Маркса

"Классовая борьба во Франции" [Рязанову удалось показать, что редактор этой

книги достаточно вольно обошелся с текстом Энгельса. Но как бы сильно не исказил

редакторский карандаш смысл написанного Энгельсом, упомянутую выше мысль это не

затронуло. См.: Ryazanov. Karl Marx and Friеdrich Engels (translated by

Kunitz.). 1927.], о том, что уличные бои все же сопряжены с определенными

неудобствами и что правоверным не обязательно в них вступать (1895 г.).

Эта своевременная и скромная поправка вызвала ярость со стороны горстки горячих

голов, не допускавших никаких компромиссов. Особенно старалась г-жа Роза

Люксембург - она буквально превзошла самое себя в гневных обличениях по адресу

старины Энгельса. Однако партия в целом согласилась с этой поправкой - не

исключено, что она была воспринята со вздохом облегчения - и впоследствии даже,

по-видимому тактично, сделала и другие осторожные шаги в том же направлении.

Однако когда Эдуард Бернштейн недрогнувшей рукой взялся "ревизовать" все

строение партийного вероучения целиком, поднялся страшный шум. После того, что я

сказал о сложившейся в то время ситуации, это не должно показаться странным.

Даже самая мирская партия знает о том, как опасно вносить изменения в любой

сколько-нибудь серьезный пункт своей программы. Если же говорить о партии, чья

программа и само существование были основаны на вероучении, каждая деталь

которого была проработана с поистине богословским усердием, то коренная реформа

неизбежно привела бы к глубочайшим потрясениям. Это вероучение было объектом

почти религиозного почитания. Ему служили уже четверть века. Именно под его

знаменем партия добивалась своих успехов. Это было то единственное, что партия

могла с гордостью предъявить. И вдруг любимую революцию - которая была для них

тем же, чем второе пришествие было для ранних христиан, - совершенно

бесцеремонно хотят отменить. Не будет больше ни классовой борьбы, ни милых

сердцу военных кличей. Вместо них - сотрудничество с буржуазными партиями. И все

это раздается из уст представителя старой гвардии, бывшего ссыльного, к тому же

милейшего человека и всеобщего любимца!

Но Бернштейну [Особый интерес в этой связи представляют две его книги: "Проблемы

социализма и задачи социал-демократии" (Die Voraussеtzungеn dеs Sozialismus und

die Aufgabеn dеr Sozialdеmokratic, 1899), переведенная на английский язык

Э.Харви в 1909 г., и "К истории и теории социализма" (Zur Geschichtе und Theoriе

des Sozialismus, 1901).] и этого было мало. Своими кощунственными руками он

посмел коснуться священных основ учения. Он атаковал его гегельянские корни.

Подверг острой критике трудовую теорию стоимости и теорию эксплуатации. Он

усомнился в неотвратимости социализма и свел все к банальной "желательности". Он

неодобрительно относился к экономической интерпретации истории и утверждал, что

кризисы не погубят капиталистического дракона, наоборот, со временем капитализм

станет более стабильным. Рост обнищания - это, конечно, сплошные выдумки.

Буржуазный либерализм породил вечные ценности, которые следует попытаться

сохранить. Он даже осмелился заявить, что пролетариат - это еще не все. Подумать

только!

Разумеется, такого партия позволить не могла. Это было бы совершенно

недопустимо, даже если бы Бернштейн был неопровержимо прав по всем пунктам,

поскольку вероучения, воплощенные в организации, нельзя реформировать методом

всесожжения. Но он не был неопровержимо прав. Человек он был прекрасный, но как

теоретик Марксу не чета. Как мы уже видели в первой части, он слишком далеко

зашел в своей критике экономической интерпретации истории, которую вряд ли до

конца понимал. Он также излишне энергично утверждал, что ход развития сельского

хозяйства опровергает Марксову теорию концентрации экономической власти. Были и

другие моменты в его рассуждениях, которые вызывали убедительные возражения,

поэтому защитнику ортодоксального учения Карлу Каутскому [С тех самых пор

Каутский, основатель и главный редактор Nеuе Zeit и автор ряда научных трудов по

марксистской теории, неизменно занимал позицию, которую можно охарактеризовать

только в церковных терминах, отстаивая "революционное" учение сперва в борьбе с

ревизионизмом, а некоторое время спустя - в борьбе с большевистской ересью. Он

был ученым до мозга костей и не умел располагать к себе людей, как это делал

всеобщий любимец Бернштейн. В целом, однако, оба крыла партии можно поздравить с

тем, насколько высок был интеллектуальный и моральный уровень их лидеров.] не

представляло особого труда отстоять свои позиции - или но крайней мере некоторые

из них. Нельзя также с уверенностью судить и о том, выиграла бы партия, если бы

тактические рекомендации Бернштейна были приняты. Несомненно, во всяком случае,

что какая-то часть членов от партии бы откололась. Серьезно пострадал бы также

ее престиж. При этом, как уже было сказано, никаких непосредственных выгод этот

шаг бы не дал. Очень многое, следовательно, говорило в пользу именно

"консервативного" подхода.

В подобной ситуации взятый Бебелем курс не был настолько неразумным и

диктаторским, как в то время представлялось его попутчикам и прочим критикам.

Бебель резко осудил ревизионизм, даже нарочито резко, чтобы не упустить из-под

своего контроля левое крыло. На Ганноверском (1899 г.) и Дрезденском (1903 г.)

съездах он предал его анафеме. Но он же позаботился и о том, чтобы все

резолюции, вновь подтверждающие классовую борьбу и другие символы веры, были

сформулированы таким образом, чтобы оставить ревизионистам возможность

покориться. Они и покорились, и никаких других мер против них предпринято не

было, хотя я думаю, что хлыстом вокруг них пощелкивали. Самому Бернштейну было

даже позволено при поддержке партии войти в состав рейхстага. Фон Фольмар

[Фольмар (Vollmar) Георг (1850-1922) - один из лидеров реформистского крыла

германской социал-демократии. Призывал к союзу с либералами. - Прим. ред.] также

остался в лоне церкви.

Профсоюзные лидеры пожимали плечами и бормотали что-то о бессмысленности

пережевывания догматической жвачки. Сами-то они всю жизнь были ревизионистами.

Но поскольку партия не вмешивалась в их насущные дела и не требовала от них

чего-то такого, что было бы им сильно не по нраву, они не слишком по этому

поводу переживали. Они взяли под свою защиту некоторых ревизионистов, а также

некоторые их печатные органы. Они дали ясно понять, что партийная философия

может быть разной, а дело есть дело. Но это и все, что они нашли нужным сказать.

Ревизионисты-теоретики, которым учение не было безразличным, и сочувствующие из

числа несоциалистов (некоторые из них сами не прочь были бы вступить в

социалистическую партию, если бы она не призывала к классовой борьбе и

революции) придерживались, разумеется, иной точки зрения. Именно они заговорили

о партийном кризисе и горестно покачивали головами в связи с вопросом о будущем

партии. У них к тому были все основания. Ведь их собственное будущее в рядах

партии или рядом с ней действительно было поставлено под угрозу. И действительно

Бебель, который никогда не был теоретиком и не любил кабинетных либералов, не

теряя времени пригрозил им, чтобы они держались подальше от его владений.

Рядовых же членов партии вся эта возня в верхах мало беспокоила. Они шли за

своими вождями и повторяли их лозунги, и так продолжалось до тех пор, пока все

они не встали под ружье, чтобы защитить свою страну, нисколько не беспокоясь о

том, что по этому поводу сказали бы Маркс или Бебель.

На ряд интересных наблюдений наводит сравнение рассмотренных выше событий с тем,

что происходило в Австрии [Под Австрией я здесь подразумеваю западную часть

Австро-венгерской монархии, которая с 1866 г. имела свой парламент и

правительство (правда, в этом правительстве не было военного ведомства и

министерства иностранных дел), отношения которых с парламентом и правительством

восточной части - Венгрии, или, говоря официальным языком, "земель Священной

короны св. Стефана", строились на основе равноправия.], где было много похожего,

но были и свои отличия. Как и следовало ожидать, исходя из существенно более

медленного развития капитализма в этой стране, социалистической партии Австрии

потребовалось на двадцать лет больше времени, чтобы превратиться в важный фактор

на политической арене. Медленно набирая силу от первых крошечных ростков, не

отличавшихся особой респектабельностью, она наконец была учреждена как партия в

1888 г. (Хайнфельдский съезд) под руководством Виктора Адлера, которому удалось

решить почти безнадежную задачу - объединить социалистов всех национальностей,

населявших страну, в единую партию и который с непревзойденным мастерством

руководил этой партией в течение следующих тридцати лет.

Официально эта партия также считалась марксистской. Небольшой кружок талантливых

евреев, которые составили ее интеллектуальное ядро [Время от времени среди них

появлялся и Троцкий, в то время носивший еще фамилию Бронштейн, который, похоже,

испытал влияние австрийских социалистов.], так называемые "неомарксисты", внесли

даже, как мы видели в первой части, заметный вклад в развитие марксистской

доктрины. Они твердо шли по пути, указанному Марксом, и хотя где-то им

приходилось этот путь подправлять, они ожесточенно и умело сражались со всеми

другими, кто пытался это делать, и всегда хранили верность революционной

идеологии в ее самой бескомпромиссной форме. Отношения с германской партией у

них были самые тесные и теплые. В то же время всем было хорошо известно, что

Адлер никакого баловства не допустит. В силу разных причин культурного и

национального свойства он пользовался в своей партии гораздо большим авторитетом

среди сторонников крайних взглядов, чем Бебель в своей. Он мог позволить им

собираться в своих любимых кафе и исповедовать любой марксизм, какой им

вздумается, и использовать их в своих целях, когда считал нужным, не позволяя им

при этом вмешиваться в те вопросы, которые имели для него первостепенное

значение, а именно - в вопросы партийной организации и партийной печати,

всеобщего избирательного права, введения прогрессивных законов и (не

удивляйтесь!) эффективного функционирования государственной власти. Такое

сочетание марксистской теории и реформистской практики прекрасно всех

устраивало. Австрийские правительства вскоре обнаружили, что в лице

социалистической партии они имеют союзника, по своей важности не уступающего ни

церкви, ни армии, союзника, который исходя из своих собственных интересов,

несомненно, будет поддерживать центральную власть в ее беспрестанной борьбе с

обструкционистскими национальными оппозициями, особенно немецкой и чешской. Эти

правительства - в основном они состояли из чиновников, как в Германии, хотя со

стороны короны беспрерывно делались попытки ввести в них политиков, хотя бы на

правах министров без портфелей, - стали тогда всячески выказывать партии свою

благосклонность, и партия отвечала им полной взаимностью [Прием, к которому

неоднократно прибегали социалисты, чтобы помочь правительству, заключался в

следующем. Когда обструкционистам из числа националистов случалось парализовать

парламент и все дела заходили в тупик, социалисты делали "срочный" запрос об

обсуждении бюджета. Дело в том, что срочный запрос, должным образом поданный,

практически означал, что мера, объявленная в нем "срочной" будет принята к

обсуждению, постольку для этого нужно было только набрать большинство (а в

случае бюджета большинство набиралось всегда), независимо от тех формальных

правил парламентской процедуры, выполнение которых обструкционисты делали

невозможным.]. А когда одно из этих правительств (кабинет государственных

чиновников, возглавляемый бароном Гаучем) поставило вопрос о всеобщем

избирательном праве, Адлер, не встретив со стороны своих последователей ни

малейшего сопротивления, смог публично объявить, что на данный момент социалисты

являются "правительственной партией", хотя им никто не предлагал занять

государственную должность, а если бы и предложили, то для них это было бы

неприемлемым [Как я полагаю, главное препятствие здесь заключалось в

непреклонной позиции германской партии по этому вопросу. Щепетильность самих

австрийских социалистов была на втором месте. Нелюбовь австрийской бюрократии и

престарелого императора, если они се и испытывали, стояла лишь на третьем месте

среди причин, помешавших социалистам осуществить этот шаг.].

6. Второй Интернационал

Тот пункт программы марксистских партий, в котором шла речь об их

интернациональных связях, призывал к созданию международной организации

наподобие уже несуществовавшего тогда Первого Интернационала. Никакие другие

социалистические и лейбористские группы не могли с точки зрения марксистского

учения считаться интернациональными. Однако отчасти из-за доставшегося им по

наследству буржуазного радикализма, отчасти из-за нелюбви к правительствам,

составленным в основном из представителей привилегированных классов, социалисты

всех стран приобрели, пусть не в одинаковой степени, интернационалистские и

пацифистские взгляды, поэтому мысль о международной кооперации была для них

естественной. Воплощением такого соглашения стал учрежденный в 1889 г. Второй

Интернационал, который хотя и пытался примирить непримиримое, просуществовал

вплоть до 1914 г. Я ограничусь лишь несколькими замечаниями по этому поводу.

Существовало бюро Интернационала, проходили съезды с прениями по важнейшим

вопросам теории и тактики, но если судить по конкретным результатам, то значение

Второго Интернационала вполне можно приравнять нулю. Именно так его и оценивали

революционные активисты и лейбористы. Однако если уж на то пошло, то организация

эта и не предназначалась для каких-либо конкретных действий; любые действия,

будь то революционные или реформистские, в то время были возможны только на

становом, но никак не на международном уровне. Задачей Второго Интернационала

было установить связь между входившими в него партиями и группами, выработать

единые взгляды, согласовать планы действий, одернуть безответственных и

поторопить медлительных, создать, насколько ото возможно, международное

социалистическое общественное мнение. Все это с социалистических позиций было

исключительно важно и нужно, хотя по самой природе вещей положительных

результатов пришлось бы ждать целые десятилетия.

Соответственно члены бюро во главе с секретарем вовсе не были руководящим

советом международного социализма. Им не нужно было ни формировать политику, ни

спускать программы, как это было в случае с Первым Интернационалом.

Социалистические партии и лейбористские группы отдельных стран сохраняли полную

независимость и право вступления в любые другие международные организации

отвечавшие их конкретным интересам. Участие профсоюзов - а также кооперативов и

просветительских организаций - не только не возбранялось, но даже всячески

приветствовалось, хотя ведущей роли они не играли. Что же касается национальных

социалистических партий, то при всей их независимости членство во Втором

Интернационале сплачивало их вокруг общей платформы, хотя платформа эта была

настолько широка, что на ней свободно уживались и Стаунинг и Брантинг [Стаунинг

Торвальд (1873-1942) - председатель датской Социал-демократической партии в

1910-1942 гг. Брантинг Карл-Яльмар (1860-1925) - один из основателей шведской

Социал-демократической партии.], с одной стороны, и Ленин и Гед - с другой.

Среди членов этой международной организации наверняка были такие, которые

презирали других за их трусливую осторожность, а те в свою очередь осуждали

первых за их опрометчивость и радикализм. Иногда дело доходило чуть ли не до

открытой потасовки. В целом, однако, и те и другие прошли в его стенах неплохую

школу социалистической дипломатии. Поскольку подобный modus vivendi [способ

существования - лат.], когда у единомышленников есть простор для разногласий,

был единственно возможным, это уже само по себе было большим достижением.

Как ни странно, добиться этого удалось в первую очередь благодаря усилиям

немецких социалистов при поддержке русских, а также гедистов. Именно немецкие

социалисты были великой Марксистской партией с большой буквы и именно они

облекли общую платформу в марксистские одежды. Впрочем, они отдавали себе ясный

отчет в том, что большинство представителей социалистических сил других стран

марксистами не были. Для них все дело сводилось к тому, чтобы поставить свою

подпись под тридцатью девятью пунктами общей декларации, сохраняя за собой

полную свободу их толкования. Естественно, что это неприятно поразило наиболее

ревностных из правоверных марксистов, которые заговорили о том, что вера

приходит в упадок, что она сводится к вопросу о форме, за которой не стоит

никакого содержания. Руководители немецких социалистов с этим, однако, мирились.

Они терпеливо выслушивали даже откровенную ересь, на которую бы яростно

обрушились у себя дома. Бебель точно знал, что он может себе позволить, а что -

нет, и что его терпеливость, которая, кстати говоря, была тут же оплачена

уступками с английской стороны, в конце концов себя оправдает, да так оно

наверняка и произошло бы, если бы не война. И потому он маневрировал, стараясь

укрепить пролетарский фронт, надеясь со временем вдохнуть в него новые жизненные

силы, проявляя при этом такие выдающиеся способности идти на компромисс, что,

обладай ими германская дипломатия, первой мировой войны, возможно, удалось бы

избежать.

Некоторых результатов все же удалось достичь. Довольно неконкретные прения,

шедшие все первое десятилетие, сосредоточились наконец на внешней политике и

начали было уже вырисовываться контуры общей позиции. Это был бег наперегонки со

временем. Время опередить не удалось. Сегодня всякий летописец, обращающийся к

той эпохе, чувствует себя вправе осудить Второй Интернационал за неудачу

международного социалистического движения накануне военной катастрофы. Однако

такая оценка представляется весьма поверхностной. Внеочередной съезд в Базеле

(1912 г.) с его призывом к рабочим всех стран напрячь все силы, чтобы сохранить

мир, - это было, несомненно, все, что можно было сделать в тех условиях. Призыв

ко всеобщей забастовке, обращенный к международному пролетариату, который

существовал только в воображении горстки интеллигентов, был бы не более, а

скорее всего менее действенной мерой. Достичь возможного - это успех, а не

поражение, каким бы несоразмерным обстоятельствам этот успех в конце концов не

оказался. Если уж говорить о поражении, то его потерпел не Второй Интернационал,

а национальные социалистические партии на внутренних фронтах своих стран.

Йозеф Шумпетер. "Капитализм, социализм и демократия" –