Глава двадцать первая ПРАВОСОЗНАНИЕ И РЕЛИГИОЗНОСТЬ

В понимании права и государства человечеству предстоит пережить глубокое

обновление. Должен быть окончательно отвергнут гибельный предрассудок о

"внешней" природе права и государства; должна быть усмотрена и усвоена их

"внутренняя", душевно-духовная сущность. Право только "проявляется" во внешнем,

пространственно-телесном мире; сферою же его настоящей жизни и действия остается

человеческая душа, в которой оно выступает с силою объективной ценности.

Государство в своем осуществлении "предполагает" наличность множества телесно -

разъединенных людей, территорий и внешних вещей; но именно человеческая душа

остается тою средою, в которой зарождается, зреет, протекает - и государственная

жизнь индивидуума, и жизнь государства как единого целого.

Вне духовного состояния множества индивидуальных душ - государства нет и быть не

может: государственное состояние людей есть прежде всего и главнее всего их

духовное состояние. Если право имеет полноту бытия, то только через

правосознание, т.е. через правочувствование, право- воление, право-мышление и,

наконец, право-деяние. Если государство имеет полноту бытия, то только через

душевно-духовное переживание и осуществление людьми его цели и его средств, его

содержания и его формы. В истинном и полном смысле слова-права и государства нет

вне множества индивидуальных, но связанных постоянным общением правосознании.

Именно этим определяется связь государственности со всею духовною культурою

народа и особенно с его религиозною культурою.

Стихия государства есть стихия человеческого духа. Но именно в этой стихии

зарождается и созревает - и прекрасное искусство, и истинное знание, и

нравственное совершенство; сюда нисходит и божественное откровение. Единый и

неделимый (индивидуальный) строй более или менее одухотворенной души

осуществляет или, во всяком случае, призван осуществлять все безусловные

ценности; и потому все возникающие отсюда ряды духовного восхождения пребывают в

некотором - бессознательном или сознательном - взаимодействии. Это не значит,

однако, что все эти ряды остаются равноправными или что каждый из них может,

сохраняя свой объем и свою компетенцию, подчинить себе все остальные ряды. Так,

взаимодействие познающей мысли и правосознания, правосознания и совести,

эстетического выбора и правосознания - может считаться a priori предрешенным. Но

эстетический вкус сам по себе не может претендовать на верховенство в вопросах

правосознания; научное мышление само по себе не в состоянии направлять

государственного деятеля; и даже совесть может оставить в некоторой

беспомощности того, кто ведет борьбу за право. Одна религия оказывается здесь в

исключительном положении.

Религия по самому существу своему претендует на руководительство во всех делах и

отношениях. Она ищет и находит высшее слово и последнее слово; она указывает

человеку то, через что самая жизнь его становится воистину жизнью и каждое

действие получает свой существенный смысл, свое последнее освящение. Искусство,

или знание, или добродетель сами по себе не объемлют всего человеческого духа и

не указуют ему его высшей и последней цели; если же они получают такое

всеобъемлющее и руководящее значение, то они выходят из своих пределов и

приобретают значение религии. Тогда человек осуществляет религию совести, или

религию мысли, или религию прекрасного; показания художественного чувства, или

познавательной очевидности, или совести - становятся для него голосом

божественного откровения и получают в его глазах соответствующий объем и

компетенцию.

Это верховное, руководящее значение религии можно было бы выразить так: то, что

ведет человеками жизни в качестве высшего и субъективно- наиболее -ценного

содержания, - то и составляет его "религию". Каждый человек, как бы ни был он

мал или плох, имеет потребность прилепиться верою и любовью к некоему

"главному", любимому, безусловному для него содержанию; и то, к чему он так

прилепляется, становится содержанием и предметом его "религии".

Самостоятельность и сила этой преданности бывает различною у разных людей, но

только известная полнота ее дает возможность говорить о подлинной религиозности.

Содержание, вызвавшее эту преданность, также подвержено изменчивости и

разнообразию; и только известный качественный уровень его дает основание

говорить о настоящей религии. Религиозный опыт многообразен по своей

эмпирической видимости, но в глубоком существе своем он имеет известные

устойчиво-однородные черты, и это однообразие религиозного акта определяется в

конечном счете единством религиозного предмета - Бога. Самый предмет религии и

его существенная природа придают ей с неизбежностью то центральное руководящее

значение, которое остается за нею при всех условиях. Подобно тому как нет ничего

выше, значительнее и совершеннее Божества, подобно этому для человека нет ничего

выше, значительнее и благотворнее подлинной и настоящей религии, т.е. такой,

которая основана на предметном восприятии Бога. Такая религия имеет способность

и призвание определять личность и судьбу человека, преобразуя весь его характер,

все его миросозерцание и всю его жизненную деятельность. Естественно, что она

приобретает решающее влияние и на его правосознание, и на его государственный

образ действий.

Правосознание обыденной жизни может не иметь религиозного корня; оно может быть

даже безразличным к тому, что обычно называется "религией". Но подлинная

религиозность не может пройти мимо права и государства: она вынуждена определить

свое отношение к ним и к правосознанию. И точно так же нормальное правосознание

в своем зрелом осуществлении неизбежно приобретает религиозный характер, хотя

этот характер может быть осознан человеком в большей и меньшей степени.

Овладевая личной душою и определяя ее характер и ее судьбу, религиозность не

может пройти мимо права и государства уже потому, что право и государство ведут

не внешне -механическую жизнь, но внутреннюю, душевно-духовную. Если религия

утверждает в душе человека особое благодатное состояние, именуемого в

Христианстве "царством Божиим", то она приводит этим в движение все силы личного

духа: и чувство, лежащее в основе патриотизма, и волю, поддерживающую право

индивидуума на духовную автономию, и мысль, слагающую форму права и государства,

и воображение, предметно строящее систему правоотношений. Правосознание и

царство Божие живут одною и тою же душевною тканью, осуществляют себя в одной и

той же духовной среде. Механическое отделение "Божьего" от "Кесарева" всегда

будет мертвой фикцией, лишенной бытия и практического значения. Евангельское

слово имеет в виду, конечно, не такое механическое отделение; оно устанавливает

только совместимость "Божия" и "Кесарева - их не непримиримость, возможность

отдавать "Кесарево кесарю", не погрешая против Божьего закона, и, согласно

этому, возможность служить Богу, не совершая тем самым правонарушений. Это

указание на примиримость напрасно толкуется как учение о безразличии или

противоположности; и средневековые уподобления ("два меча", "солнце и луна" и т.

под.) не только не разрешали вопроса об отношении религии и государственности,

но придавали ему с самого начала неверную постановку.

Однако дело не сводится к тому, что правосознание живет теми же творческими

силами, которыми правит религия, т.е. к неизбежности их "встречи" в личной душе.

Сама религия как осуществление "царства Божия" невозможна вне права и его

признания, т.е. вне правосознания. Религиозность есть состояние духовное, и

потому она имеет смысл и ценность только при автономном приятии откровения

личною душою. Не свободное, не автономное верование, навязанное или урезанное

запретом, не принятое в добровольном обращении, не созревшее в самодеятельном

искании, - именно постольку теряет свой смысл и умаляется в своей "религиозной"

ценности и силе. Человек имеет естественное и неотъемлемое право на автономное

восприятие Божества, на свободное исповедание Его и на самодеятельное жизненное

осуществление Его воли, как своей собственной, и тот, кто удовлетворяет своей

потребности в боговидении и в жизненном служении Богу, кто осуществляет свою

способность к религии, - тот осуществляет тем самым свое драгоценное право, ради

которого лучшие люди всех веков и народов умели отрекаться от всех других прав,

умели страдать и шли на смерть. Иметь религию есть право человека, и это право -

право быть духом - лежит в основе всех других его прав. Человек, отказывающийся

от этого права, теряет свое духовное достоинство и впадает во все недуги,

связанные с этой утратой; человек, не осуществляющий этого права, ведет

напрасную жизнь и недостойно обременяет собою землю. Потребность в религии

порождает потребность в духовной свободе, а потому и в правопорядке; вот почему

религиозность не раз являлась в истории глубочайшим источником правосознания, а

право на религию становилось безусловным и священных основанием борьбы за

политическую свободу. Именно борьба за .свободу совести способна придать

народному правосознанию ту духовную основу, которая налагает в дальнейшем

отпечаток подлинного благородства на всю его политическую историю.

Настоящая религиозность требует духовной свободы и питается ею; она осуществляет

естественное право человека, дорожит этим правом и потому выращивает в душе

естественное правосознание. Подлинная жажда богопознания пробуждает в душе

человека волю к духовной автономии, а эта воля есть уже воля к естественному

праву. Вот почему подлинная религиозность может отрицать известное правовое

содержание или известный способ правовой организации, но не может отрицать самое

право в его принципе, не впадая в недоразумение. Право есть необходимая форма

духовного бытия человека, а религиозное бытие есть бытие духовное; поэтому вне

права не может быть и религии. Можно быть религиозным человеком и сомневаться в

необходимости того или иного положительного права и той или иной государственной

формы, ибо их необходимость утверждается не самым фактом духовного бытия

человека, но всею совокупностью конкретных исторических условий. Но право само

по себе и особенно естественное право должно быть признано каждым верующим.

Такое признание естественного права заставит, однако, в дальнейшем каждого

религиозного человека обратиться к вопросу о тех путях, на которых оно может

быть и должно быть ограждено в действительной жизни. И здесь перед ним неизбежно

встанет дилемма: или отвергнуть положительное право и государство, или освятить

их в их благородном существе и призвании. Религия склоняется к их отвержению,

во-первых, если она принципиально отвергает самую задачу земного жизнеустроения,

или отрицая реальность чувственного мира, или настаивая на систематическом

угашении земного существования, или признавая земную жизнь религиозно

безразличным состоянием; такое отвержение земной жизни свидетельствует, с одной

стороны, о содержательной скудости религиозного откровения, не раскрывшего самую

основную тайну бытия -тайну присутствия Божией силы в чувственной земной стихии,

с другой стороны, о творческой безжизненности религиозного акта, упускающего

основное призвание всякой религии - призвание преобразить земную жизнь силою

божественного откровения.

Религия склоняется к отвержению положительного права и государства, во-вторых,

если она признает задачу жизнеобновления, но отвергает как недопустимый принцип

властного понуждения -или усматривая в понуждении компромисс, неприемлемый для

морально непогрешимого носителя откровения, или дорожа неограниченною свободою

человека в выборе добра и зла, или сочетая оба эти основания; такое отвержение

государственности свидетельствует, с одной стороны, о наивности религиозного

мировоззрения, упускающего трагическую природу мироздания, в силу которой самый

способ земной жизни человека уже таит в себе "компромисс", а моральная

безгрешность личности содержит в себе сокровенное внутреннее противоречие; с

другой стороны - о наивности правосознания, ошибочно сводящего государственность

к насилию и гетерономии и принимающего несвободу человека, погрязшего во зле, за

"свободу" его в выборе зла.

Наконец, в-третьих, религия тяготеет к отвержению положительного права и

государства, если она отвергает как ненужный принцип гетерономного властвования

- или переоценивая силу доброй воли и личной автономии, или недооценивая силу и

упорство дурных страстей человека, или совершая обе ошибки вместе; такое

отвержение государственности свидетельствует, с одной стороны, о наивности того

понимания душевной жизни, которое полагает, что духовная автономия уже присуща

каждому человеку, что она не нуждается в гетерономном содействии и что

предметное созерцание добра всегда и всем доступно, с другой стороны, о

жизненной слепоте и исторической непредметности созерцания.

Таким образом, религия, отвергающая положительное право и государство, или

сознательно отворачивается от эмпирической жизни человека, или бессознательно

упускает из вида объективные свойства этой жизни, самого человека и государства.

Во всех этих случаях ей придется так или иначе вступить в жизненную борьбу с

положительным правом и государственностью. В этой борьбе она будет стараться

оторвать естественное правосознание от положительного правосознания, отнимая у

первого исторически найденные пути осуществления, а у второго- его благородные

истоки и критерии; она неизбежно вовлечется в разрушение всей накопившейся за

тысячелетия государственной воли и способности человечества и сольет свое дело с

делом анархизма. И, работая над разрушением всей политической культуры, она

будет, со своей стороны, или настаивать на отвержении земной жизни, которая

все-таки будет продолжаться, или создавать "автономный строй внешней жизни для

людей, неспособных к внутренней автономии. Понятно, что первый исход поведет к

нелепости, а второй - осуществит все недуги дефективной воли и возвратит

человека к гетерономному строю. При всех этих исходах религия не выполнит своего

основного призвания - преобразить земную жизнь человека на основе божественного

откровения. И перед лицом этой неудачи она будет вынуждена пересмотреть заново

свое отрицательное отношение к принципу государственности.

Но если религиозное сознание обращается к приятию и признанию государственного

начала, то это совсем не значит, что оно освящает весь состав исторической

государственности или что оно впадает в какую-нибудь "идеализацию" политических

низин. В исторической государственности царит великое смешение достойного и

недостойного, здорового и больного, добра и зла; признанию и освящению подлежит

в ней только то, что соответствует идее государства. Идеализацию порождает

незрячее или непредметное восприятие, принимающее зло за добро, падение за

расцвет; такое восприятие ведет, однако, к неменьшим ошибкам и заблуждениям, чем

уклонение в обратную сторону: нелепо утверждать, что исторические государства не

имели творческого отношения к государственной идее или что в борьбе со злом

положительное право творило одно зло и притом в силу своей собственной,

безусловно дурной природы. Напрасно было бы смешивать государство с одним из его

возможных средств: идея гетерономного регулирования сама по себе отнюдь не

совпадает ни с принципом "насилия", ни тем более с началом зла. Бесспорно, зло,

с которым боролось историческое государство, не только <не> уступало силе

правового регулирования, но и подчиняло его себе отчасти; возникало "дурное"

право и дурное государство, в котором добро и зло смешивались - и по природе, и

по действию, и по результатам. Но в этом сложном и трагическом смешении зло

никогда не могло вытеснить ни благой цели права, ни его благой формы, ни благого

воздействия. И вот нормальное правосознание утверждает, что сущность

государственности проявлялась исторически именно в этом благом воздействии

благой цели через посредство благой формы. Это значит, что государственность

есть благая сила в истории человечества и что поэтому она заслуживает

религиозного осмысления и нуждается в нем.

Религиозное понимание положительного права и государства покоится на усмотрении

в них некоторой жизненной ценности и притом такой, которая имеет оправдание пред

лицом Божиим и потому вызывает в душе человека особое религиозное отношение.

Такою ценностью является основная движущая цель права и государства - духовная

культура народа и человечества, т.е. ее созидание, ее творения, ее творцы и ее

необходимые условия. Расцвет человеческого духа и духовной жизни есть поистине

дело Божие, и религия не может не принять его как свое собственное дело. Поэтому

государство, призванное служить ему, должно получить и получает от религии

признание и освящение. Мало того, именно религиозное созерцание указывает

государству его идейное назначение: установить в земной жизни людей посредством

гетерономного регулирования строй, наиболее благоприятствующий духовному

расцвету народа и человечества и воспитывающий граждан к постепенному

облагорожению положительного права силами братства и автономного правосознания.

Эта высшая, руководящая цель всякой истинной политики открывается именно

религиозному созерцанию, измеряющему всякое явление последним, абсолютным

масштабом божественного совершенства. От такого религиозного созерцания

политическое творчество получает ту глубочайшую идею и то жизненное руководство,

которые связуют государственность с естественным правосознанием и тем

предохраняют ее от духовного вырождения.

Это означает, что последний корень здорового правосознания имеет религиозную

природу, ибо дух инстинкта, так же как и воля к духу, есть по существу своему

искание божественного совершенства. Приемля положительное право и государство,

здоровое правосознание вносит в них ту же волю и то же искание; оно открывает в

них религиозное достоинство и указует им их религиозное задание; оно насыщает их

жизнь религиозною энергией и тем сообщает им черты подлинной духовной

реальности. Подлинная государственность строится здоровым правосознанием, т.е.

религиозно созерцающею волею. Чем больше этой воли в правителях и в гражданах,

тем выше духовный уровень политической жизни, тем прочнее и духовно продуктивнее

государственный союз. Подобно всякой жизни человека, и политическая жизнь

нуждается в религиозном истоке и религиозном созерцании, ибо только отсюда она

может получить ту верную градацию жизненных ценностей и целей, вне которой нет

спасения от политического релативизма и беспринципности, от политической

пошлости и цинизма, от своекорыстных компромиссов и предательства, от мелкого

политиканства, от "шатости в умах" и смуты. Без высшего и последнего, безусловно

руководящего смысла - государственность обречена на вырождение, но такой смысл

открывает именно религия. Поэтому зажить государственностью воистину - значит

зажить ею религиозно, т.е. ввести ее необходимым членом в творческий ряд

религиозного созерцания и воления, или, что то же, связать правосознание с

абсолютным корнем жизни.

Эта целевая (телеологическая) связь между религией и государством выразится в

том, что государство будет служить религии в ее высших целях, признавая их за

свои собственные. Не государство поведет религию, куда ему нужно, но религия

укажет государству, куда и как оно должно идти. Не вера станет средством власти

и не церковь станет орудием политической интриги и политического властолюбия, но

власть станет орудием той цели, которая едина у религии и государства: эта цель

- одухотворяющее преобразование жизни. Это не значит, что та или другая

историческая церковь или исповедание возобладает в государстве и сделает его

своим орудием: не церковь и не вероисповедание, но религиозно обновленное

правосознание. Государство нуждается не в послушании церковному руководству и не

в конфессиональных распрях, а в подлинной, свободной религиозности народа.

Вызвать к жизни эту религиозность - власть не в силах, но оградить ее зарождение

и расцвет есть прямая обязанность государства, мало того - это для него вопрос

бытия. Свобода совести есть залог политического расцвета, и только она сможет

создать то, чего не создает никакое искусственное насаждение вероисповеданий.

Все это можно выразить так. В основе достойного и могучего правопорядка,

достойной и могучей государственности лежит религиозное настроение -

религиозность в глубоком и подлинном смысле этого слова. Именно она раскрывает

последнюю глубину человеческой души и сообщает ей безусловную преданность и

безусловную стойкость. Именно она делает человека способным- узреть себя и свой

народ перед лицом Божиим, принять жизнь своего народа как служение Богу и стать

патриотом. Патриотизм, если он не есть зоологическое пристрастие, если он есть

состояние духовное, есть некая религиозно укорененная безусловная преданность и

безусловная стойкость души в обращении к своему богослужащему народу. Так, в

основе государства лежит патриотизм, а в основе патриотизма - религиозное

дыхание души.

Религиозное состояние души не следует отождествлять с ее "церковным" или

"вероисповедным" состоянием. Это ясно уже из того, что религиозный человек может

не принадлежать ни к какому вероисповеданию и ни к какой церкви. Свободное

богосозерцание может не привести человека ни к догматическим формулам

конфессионального характера, ни к социальному объединению с другими людьми на

основе исповедания, культа и права (церковь). Откровение может жить в душе

неосознанное, невыговоренное, неформулированное, оставаясь действительным

откровением, направляющим личную жизнь и одухотворяющим личное творчество.

Религиозный огонь духа может не укладываться ни в какие исторически сложившиеся

догмы, и тем не менее он будет подлинным и могучим. Так, христианство первого

века не имело еще зрелой церковной организации; христианство до Никейского

собора не имело символа веры - и тем не менее оно вело и обновляло души силою

настоящей религиозности.

Наоборот, всякое церковное и конфессиональное состояние души, казалось бы,

должно быть по необходимости религиозным состоянием, подобно тому как видовое

понятие имеет всегда все признаки родового. Однако исторические явления не

подчиняются законам логики. Религиозный огонь может угаснуть в недрах церковной

организации, а вероисповедное объединение может утратить веру и не осуществлять

исповедания. Тогда догма отрывается от подлинного, личного религиозного опыта и

становится мертвою, рассудочною формулою; молитвенный культ вырождается в

совокупность внешних деяний и обычаев; таинство уже не освящает жизнь;

благодатная сила религии отлетает из церковного единения и превращает его в

бытовую схему. Быт поглощает религию, и религия утрачивает бытие, а "церковь" и

"вероисповедание" остаются как знак бывшей, но утерянной религиозности.

В таких случаях для государственности и правосознания оказывается драгоценною

связь не с "церковностью" и не с "вероисповеданием", а с религиозностью в ее

основном и подлинном, так сказать, "родовом существе". Подобно тому как музыкант

должен быть сначала художником, и прежде всего духовною личностью, подобно тому

как правитель должен <быть> сначала гражданином, и прежде всего зрелым и

индивидуальным духом, - так православный или католик должен быть сначала

христианином, и прежде всего человеком с самостоятельным и подлинным религиозным

опытом. Здесь важна не схема и не видимость, не традиция и не привычка, а огонь

настоящей духовной жизни, религиозно углубленной и сосредоточенной, огонь,

дающий свет воле и энергию чувству и действию. Поэтому государственность, с виду

"секуляризованная", не есть тем самым внерелигиозный способ жизни; исторически

же возможно и такое положение вещей, при котором религиозное возрождение

государственности будет осуществимым лишь при условии открытого разрыва с

традиционною, но выродившейся церковностью.

Здоровое и могучее правосознание по своей основе и по своему строению имеет

религиозный характер. Это определяется самою сущностью его и религии.

Религиозность в ее основном существе есть духовное, целостное, жизненное и

безусловное приятие Божества как совершенного и реального средоточия жизни.

Религиозность состоит всегда в том, что нечто испытывается как совершенное. Она

начинается там, где душа выходит из состояния безразличия и различает между

"лучше" и "хуже", где душа тяготеет именно к тому, что "лучше", и, следуя за

ним, восходит к тому, что совершенно. Религия есть пафорс совершенства; именно

поэтому она невозможна там, где царит индифферентизм.

Восходя к совершенству, религиозность воспринимает его не как условно "лучшее",

или относительно <лучшее", или субъективно наиболее приемлемое, но как

безусловно, безотносительно, объективно совершенное, как совершенное на самом

деле, само по себе, а потом и для всех. Религиозная душа живет не простою

приятностью субъективных содержаний сознания, но объективным совершенством.

Именно поэтому религии нет там, где господствует субъективизм и релативизм.

Религиозность есть радость души, воспринявшей объективное качество предмета и

плененной его совершенством. Эта плененность неизбежно преобразуется в любовь и

благодарность; эта радость дает душе чувство полета и освобождения. Именно

поэтому религии нет там, где отмерла любовь и где царит озлобление.

Поднявшись к совершенству, религиозность утверждает его как нечто реальное, как

действительное бытие или как творческую силу. Религиозно воспринятое

совершенство не отвлеченная идея, не мечта и не только далекий идеал; в нем

объективно не только качество или ценность; оно объективно само, оно подлинно

есть, даже тогда, когда оно вовлечено в процесс и еще осуществляет полноту

своего бытия. Религиозность делает человека живым участником этого бытия; она

реально вводит его в систему этой реальности и дает ему живое чувство единения с

нею; она приобщает душу этой высшей силе и тем сообщает человеку некое творчески

напряженное спокойствие. Религия есть не только пафос совершенства, но и пафос

реальной силы. Понятно, что нигилизм и иллюзионизм исключает всякую

религиозность.

Далее, религиозность есть состояние духовное (83) . Духовность ее определяется

не только ее обращением к объективно ценному, но и ее автономностью. Она

покоится на самостоятельном и непринужденном восприятии совершенства, на личном

и подлинном опыте, раскрывающем, углубляющем и обновляющем душу. Религиозное

состояние не может возникнуть с чужих слов или на основании чужого опыта;

содержание чужого опыта должно быть действительно усвоено душою. Религия требует

от человека самостоятельного опыта и искренности; она требует подлинного,

свободного присутствия души в исповедуемом содержании; именно поэтому она

невозможна там, где душа одержима ложью, притворством и лицемерием.

Но религиозность есть состояние не только искреннее, но и целостное (84).

Непринужденное, подлинное восприятие совершенства неизбежно захватывает всю душу

и вовлекает ее в новую жизнь целиком. Ни одна из основных душевно-духовных сил

человека не обособляется в этом состоянии и не противодействует остальным. Так,

у человека, действительно верующего, мысль не раскалывает душу и не обессиливает

ее сомнениями. Веровать можно лишь в то, что на самом деле так, что "верно";

нелепо верить во что-то, зная, что это на самом деле неверно; но нельзя и знать

что-нибудь, веря, что на самом деле это иначе. Настоящая вера не боится мысли,

но укрепляется и очищается ею; настоящая мысль не чужда вере, она несома ею и

сильна ее силою. Вообще чувство без мысли оказывается началом слепой страсти,

ведущим душу к разнузданию и унижению, а мысль без чувства выступает холодной

рефлексией, безжизненным, праздным резонерством. Религия требует органического

сочетания чувства и разума, верующей любви и знающей мысли, ибо одна мысль

породит мертвое умствование и скептицизм, а одно чувство породит нечистое

опьянение и суеверие. Скептицизм же и суеверие означают отсутствие

религиозности.

Подобно этому, религия требует органического сочетания чувства и мысли с волею,

ибо отсутствие этого живого единения дробит душу и обессиливает религиозность.

Воля без чувства уподобляется мертвой машине; она является холодною силою,

чудовищною в своем предвзятом схематизме. Зато чувство без воли вырождается в

сентиментальную пассивность, в бесплодное, мнимо-лирическое волнение, в

мистическую чувственность. Воля без мысли остается неопределенною, слепою

жаждою, бесформенным вожделением или дурным капризом и беспредметным произволом.

Зато мысль без воли вырождается в нежизненное, ни к чему не обязывающее

доктринерство, в беспринципное, ненужное комбинирование возможностей. Религия не

слагается на этом пути, но распадается и гибнет. Если религиозность без разума

ведет к суеверию и разврату, а без чувства - к скептицизму или пустой догме, то

в отрыве от воли она превращается в сентиментальное ханжество или умствующую

апатию.

Поэтому религиозность есть целостное состояние духа: здесь то, что приемлется

верою, то любится чувством и осмысливается разумом; оно предметно занимает

воображение и вызывает напряжение воли. Исповедуемое, любимое, веруемое и

желаемое -просто совпадают.

Но именно эта духовная цельность сообщает религиозной душе ту жизненную

интенсивность, которая естественно изливается в делание, в систему творческих

деяний. Истинная религиозность есть преданность совершенству, а эта преданность

вызывает деятельное служение ему, творческое осуществление его на земле. Вера не

только мертва без дел, ее просто нет. Ибо религиозное восприятие предмета

вовлекает всю душу в новую жизнь и неизбежно становится жизнеопределяющей силою.

Не может быть так, что религиозная вера сама по себе, а жизненные дела сами по

себе, ибо это означает, что религиозность утратила свою цельность и перестала

быть собою. Истинно религиозный человек любит то совершенство, в которое верует,

исповедует то, что любит, и осуществляет своею жизнью то, что исповедует.

Призвание религии становится его собственным творческим призванием, и он

добровольно принимает его к исполнению. Именно поэтому бездеятельная жизнь есть

жизнь не религиозная.

Наконец, эта жизненная преданность совершенству есть преданность безусловная.

Религиозное отношение к предмету связует индивидуальный дух без условий,

ограничений и оговорок; оно побуждает душу подчинить любимому совершенству -свои

силы, и свой интерес, и всякий другой интерес. Религиозное самоопределение

состоит в том, что человек любит некоторый предмет (за его совершенство) больше

себя, больше своей жизни и своего интереса; оно вселяет в человека некоторую

окончательную уверенность в том, что без этого предмета ему нет жизни; и отсюда

возникает побуждение бороться за осуществление этого предмета и за его победу

-доброю волею, отдавая за это все силы и самую жизнь, и не в силу "долга", и не

в виде "жертвы", но с легкою цельностью духа и с сознанием, что за это поистине

стоит умереть. Именно эта безусловная преданность совершенству научает человека

той ценностной градации целей, которая ограждает душу от пошлости, этого худшего

врага истинной религии (85); именно эта цельная добрая воля делает человека

героем и научает его тому самоотречению, которое утверждает высшее духовное

достоинство отрекающегося. Это означает, что религиозность не мирится не только

с созерцательным, но и с действительным релятивизмом.

Такова основная природа всякого истинно-религиозного акта, независимо от того, к

какому вероисповеданию или к какому метафизическому учению он приводит в

дальнейшем личную душу. Религиозность открывает человеку его духовную сущность и

связывает ее с совершенным средоточием жизни; это дает чувство собственного

духовного достоинства, абсолютное мерило всякой ценности и действительную

энергию жизни и воли, а это сообщает душе способность к духовной автономии, к

внутренней самодисциплине и научает ее духовному признанию других людей.

Религиозность пробуждает в душе способность к жизнеопределяющей любви и

указывает ей жизненное призвание; она воспитывает в человеке духовную зрячесть,

духовную цельность и жизненный героизм. Религиозное обращение человека

перерождает самые истоки его жизни и перестраивает весь его личный характер: он

обновляется и разумом, и чувством, и волею, и воображением; он проходит через

духовное очищение и приобретает власть над злою стихиею жизни.

Именно эти основные черты религиозности раскрывают ее связь с нормальным

правосознанием. Настоящая религиозность утверждает в душе человека

аксиоматические корни правосознания: чувство собственного духовного достоинства,

способность к автономной жизни и искусство признавать духовное начало в других

людях. Пробуждая в душе духовную зрячесть и оживляя в ней силу любви,

религиозность ведет человека к патриотизму, к культу солидарности, к взаимному

духовному уважению и доверию: ибо все эти состояния родятся именно через союз

духовного разумения с чувством любви. Религиозность несет правосознанию все свои

дары: и высшее призвание, и абсолютное мерило ценности, и цельность характера, и

силу вдохновения, и жизненный героизм.

Это значит, что в душе религиозного человека пробуждаются именно те самые

благородные силы, которые необходимы для процветания благородной

государственности. Идея религиозного гражданина не только не таит в себе

внутреннего противоречия, но есть одна из величайших идей, с которыми

человечество имеет дело. Религиозный гражданин соединяет в душе своей силу

подлинной религиозности с силою здорового и верного правосознания, и притом так,

что правосознание его является зрелым проявлением его религиозности. Соединяясь

с правосознанием, религия находит новый могучий путь для преобразования жизни;

соединяясь с религиозностью, правосознание придает себе безусловную основу,

утверждая "волю к духу" как волю к Богу. Из этой атмосферы восстают религиозные

вожди народов, и безвестные герои- патриоты, безмолвно отдающие свою жизнь за

родину. С углублением и упрочением этой атмосферы связано будущее всех

государств и всего человечества.

Итак, истинная религия не враждебна истинной государственности; она не уводит-

от нее, но ведет к ее расцвету. Встреча двух "царств" в душе человека

органически необходима и духовно плодотворнее - Человечество должно возобновить

свою тысячелетнюю работу над органическим примирением "царства Божия" с

политическим строительством. Но обрести это примирение нельзя ни посредством

новой "синкретической" идеологии, ни посредством внешнего соединения

"государства" с "церковью" или нескольких "вероисповеданий" между собою. Здесь

необходим не новый способ "устроения", а новый способ жизни.

Этот новый способ духовной жизни может быть обретен и осуществлен только в

результате великого общечеловеческого подъема и длительного напряжения, которое

примет черты религиозного обновления и политического обновления сразу. Сущность

его будет (состоять в восстановлении подлинного и непосредственного общения с

безусловным предметом и потому в освобождении и обновлении духовного способа

жизни. Живым и подлинным, страдающим и вдохновенным опытом должны быть обновлены

лично-душевные корни нашей религии - христианства и корни исторической

государственности- правосознания. Это будет эпохою великого разочарования в

ложных путях и великого отвержения мертвящих установок и предрассудков. Но из

огня этой эпохи родится новая религиозность, новое правосознание и новый

человек.

Я думаю, что мы уже вступили в эту эпоху. И при свете этой идеи я расцениваю и

осмысливаю все то, что совершается вокруг нас.