Глава I. Политический режим и суд

Из истории правосудия

Человечество на всех этапах своего развития не могло обойтись без суда — учреждения по разрешению споров между людьми и понуждению их к отказу от таких форм поведения, которые представляли угрозу общим интересам. Уже изначально, с момента зарождения, значение функции правосудия было чрезвычайно велико: ее отправление поддерживало престиж нарождавшихся социальных норм — традиций, обычаев, морали, права, вносило элемент упорядоченности в стихийно складывающиеся общественные отношения, утверждало справедливость, правопорядок. Рассудить спорящих, осудить нарушения, покарать преступника — таково назначение этой социальной функции и отсюда ее наименование — судебная функция. Сферу судопроизводства, особенно уголовного, Ш. Монтескье считал «важнее для человечества всего прочего в мире» 1.

Если в этом суждении и есть доля преувеличения, то она незначительна. Суд — это, в конечном счете, наиболее надежная защита человека от преступных посягательств на его собственность, здоровье, честь; от всевластия государственно-бюрократического аппарата и его изощренного в вымогательствах чиновничества. Конечно, такая оценка относится не ко всякому суду и судьям, а лишь к тем из них, кто осознает высокую миссию служения гражданскому обществу, народу, человеку, а не пристраивается к судебному ведомству в поисках личных выгод и привилегий.

А. Ф. Кони, выдающийся русский общественный деятель, труды которого с благодарностью и благоговением штудирует не одно поколение отечественных правоведов, писал: «…судья призван прилагать все силы ума и совести, знания и опыта, чтобы постигнуть житейскую и юридическую правду дела. Облекая эту правду в определенные формы, он должен способствовать в каждом отдельном случае восстановлению поколебленного правопорядка» 2. Характеризуя правила судопроизводства, Кони отдавал приоритет не им, а судье, их применяющему, утверждая: «чем глубже касаются они личности и участи человека, чем более важным интересам общественной жизни они служат, тем серьезнее представляется вопрос — в чьи руки отдается приложение этих правил и при каких условиях» 3. К этим двум вопросам можно бы добавить еще один, из них вытекающий и являющийся важнейшим для раскрытия нашей темы: что призван защищать суд, какие задачи перед ним стоят, заинтересован ли он в установлении истины?

С точки зрения здравого смысла судебное познание имеет целью установление подлинных отношений участников конфликта (гражданско-правового спора, преступления, проступка), их адекватную юридическую оценку и формулирование обязывающего вывода, связанного, как правило, с понуждением сторон к совершению определенных действий или возложению на виновного бремени ответственности за общественно опасное деяние.

Но для истории человечества закономерностью является скорее отступление от здравого смысла. Кипение политических страстей, борьба групповых и индивидуальных интересов, усугубляемая аморальностью и невежеством, делают линию поступательного движения цивилизации зигзагообразной, с крутыми изломами, разрывами, движением вспять. Периоды расцвета культуры сменяются варварством, активная социальная деятельность — застоем, созидательный труд — разрушением. Благоговейное отношение к социальным нормам — обычаям, морали, праву — сменяется воинствующим отрицанием их ценности, нигилизмом, повергающим общество в хаос войны всех против всех.

Правосудие, призванное вносить упорядоченность в общественные отношения, карать зло и активно поддерживать добрые нравы, далеко не всегда лучшим образом выполняло это свое предназначение, — оно подвержено тем же болезням, что и общество в целом, и развивалось по общим с ним законам.

Гелиэя — судебное учреждение Афин периода расцвета греческой демократии (V–IV в. до н.э.) — казалось бы, наилучшим образом была приспособлена для поисков справедливости и защиты граждан. Это был суд присяжных, осуществлявший надзор за изданием законов Народным собранием, за правильностью избрания должностных лиц, являлся высшей судебной инстанцией по рассмотрению злоупотреблений должностных лиц республики. Но важнейшей функцией Гелиэи было отправление правосудия по уголовным делам. Судьи (гелиасты) избирались по жребию архонтом из числа свободных граждан и приводились к присяге, торжественно обещая судить согласно законам и постановлениям афинского народа, а также согласно своей совести, с одинаковым чувством благосклонности выслушивать истца и ответчика: «Если я сдержу свое слово, да будет мне благо, если я нарушу его, да погибну со всем моим родом» 4.

Многочисленность состава суда (от 200 до 2 000 гелиастов), широкое применение метода жеребьевки при формировании его отделений для рассмотрения каждого дела, что исключало предварительный сговор судей и воздействие на них заинтересованных лиц, тайное голосование при вынесении приговора создавали благоприятные условия для отправления правосудия в строгом соответствии с содержанием присяги. Но Гелиэя не пережила Афинскую республику. Как утверждают историки, ее упадок был связан с обострением антагонизма между свободными и рабами, с одной стороны, и падением нравов — с другой.

Сначала тлен поразил обвинителей, каковым мог быть любой гражданин, возбуждавший дело в суде. Они стали извлекать доход, шантажируя намеченную жертву, превращаясь в своеобразный класс ябедников-сикофантов. Затем и гелиасты научились брать взятки, оправдывая виновных. Нет необходимости говорить о том, что Гелиэя являлась судом для свободных граждан. Рабы могли быть лишь источником доказательств и допрашивались с непременным применением пыток.

Но и полноправный гражданин Афин мог поплатиться жизнью, независимо от реальной вины, если его деяния содержали угрозу существующим порядкам. Вспомним судьбу философа Сократа (470–399 гг. до н.э.), приговоренного к смерти по частному обвинению некоего Мелита из пригорода Пифоса: «Сократ виновен в том, — доносил он, — что не признает богов республики и желает заменить их игрой своего воображения. Он виновен в развращении молодых людей» 5.

Исследователи, разъясняя политические взгляды Сократа, отмечают, что он подвергал суровой критике недостатки современной ему афинской демократии, убеждая своих слушателей в том, что власть в государстве должна принадлежать «лучшим», т. е. нравственным, справедливым и опытным в управлении гражданам 6.

Не в этом ли причина столь сурового приговора и не напоминает ли нам трагедия Сократа судьбу отечественных «врагов народа», пропущенных через гулаговский «архипелаг»?

Если рассматривать человеческую историю как цепь экспериментов, связанных с поиском оптимального государственного устройства и такого его «вещественного атрибута», как суд, то едва ли удается избежать пессимистических оценок: идеал не был достигнут.

Историки права выделяют типы суда и уголовного судопроизводства соответственно социально-экономическим формациям — рабовладельческий, феодальный, буржуазный, социалистический 7. Этим подчеркивалась мысль о том, какому классу служит суд, на защиту каких ценностей он ориентирован, какие интересы накладывают отпечаток на цели судебного познания. При этом не столь существенна сама процессуальная форма, которая может быть обвинительной (состязательной), как в древних Афинах и Риме, а затем во многих буржуазных государствах, или розыскной (инквизиционной), как в большинстве средневековых феодальных государств, или смешанной, соединяющей черты розыска и состязательности, свойственной европейским государствам, включая СССР и Россию.

Мы не исключаем, что периодизация истории и характеристика типов процесса с позиций принципов «нового мышления» может не совпасть с той периодизацией, которая свойственна теоретикам «классового подхода». Но политическая ангажированность суда — явление несомненное: его можно проследить от суда над Иисусом Христосом, до суда над инакомыслящими в США и в СССР.

Согласно библейской легенде Иисус предстал перед судом правителя Иудеи Понтия Пилата по обвинению в том, что он развращает народ и даже покушается на власть Рима, объявляя себя царем иудейским. Не установив вины Иисуса, Пилат отправил его к Ироду — правителю Галилеи, откуда, как ему стало известно, Иисус был родом, но Ирод, посмеявшись над Иисусом, вернул его Пилату.

«Пилат же, созвав первосвященников и начальников и народ, сказал им: Вы привели ко мне человека сего, как развращающего народ; и вот я при вас исследовал и не нашел Человека Сего виновным ни в чем том, в чем Вы обвиняете Его; и Ирод тоже: ибо я посылал Его к нему и ничего не найдено в Нем достойного смерти. И так, наказав Его, отпущу.

Но весь народ стал кричать: смерть Ему 8.

Пилат, видя, что ничего не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом и сказал: не виновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы» 9.

Надо думать и судья Катюши Масловой (Л. Н. Толстой, «Воскресение») тоже успокоил свою совесть тем, что на каторгу подсудимую обрек не он, а вердикт присяжных, допустивших ошибку в формулировке.

Судья Пилат поступил вопреки своему убеждению из нежелания конфликта с первосвященниками и боясь проявить нелояльность к Риму. Первосвященники, добиваясь казни Иисуса, стремились избавиться от конкурента. А «начальники» и «народ», надо думать, оказались под влиянием синдрома толпы. Ситуация банальная для истории рода человеческого, поучительна же она тем, что стремление к истине охотно уступает давлению других интересов.

Вспомним приемы и плоды деятельности средневековой инквизиции, особенно свирепой в Испании. По утверждению Монтескье люди горели на ее кострах, как солома. Во имя чего? Видимой целью была борьба с ересью за чистоту религиозных догматов. Подлинная цель — укрепление престола и алтаря.

Знаменитый памятник Киевской Руси раннего феодализма «Русская Правда» (XI век) представлял собой княжеский судебник и очень четко разделял людей по сословиям. Это не только выражалось в дифференцированном подходе к оценке жизни потерпевшего в зависимости от его принадлежности к той или иной социальной группе, но и сказывалось на результатах доказывания: спор сторон перед князем (судьями) обеспечивал победу тому, кто мог заручиться свидетелями (видоками и послухами).

Правым считался и победитель в поединке истца и ответчика. В делах же, затрагивавших интересы власти, использовались и более активные формы судопроизводства в виде розыска 10.

Из средневекового пыточного процесса в европейских государствах родилась система формальных доказательств. Произвол судей дополнился произволом законодателя, в баллах априори устанавливающего ценность отдельных видов доказательств. Появились дополнительные легальные способы обеспечения интересов слоев общества, составляющих политическую опору государства: показания состоятельных и духовных лиц признавались более ценными, им отдавался приоритет 11.

В крупнейшем памятнике права позднего средневековья — Германском уголовно-судебном уложении «Каролина», оказавшем значительное влияние на развитие уголовно-процессуального и уголовного права государств Европы и России, вводится понятие улик преступления, достаточных для допроса подозреваемого под пыткой. Таковыми признаются показания «двух добрых свидетелей» (показания одного «доброго свидетеля» — «полудоказательство») 12. Здесь формальный подход к определению достаточности улик очевиден. Он далее конкретизируется применительно к отдельным видам преступлений. Но и для произвольных усмотрений судей, оценивающих доказательства, простор не ограничен: они решают, кого признать «добрым свидетелем», а чьи показания отвергнуть.

Победа буржуазно-капиталистических общественных отношений привела к перевороту в судоустройстве и судопроизводстве. Господствующее положение в судебном доказывании приобрело правило свободной оценки доказательств, причем чаще всего — неконтролируемой оценки, ибо вердикт присяжных о виновности (или невиновности) не требовал мотивировки и обоснования.

Наибольшая тенденциозность суда проявлялась и проявляется при рассмотрении дел, имеющих ту или иную политическую окраску. В СССР это особенно ярко проявилось в годы сталинских репрессий под предлогом борьбы с «врагами народа», а позже — с так называемыми антисоветчиками, инакомыслящими, диссидентами. Та же практика характерна и для правосудия в странах классической буржуазной демократии. Известны нашумевшие в свое время процессы в США против деятелей компартии и иных «неблагонадежных».

«Федеральная система специального подбора присяжных из лиц, враждебных обвиняемым, и атмосфера всеобщего запугивания сделали почти невозможным справедливый суд для тех, кого обвиняют в «непопулярных» политических взглядах» 13.

Специалистам известны результаты многолетних исследований миланского профессора Р. Тревеса условий отправления правосудия в Италии. Вот его вывод: «Итальянское судопроизводство всегда обнаруживало свою принадлежность к классу капиталистов, если оно имеет дело с рабочими и сталкивается с социалистическими доктринами» 14.

Не надо думать, что все это в прошлом. Известный американский писатель Норман Мейлер уже в наши дни, сетуя по поводу утраты Америкой ее прежних ценностей (американского образа жизни, стабильного семейного уклада и пр.), завершает свои горькие размышления примечательными словами: «уже нет коммунистов, которых нам надо ненавидеть. Но ненависть-то осталась». Примечателен и заголовок его интервью газете «Фигаро»: «Идеология виновна в постигших человечество катастрофах» 15.

Следовало бы уточнить — речь должна идти не об идеологии вообще, как совокупности идей и представлений, а об идеологии социально-политической. Именно эта идеология накладывает наиболее прочные оковы на «правосознание» судьи, именно она создает реальные предпосылки для внешнего контроля его поступков и решений со стороны как «общественного мнения», так и властных структур государства.

Наш очень беглый экскурс в историю правосудия свидетельствует по меньшей мере о том, что было бы несправедливо и опрометчиво утверждать, будто связь таких явлений, как задачи правосудия, цели судебного познания и особенности устанавливаемой судом истины с политическим режимом явление исключительное, характеризующее только социалистический правопорядок, рожденное лишь фарисейской партийной идеологией. Довлеющее влияние интересов господствующего класса (социального слоя, правящей элиты) на политику, экономику, право и правосудие — неоспоримый, надо думать, постулат марксистско-ленинской теории о государстве. Разумеется, до тех пор, пока государство не обретет явные черты общенародного. (Если это в принципе возможно. Пока же мы наблюдаем процесс бурного расслоения нашего общества, ранее относительно однородного).

Ниже мы перейдем к характеристике советского периода в развитии правосудия, который дал потрясающие примеры произвола, прежде всего по политическим мотивам. Но не только. Большевистская идеология и пролетарское правосознание, далекое от профессионализма, сделали суд орудием подавления, равно опасным как для «чужих», так и для «своих»: кто теперь решится утверждать, что суд советского «общенародного» государства защищал интересы народа?

Господствующая ныне идея социального примирения толкает нас на снисхождение к судьям, которые действовали под прессом тоталитарного режима, осуществляли правосудие «с петлей на шее». К тому же, кажется, призывал нас и А. Ф. Кони. «К судье, — писал он, следует предъявлять высокие требования не только в смысле знания и умения, но и в смысле характера, но требовать от него героизма невозможно. Отсюда необходимость оградить его от условий, дающих основание к развитию в нем малодушия и вынужденной угодливости» 16.

А. Ф. Кони умер в 1927 году. Как знать, переживи апокалипсис тридцатых годов, сохранил бы он столь толерантный тон по отношению к служителям правосудия, топившим в крови своих соотечественников.

Советское социалистическое правосудие

Для философов, правоведов и историков советского периода характерно утверждение о том, что все предшествующее Октябрьской революции 1917 года является предысторией человечества. Касается это в равной мере оценки государства, права, правосудия, которые лишь с господством марксистско-ленинского учения обрели подлинно гуманистическое содержание.

Мы начнем свой анализ с конкретного примера, достаточно, по нашему мнению, информативного.

Трофимов Н. П. дважды попадал в объятия советского правосудия — в конце тридцатых и в начале шестидесятых годов. В сущности это были разные эпохи: расцвет массовых репрессий сталинизма и хрущевская демократическая «оттепель». Судьба Трофимова в целом уникальна по своей зловещей трагичности, но его столкновения с судом дают вполне типическую картину функционирования «правоохранительной системы» первого в истории человечества пролетарского государства и потому заслуживают внимания.

Несчастья обрушились на него еще в ту пору, когда он был молод, здоров и беззаботен. Вместе со своими друзьями — студентами выпускного курса медицинского института — он участвовал в праздничной первомайской демонстрации на Дворцовой площади Ленинграда. Вместе с ними подхватывал здравицы в честь Советской власти, партии большевиков и «легендарного героя гражданской войны» Клима Ворошилова, украшавшего своим присутствием торжественную трибуну вождей флагмана Октябрьской революции.

Спустя несколько дней Николай был арестован — ночью, под рыдания домочадцев, — а затем и осужден по ст. ст. 58–10 УКРСФСР за контрреволюционную агитацию и пропаганду. Со временем станет известно, что был донос «компетентным органам» от его приятеля-однокурсника, которому он — Николай — во время демонстрации что-то нелестное сказал по адресу Ворошилова. Кажется, это была его фраза о том, что Ворошилову не следовало везти из Москвы крикунов для провозглашения лозунгов, — их де и в Ленинграде найти нетрудно.

В 1953 году (год смерти вождя!) Трофимов освободился по отбытии наказания постаревшим и тяжело больным человеком. Гулаг есть Гулаг. О реабилитации не было речи. Больших трудов ему стоило добиться разрешения на сдачу экзаменов за последний курс института и получить диплом врача… с опозданием на 20 лет.

Он находит работу в подмосковном детском туберкулезном санатории, удачно женится на доброй, отзывчивой, ставшей любимой, женщине. И тут начинается вторая полоса его несчастий. Трофимов видит в повседневной жизни нечто противоположное тому, что он ожидал увидеть «на воле» после смерти кровавого диктатора. Процветает наушничество, доносы, воровство и круговая порука. Обкрадываются больные дети, расхищается имущество санатория, не по назначению используются служебные машины, лучшие апартаменты санатория занимает приезжающее на отдых высокое начальство. Все это — под эгидой главврача, которому с помощью подхалимов и покровителей создается репутация талантливого специалиста и неподкупного руководителя.

Трофимов включается в борьбу за справедливость. Сначала — с трибуны собраний и конференций, затем — направляя письма и докладные в Минздрав. Не дремлют и его враги, распуская о нем грязные слухи вплоть до обвинений в развратных действиях по отношению к детям, — видели как он при рентгеноскопии грудной клетки девочки снял резиновые перчатки.

Атмосфера накаляется… Во время очередного столкновения с главврачом Трофимов наносит ему смертельный удар топором.

Дело слушалось по первой инстанции судебной коллегией по уголовным делам Мособлсуда. Кроме прокурора обвинение активно поддерживали общественные обвинители (от тех, кто незаконно пользовался благами санатория).

Адвокат приложил немало усилий, чтобы собрать смягчающие вину Трофимова обстоятельства. Они были, эти обстоятельства. Но суд отмел их как некую излишнюю лирику, не стал доискиваться до объяснения подлинных мотивов преступления. Жестокое убийство налицо и приговор был жестоким — высшая мера наказания. После подтверждения приговора, Верховным судом РСФСР и отклонения ходатайства адвоката о помиловании (Трофимов не жаловался и о помиловании не просил) осужденный был расстрелян.

Итак, в первом случае осуждения состав преступления явно отсутствовал, и приговор суда можно объяснить политической установкой на борьбу с классовыми врагами. Во втором случае — убийство на почве личных неприязненных отношений, вызванных нездоровой служебной обстановкой и злоупотреблениями потерпевшего — не было оснований для применения высшей меры наказания. Сработала характерная для правосудия советского периода еще одна установка на «искоренение преступности». Выполнение этой установки, уже не столько навязываемой извне, сколько идущей от убеждений судьи, впитанной его сознанием и психологией, не оставляло места ни сочувствию «маленькому человеку», ни желанию вникать в его внутренний мир и переживания.

Атмосфера бездуховности и безразличия прочно внедрилась в советские учреждения, на принципах которых, по призыву В. И. Ленина, строился и суд 17.

На протяжении многих десятилетий важнейшим методологическим требованием наших общественных наук был классовый подход: каждое социальное явление предлагалось оценивать с позиций классовых интересов. В этом был свой резон. Рабовладелец и раб, фабрикант и наемный рабочий по-разному оценивают и право, и мораль, и правосудие.

Есть большой соблазн продолжить этот ряд и попытаться выяснить, есть ли расхождения в оценках общественных явлений у демократов, приобщенных к власти и госсобственности (через приватизацию и привилегии), и у демократов, нищающих под гнетом инфляции. Нам очень бы не хотелось это делать, ибо нынче модно (другое идеологическое клише, возводящее в методологический принцип политики, морали, права и науки, — идею общечеловеческих ценностей. За ней слышится призыв к гражданскому миру и тем она привлекательна для людей, уставших от классовых битв и диктатуры пролетариата. Велик соблазн рассматривать человечество как большую семью, в которой господствует гармония интересов, мир и дружба, взаимное уважение и поддержка. Простые нормы общечеловеческой нравственности определяют отношения людей в этой семье. Дух толерантности и всепрощения делает людей добрыми и снисходительными к недостаткам ближнего. Зло вроде бы уже и не возмущает, если его стараться не замечать, насильник в смущении опускает руку, если ему подставить другую щеку.

О чем речь, — подумает читатель, — о христианской морали, о Моральном кодексе строителя коммунизма с его постулатом «человек человеку — друг, товарищ и брат», или о новом мышлении, с туманных деклараций о котором начиналась так называемая перестройка?

Речь идет о раскрепощении нашего сознания, об опасности крайних оценок, об идеологических шараханиях, об уходе от здравого смысла.

Идея коммунистического рая развенчана как утопическая, и, надо думать, поделом) Несколько поколений советских людей, не жалея усилий, идя на огромные личные жертвы, строили отношения «нового типа», формировали «нового человека» — человека будущего. И кажется, все мы поверили, что победа в этой борьбе почти одержана. Но стоило рухнуть партийному диктату с его казарменной дисциплиной, и «новый человек» оказался с вполне звериным оскалом неандертальца. Стиль жизни стали определять лавочники, вымогатели, мафиози, продажные чиновники и другие социальные мародеры. Усилия мощной индустрии пропаганды брошены на то, чтобы внушить всеобщую любовь к прелестям капитализма, ориентированного, надо полагать, на «общечеловеческие ценности». Удастся ли пропагандистам «нового мышления» убедить соотечественников в безусловной справедливости порядка, при котором несколько десятков семей захватывают большую часть национального богатства и считают при этом себя благодетелями человечества. Является ли новая вселенская ложь спасительнее прежней лжи? Мы возвращаемся в общее историческое русло человечества, подчинившись примеру большинства народов планеты. Но обретаем ли истину? Лозунг равных прав и равных возможностей, под сенью которого формировались отношения буржуазного общества, лжив изначально, ибо никогда люди не рождались на свет с равными физическими и интеллектуальными задатками и тем более с равным исходным капиталом. Справедливый закон — это не равный для всех закон, а закон, создающий дополнительные гарантии для слабого. Так ли уж были правы древние юристы, провозглашая лозунг dura lex, sed lex. Закон должен быть суровым, в определенных случаях, и человечным всегда.

Этот тезис позволит нам перейти в свой черед к проблемам правового государства и правосудия в нем. Здесь же мы речь ведем к тому, что не столько закон определяет социальный статус и лицо правосудия, сколько те глубинные идеи и факторы, которые движут общество в определенном направлении.

Классики марксизма-ленинизма видели важнейший фактор исторического развития в смене форм собственности на орудия и средства производства, делившей людей на социальные группы — классы, позволявшие одним эксплуатировать других. Отсюда вытекала идея свержения класса эксплуататоров, по возможности уничтожения его и установления господства большинства. Справедливость понималась прямолинейно: когда пряников не хватает на всех, — надо их отнять у жирных и раздать худым. Опыт показал, что из этого ничего хорошего не выходит: погубили одних «жирных», но создали других, в силу хитроумной раздачи пряников. Худых опять осталось большинство, справедливость достигнута не была.

А какова же при этом была роль суда, защитника права, правды и справедливости, каково было его отношение к истине, и что понималось под истиной?

Новый суд в России создавался вместе с невиданным в истории государством рабочих и крестьян и правом нового типа, призванным воплотить пролетарское понимание справедливости. Идеи о надклассовой и надгосударственной роли суда были отвергнуты как буржуазные и фарисейские, и в этом был свой резон. Нелепо, по известному выражению К. Маркса, верить в беспристрастный суд, когда закон пристрастен. Большевикам не нужен был камуфляж надклассовости — они ведь говорили именем самых многочисленных классов и защищали их интересы.

Вполне заслуженно идеологом нового суда и законности считается В. И. Ленин. Будучи юристом по образованию и помощником присяжного поверенного по скудному опыту практической работы, он, вполне естественно, уделял особо пристальное внимание революционным преобразованиям в сфере права и правосудия. На протяжении всего периода господства Советской власти и КПСС он считался основателем и основоположником учения о демократических принципах социалистического правосудия. Огромное количество работ советских юристов, посвященных заслугам Ленина в этой области, тому свидетельство 18. В них не было и намека на критический подход к оценке установок идеологического вождя.

И если теперь предпринимаются попытки осмысления ленинских положений о суде, то делается это не из желания продемонстрировать смелость или особую научную прозорливость, и не из мстительного стремления изобличить заблуждения великого человека. Есть настоятельная потребность понять, чем мы жили, почему наше прошлое так цепко держит нас, откуда его власть над нами, почему и суд и право, несмотря на все усилия реформаторов, продолжают сохранять черты «ленинского обличья»?

Литературная плодовитость В. И. Ленина известна. И вероятно, при скрупулезном анализе его трудов можно найти противоречия, высказывания об одном предмете, взаимно опровергающие друг друга, если, конечно, такое допустили его верноподданые редакторы и составители. Для нас это был бы непосильный труд, да он и не диктуется поставленной задачей.

Мы ограничимся использованием тех цитат и трудов В. И. Ленина, которые общеизвестны в силу обильного присутствия на страницах юридической литературы, и попытаемся увидеть в них подлинный смысл, который не видели, не должны были или не хотели видеть другие авторы.

Пожалуй, одним из первых примеров такого подхода к ленинским идеям о суде и праве был продемонстрирован на страницах Вестника Верховного суда СССР, журнала много обещавшего и «скончавшегося» вместе с союзными учреждениями. Делалась попытка освободиться от гипноза ленинских идей о суде, на которых воспитано не одно поколение советских юристов. «Может быть, ныне настало время их критически переоценить, ибо как может осуществляться судебная реформа без научно выверенной концепции, без постановки конкретных целей? Мало сказать, что мы стремимся к правовому государству с безусловным верховенством закона. Какие ценности будет защищать закон, а следовательно, и суд — вот центральная проблема реформы» 19. Далее приводился ряд известных высказываний В. И. Ленина о суде и праве и делалась попытка выяснить их подлинное значение.

В связи с подготовкой гражданского законодательства в начале 20-х годов В. И. Ленин указывал: «Мы ничего «частного» не признаем, для нас все в области хозяйства) есть публично-правовое, а не частное…». Отсюда — расширить применение государственного вмешательства в частно-правовые отношения; расширить право государства отменять «частные договоры»; применять не juris romani к гражданским отношениям», а наше революционное правосознание 20. Вводя НЭП «всерьез и надолго», вождь вместе с тем идеологически дезавуировал его, убивая свободу хозяйственных правоотношений, частную инициативу, возможность формирования гражданского общества. Суд ориентировался им на защиту «публично-правового» интереса, под которым понимались интересы государства. Личность отступала на задний план, о ее правах и интересах речь не шла вообще, а чтобы сомнений не оставалось, В. И. Ленин потребовал «шельмовать и выгонять тех членов ревтрибуналов и нарсудей, кои не учатся этому и не хотят понять этого» 21. Так формировалось «революционное правосознание» судей из рабочих, солдат и крестьян, так понималась судейская независимость. Впрочем, большевикам не надо было прилагать больших усилий для формирования судей с новым, революционным мышлением. Оно уже было сформировано к тому времени и отождествлялось с ненавистью к «буржуям» — т. е. любым состоятельным или хотя бы просто интеллигентным людям.

Вот еще цитата, разъясняющая задачи судов наиболее непонятливым. «Новый суд нужен прежде всего для борьбы против эксплуататоров… Но кроме того, на суды, если они организованы действительно на принципе советских учреждений, ложится другая, еще более важная задача. Это задача обеспечить строжайшее проведение дисциплины и самодисциплины трудящихся… Без принуждения такая задача совершенно невыполнима… Органом пролетарского государства, осуществляющим такое принуждение, должны быть советские суды» 22. И, наконец, общеизвестное резюме: «Роль суда: устрашение и воспитание» 23.

Итак, репрессивная функция суда прочно занимает первое место: борьба против эксплуататоров и воспитание трудящих в духе «дисциплины и самодисциплины» через судебное принуждение. Будучи революционным фанатиком, В. И. Ленин требовал от «трудящихся масс» того же, т. е. беспрекословного подчинения революционной идее, казарменной дисциплине.

Правозащитная функция суда, как видим, не упоминается — для нее попросту нет места. Можно, конечно, оправдать эти суждения условиями обострения классовой борьбы, свойственными тому времени. Но вот ведь в чем беда — все эти указания и установки рождавшейся бюрократической системой были приняты охотно как «ленинские идеи о суде и правосудии». Удивительно ли, что суд на протяжении многих лет воспринимался не иначе, как орган репрессивный, как звено государственного аппарата, приспособленного прежде всего к подавлению.

Ясно, что для проведения такой политики нужны были и новое право и новый суд. И мы не удержимся от приведения еще одной цитаты из сокровищницы вождя, повторяемой в юридической литературе столь часто, что ею одной могли бы быть заполнены целые фолианты.

В январе 1918 года на III Всероссийском съезде Советов В. И. Ленин говорил с торжеством победителя: «Пусть кричат, что мы, не реформируя старый суд, сразу отдали его на слом. Мы расчистили этим дорогу для настоящего народного суда и не столько силой репрессий, сколько примером масс, авторитетом трудящихся, без формальностей, из суда как орудия эксплуатации, сделали орудие воспитания на прочных основах социалистического общества» 24. И еще: «Нам надо судить самим. Граждане должны участвовать поголовно в суде и в управлении государством» 25.

Комментируя первые декреты Советской власти о суде, Председатель Верховного Суда СССР в одном из юбилейных сборников пишет: «Так впервые в истории возник суд, деятельность которого соответствовала интересам трудового народа» 26.

Теперь мы видим (не ставя, естественно, такую прозорливость себе в заслугу, ибо это видят очень многие), что революция в России не только вполне планомерно уничтожала интеллектуальный слой общества, она уничтожала под диктовку ее руководителей право и правовые традиции, заменяя их «правосознанием» люмпенов, она уничтожала профессиональный корпус государственных чиновников и судей, заменяя их «кухарками» (которые могут руководить государством) и кухаркиными детьми, опьяненными властью и вседозволенностью.

Стал ли суд действительно народным, а его деятельность — соответствующей интересам трудового народа?

Увы, история показала нечто совсем противоположное.

В конце 20-х — начале 30-х годов, как известно, миллионы крестьянских семей под предлогом борьбы с кулачеством были лишены собственности, выселены в неосвоенные районы Сибири и почти все погибли там от голода, неустроенности, бесправия.

Встал ли «новый народный» суд на их защиту? Вопрос риторический для всех, кто помнит нашу историю. Суд был оттеснен органами ВЧК, ГПУ, НКВД, госбезопасности. Защита собственности и свободы граждан оказалась не в его компетенции. Причем тут суд, могут возразить, ведь это государство определяет подведомственность социальных конфликтов. Так, конечно, но ведь суд — орган государственной власти. Несколько позже он проявил себя именно в этом качестве. В годы массовых репрессий и борьбы с «врагами народа» суд не менее надежно будет проводить людоедскую политику большевиков, чем пресловутые тройки НКВД. Функция суда на протяжении всей истории Советской власти остается преимущественно репрессивной, его цель — борьба за защиту «революционных завоеваний», его методы искания истины — более чем сомнительны, особенно в тех случаях, когда правосудие переплетается с политикой.