Глава III. Концептуальные идеи судебной реформы

Идеология и идеологи судебной реформы

Трудно согласиться с мыслью, что общеизвестные ныне неудачи реформ — в сфере экономики или в сфере права — только результат недостаточной компетентности реформаторов, или результат столкновения противоположных политических интересов. Внимательный анализ предварительных итогов судебно-правовой реформы наводит на мысль об отражении в ее актах наряду с импульсивными решениями определенной системы взглядов, идеологии. И в этом нужно попробовать разобраться.

Слово идеология в нашем стереотипном мышлении чаще всего ассоциируется с большевизмом, с господством тоталитарного режима. И потому оно вызывает аллергию. И стараются избегать его в современном обществоведении, или заменить маловразумительными и не всегда адекватными понятиями типа парадигмы (образец, модель решения той или иной задачи) 46 или концепции (замысел, идея, принцип деятельности) 47.

Но ведь идеология — это не более как система идей и взглядов относительно чего-либо, например целей данного общества и способов их достижения.

Соответственно формам общественного сознания принято говорить о политической, философской, правовой, религиозной и т. п. идеологии, как рациональной части сознания в отличие от его психологических компонентов в виде эмоций, привычек, убеждений.

Не будем бояться этого термина, тем более, что уже замечено — и своевременно, и справедливо — со страниц массовой печати, что общество без идеологии и идеалов не имеет перспективы 48.

Именно идеология, если это стройная система научно обоснованных представлений, способна указать путь консолидации общества, ориентируя его на некие базовые ценности 49. Такими ценностями, выступающими основой общественного консенсуса, принято считать (и это подтверждено историческим опытом) национальные, религиозные, гуманистические. Из них последние являются наиболее универсальными ценностями, отвечающими реалиям развитой демократии и предстающими в виде прав и свобод личности.

Говоря о важнейших идеях судебно-правовой реформы, мы, очевидно, должны ориентироваться прежде всего на права и свободы личности. Но при этом, с учетом младенческого уровня нашей демократии, нельзя отвлекаться и от национальной идеи (национальный дух, традиции, психология) и от преобладающих религиозных воззрений (христианская мораль).

Идеология для русского человека имеет особое значение: ему обязательно нужно знать «для чего жить, что строить, чему служить». «За идею, в которую он верит, и босой и голодный пойдет хоть на край света» 50. Но не любая идеология им будет принята, а только та, которая соответствует его стихийному мировоззрению (менталитету, как теперь принято говорить). А именное идеология, отвечающая здравому смыслу, простой нравственности, справедливости, состраданию, жертвенности, соборности, любви к отечеству, национальным традициям. Привносимая извне идеология индивидуализма, делового прагматизма, логического расчета, рыночного чистогана, раскрепощенной совести, глумления над понятием Родины и патриотизма, как бы она ни была удобна в отдельных ситуациях, воспринимается им как насилие над разумом и традициями, как покушение на святыни. А когда эти чуждые идеи проникают в государственно-правовую политику, наступает состояние социальной растерянности и апатии. Не отсюда ли пробуксовывание реформ, их отторжение во всех сферах, включая и экономику и право. Ведь суть господствующей ныне в нашем обществе идеологии (она есть и активно насаждается, средствами массовой информации, хотя и стыдливо скрывается за придуманными неологизмами) состоит в охаивании всего самобытного, национального, отечественного и откровенной ориентации на западные образцы. Причем используются образцы не всегда лучшего качества, без учета известного в психологии и медицине феномена несовместимости.

Мы уже кажется смирились с появлением спикеров и президентов, мэров и мэрий, префектов и супрефектов. Но это смирение кажущееся и опасное, ибо ведет к отторжению общественным сознанием чужеродных явлений, к нарастанию «административного луддизма», анемии власти, анархии.

Боюсь, что на этот путь бездумного копирования чуждых институтов становятся некоторые авторы российской судебно-правовой реформы. Более того, они спешат упредить и дезавуировать любые ссылки на особенности национальной культуры и национальные традиции: «…Следует исключить из научной дискуссии… игру на «любви к отеческим гробам» в качестве аргументов в пользу того или другого решения» 51.

Почему исключить? Разве у народов России нет собственного выстраданного опыта и разве они виноваты в том, что после ниспровержения монархии у государственного кормила перманентно оказывались преступники и воры. Да и не для нашего ли вящего унижения придуман афоризм насчет того, что каждый народ достоин того правительства, которое имеет?

В литературе, посвященной проблемам правосознания и правовой культуры, давно стали расхожими суждения некоторых теоретиков об исконном правовом нигилизме россиянина, которые кажутся особенно убедительными при наложении на современные правовые реалии. И действительно, исторически сложилось так, что для россиян право и правовая культура долгое время не имели самодовлеющего значения. Приоритет принадлежал нравственности, как совокупности неписаных норм, идущих от сущности человека и его внутреннего мира. Совесть шла впереди закона и права. Но она не отвергала права, а лишь то в праве, что не отвечало природе человека, его представлениям о правде и справедливости. Тезис о природном российском анархизме, социальном инфантилизме россиянина, не признающем общепризнанных норм поведения — унизительный для национального самосознания.

Чтобы любое реформаторское действо прошло под аплодисменты, надо было доказать, что все сущее не просто плохо, а плохо из рук вон и никакие «косметические» меры не помогут. Разрушение «до основания» — единственный выход.

На помощь приходит прием охаивания, благо основания для этого всегда найти нетрудно. Большевики, готовя переворот, не говорили об успехах промышленного развития России конца XIX и начала XХ века, о богатстве духовной жизни интеллектуальных слоев общества, о самопожертвовании состоятельных классов в годы войны с Германией. Они эксплуатировали «окопную правду», тяготы крестьян и рабочих, разоренных войной, призывали к «социальной справедливости» путем ограбления имущих. И добились успеха.

Разваливая судебную систему пореформенной России, В. И. Ленин с гордостью писал (а мы зачарованно повторяли это все семьдесят лет), что не реформируя старый суд, отдав его на слом, «мы расчистили этим дорогу для настоящего народного суда…» 52.

О том, что при этом уничтожался профессиональный судейский корпус, упразднялись традиции по сути единственного правоохранительного учреждения и насаждалось «революционное правосознание» люмпенов, — об этом как-то не думалось. Не отсюда ли начались беды беззакония и произвола, апофеозом которых стал 1937 год?

Потребовалась смена нескольких поколений, пока сформировались пусть не идеальные, но все же грамотные кадры, с тем самым высшим юридическим образованием, которое им смогли дать.

И вот теперь мы свидетели новой волны призывов к развалу и уничтожению. Официальные авторы судебной реформы крайне возмущены позицией людей, уповающих на локальные улучшения и совершенствования. Концепция реформы, дескать, «не станет научной, пока не будет опровергнута возможность эволюционного пути» 53. При этом авторы не стесняют себя в выборе уничижительных характеристик, ведя речь о «всеохватывающем кризисе» агонизирующей юстиции, о том, что мы имеем безжалостное и чуждое интересам людей правосудие», что суд не пользуется властью, а власть бесконтрольно пользуется судом» 54 и т. п.

По опыту собственной практической и научно-исследовательской работы автор достаточно знает о пороках социалистического правосудия, которые отмечены выше — бюрократизме, низком уровне культуры, ориентации на интересы государства в ущерб частным интересам, элементах коррумпированности и высокомерия некоторых служителей фемиды. Но нельзя согласиться со столь крайними оценками, за которыми просматривается очередная революционная ломка и унизительное выпрашивание советов у западных экспертов.

Оценки авторов «Концепции» нашли отклик не только у экстремистски настроенных демократов Парламента и в ГПУ Президента, — их подхватили и развивают некоторые новые «теоретики». В лучшем юридическом журнале опубликована статья сотрудницы Ярославского пединститута, в которой утверждается, что правосудия как такового у нас нет, — есть уголовно-процессуальная деятельность, основанная на презумпции виновности обвиняемого 55.

«Концепция судебной реформы в РФ» — документ во многих отношениях интересный. Интересен он уже фактом своего появления, но он не может рассматриваться и явно не рассматривается парламентом как руководство к действию. Прежде всего потому, видимо, что не представляет собой достаточную систему органически взаимосвязных идей. «Концепция» оставляет без рассмотрения такие важнейшие вопросы, как принятие, назначение и структура судебной власти, место и роль Конституционного Суда, перспективы развития арбитражной системы. Рекомендации в отношении прокуратуры поверхностны и наивны. То же можно сказать и об адвокатуре.

Что же есть в Концепции позитивного? Пожалуй, более или менее отработанная система взглядов на устройство общих судов. Но и в этих предложениях, отнюдь не оригинальных, есть противоречия и невыполнимые пожелания (об отстранении суда от участия в доказывании, об однозначно отрицательном отношении к институту народных заседателей, об устранении прокурорского надзора и др.); заметна односторонняя ориентация судебной системы на уголовное судопроизводство, хотя в условиях капитализации экономики и торжества рыночной стихии гражданское судопроизводство должно приобретать особый вес и выходить на авансцену.

Может быть в силу этих причин судебная реформа идет не через воплощение в законе идей «Концепции», а методом лоскутного одеяла, путем штопания действующих законов, нередко в противоречии с «Концепцией» (чрезмерное расширение полномочий судей по единоличному отправлению правосудия, расширение, а не свертывание общего надзора прокуратуры, устранение стадии предания суду, выборочное введение суда присяжных и т. п.).

Концептуальные идеи судебной реформы вырабатывались по мере осознания сущности перестройки, ее неудач и появления новых, кардинальных программ реформирования экономики и государственной власти. Если проследить научные дискуссии о направлениях судебной реформы, которые на протяжении последних 5–7 лет велись, то как можно догадаться из изложенного выше, явно выделяются две группы «реформаторов» — умеренных, стремящихся к совершенствованию имеющейся судебной системы, процессуальной формы, обновлению судейского корпуса с использованием более жестких критериев профессионального отбора, с учетом исторических традиций России, и радикальных, ищущих новые принципы построения судебной системы главным образом в опыте «развитых цивилизованных стран», не останавливающихся перед необходимостью разрушения действующих учреждений суда, прокуратуры, адвокатуры, следственного аппарата, во имя создания новых учреждений, близких их предоставлению об идеале.

Не станем персонифицировать эти две группы дабы не углублять их раскола. Ограничимся своей характеристикой обсуждаемых концепций судебной реформы. И пусть наши ссылки на отдельные публикации дадут представление об участниках спора, вносящих свой вклад в развитие идеологии судебной реформы.

Мы, естественно, не ставим перед собой задачу детального и систематического анализа теоретических разногласий, вызванных необходимостью выработки концептуальных идей реформы — это самостоятельная, достаточно интересная в научном плане и сложная тема для историков права и правосудия в России конца XX века. Нас, с учетом задач предпринятого исследования общих проблем судебного познания, правосудия и законности интересует характеристика наиболее существенных недостатков отечественного судопроизводства, которую мы попытались дать выше, и те позитивные меры реформы, которые наиболее тесно связаны с условиями судебного познания, обеспечивающими законность и справедливость его результатов.

К их числу относятся следующие основные предложения.

А. Движение от системы правосудия к системе судебной власти (создание Конституционного и Высшего Арбитражного судов и соответствующее расширение понятия правосудия путем включения в него помимо рассмотрения традиционных гражданских и уголовных дел, также конституционного, административного и арбитражного судопроизводства).

Б. Обеспечение независимости суда путем создания дополнительных социальных и правовых гарантий неприкосновенности судей, народных и присяжных заседателей и гарантий, исключающих постороннее вмешательство в отправление правосудия.

В. Расширение судебной юрисдикции путем включения в компетенцию суда любых споров о праве и защите законных интересов личности, включая защиту чести и достоинства.

Г. Возрождение суда присяжных, как формы правосудия, наиболее адекватно обеспечивающей задачу защиты прав личности и вынесение судебных решений, отражающих представление народных представителей (присяжных заседателей) о справедливости. Предполагается также, что суд присяжных в максимальной степени обеспечит и судейскую независимость.

Д. Расширение судебного контроля за законностью предварительного расследования, в большей степени способного обеспечить защиту прав личности, чем традиционный для советской системы прокурорский надзор.

Е. Реформирование уголовно-процессуального законодательства с целью обеспечения доминирующей роли суда во всех стадиях процесса и создания более надежных гарантий прав личности в уголовном судопроизводстве.

Ж. Реформирование адвокатуры с учетом перехода к рыночным отношениям.

Мы не можем назвать документ, который бы достаточно четко отразил эти направления и способы реформирования суда и правосудия, однако есть значительное число публикаций, в которых они прослеживаются 56.

Представляет несомненный научный интерес позиция самих судей о путях реформирования системы правосудия в России.

Обратимся вновь к материалам II Всероссийского съезда судей, в частности к его важнейшему итоговому документу — постановлению «О ходе судебной реформы в Российской Федерации». В этом документе подчеркивается, что основным направлением судебной реформы и условием становления судебной власти является совершенствование не судоустройства, а процессуального законодательства. Надо полагать, судейский корпус вполне или почти вполне удовлетворен теми судоустройственными актами, которые уже приняты и связаны с созданием полисистемной структуры судебной власти и определением социально-правовых гарантий их функционирования в Законе «О статусе судей в Российской Федерации».

К основному направлению судебной реформы — совершенствованию процессуального законодательства — судьи относят:

упразднение следственного судопроизводства и утверждение состязательности процесса, при котором обязанность по сбору доказательств и ответственность за их полноту и доброкачественность несут истец, ответчик, обвинитель;

введение упрощенных форм судопроизводства по несложным категориям уголовных и гражданских дел и института заочных судебных решений; восстановление апелляционного производства;

упразднение надзорного производства;

введение суда присяжных «только при условии максимального обеспечения принципа состязательности процесса и перехода на упрощенные формы судопроизводства по делам о малозначительных и очевидных преступлениях.» 57.

Итак, судебное сообщество в лице своего съезда поддерживает в основном те идеи судебной реформы, которые снимают с них ответственность за процесс доказывания («упразднение следственного судопроизводства»), избавят их хотя бы частично от участия народных заседателей, укрепят стабильность приговора путем запрещения его проверки после вступления в законную силу. А «максимальное обеспечение принципа состязательности» понимается ими как полное переложение на стороны забот о собирании доказательств.

Отсюда — вполне логичен вывод некоторых судей об освобождении суда от поисков и установления истины.

О том, во что выливается реализация таких идей, мы коснемся ниже. Здесь же отметим с сожалением, что съезд судей не поставил вопрос очищения судейского корпуса от «людей случайных, недобросовестных, безответственных», о способах такого очищения, о путях обновления кадров и нравственных критериях их отбора.

Правда, съездом принят в виде проекта «Кодекс чести судьи Российской Федерации», но он не решает этих вопросов; его задача, как можно понять, состоит в декларировании профессиональных этических постулатов 58.

Перспективы развития уголовно-процессуальной формы

Выделяем споры вокруг суда, УПК и уголовного судопроизводства не только в силу своих профессиональных пристрастий, но и потому, что уголовный процесс, как система норм, регулирует наиболее острые общественные отношения, определяющие взаимоотношения личности и государства в репрессивной сфере. Порча суда, о которой в свое время говорил А. Ф. Кони, начинается с суда уголовного, ибо слишком велики здесь ставки и слишком много соблазнов для человека, которого мы с почтением называем судьей, но который легко может трансформироваться в крючкотворца-чиновника от судейского ведомства.

Каким быть суду, — ставим мы вопрос и, отвечая, имеем в виду прежде всего сферу уголовного судопроизводства.

Судебная реформа — это не только создание стройной системы судов, наилучшим образом приспособленных для решения правовых конфликтов и рассмотрения уголовных преступлений различной тяжести. Судебная реформа — это и совершенствование процедуры правосудия, или, как говорят специалисты — процессуальной формы.

Назначение УПК — установить оптимальный режим расследования и судебного рассмотрения дел о преступлениях, обеспечивающий как защиту прав личности, так и действенность правовых средств борьбы с преступностью. И уже здесь нас поджидает проблема, разводящая специалистов по разные стороны баррикад.

На различных этапах развития нашей правовой системы первая задача часто приносилась в жертву второй. Ныне явственно наметился крен в противоположную сторону. Во имя воистину великой идеи защиты прав человека (прежде всего — обвиняемого) многие готовы забыть о прямом назначении уголовной юстиции — сдерживании преступности, обретающей все более изощренные и разрушительные формы.

Мудрость законодателя и государственного деятеля состоит в том, чтобы реформируя право, сочетать эти задачи, а не противопоставлять их. Это очень трудно, вероятно, не менее трудно, чем лавирование между Сциллой и Харибдой. Но это выполнимо, если привлечь интеллектуальный потенциал правовой науки и правоохранительной практики и не торопиться разрушать уже имеющееся.

Речь идет о процессуальных гарантиях, о выделении из их необозримого числа гарантий правосудия.

С ними связано понимание функций и задач уголовного судопроизводства, определение роли отдельных субъектов доказывания и характера взаимодействия судебного контроля и прокурорского надзора за законностью расследования, наполнение содержанием отдельных принципов процесса (состязательность, презумпция невиновности); соотношение процессуального статуса обвиняемого и потерпевшего и др.

Очень непросто придти к оптимальному согласованному решению этих вопросов, ибо мешают нам психологические установки и стереотипы, укоренившиеся стандарты мышления.

Мы привыкли к тому, что гарантии в уголовном процессе — это прежде всего гарантии прав личности, причем не любой личности, а преимущественно обвиняемого. Но ведь это не вся проблема процессуальных гарантий, а только ее часть.

Мы все, приветствуя идею правового государства, в последние годы впадаем в явную крайность, абсолютизируя правозащитную функцию правоохранительных органов, стесняясь вспоминать основное назначение уголовного судопроизводства: раскрытие преступлений, изобличение виновного, применение принуждения по отношению к лицам, преступившим закон. Дошли до того, что в проекте Основ уголовного законодательства, опубликованном в последние годы жизни Союза ССР, наказание подавалось как чисто воспитательная мера без намека на кару. И ведь только после жесткой критики таких «гуманистических»перекосов, а может и с учетом резкого роста преступлений в последних проектах УК РФ обозначился возврат к пониманию наказания как меры государственного принуждения.

Итак, вспомним, что есть процессуальные гарантии.

Уголовно-процессуальные гарантии — это система правовых средств обеспечения успешного решения задач правосудия и охраны прав и законных интересов его участников.

Такое определение гарантиям мы дали в Курсе советского уголовного процесса 1989 г. Считаем его правильным и теперь.

Сходное понимание процессуальных гарантий содержится в Курсе М. С. Строговича (том I. — М. 1968. С. 56).

Однако и Строгович и другие авторы, касавшиеся процессуальных гарантий, ограничившись, как правило, общей констатацией того, что весь советский уголовный процесс есть система гарантий, обеспечивающих правильное расследование и разрешение уголовных дел, все последующие суждения о гарантиях связывали с обеспечением прав личности 59.

В сущности, к этому выводу приходят и авторы «Очерка развития науки советского уголовного процесса» 60.

Только в последние годы в связи с исследованием проблем уголовно-процессуального принуждения (Коврига 3. Ф.) и уголовно-процессуальных правонарушений в российском судопроизводстве (Ольков С. Г.) была более или менее обстоятельно исследована система средств, которые могут быть отнесены к гарантиям правосудия.

Итак, процессуальные гарантии могут быть классифицированы применительно к задачам судопроизводства или к его участникам. В общем плане речь может идти о двух типах гарантий — гарантиях правосудия (или иначе — гарантиях публичного интереса) и гарантиях прав личности. Они в какой-то, иногда значительной, части могут совпадать, но их отождествление недопустимо.

Так, меры процессуального принуждения (задержания, аресты, обыски, принудительные освидетельствования, допросы и т. д.) есть гарантии успешного расследования и рассмотрения дел, т. е. гарантии правосудия. Но их едва ли можно рассматривать как гарантии прав личности, в частности, — обвиняемого, если не впадать в абстрактные умозрительно-философские рассуждения.

Условием реализации процессуальных гарантий является точное исполнение обязанностей должностными лицами и органами, осуществляющими уголовно-процессуальную деятельность, на основе процессуальных принципов и норм.

К числу гарантий правосудия относится принцип состязательности, который одновременно служит и инструментом защиты личности. Идея состязательности имеется на вооружении всех авторских коллективов и, следовательно, вроде бы объединяет подготовленные проекты УПК.

Являясь очень емким принципом судопроизводства, состязательность одновременно есть способ исследования и оценки доказательств, способ отстаивания участниками процесса своих или представляемых интересов и способ реализации трех самостоятельных процессуальных функций: обвинения, защиты, разрешения дела.

Некоторые авторы проектов УПК склонны переоценивать значение состязательности, считая ее главным гарантом «подлинного правосудия», т. е. и истины и справедливости. Но ведь это не так. Спор сторон может обнажить истину, а может и похоронить ее в зависимости от того, совпадает ли истина с их интересами или им противоречит. Объективность, стремление к установлению истины защитнику противопоказаны, если в этом кроется угроза подзащитному. Равным образом и государственный обвинитель, освобожденный от функции надзор а за законностью, едва ли станет подрывать свои позиции в погоне за истиной.

Следовательно, состязательность лишь инструмент судебного познания, обеспечивающий далеко не однозначный результат. Все зависит от того, в чьих руках инструмент — т. е. от судей, их воли, инициативы, активности.

Такой вывод пугает авторов «Концепции судебной реформы», ибо активность суда они отождествляют с обвинительным уклоном. Но ведь это натяжка, и — довольно грубая. Обвинительный уклон преследовал иные цели и диктовался совсем другими причинами. Подлинная активность суда — должна быть связана с реализацией требования объективности и всесторонности исследования обстоятельств дела, с поиском истины. В этом случае активность спасительна. Анемичный суд — это анемичная власть, при которой расцветает алчность и произвол сильного, но не торжество правого.

Не надо думать, что активность суда в исследовании доказательств есть изобретение советского периода, — это свойство континентальных систем судопроизводства и русского пореформенного правосудия (см. Устав уголовного судопроизводства. 1864 г., статьи 613, 724 и др.).

Таким образом, состязательность — это не анархический диспут, а контролируемая судом (судьей) процессуальная деятельность. Закон определяет и направление этой деятельности — объективное и всестороннее исследование обстоятельств дела в границах обвинения и предмета доказывания. Все это — привычные нормы действующего УПК (ст. 20, 68, 243, ч. 2 и др.).

А теперь сравним три проекта УПК РФ, вынесенные на обсуждение к концу 1994 г., с точки зрения условий процессуальной состязательности 61.

Проект УПК НИИ Прокуратуры РФ обязывает суд, судью, прокурора, следователя, орган дознания «принять все предусмотренные законом меры для всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела в целях установления истины» (ст. 23 и отдельно о председательствующем в суде — ст. 278).

Проект УПК МЮ РФ лишь декларирует безадресный призыв: в процессе дознания, предварительного следствия и разбирательства дела в суде должны быть объективно и всесторонне исследованы все обстоятельства дела» (ст. 18). Правовые обязанности отсюда не вытекают и цель установления истины, как видим, отсутствует.

Проект УПК ГПУ Президента РФ вообще не содержит требования объективности и всесторонности исследования обстоятельств дела и установления истины. Здесь победила точка зрения о том, что истина известна только Богу, а судье лучше ни во что не вмешиваться, довольствуясь ролью стороннего наблюдателя или спортивного рефери.

Правосудие без истины — это действительно ново!

Пассивность суда — есть поощрение сильного, но не правого. Да и в какой стране мира правосудие строится по такому образцу? Известно, что принцип состязательности в его классической форме наиболее полно реализован в американской системе правосудия. Отсюда вполне естественен наш интерес к положению судьи как субъекта доказывания именно в этой системе.

Так вот в ней, несмотря на то, что главная обязанность по представлению доказательств возложена на заинтересованные стороны как правовой доктриной, так и прецедентами и законом подчеркивается активная роль судей судов первой инстанции в установлении истины по делу.

Правило 614 Федеральных правил использования доказательств (США) подчеркивает, что судья не ограничивается фактами и доказательствами, представленными по выбору сторон. Закон не требует от председательствующего судьи быть пассивным рефери. Более того, судья имеет право вмешиваться в представление доказательств сторонами — право, к которому можно прибегнуть, чтобы способствовать окончательному установлению истины.

Судья, рассматривает ли он дело единолично или с участием присяжных, имеет право вызывать и допрашивать свидетелей, в том числе и для повторного допроса свидетеля, уже допрошенного сторонами в ходе прямого или перекрестного допроса.

Так, по делу, известному как «Уотергейтское», судья задал свидетелю обвинения более сорока вопросов. Апелляционный суд по этому поводу указал, что судья может допросить свидетеля «когда он считает, что дополнительные показания в суде будут полезны присяжным для установления истины и выполнения их функции по установлению фактов».

Для континентальной судебной процедуры активность судей, как участников доказывания, признается естественной, и сомнений не вызывает.

Отсюда позиция авторов проекта УПК, подготовленного в ГПУ Президента, отрицающая обязанность суда по обеспечению объективного и всестороннего исследования доказательств с целью установления истины, а также аналогичная позиция некоторых представителей судейского сообщества России, не есть «отражение мирового опыта», как нас пытаются уверить. Это — доморощенная позиция, направленная на снижение ответственности судей за результаты рассмотрения дел, потакающая, по известному выражению А. Ф. Кони, лености ума.

Зато авторы того же проекта УПК делают все, чтобы довести идею состязательности в ее разрушительном виде до крайних проявлений — до введения параллельного расследования со стороны защиты и частного обвинения.

При этом упускается та «мелочь», что следственные действия (допрос, обыск, освидетельствование, предъявление для опознания, наложение ареста на имущество и др.) всегда включают в себя элементы процессуального принуждения и могут осуществляться только должностными лицами, наделенными властными полномочиями. В печати уже отмечалось, какой вал беззаконий нас ожидает при такой «состязательности сторон» на предварительном следствии.

Авторы проекта УПК ГПУ постоянно и охотно ссылаются на опыт США. Но и в США защита следственные действия не выполняет. Права защитника по ведению «параллельного» следствия не намного шире соответствующих прав журналиста, а важнейшие меры по собиранию доказательств он осуществляет путем заявления ходатайств перед судом.

В том же русле продвигается идея освобождения суда от рассмотрения уголовного дела по существу в случае отказа прокурора от обвинения. Здесь мы видим явное противоречие в позиции некоторых реформаторов. С одной стороны — всячески ослабляется, прокурорский надзор во имя обеспечения судейской независимости, с другой — прокурор ставится над судом, ибо по сути он оказывается вершителем правосудия, а все остальные участники процесса, в том числе судьи и присяжные, оказываются в роли безмолвных статистов. Нелишне напомнить, что при такой конструкции состязательности остаются вне судебной защиты интересы потерпевшего и гражданского истца. Ссылка на то, что для решения их проблем есть гражданское судопроизводство, не утешает, ибо правовые основания иска оказываются необеспеченными.

Отказ от установления истины как цели судопроизводства, отказ от активной роли суда в обеспечении принципа объективности и всесторонности исследования обстоятельств дела, преувеличение роли состязательности, переложение ответственности за судьбу дела на обвинителя, — это и есть способ разрушения гарантий правосудия.

Тому же служат попытки дезавуировать принцип законности, о чем речь пойдет ниже.

Важной гарантией правосудия и вступления в законную силу только правосудного приговора является право сторон по его обжалованию и опротестованию. И здесь также наметились существенные расхождения в разных проектах УПК.

Была предпринята попытка ограничить право опротестования приговора только тем прокурором, который участвовал по делу в суде первой инстанции в качестве государственного обвинителя, и только в случаях, когда приговор не соответствует его позиции.

Что же касается возможности устранения судебных ошибок в порядке надзора, то их предлагалось свести до минимума: основанием такого пересмотра приговоров предлагалось оставить случаи принятия нового закона, устраняющего наказуемость деяния или смягчающего наказание, и признание Конституционным Судом примененного закона противоречащим Конституции.

Такого рода новеллы, ограничивающие гарантии правосудия, активно оспаривались при обсуждении вариантов проекта УПК. Но вовсе не исключено, что принятый УПК будет свободен от них.

Можно привести и другие примеры, показывающие и недостаточность гарантий правосудия на отдельных стадиях судопроизводства, и большой разброс мнений по поводу некоторых из них в ходе подготовки законопроектов, направленных на совершенствование процессуальной формы. Следует признать, что причиной тому не только несовпадение позиций отдельных ученых или их желание утвердить свою личную точку зрения.

Причины глубже. Некоторые из них можно отнести к недостаткам развития процессуальной науки, в частности, тех ее разделов, которые касаются прав и процессуальных гарантий.

Гарантии правосудия, в отличие от гарантий субъективных прав личности, не подвергались глубокому монографическому исследованию. Они не названы и не систематизированы, перспективы их развития не определены ни в теории, ни в законотворческом процессе.

Видим в том вину и бюро по координации научных исследований в уголовном процессе и судоустройстве, которое готовя рекомендации об актуальных направлениях исследования, мало привлекало внимание к этой проблеме.

Удивляет позиция некоторых учёных-юристов, охотно и не всегда основательно берущих на себя роль верховных жрецов науки, особенно тогда, когда речь идет о принципиальных спорах.

«Наличие трех различных вариантов проекта УПК, — пишет проф. Савицкий В. М., — явление абсолютно ненормальное с позиции интереса судебной реформы и здравого смысла. Такая состязательность ведомств обернется волокитой при прохождении проекта в Госдуме» (Куранты, 1994, 25 окт.).

Да, конечно, наличие различных позиций затрудняет выбор и обоснование принятого решения. Проще и быстрее решать, когда выбора нет. Но будет ли это лучшее решение? Напомним, что работа над «Каролиной» — Уголовно-судебным уложением императора Карла V — велась несколько десятилетий. Но и действовал кодекс в течение трех веков.

Теперь другие времена, и темп жизни не тот, и правовая культура стала куда как изощреннее. Не можем мы ориентироваться на столь льготные сроки подготовки законопроектов. Но скажите, коллеги, не надоело ли нам быть свидетелями законов-однодневок, изначально ущербных, неисполнимых и неисполняемых? И идет это не столько от непрофессионализма законодателя, сколько от трудности задачи. Давно сказано, что создать хороший закон не проще, чем вырастить ребенка.

Чтобы не возвращаться более к проекту УПК ГПУ, работа над которым пока не завершена, и неизвестно, будет ли когда-нибудь окончена, отмечу еще некоторые его «достижения», представляющиеся более чем одиозными.

Так, вводится новая процессуальная фигура, именуемая «доноситель» (ст. 133). Общественная мораль, как известно, никогда не жаловала доносителя. В годы сталинских беззаконий доносительство расцвело махровым цветом, превратившись в источник дохода и способ выживания. Но и тогда доносители так откровенно не обнажались, маскируясь понятием тайного осведомителя — сексота.

Истории известны подобные рассогласования морали и права. Разложение гелиэи (V–IV в. до н.э.) связывается с засильем доносителей, по инициативе которых возбуждалось судебное преследование. Они превратились в ябедников (сикофантов), извлекавших доход, шантажируя намеченную жертву. Одной из таких жертв стал, как отмечалось выше, философ Сократ, приговоренный к смерти по частному обвинению.

Весьма странной представляется фигура «особого прокурора» (ст. 70), не предусмотренная Конституцией. Особый прокурор, как можно понять, креатура исполнительной власти. Он назначается Президентом для ведения уголовного преследования высокопоставленных должностных лиц и находится на материальном обеспечении администрации Президента. Словом — президентский уполномоченный, дающий возможность освободиться от единой законности, когда она становится обременительной для исполнительной власти.

Наконец, едва ли нуждается в критике такая процессуальная находка, как «удержание свидетеля» в течение 48 часов по постановлению органа уголовного преследования и до 50 дней по решению суда (ст. 204). Не приходилось, признаться, до сих пор встречать подобные рекомендации в международных пактах о правах человека, активными сторонниками которых объявляют себя авторы проекта УПК ГПУ.

С опубликованием проектов УПК споры в печати о путях развития уголовного судопроизводства весьма оживились.

Наибольшую оперативность в публичной оценке всех трех проектов проявил профессор Института права Российской Академии Наук И. Петрухин. Нам бы радоваться, да только вместо научной экспертизы мы столкнулись с грубой раздачей оплеух товарищам по профессиональному цеху.

Проект УПК Минюста РФ он характеризует как «недоношенного ребенка», а проект НИИ Прокуратуры — как старый, т. е. ныне действующий УПК, «увешанный демократическими побрякушками» 62.

Можно было подумать, что весь этот критический запал связан с желанием устранения конкурентов, ведь И. Петрухин — один из авторов проекта УПК, разработанного в ГПУ Президента. Но нет, и вариант проекта УПК ГПУ рецензент разделал, что называется «под орех» 63.

Это не только удивляет, но и заставляет вспомнить о профессиональной этике ученого.

В действующем УПК РСФСР для подобной ситуации есть мудрое, высоконравственное правило: судья, оставшийся при вынесении приговора при особом мнении, обязан тоже подписать приговор. Особое мнение он вправе изложить в письменном виде, приобщив его к делу. При провозглашении приговора оно не объявляется (ст. 307, 312). Это значит, что судья, оказавшийся в меньшинстве, не может тут же при оглашении приговора затеять бестактный диспут о его правосудности. Профессиональная этика и право обязывают его воздержаться от публичных заявлений.

И. Петрухин знает это правило. Но он не пошел по пути приобщения к проекту своей записки для законодателя. Ему важно было как можно громче заявить о себе, воспользовавшись общественным интересом к судебной реформе. Как при этом будут чувствовать себя его соавторы по проекту, которые тоже могут в чем-то расходиться с руководителем группы и даже с самим И. Петрухиным — не столь важно.

Если можно причинить вред делу судебной реформы с использованием печати, то проф. Петрухин для этого сделал все от него зависящее. Его вкусовая и безапелляционная критика — это не способ устранения разногласий авторов законопроектов — это палка в колеса судебной реформы, повозка которой и без того двигается и медленно и со скрипом.

Попробуем, читатель, вникнуть в суть суждений нашего оппонента, условившись, что серьезные вопросы требуют взвешенного разговора и не могут решаться путем лихих кавалерийских атак.

Проект УПК НИИ проблем укрепления законности и правопорядка при Генеральной прокуратуре РФ готовился на протяжении многих лет, начиная с января 1991 года, когда Генеральный прокурор еще имел право законодательной инициативы. В 1992 году вариант нашего проекта по просьбе министра юстиции был представлен в распоряжение рабочей группы Минюста, в которую влились частично и наши разработчики. Этим объясняется родство двух проектов УПК — нашего и Минюста. Однако мы продолжали работу параллельно и над совершенствованием своего варианта, учитывая появившиеся разногласия в решении отдельных принципиальных вопросов. И теперь охотно идем на сближение позиций. Можно ли здесь усмотреть «перетягивание каната»?

К обвинению И. Петрухиным нашей авторской группы в том, что она «приняла за основу прежний текст УПК» мы относимся спокойно. Стабильность закона — одно из важных его достоинств; уголовно-процессуального — тем более. Его применяют сотни тысяч людей: от дознавателя океанского парохода, находящегося вдали от Родины, до следователя по особо важным делам и Пленума Верховного Суда России.

Процессуальный закон вообще более консервативен, чем материальное гражданское или уголовное право. Победа рыночных отношений или их поражение сами по себе не влияют и не могут влиять на процедуру допроса, очной ставки, обыска, следственного эксперимента и т. д. Эти процессуальные действия могут совершенствоваться лишь с точки зрения методики их проведения и гарантий прав их участников.

Если в действующем УПК есть нормы и институты, которые обеспечивают достижение законного и справедливого результата, не противоречат при этом новой Конституции и в полной мере отвечают общепризнанным принципам и нормам международного права и международным договорам Российской Федерации — менять такие нормы и институты во имя показной активности авторов и мнимой новизны — дело неблагодарное и, не побоимся этого слова, — безответственное. Тем самым мы только дезориентируем правоприменителя. Отказ от собственных традиций и опыта — а он не всегда был плохим, — и слепое копирование чужих образцов — свойство нищих духом людей. Нам ведь предлагают перечеркнуть отечественную процессуальную систему, основы которой были заложены судебной реформой 1864 г., игнорировать достижения родственных континентальных систем (Германия, Франция, Италия и др.) и переписывать институты англо-американской формы судопроизводства. А это ничто иное, как путь от статутного, систематизированного права к праву фрагментарному, прецедентному, т. е. — движение не вперед, а вспять. При этом полностью игнорируются особенности национальной психологии, российского менталитета, не приемлющего даже в официальных отношениях судопроизводства холодной отстраненности, безразличия, индивидуализма. Народные заседатели в суде вроде бы и не имели видимого существенного веса, но они олицетворяли надежду на справедливость. И это мы заметим очень скоро, столкнувшись с новым видом правосудия единоличного судьи, — то ли судьи, то ли чиновника от судебного ведомства. В нашем проекте УПК мы старались сохранить, хотя бы в урезанном виде институт народных заседателей (там, где не будет суда присяжных) и это нам ставится в вину как проявление консерватизма.

Начав подготовку УПК на несколько лет ранее других авторских коллективов, мы первыми сформулировали гуманистические задачи уголовного судопроизводства, направленные на защиту граждан и общества от преступных посягательств, поставили в качестве приоритетной задачи обеспечения интересов жертв преступлений, существенно расширив способы защиты потерпевшего. Мы разработали процедуру обжалования в суд важнейших решений органов предварительного расследования и порядок деятельности суда по этим жалобам; новую процедуру предания обвиняемого суду, ограждающую обвиняемого и потерпевшего от произвольных усмотрений единоличного судьи; процедуру деятельности мирового судьи и порядок подготовки материалов для его рассмотрения; разработали формы рассмотрения дел по применению принудительных мер медицинского характера, устраняющих позорную практику «заточения в психушки» невиновных людей; расширили гарантии прав несовершеннолетних обвиняемых; предложили свою версию процедуры деятельности суда присяжных и апелляционной инстанции. Разумеется, мы опирались и на достижения отечественной правовой науки, и на зарубежный опыт.

Это сделано и послужило толчком для разработки соответствующих разделов в других проектах УПК. Теперь есть возможность искать лучший вариант, но нет никаких оснований относить все это к разряду «демократических побрякушек». Речь ведь идет о многолетней работе большой группы ученых, в свое время прошедших суровую школу в качестве следователей, прокуроров, судей, адвокатов.

Однако, перейдем от огульных обвинений к более конкретным.

Первый суровый окрик И. Петрухина в наш адрес (здесь и далее имеется в виду его статья «Перетягивание каната») связан с нормой о применении меры пресечения в отношении подозреваемого, обвинение которому должно быть предъявлено не позднее 10 суток (ст. 84).

Критик наш видит в этом грубейшее нарушение права на защиту, ибо «где не сформулировано обвинение, нет почвы для защиты». Однако, если внимательно читать проект УПК, легко убедиться, что подозреваемый рассматривается нами как полноценная процессуальная фигура, которой гарантируется право на защиту: подозреваемый вправе знать в чем подозревается, давать объяснения, заявлять ходатайства, иметь защитника, знакомиться с материалами дела, направляемыми в суд в обоснование его заключения под стражу и т. д. (ст. 33). Нужно ли объяснять профессионалу, что субъектом права на защиту может быть не только обвиняемый, но и подсудимый, и осужденный, и подозреваемый на ранних этапах расследования? Нужно ли объяснять, что в момент появления подозреваемого не всегда можно сформулировать и обосновать доказательствами обвинения, что на различных этапах движения уголовного дела допускается различная степень доказанности вины, что и священный принцип презумпций невиновности не возбраняет применение мер принуждения до постановления приговора? Или мы должны создавать такой УПК, который бы вооружал только преступника и выбивал оружие из рук тех, кто призван с преступностью бороться?

«В проекте воспроизводится давно развенчанная псевдонаучная идея — пишет критик, — согласно которой ни один невиновный не может быть привлечен к уголовной ответственности». Но ведь это явная передержка. В ст. 4 проекта, на которую автор ссылается, речь идет о том, что уголовно-процессуальное производство в целом, включая и правосудие, должно обеспечить права участников процесса, правильное применение закона с тем, «чтобы каждый виновный в совершении преступления был подвергнут справедливому наказанию и ни один невиновный не был привлечен к уголовной ответственности…» Или критик считает, что на предварительном следствии все должно быть наоборот и к следователю не нужно предъявлять требования быть убежденным в правильности принимаемых решений во имя последующего увеличения числа оправдательных приговоров? Слышали мы о таких взглядах некоторых ученых, взглядах и псевдонаучных и давно развенчанных. Недоказанность участия обвиняемого в совершении преступления, как основание к прекращению уголовного преследования, объявляется И. Петрухиным в качестве «рудимента инквизиционного процесса». По его мнению для УПК правового государства в этих случаях более пристало говорить о «непричастности» к преступлению. Можно, конечно, и так, но надо будет признать, что подлинную процессуальную ситуацию мы в этом случае подменяем очередной юридической фикцией, ведь непричастность тоже может быть или доказанной, или недоказанной. И дознавателю и следователю да и судье не легко будет объяснить, во имя каких труднодоступных здоровому сознанию идеалов их толкают на явную ложь.

И действующий закон и все три проекта УПК знают случаи, когда суд может признать участие прокурора в разбирательстве дела обязательным (с одновременным обеспечением участия защитника). Это возмущает рецензента. «Привлекая прокурора, суд (судья) усиливает сторону обвинения и тем самым ослабляет шансы защиты» («Перетягивание каната»). Очень любопытно. По этой логике и следователь ухудшает шансы защиты. И вообще лучший способ обеспечения прав обвиняемого — отказаться от любых обвинений и от борьбы с преступностью!

Не совсем ясно, что наш критик понимает под «инквизиционным процессом», но ему очень хочется намертво приклеить этот ярлык к проекту УПК НИИ Прокуратуры.

«Надо полагать, — пишет он, — что и судья и заседатели вправе первыми задавать вопросы подсудимым, потерпевшим, свидетелям, экспертам…».

Зачем же полагать, если есть нормы о порядке проведения допросов в судебном разбирательстве: «после свободного изложения подсудимым своих показаний, его допрашивает обвинитель, потерпевший, гражданский истец» и т. д. (ст. 320). То же правило касается допроса свидетелей, потерпевших, эксперта и др. (ст. ст. 322, 323, 328).

Вообще свободный полет обличительной фантазии и приблизительность суждений — особенность стиля этой публикации. Подвергнув уничтожающей критике идею проекта УПК ГПУ о параллельном адвокатском расследовании, И. Петрухин критикует наш проект за отсутствие адвокатского расследования.

Не нравится ему предложенный нами порядок апелляционного производства, которое он пытается представить как производство «по письменным материалам дела».

Однако ст. 391, п. 2 говорит о другом: «Объем доказательств, подлежащих непосредственному исследованию в судебном заседании, определяется исходя из необходимости обеспечить надлежащую проверку законности и обоснованности приговора. Исследование доказательств в полном объеме производится лишь в случаях, когда суд признает это необходимым или когда об этом ходатайствуют лица, подавшие жалобы или протест…».

Эта норма, признающая достаточно широкие полномочия суда в определении предмета апелляционной проверки, рождалась не просто: учитывались и необъятные просторы России, и организационные трудности, и размеры затрат. Здравый смысл подсказывал: нет нужды вызывать в Москву в Верховный Суд при апелляционной проверке приговора, к примеру, Южно-Сахалинского облсуда несколько десятков допрошенных там свидетелей, если стороны в жалобах ставят под сомнение показания двух-трех. Ну а если этих двух-трех свидетелей окажется недостаточно для обоснования приговора, действует принцип непосредственности исследования доказательств, как в любом суде первой инстанции.

Так что и здесь не просматривается злонамеренных покушений создателей проекта УПК на принципы правосудия.

Думаю, сказанного достаточно, чтобы понять, что подводные камни на пути реформы уголовного судопроизводства действительно есть и видеть их надо не только в агрессивном полупрофессионализме отдельных авторов, пытающихся эклектически соединить две процессуальные системы (континентальную с англо-американской), но и в амбициозности некоторых специалистов, отвергающих с порога любые идеи и решения, которые принадлежат не им и не служат возвеличению их личности.

Каждый из проектов УПК имеет те или иные достоинства и удачные решения, хотя бы в частностях. Выявить их и соединить в одном варианте — задача наступившего этапа работы. Так, видимо, и будет.

Именно с этой целью нами вместе с МЮ РФ, ГПУ Президента РФ и Правовой академией была проведена научно-практическая конференция в декабре, 1994 г., на которой были обсуждены наиболее принципиальные разногласия разработчиков трех проектов УПК 64.

Общепризнано, что сближение позиций — сложнейший этап работы. Но его нужно пройти, ибо речь идет о создании отрасли права, определяющей взаимоотношения личности и государства в наиболее острой и конфликтной сфере — сфере уголовного судопроизводства.

От законности социалистической — к законности правового государства

Рассмотрение проблем законности в связи с деятельностью правоохранительных органов, в частности органов уголовной юстиции, требует уточнения ряда понятий.

Так, мы видим существенное различие таких явлений, как общее состояние законности в стране и состояние законности в деятельности правоохранительных органов. Если состояние законности в стране в целом в рассматриваемый период характеризуется глубоким кризисом, то подобная оценка применительно к сфере правоохраны и, в частности, деятельности уголовной юстиции, нуждается в оговорках и уточнениях: требуются разные подходы к показателям и критериям оценки.

О законности в стране принято судить по состоянию правопорядка, уровню преступности, степени легальности экономических отношений, общей защищенности гражданского общества и личности, установкам общественного правового сознания, нравственному климату и т. п. Состояние же законности в правоохранительной системе характеризуется прежде всего законностью, обоснованностью и справедливостью решений суда, органов предварительного расследования и прокурорского надзора, соблюдением процессуальной формы правоприменительной деятельности.

Есть тесная связь и взаимная зависимость этих двух явлений, но отождествление их неправомерно, ибо появляется опасность необоснованного возложения ответственности на правоохранительные органы за те социальные явления и процессы, на которые их воздействие может быть лишь косвенным и ограниченным.

Это необходимо четко представлять при разработке очередных программ борьбы с преступностью и юридических актов о защите прав человека.

Нуждаются в разведении такие понятия, как «социалистическая законность» и оказавшийся в ее негативной тени употребляемый ныне «принцип законности».

Требование социалистической законности было характерно для советской правовой системы, ориентированной не на защиту личности, а на укрепление определенного государственного строя, опирающегося на коллективистскую экономику, централизованное плановое ведение хозяйства, необходимость жесткой дисциплины труда, лишенного экономических стимулов.

Этими требованиями определялись и приоритеты защиты советской правоохранительной системы.

Предмет защиты принципа законности в его современном понимании существенно изменился с изменением правовой идеологии и законодательства в ходе судебно-правовых реформ. Ориентир на построение правового государства в центр защиты ставит личность, ее права и законные интересы, не противоречащие интересам гражданского сообщества (не государства, как прежде). Эта очевидная тенденция уже нашла отражение в изменениях процессуального и материального права. Она четко прослеживается и в обсуждаемых ныне проектах УПК РФ.

Главные пороки социалистической законности — ее дегуманизация, и игнорирование личности, избирательность, нарушение требования всеобщности, выводящее из-под действия Закона целые социальные группы, должны быть преодолены в соответствии с идеологией правового государства. И тогда законность станет реальной гарантией подлинного правосудия и прав человека.

В ходе реформ меняется профессиональное правосознание и психология работников правоохранительных органов. Пусть постепенно, но вырабатывается привычка рассматривать требование неукоснительного соблюдения закона как гарантию прав личности и как гарантию правосудия. Законность, в соответствии с процессуальным законодательством — один из главных критериев правосудного приговора и решения по гражданскому спору.

Однако в последнее время и в теории и в законопроектной практике все явственнее просматриваются попытки дискредитировать принцип законности.

Делается это не только путем перенесения на него пороков «социалистической законности», но и путем противопоставления Закона праву. При этом право понимается не как совокупность фиксированных норм, определяющих правила поведения, а как некое интуитивное представление об идеальном правовом поле, формируемом под воздействием международных правовых актов, судебных прецедентов и — в последнюю очередь — национального законодательства. Последнее можно игнорировать если оно, по мнению правоприменителя, не вписывается в складывающееся представление. Распространению этой, отнюдь не новой идеи, немало способствовала формула ст. I Российской Декларации прав и свобод человека и гражданина (22 ноября 1991 г.) о преимущественном перед законами РСФСР действии «общепризнанных международных норм, относящихся к «правам человека».,

Авторы проекта УПК ГПУ при Президенте РФ пошли дальше, записав в статье о законности уголовного судопроизводства: «Дознаватель, следователь, прокурор, суд, установив при рассмотрении дела несоответствие акта государственного или иного органа общепризнанным принципам и нормам международного права, международному договору РФ…, принимает решение в соответствии с правовыми положениями, имеющими наибольшую юридическую силу». Речь здесь ведется уже не о правах человека, а о любой правовой норме.

Странная и безусловно нежизненная рекомендация для следователя, дознавателя и судьи по вопросам, в которых Министерство иностранных дел часто не в состоянии ориентироваться !

И еще один шаг сделан в том же проекте в направлении размывания принципа законности; закон предлагается применять не в строгом соответствии с его содержанием, а «в соответствии с собственным правопониманием».

Правопонимание — новый термин для УПК. Его разъяснение можно встретить в некоторых эйфорических статьях о суде присяжных, характерных для 1993 года: «суд профессионалов не может не следовать закону, присяжные могут, ибо их решение — отражение народного правосознания. Присяжные раздвигают горизонты милосердия до пределов, недоступных профессиональному судье…» 65.

Автор, естественно, умалчивает, что «народное правосознание» в суде присяжных нередко оборачивается групповыми пристрастиями, а неограниченное милосердие к подсудимому чревато дополнительными издевательствами над жертвой преступления.

Субъективное правопонимание правоприменителя — опасный инструмент, особенно в руках небрежных, недобросовестных или некомпетентных судей, дознавателей, следователей.

Характеризуя современное понимание принципа законности, мы, наряду с изменением предмета защиты, отмечаем официальный отход от абсолютизации закона. Правоприменитель обрел свободу в оценке законодательных норм с позиции их конституционности. Устранена закрытость отечественной правовой системы от зарубежных систем права. Это выражается в признании составной частью отечественной правовой системы «общепризнанных принципов и норм международного права и международных договоров Российской Федерации» (ст. 15, ч. 4 Конституции РФ).

На вопрос, не означает ли это подрыв самой идеи единой для всех обязательной законности, трудно ответить однозначно. С одной стороны, обозначился вход России в единое правовое поле цивилизованных государств. С другой — явно наметился отказ от национальной самобытности, а в некоторых случаях — и суверенитета, о чем нетрудно судить, анализируя условия вхождения России в Совет Европы.

Требуют уточнения также понятия правоохранительной системы и системы уголовной юстиции. Вопрос, казалось бы, тривиальный. Однако ответы на него обретают все новые оттенки в связи с изменяющимися представлениями о роли суда.

В советский период отношение к суду по уголовным делам вполне укладывалось в оценку его как ординарной части уголовной юстиции, выполняющей функцию борьбы с преступностью наряду с органами предварительного расследования и прокуратуры. Критики суда видели в этом, иногда не без оснований, причину его предвзятости и обвинительного уклона. Однако попытки оторвать суд от системы уголовной юстиции приводят к крайностям, которые едва ли можно оправдать и с позиции отечественных традиций судопроизводства и с позиций здравого смысла.

Так, в отдельных проектах УПК РФ делаются попытки под предлогом расширения правового значения состязательности полностью освободить суд от обязанностей по участию в доказывании и установлении истины. Суд, разумеется, не должен рассматриваться как орган, ответственный за состояние борьбы с преступностью. Но и нельзя превращать его в равнодушного наблюдателя состязания сторон. Бесконтрольные состязания не всегда прокладывают дорогу к истине. А суду не должны быть безразличными ни состояние общественной нравственности, ни результаты преодоления преступности. Законный и справедливый приговор суда должен венчать труд органов расследования по разоблачению преступника и пресечению преступления. Воспитательно-профилактическое значение правосудного приговора не должно ставиться под сомнение. Независимость же суда, его самостоятельное место в ряду органов уголовной юстиции призваны повышать престиж и роль приговора.

Отсвет этих споров наложил свой отпечаток и на представление о месте суда в правоохранительной системе.

Гражданский процессуальный кодекс советского времени, пока еще действующий и ныне, на первое место в числе задач судопроизводства ставил охрану общественного строя, социалистической системы хозяйства и социалистической собственности (ст. 2 ГПК РСФСР). Ныне мы делаем акцент на судебную защиту прав и свобод каждого, что нашло отражение в ст. 46 действующей Конституции РФ. Но устраняет ли это правозащитную роль суда? Напротив. Если суд не защищает право и правду, то что же он защищает? И как в этой связи относиться к содержащемуся в Послании Президента Федеральному собранию РФ от 16 февраля 1995 г. утверждению, что суд к правоохранительным органам не относится. Печально, если составители Послания станут определять правовую политику Президента. Опасность такая есть, и мы это наблюдаем на законотворческой практике ГПУ при Президенте Российской Федерации.

В своих исследованиях мы исходим из непреложного постулата, что активная, отвечающая духу и букве закона деятельность правоохранительных органов, включая суд, способна оказывать существенное влияние не только на обеспечение прав личности, но и на состояние правового климата в обществе, формировать уважительное отношение к праву, укреплять режим законности, так необходимый для успеха экономических реформ и демократических преобразований в стране.

Примечания

Монтескье Ш. Избранные произведения. — М., 1955. — С. 318.

Кони А. Ф. Нравственные начала в уголовном процессе. Избранные произведения. — М., 1956. — С. 20.

Там же.

Чельцов-Бебутов М. А. Курс советского уголовно-процессуального права. — Т. I. — М., 1957. — С. 97.

Из книги Беко «Организация уголовной юстиции в главнейшие исторические эпохи». — СПб., 1867. — С. 22.

Философский энциклопедический словарь. — М., 1989. — С. 599.

Чельцов-Бебутов М. А. Указ. соч.; Нажимов В. П. Курс советского уголовного процесса. — Т. 1. — М., 1989. — С. 352–369, и др.

Евангелие от Луки, гл. 22.

Евангелие от Матфея, гл. 27.

Подробнее см.: Чельцов-Бебутов М. А. Курс советского уголовно-процессуального права. — М., 1957. — С. 628–644.

См.: Теория доказательств в советском уголовном процессе. Часть общая. — М., 1966. — С. 332–333.

Каролина. Ст. XXXIII. — Алма-Ата, 1967.

Гилберт Грин. Забытый враг — М., 1958. — С. 187.

Цитируется по книге «Правовая культура и вопросы правового воспитания». — М., 1974. — С. 201.

См.: Известия, 1993, 11 сент.

Кони А. Ф. Указ, соч. — С. 26

См. Ленин В. И. Полн. собр. соч. — Т. 36. — С. 163.

Можно было бы взять любой учебник о суде, прокуратуре и адвокатуре, любую статью о гражданском и уголовном судопроизводстве или прокурорском надзоре, чтобы убедиться в обильном цитировании высказываний Ленина, подкрепляющих авторские позиции. Здесь мы приведем перечень наиболее известных работ, посвященных ленинским идеям о суде.

Крыленко Н. В. Ленин о суде и уголовной политике. К десятилетию со дня смерти. — М., 1934.

Фарбер И. Е. В. И. Ленин о суде и правосудии // Ученые записки АОН при ЦК КПСС. — 1955. — Вып. 20.

Галкин Б. А. Вопросы суда и уголовного процесса в работах В. И. Ленина // Ученые записки ВЮЗИ. — Вып. 6. — М., 1958.

Ривлин А. Л. Учение Ленина о суде и правосудии // Радяньске право. — 1960. — № 2.

Рахунов Р. Д. В. И. Ленин о социалистической законности и советской прокуратуре // Вопросы криминалистики. — 1967. — №№ 6–7.

Радьков Ш. Р. Вопросы организации и деятельности советского суда в работах В. И. Ленина // Вопросы государства и права в трудах В. И. Ленина. — Душанбе, 1963.

Алексеев Н. С., Лукашевич В. З. Претворение ленинских идей в советском уголовном судопроизводстве. — Л., 1979.

Бойков А. Суд народный // Вестник Верховного суда СССР. — 1991. — № 1. — С. 32–34.

Ленин В. И. Полн. собр. соч. — Т. 44. — С. 398.

Там же.

Ленин В. И. Полн. собр. соч. — Т. 36. — С. 163.

Там же, С. 549.

Ленин В. И. Полн. собр. соч. — Т. 35. — С. 270.

Ленин В. И. Полн. собр. соч. — Т. 36. — С. 53.

Смирнов Л. Н. Ленинские идеи о суде и правосудии // Суд в СССР. — М., 1977. — С. 11.

Резолюция XIX Всесоюзной конференции КПСС // Коммунист. — 1988. — № 10. — С. 65.

Там же, С. 86.

Там же, С. 87.

Первоначальное отрицание презумпции невиновности опиралось на идею ниспровержения «буржуазных» принципов правосудия в связи с задачей создания права и суда «нового исторического типа». Это можно видеть в работах: Тадевосян В. С. К вопросу об установлении материальной истины в советском процессе // Сов. государство и право. — 1948. — № 6; Мокичев К. А. Прорыв ревизионистских извращений марксистско-ленинского учения о государстве и праве. — М., 1959; Голунский С. А. Вопросы судопроизводства и судоустройства в новом законодательстве Союза ССР и союзных республик. — М., 1959. — С. 131–135.

Затем следует длительный период «отстаивания» презумпции невиновности, причем с тем большим рвением, чем меньше оставалось оппонентов. Делалось это, разумеется, в отрыве от реальной судебной практики, что вполне отвечало идее «социалистического реализма», т. е. без четкого разделения должного и сущного. Характерны в этом отношении работы Строговича М. С., Добровольской Г. Н., Перлова И. Д. и др. К поздним работам по проблеме презумпции невиновности можно отнести: Либус И. А. Презумпция невиновности в советском уголовном процессе. — Ташкент, 1981; Касумов Ч. В. Презумпция невиновности в советском праве. Баку, 1984; Ларин А. М. Презумпция невиновности. — М., 1982.

Концепция судебной реформы в РФ. — М., 1992. — С. 8.

Там же. — С. 9.

Там же. — С. 19.

Там же. — С. 18–28 и др.

Имеются в виду многочисленные журнальные публикации правоведов, серии «Научная информация по вопросам борьбы с преступностью» и «Вопросы борьбы с преступностью» ВНИИ проблем укрепления законности и правопорядка, а также такие коллективные исследовательские работы, как«Эффективность правосудия и проблема устранения судебных ошибок». — М., 1975 (в двух томах); «Воспитательная роль социалистического правосудия». — М., 1982 и др.

См. Мизулина Е. Уголовный процесс: концепция самоограничения государства. — Тарту, 1991. — С. 43–63.

См., напр., двухтомник «Эффективность правосудия и проблема устранения судебных ошибок». — М., 1975.

Михасевич был осужден Верховным судом СССР 22 января 1987 г. к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение.

Частично результаты одного из таких исследований отражены в книге: Эффективность правосудия и проблема устранения судебных ошибок. — Том II — М., 1975. — С. 57.

Имеются в виду случаи давления на суд при рассмотрении конкретных уголовных дел со стороны заинтересованных лиц путем организации митингов.

См.: Сов. юстиция — 1993. — № 15. — С. 2.

Известия, 1993, 18 нояб.

Одинцова Г. Свободен — иди воруй // Российская газета, 1993, 18 нояб.

Российская юстиция. — 1994. — № 6. — С. 2–5.

Опубликован в Российской газете 26 апреля 1995 г.

I съезд советских социологов, проведенный в начале 1991 года, был посвящен поискам «парадигмы подлинно обновленной социологии». (Государство и право. — 1992. — № 7. — С. 19.)

Парламент России утвердил, как известно, «Концепцию судебной реформы» — плод деятельности нескольких кабинетных единомышленников.

См.: Цветков В. Общество без идеалов — муравейник // Российская газета, 1993, 20 янв.

См.: Варламова В. В., Пархоменко Н. Б. Общественный консенсус: подходы к проблеме // Государство и право. — 1992. — № 9. — С. 5.

Полосин В. Не превратить орла в одноглавого // Российская газета, 1993, 2 марта.

Концепция судебной реформы в Российской Федерации. — М., 1992. — С. 33.

Ленин В. И. Полн. собр. соч. — Т. 35. — С. 270.

См.: Концепция судебной реформы. — С. 31.

Там же. — С. 8.

Мизулина Е. Б. Независимость суда еще не есть гарантия правосудия // Государство и право. — 1992. — № 4. Сожаления достойно, что набор малограмотных, но громких умозрительных парадоксов автора открыл ей сначала путь к ученой степени доктора юридических наук, а затем и в депутатский корпус. Впрочем, для нашего времени всеобщего разрушения — это типичный процесс.

К публикациям мы относим не только научные статьи о способах проведения судебной реформы, но и законопроекты, чаще всего инициативные и потому еще не ставшие законами. В частности, имеются в виду следующие работы:

«О проекте Основ законодательства о судоустройстве и Закона о статусе судей в СССР» — доклад проф. А. Д. Бойкова и проекты этих законов // Научная информация по вопросам борьбы с преступностью, № 113;

«О проекте Основ уголовного судопроизводства» и «О судебной власти» — его же // Научная информация по вопросам борьбы с преступностью, № 124, № 127;

Проект Основ уголовного судопроизводства — коллектива авторов ВНИИ Прокуратуры // Соц. законность. — 1990. — № 3;

Бойков А., Демидов И. О концептуальных вопросах совершенствования уголовно-процессуального законодательства // Там же. — 1990. — № 1; Проект Закона об адвокатуре // Сов. юстиция. — 1990. — № 22;

Проект Закона «Об устройстве и полномочиях судебной власти» и статья А. Бойкова и И. Карпеца к этому проекту // Там же. — 1992. — №№ 11–12;

К Проекту УПК РФ — доклады А. Бойкова // Научная информация по вопросам борьбы с преступностью, № 139; Научное обеспечение судебной реформы // Там же, № 130;

Ершов В. В. Статус суда в правовом государстве. — М., 1992;

Феофанов Ю. Почему суд не становится третьей властью? // Вестник Верховного Суда СССР. — 1991. — № 1;

Проект раздела VII Конституции СССР «Судебная власть» // Там же. — 1992. — № 2.

Бойков А. Конституционные проблемы судебной власти // Там же. — 1991. — № 7;

Боннер А. Т. Установление истины в правосудии и социально-нравственная оценка фактов // Гос-во и право. — 1990. — № 1;

Власенко Н. А. Личность и социалистическое правовое государство // Там же. — 1990. № 12;

Петрухин И. Л. Правовое государство и правосудие // Там же. — 1991. — № 1;

Ковалев М. А. Судебная власть — начало пути // Там же. — 1991. — № 10;

Бедняков Д. И. Необходимые аспекты судебно-правовой реформы в РСФСР // Там же. — 1992. — № 1;

Бойков А., Карпец И. О законотворчестве, судебной власти и правосудии // Там же. — 1992. — № 3.

Сов. юстиция. — 1993. — № 16. — С. 6–7.

Кодекс чести судьи Российской Федерации пока еще в проекте. См. Сов. юстиция. — 1993. — № 15.

См. соответствующие публикации Э. Ф. Куцевой, В. З. Лукашевича, В. М. Савицкого, Е. Е. Юрченко, М. Л. Якуба, П. С. Элькинд и др.

Алексеев Н. С., Даев В. Г., Кокорев Л. Д. Очерк развития науки советского уголовного процесса. — Воронеж, 1980.

См.: Проблемы реформы уголовно-процессуального законодательства в проектах УПК РФ. Материалы научно-практической конференции. — М., 1995.

Петрухин И. Перетягивание каната // Московская правда, 1994, 1 нояб.

Петрухин И. Осторожно, президентское ГПУ! // Независимая газета, 1994, 15 окт.

Стенограмма конференции опубликована НИИ проблем укрепления законности и правопорядка в виде упомянутого выше сборника «Проблемы Реформы уголовно-процессуального законодательства в проектах УПК РФ. — М., 1995.

Тропин С. Суд присяжных может изменить страну и народ // Известия, 1993, 27 окт.

Бойков А.Д.

Третья власть в России. Очерки о правосудии, законности и судебной реформе 1990-1996 гг. М., 1997.