3.3.2. Авторитарный тип человеческой совести

Сущность этого типа совести и его обычные проявления очень точно определил и описал Э.Фромм: "Предписания авторитарной совести опираются не на собственные ценностные суждения, а исключительно на требования и запреты, санкционированные авторитетом. Если подобным нормам случится быть хорошими, то и совесть будет направлять действия человека по хорошей стезе. Однако они выступают как нормы совести не потому, что хорошие, а потому, что предписаны авторитетом. Так что, окажись эти нормы плохими, они тоже будут элементом совести. К примеру, человек, полностью уверовавший в Гитлера, совершая отвратительные, бесчеловечные поступки, мог думать, что ведет себя согласно совести... Наличие внешнего авторитета, к которому человек относится с благоговейным страхом, - это источник, постоянно подпитывающий интернализованный авторитет - совесть. Если бы авторитет не существовал в действительности, т.е. если бы человек не имел оснований его бояться, тогда авторитарная совесть ослабла бы и утратила силу..."*(238).

Таким образом, "содержание авторитарной совести складывается из предписаний и запретов авторитета; ее сила коренится в эмоциях страха и преклонении перед авторитетом. Чистая совесть... это сознание того, что ты угодил авторитетам (внешним или интернализированным), а нечистая совесть - это сознание того, что ты не угодил им"*(239).

Сразу же отметим, что авторитарным типом совести обладают не только "законченные негодяи", но и вполне добропорядочные люди, находящиеся в зависимом положении от других людей, которые являются для них формальными или неформальными лидерами, авторитетами. Например, ярко выраженным авторитарным типом совести обладал министр юстиции Российской империи граф В.Н.Панин. В беседе с великой княгиней Еленой Павловной Александр II говорил: "Вы не знаете характер графа Панина... У него вовсе нет убеждений, и будет только одна забота угодить мне". Сам Панин утверждал: "У меня есть убеждения... сильные убеждения. Напрасно иногда думают противное. Но по долгу верноподданнической присяги я считаю себя обязанным прежде всего узнавать взгляд государя императора. Если я каким-либо путем, прямо или косвенно, удостоверюсь, что государь смотрит на дело иначе, чем я, я долгом считаю тотчас отступить от убеждений и действовать даже наперекор им с той или даже большей энергией, как если бы я руководствовался своими собственными убеждениями"*(240).

Авторитарным типом совести обладают многие высокопоставленные и мелкие чиновники, которые во всех других отношениях могут быть не просто замечательными людьми, но и образцами для подражания.

Так, герой романа братьев Вайнеров "Эра милосердия" сотрудник МУРа старший лейтенант Шарапов, который многократно проявлял невероятное мужество и находчивость при столкновении с преступниками, убедившись в невиновности подозреваемого Груздева, не сумел настоять на его освобождении, после того как на него "цыкнул" капитан Жеглов: "И больше об этом хватит, старший лейтенант Шарапов". Дальше следует нравственный монолог, во время которого младший по званию умудряется не только убаюкать свою совесть, но и показать старшему "кукиш в кармане": "Замолчал он, и мне как будто говорить нечего стало, хотя и вертелось у меня на языке, что Жеглов - это еще не МУР, что во всем этом нет логики и нет справедливости, но как-то заклинил он меня своим окриком: ведь я как-никак военная косточка и пререкаться с начальством в молодые еще годы отучен"*(241).

Здесь очень точно подмечена характерная черта "служивых" людей, которым трудно проявлять гражданское мужество, принципиальную позицию при столкновении с формальным лидером, который для них является начальником. Все они в той или иной степени страдают комплексом гоголевского смотрителя училищ Луки Лукича: "Я, признаюсь, так воспитан, что, заговори со мною одним чином кто повыше, у меня просто и души нет, и язык как в грязь завязнул".

Таким образом, Луку Лукича воспитали не родители, а унылая и беспросветная чиновничья жизнь, построенная на началах жесткой субординации, давления бестолковых формальных лидеров с авторитарным типом совести, о чем свидетельствуют его сетования: "Упаси вас Бог служить по ученой части: всего боишься, всякий тебя поучает и хочет показать, что он тоже умный человек".

В уголовном процессе авторитарный тип совести с комплексом Луки Лукича проявлялся у народных заседателей под влиянием противоестественных процессуальных условий, при которых вопреки указаниям здравого смысла о том, что "в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань", в одну судебную коллегию объединяются для совместного решения всех вопросов, в том числе и правовых, два народных заседателя и председательствующий судья-профессионал, который по воле законодателя становится не только формальным, но и неформальным лидером. Под давлением его авторитета народные заседатели, понимая, что они сами ничего не решают и своим присутствием только символизируют торжественность судебной обстановки, превращались в послушных "кивал".

В этих условиях у судьи-профессионала постепенно формируется авторитарно-бюрократический тип совести, чему способствует и профессиональная деформация, обусловленная привыканием к судейскому ремеслу.

Основные проявления авторитарно-бюрократической совести профессиональных судей один из первых дореволюционных исследователей суда присяжных в России - Н.Д.Сергиевский: "Суд коронный теряет мало-помалу способность быть живым органом общественной совести; коронный судья может знать отлично закон, но жизнь от него ускользает. Сидя за своим кодексом, он забывает, что жизнь в своем развитии не ждет формальных определений закона, что возникают новые отношения, новые явления, не подходящие под старые условия, которые предусмотрены законом. Судья изо дня в день сталкивается с преступником, и в нем мало-помалу притупляется чувство сострадания к падшему человеку; в каждом преступнике он начинает видеть простой объект для приложения наказаний. Кроме того, обязанность судьи, налагающего наказание, состоит в подведении частного случая под общую норму закона. Умение и беспристрастие его выражаются более всего в том, что он облагает одинаковые преступления одинаковыми наказаниями... Поэтому он в бесконечном разнообразии юридических и фактических отношений неизбежно старается уловить общие родовые черты и по ним классифицирует деяния, подлежащие его обсуждению; постепенно он теряет охоту и способность вглядываться во внутреннее значение проходящих перед его глазами фактов и в индивидуальные черты действующих лиц. В каждом новом деле он старается прежде всего схватить ту общую сторону, которою оно соприкасается с массой других, по внешнему виду подобных дел, и все менее и менее интересуют его особенности, лежащие в личности преступника и обстоятельствах преступления. Несмотря на все разнообразие обстановки действующих лиц, он видит в них только нарушителей закона, которые должны быть наказаны; из двух интересов, которыми обусловливается наказание, интереса общественного и интереса частного, лица подсудимого, первый все более и более заслоняет в его глазах второй. Чем искуснее он становится в применении закона, тем одностороннее определяет он деяния; навык облегчает ему решение юридического вопроса, вопроса о наказании, и притупляет его взгляд при рассмотрении фактической стороны, т.е. вопроса о факте и виновности..."*(242).

Формированию у профессиональных судей авторитарно-бюрократического типа совести способствует и их зависимость от государства, которое им и прокурорам платит жалованье. Причем, как остроумно подметил Г.Джаншиев, "зависимость чиновника от правительства прямо пропорциональна получаемому содержанию, т.е. чем выше содержание, тем больше зависимость"*(243), и поэтому они вообще предрасположены в первую очередь "блюсти" публичные, государственные интересы. Когда судья-профессионал и прокурор в своем стремлении исправно отработать положенное им жалованье чрезмерно увлекаются публичными интересами в ущерб частным интересам потерпевшего или подсудимого, рождается следственный, прокурорский и судебный произвол.

Этому произволу способствует зависимость следователей, прокуроров и судей от их начальников и начальников их начальников, над которыми тоже есть начальники. Чем выше место чиновника в этой гигантской чиновничьей пирамиде, тем больше у него возможность оказать хотя бы косвенное, хотя бы незначительное, почти незаметное и неуловимое для окружающих, но влияние на своего собрата по казенной службе - следователя, прокурора и судью.

Накануне Судебной реформы 1864 г. это хорошо понимали даже консервативно настроенные законодатели, о чем свидетельствует записка Государственного совета о преобразовании судебной части: "В делах судебных могут быть нередко заинтересованы или непосредственно, или в качестве покровителей подсудимых лица, начальствующие над судьями или вообще сильные по своему положению в обществе. Такие лица имеют множество средств, не роняя внешнего достоинства, дать судье почувствовать их влияние. Конечно, судья, проникнутый чувством своего долга, не станет торговаться с совестью для угождения кому бы то ни было. Но учреждения, имея дело с действительным, а не идеальным порядком вещей, не могут не принимать в расчет людских страстей и слабостей..."*(244).

Особенно подвержены внешним влияниям бессовестные и недалекие судьи. Впрочем, такие судьи, даже если на них не оказывается внешнее влияние и они лишены личных пристрастий, являются источником повышенной опасности для правосудия уже вследствие своей душевной неразвитости и отсутствия чувства ответственности, что является одним из самых опасных проявлений авторитарно-бюрократической совести. Одной из причин Судебной реформы 1864 г., венцом которой явилось введение суда присяжных, было то, что в российских судах нередко восседали именно такие судьи. "Знатоки нашей старой уголовной практики, - пишет Г.Джаншиев, - удостоверяют, что в старых судах было немало случаев осуждения невинных, вызванных не пристрастием судей, а исключительно близорукостью, халатностью и неспособностью их отвлечься от усвоенных долгою практикой привычек и рутины"*(245).

Не гарантируют надежной защиты частных и общественных интересов от различных проявлений авторитарно-бюрократической совести и выдающиеся способности очень ответственного профессионального судьи, ибо, чем выше его способности, тем больше он предрасположен мечтать стать "судебным генералом", тем больше боится, чтобы его приговор не "поломали" вышестоящие "судебные генералы" и, следовательно, тем больше он озирается на мнения своих непосредственных судебных начальников и их начальников из надзорных инстанций, ориентируется в своих решениях на выработанные судебной практикой "стандарты доказанности".

Чем более умен и компетентен судья-профессионал с авторитарно-бюрократической совестью, тем более опасен чинимый им произвол, который по своей изощренности, общественной опасности, особенно для интересов потерпевшего и подсудимого, может превосходить произвол административный. На это еще в 1911 г. обращал внимание Л.Е.Владимиров в своем "Пособии для уголовной защиты": "Давняя традиция нашей интеллигенции предписывала всегда гнушаться произвола административного. Но на свете есть еще и произвол судебный, тем более страшный, что он всегда прикрыт от всяких нареканий непроницаемой чешуей - формальною законностью. Но законность, могущая идти против справедливости, и притом в безупречной со стороны буквы форме, составляет гнет даже более тяжкий, чем открытый произвол администрации"*(246).

Поистине, как остроумно заметил Г.Лихтенберг, чтобы поступить справедливо, нужно знать очень немного, но чтобы с полным основанием творить несправедливость, нужно основательно изучить право.

Надо откровенно признать, что во многих случаях те проявления завуалированного судебного произвола, которые юристы предпочитают называть "судебными ошибками", по существу являются изощренным юридическим плутовством, на которое привыкла сквозь пальцы смотреть авторитарно-бюрократическая совесть профессиональных судей, например, когда судья берет на себя смелость сделать окончательный вывод по существу дела, но этот вывод не соответствует фактическим обстоятельствам, вследствие чего невиновный признается виновным. Это особенно опасно в тех случаях, когда судья-профессионал сомневается в доказанности преступления и в то же время осознает, что при существующих заниженных "стандартах доказанности", выработанных судебной практикой, он все равно ничего не добьется. Если он не поступит "как все", т.е. в соответствии с этими стандартами, то приговор может быть отменен и другой судья все равно вынесет приговор, соответствующий устоявшейся практике по сходным делам*(247).

Еще более убедительные доводы для того, чтобы успокоить свою совесть, профессиональный судья находит, когда совершено тяжкое преступление, вызывающее у него и у публики чувство гнева и возмущения. В подобных случаях он понимает, что при данной совокупности доказательств осуждение невиновного исключается не в полной мере, но эмоционально не может устоять перед вынесением обвинительного приговора, тем более что надеется на поддержку общественности и "снисходительность" вышестоящих инстанций*(248).

Такая "гибкая" совесть обычно не присуща присяжным заседателям, которые в подобных нравственно-конфликтных ситуациях скорее оправдают преступника, чья вина не доказана с несомненностью, чем осудят невиновного.

Как временным судьям присяжным не присущи и другие нравственные недостатки профессиональных судей, обусловленные их профессиональной деформацией: привыканием к человеческим страданиям, равнодушием к подсудимому, его судьбе, нежеланием вникать в обстоятельства, смягчающие ответственность виновного*(249), формализмом и другими проявлениями авторитарно-бюрократической совести служителей Фемиды. "И что ужаснее всего, - пишет Л.Е.Владимиров, - подсудимый везде, со всех сторон, куда ни повернется, в царстве Фемиды встречает людей, смотрящих на его дело, на его жизнь лишь как на материал интересный или неинтересный, "большое" или "обыкновенное" дело, "выигрышное" или "невыигрышное", подвигающее в карьере или безразличное. Только одни присяжные заседатели слушают дело без всяких посторонних соображений"*(250). Здесь мы подошли к рассмотрению следующего типа человеческой совести.