3.5. Правдосудие в суде с участием присяжных заседателей

В монографии, посвященной проблемам этосологии (учение о нравах и нравственности), В.Т.Ефимов отмечает, что специфика российского менталитета в области правосудия заключается в том, что он ориентирован "не столько на правосудие, сколько на правдосудие... в России высший ориентир в регулировании отношений между людьми - это правда и справедливость, а высший судья - совесть"*(299). Представляется, что в этом высказывании несколько идеализируется уровень менталитета россиян, их нравственного сознания при осуществлении правосудия. Как уже отмечалось, одной из причин введения суда присяжных в Российской империи явилось то, что российские суды были полны "неправды черной", т.е. многие уголовные дела разрешались не по правде, не по справедливости, не по совести. Это проявлялось и при советской власти. Для того чтобы положить конец произволу, возникла социальная необходимость ввести особую форму судопроизводства с участием присяжных заседателей, при которой присущие менталитету обыкновенных людей обвинительный уклон, другие проявления авторитарно-бюрократической совести и "человеческие слабости", являющиеся источниками судебного произвола и ошибок, нейтрализуются и одновременно активизируются здравый смысл, естественная логическая способность суждения и жизненный опыт обыкновенных людей, присущие им потребность в правде и другие общечеловеческие потребности и чувства, лежащие в основе общественной гуманистической совести. Все это способствует полному, всестороннему и объективному исследованию в состязательном уголовном процессе вопросов о виновности и выработке по этим вопросам в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях правильного и справедливого вердикта, соответствующего императивам здравого смысла и общественной гуманистической совести.

С учетом сказанного сущность правдосудия можно определить следующим образом: правдосудие - это обусловленное процессуальной формой суда присяжных объективное, полное и всестороннее исследование в состязательном уголовном процессе вопросов о виновности и выработка по этим вопросам в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях правильного и справедливого вердикта, соответствующего императивам здравого смысла и общественной гуманистической совести.

Социальный смысл, содержание, процессуальные и нравственно-психологические условия подлинного правдосудия прекрасно описаны А.Ф.Кони: "...Вывод о виновности является результатом сложной внутренней работы судьи, не стесненного в определении силы доказательства ничем, кроме указаний разума и голоса совести. Притом по важнейшим делам судебная власть зовет к себе на помощь общество в лице присяжных заседателей и говорит этим обществу: "Я сделала все, что могла, чтобы выяснить злое дело человека, ставимого мною на твой суд, - теперь скажи свое слово самообороны или укажи мне, что, ограждая тебя, я ошиблась в его виновности".

Повсеместное отсутствие требований от присяжных мотивировки их решения есть самое яркое признание свободы судейского убеждения. Но, ставя высоко эту свободу как необходимое условие истинного правдосудия, не надо смешивать ее с произволом, с усмотрением судьи, лишенным разумного основания и не опирающимся на логический вывод из обстоятельств дела. Свобода внутреннего убеждения состоит по отношению к каждому доказательству в том, что доказательство это может быть принято судьей за удостоверение существования того или другого обстоятельства лишь тогда, когда, рассмотрев его, обдумав и взвесив, судья находит его не возбуждающим сомнения и достойным веры. По отношению ко всем доказательствам вместе - свобода внутреннего убеждения в том, что сопоставление, противопоставление и проверка одних доказательств другими совершаются не по заранее начертанной программе, а путем разумной критической работы, ищущей доступной человеку ступени правды, и одной только правды, как бы ни было в некоторых случаях тяжело подчинить свое личное чувство последовательному выводу сознания... Напряжение душевных сил судьи для отыскания истины есть исполнение поручения государства, которое, уповая на его спокойное беспристрастие, вверяет ему частицу своей власти. Поэтому оно ждет от судьи обдуманного приговора, а не мимолетного мнения, внушенного порывом чувства или предвзятым взглядом. Бедствие для правосудия, когда в приговорах решение зависит от личного расчета. Поэтому судья, решая дело, никогда не имеет ни права, ни нравственного основания говорить: "так хочу". Он должен говорить, подобно Лютеру: "...я не могу иначе, не могу потому, что и логика вещей, и внутреннее чувство, и житейская правда, и смысл закона твердо и неукоснительно подсказывают мне мое решение, и против всякого другого заговорит моя совесть как судьи и человека. Постановляя свой приговор, судья может ошибаться; но, если он хочет быть действительно судьею, а не представителем произвола в ту или другую сторону, он должен основывать свое решение на том, что в данное время ему представляется логически неизбежным и нравственно-обязательным"*(300).

Отсюда видно, что вырабатываемый в процессе правдосудия истинный оправдательный или обвинительный вердикт по вопросам о виновности (доказано ли, что соответствующее деяние имело место? доказано ли, что это деяние совершил подсудимый? виновен ли подсудимый в совершении этого деяния?) отличается от произвольного или формального правосудия тем, что присяжные заседатели разрешают эти вопросы правильно и справедливо только тогда, когда в результате объективного, полного и всестороннего исследования обстоятельств, подлежащих доказыванию (мотив, способ совершения преступления и др.), на основании непосредственно изученных в судебном заседании сведений и юридического наставления председательствующего они внутренне убеждаются в логической неизбежности и нравственной обязательности оправдательного или обвинительного вердикта, т.е. в том, что такое решение соответствует "правде-истине" (юридической правде) и "правде-справедливости" (нравственной, или житейской, правде).

Определяя, какое решение (обвинительный или оправдательный вердикт) является логически неизбежным, присяжные заседатели руководствуются указаниями здравого смысла и совести. В свою очередь, то или иное указание здравого смысла и совести детерминировано тем, какое из этих противоположных решений в конкретной ситуации в наибольшей степени обеспечивает удовлетворение потребности в "правде-истине", "правде-справедливости" и других общечеловеческих потребностей, лежащих в основе общественной гуманистической совести. На весах здравого смысла и совести особенно тщательно взвешиваются доводы в пользу обвинения, которые могут быть положены в основу обвинительного вердикта. Они принимаются только тогда, когда подкреплены достаточным количеством всесторонне исследованных, достоверных доказательств.

Как отмечает А.М.Бобрищев-Пушкин, "на суде присяжных опасность логических ошибок, свойственная всякому человеческому суду, чрезвычайно ослаблена чрезвычайной фактической... добросовестностью присяжных; логика же фактов всегда служила настоящим образцом логики умозрения; замечается даже значительный скептицизм присяжных в отношении последней, так как они стремятся всякий вывод строить, по возможности, непосредственно на фактах. Отсюда их крайнее внимание к деталям, недостаток которых в деле представляется им значительным препятствием. Этого недостатка не может восполнить и чрезвычайно резко выраженный в обстановке преступления преступный мотив"*(301).

В этой чрезвычайной фактической добросовестности присяжных заседателей кроется один из секретов того, что в суде присяжных более последовательно, чем в обычном суде, соблюдаются презумпция невиновности и вытекающие из нее правила оценки доказательств. По свидетельству того же Бобрищева-Пушкина, "на суде присяжных могущественно действует из всех презумпций одна - презумпция невиновности подсудимого, "сомнение" - это... то слово, которое наиболее часто оглашает залу заседаний, значение его действия огромно: сомнение, толкуемое всегда в пользу подсудимого, не знает границы ни по свойству деяния, ни по характеру личности и играет роль как в наиболее тяжких преступлениях, так и в ничтожных... пусть это будет сомнение в достаточном развитии подсудимого, прикидывающегося глупым, пусть подсудимый отказывается предъявить документ, имеющий значение по делу, - сомнение не обращается на него, а к обвинителю предъявляется требование доказать развитость подсудимого или то, что доказывающий вину документ действительно существует... главной причиной сомнения... является неполнота дела, которая на мнительные составы влияет иногда так сильно, что они впадают в чрезмерную мелочность по отношению к уликам и к их оценке"*(302).

При наличии в деле серьезных обвинительных доказательств одной из главных причин сомнения присяжных в виновности подсудимого является дефицит или противоречивость информации о личности подсудимого, его вменяемости, что препятствует формированию у них внутреннего убеждения в виновности обвиняемого и их нравственно-психологической готовности вынести ему обвинительный вердикт, даже если он изобличается в причастности к убийству или другому тяжкому преступлению серьезными доказательствами. В таких случаях, как отмечает Бобрищев-Пушкин, присяжные "оказываются в совещательной комнате неспособными чисто формально написать "виновен" - о лице, которое прошло перед их глазами, как имя, как нумер"*(303).

В дореволюционных судах формированию у присяжных заседателей правильного внутреннего убеждения в виновности подсудимого нередко препятствовали противоречивые и научно несостоятельные заключения судебных экспертиз, особенно судебно-медицинской и судебно-психиатрической.

Показывая несостоятельность упреков в адрес присяжных за оправдательные вердикты по нашумевшим делам, по которым заключение недобросовестного или некомпетентного эксперта помогло опытному преступнику избежать ответственности, А.Ф.Кони писал: "В большинстве так называемых сенсационных процессов перед присяжными развертывается яркая картина эгоистического бездушия, нравственной грязи и беспощадной корысти, которые в поисках не нуждающегося в труде и жадного к наслаждениям существования привели обвиняемого на скамью подсудимых. Задача присяжных при созерцании такой картины должна им представиться хотя и тяжелой "по человечеству", но, однако, не сложной. Нo вот фактическая сторона судебного следствия окончена, допрос свидетелей и осмотр вещественных доказательств завершен, и на сцену выступают служители науки во всеоружии странных для присяжных слов: нравственное помешательство, неврастения, амбулия, вырождение, атавизм, наследственность, автогипноз, навязчивое состояние, привязчивые идеи и т.п. Краски житейской картины, которая казалась такой ясной, начинают тускнеть и стираться, и вместо человека, забывшего страх Божий, заглушившего в себе голос совести, утратившего стыд и жалость в жадном желании обогатиться во что бы то ни стало, утолить свою ненависть мщением или свою похоть насилием, выступает по большей части неответственный за свои поступки по своей психофизиологической организации человек. Не он управлял своими поступками и задумывал свое злое дело, а во всем виноваты злые мачехи - природа и жизнь, пославшие ему морелевые уши или гутчинсоновские зубы, слишком длинные руки или седлообразное небо или же наградившие его, в данном случае к счастью, в боковых и восходящих линиях близкими родными, из которых некоторые или были пьяницами, или болели сифилисом, или страдали падучей болезнью, или, наконец, проявили какую-либо ненормальность в своей умственной сфере. В душе присяжных поселяется смущение, и боязнь осуждения больного - слепой и бессильной игрушки жестокой судьбы - диктует им оправдательный приговор, чему способствует благоговейное преклонение защиты перед авторитетными словами науки и почти обычная слабость знаний обвинителей в области психологии и учения о душевных болезнях"*(304).

Это рассуждение наглядно показывает чрезвычайную фактическую добросовестность присяжных, в частности то, что сомнение их в виновности обвиняемого может быть преодолено только тогда, когда собрано достаточное количество доказательств о каждом элементе состава преступления. Даже избыточное количество доказательств об объекте, объективной и субъективной стороне деяния может не компенсировать неполноту расследования о субъекте преступления. В данном случае эта неполнота выразилась в научно несостоятельном и противоречивом заключении эксперта-психиатра по вопросам о вменяемости подсудимого. В таких случаях, как отмечает А.Ф.Кони, "присяжные, подавленные сумбуром противоречивых данных и отсутствием обдуманной последовательности в их добывании, видят, и совершенно справедливо, в оправдательном решении спасительный исход из своих сомнений"*(305).

С точки зрения современного системного подхода к принятию решений испытываемые присяжными в подобных ситуациях "муки" объясняются не только огромной ценой возможного ошибочного обвинительного вердикта, но и тем, что на стадии предрешения (афферентного синтеза)*(306). Стадия предрешения (афферентного синтеза) - это стадия предварительного осознания и подготовки решения, на которой анализируются основные компоненты цели - модель будущего результата, средства, методы, условия и критерии оценки данных компонентов, а также восполняется информационная неопределенность по каждому из этих компонентов с учетом требований, предъявляемых к цели и ее компонентам. При этом "требование сообщества для данного социального элемента выступает в качестве объективной внешней необходимости, аналогичной потребности для индивида... Если хотя бы в одном из компонентов существует неопределенность, то социальный элемент должен принять решение по устранению этой неопределенности для безусловной реализации исходного требования" ощущаемые присяжными неполнота дела, дефицит или противоречивость информации о личности подсудимого, его вменяемости осознаются как условия, препятствующие эффективной реализации социальных требований к присяжным заседателям, сформулированных в присяге и напутственном слове председательствующего.

Подобная чрезвычайная фактическая добросовестность присяжных заседателей проявляется и тогда, когда обвинение основано на прямых доказательствах и подсудимый полностью признает свою вину, особенно когда он обвиняется в убийстве. Для не привыкших к разбирательству таких дел присяжных убийство - это настолько необычное, противоестественное человеческой природе деяние, что нравственно-психологическая готовность вынести подсудимому обвинительный вердикт, за которым неизбежно следует тяжкое наказание, у присяжных формируется только тогда, когда они на основании достаточного количества достоверных доказательств убеждаются не только в том, что убийцей является подсудимый, а не другое лицо, но и в том, что он отдавал отчет в своих действиях, был вменяем в момент совершения убийства, т.е. что он действительно виновен в убийстве.

В подобных ситуациях одним из самых характерных проявлений чрезвычайной фактической добросовестности присяжных является их стремление восполнить материалы судебного следствия путем постановки допрашиваемым лицам толковых дополняющих, уточняющих и контрольных вопросов (когда такие вопросы не догадались поставить прокурор, адвокат или председательствующий судья).

Наглядное представление об этом дает следующий типичный пример из работы С.Хрулева: "Молодой крестьянин обвинялся в убийстве с целью ограбления кабатчика; он был вполне уличен, сознался и на суде с удивительным хладнокровием рассказал о своем приготовлении к убийству и о самом убийстве. На вопрос присяжных: для чего он набросил зипун на голову убитого, перед тем как нанести ему удар топором, и сколько раз он ударил? - подсудимый отвечал: "Ударили мы только один раз, потому больше не нужно было. Мы по плотницкой части прежде были, так рука у нас верная. Зипун мы набросили для того, чтобы кровь на нас не брызнула и никаких доказательств на нас не было. Мы хотя люди и необразованные, - добавил он, - а свой разум при себе имеем и насчет доказательств имеем понятие" ...Суд приговорил его к бессрочной каторге"*(307).

Нетрудно заметить, что правильному решению присяжными заседателями вопросов о фактической стороне виновности способствовало то, что благодаря их дельным, толковым вопросам при допросе подсудимого удалось получить дополнительные фактические данные о существенных деталях - признаках всех элементов состава преступления (субъекта - субъективной стороны - объекта - объективной стороны убийства), которые в совокупности могли быть известны только исполнителю данного преступления.

Знание подсудимым этих деталей сыграло роль своеобразного "катализатора", облегчающего и ускоряющего формирование на основании всех непосредственно исследованных в судебном заседании доказательств внутреннего убеждения присяжных по всем основным вопросам о виновности (доказано ли, что соответствующее деяние имело место? доказано ли, что это деяние совершил подсудимый? виновен ли подсудимый в совершении этого деяния?) и их нравственно-психологической готовности "по совести" вынести подсудимому строгий, но справедливый обвинительный вердикт.

Если бы председательствующий судья не разрешил присяжным задать подсудимому указанные вопросы и они не получили бы от него дополнительные фактические данные, то внутреннее убеждение присяжных по вопросу о виновности и их нравственно-психологическая готовность вынести обвинительный вердикт могли бы не сформироваться.

Отсюда следует, что председательствующий судья должен крайне внимательно относиться к ходатайствам присяжных о постановке допрашиваемым лицам определенных вопросов и ставить эти вопросы, даже если ему кажется, что они несущественны. Как уже отмечалось, профессиональные юристы из-за односторонности своего житейского опыта не всегда могут догадаться о фактических причинах, которые лежат в основании таких вопросов и вердикта присяжных.

Таким образом, нормальная деятельность здравого смысла и совести присяжных заседателей по формированию правильного внутреннего убеждения о виновности подсудимого и нравственно-психологической готовности вынести обвинительный вердикт по вопросам о виновности возможна только при добротной информационно-логической основе, ибо, как справедливо заметил Ф.Бэкон, "человеческий ум всеми силами стремится выйти из состояния неуверенности и найти нечто прочное и неподвижное, на что он мог бы, как на твердь, опереться в своих блужданиях и исследованиях"*(308).

В такой надежной информационно-логической "тверди" здравый смысл и совесть присяжных заседателей особенно нуждаются, когда сложнейшие и ответственнейшие вопросы о виновности приходится решать на основании косвенных доказательств.

Известный российский ученый-процессуалист Л.Е.Владимиров процесс доказывания на основании достаточного количества косвенных улик, на заключительном этапе которого формируются правильная картина расследуемого события, образы причастных к нему лиц, сравнивал с реконструкцией разбитой вазы: "Ваза разбита, осколки - ее улики. Осколки, вместе собранные, должны восстановить вам эту вазу, хотя с трещинками, но в прежнем объеме. Осколки должны складываться в одно. Там, где такого согласия нет, где улики не направляются к одной общей цели, там нет места убеждению, что они имеют общее происхождение в том преступлении, в том изменении во внешнем мире, от которого полетели осколки в разные стороны"*(309).

Отсюда видно, что в процессе доказывания по вопросам о виновности здравый смысл и совесть признают достаточным такое количество косвенных доказательств, при котором их неполнота несущественна, она на уровне "трещин" при реконструкции разбитой вазы, которые по своим размерам могут даже приближаться к "выбоинам" и зияющим "дырам", если только они не препятствуют сделать несомненный однозначный вывод, что все "осколки", "черепки" (следы-отображения, доказательства) из одной и той же конкретной "вазы" (расследуемого события, действий причастных к нему лиц).

Следует отметить, что процесс доказывания по вопросам о виновности на основании косвенных доказательств гораздо сложнее банальной реконструкции разбитой вазы хотя бы потому, что для мысленной реконструкции "мозаичной" картины расследуемого прошлого события можно использовать не любые относящиеся к делу "осколки-улики", а только допустимые, процессуально доброкачественные фактические данные, доказательства, полученные с соблюдением конституционных и процессуальных прав подозреваемого, обвиняемого и других участников процесса и процессуального порядка расследования, т.е. такие улики, которые обнаружены, зафиксированы, отражены в материалах дела с соблюдением процессуальной формы.

При отсутствии в деле достаточного количества допустимых косвенных доказательств, наличии всего лишь нескольких "улик-осколков" - то ли от "прекрасной вазы", то ли от "ночного горшка", т.е. при невосполнимом дефиците доказательственной информации, вследствие чего она приобретает неясный, противоречивый характер и по ней невозможно сформировать внутреннее убеждение присяжных заседателей о виновности подсудимого, у них возникает нравственно-психологическая предрасположенность к вынесению оправдательного вердикта.

Необходимо особо отметить, что по делам об убийствах и других опасных преступлениях, обвинение по которым на первый взгляд основано на достаточно серьезных уликах, неполнота дела как фактическое основание для возникновения сомнения в виновности подсудимого не всегда достаточно четко осознается присяжными заседателями. В некоторых случаях она ощущается ими только интуитивно, как находящееся на периферии или даже за "кулисами" сознания неопределенное "что-то не так", расшатывающее первоначальное впечатление о виновности подсудимого и усиливающее сомнение и страх осудить неповинного человека.

"Иногда дело представляется ясным и убеждение о виновности как будто полное, - пишет С.Хрулев, - но что-то в глубине души говорит, что дело не так ясно, как кажется; это необъяснимое "что-то" невольно заставляет задуматься перед тем, как произнести роковое "да". Это "что-то", мало-помалу развиваясь, беспощадно ломает сложившееся уже убеждение и вызывает такое сомнение, что судья останавливается в недоумении. Улики, доказательства, все обстоятельства дела говорят за несомненную виновность подсудимого, а "что-то" настойчиво твердит свое. И сколько раз это "что-то" спасало людей от напрасной каторги!"*(310).

С точки зрения современных научных представлений из области психофизиологии "что-то" представляет собой одно из проявлений сверхсознания, которое в особо ответственных ситуациях звучит как "голос совести", вызывающий чувство повышенной личной ответственности, активизирующий способность сомневаться в обоснованности своих поступков, анализировать их возможные последствия. Как отмечает академик П.В.Симонов, "механизм сверхсознания присущ любому человеку... Именно этот механизм на базе объективной детерминации поступков присущими каждому из нас генетическими задатками и условиями воспитания порождает не требующее доказательств субъективное чувство личной ответственности за свои действия, т.е. потребность вновь и вновь спросить себя: а прав ли я, поступая именно таким образом?"*(311).

Очень много внимания механизму сверхсознания уделял Ф.М.Достоевский. Он писал: "..."совесть" может заблудиться до самого безнравственного. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения?"*(312).

Именно такими вопросами терзают свои души присяжные заседатели при рассмотрении наиболее сложных уголовных дел и разрешении их в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях. Этот механизм сверхсознания запускается и активизируется под влиянием рассмотренных выше особенностей процессуальной формы суда присяжных, подтягивающей нравственное сознание обычных присяжных до уровня совестливого судьи*(313) "Под выражением "совестливый человек", - пишет известный английский философ, основатель новейшей английской этики Дж.Мур, - мы понимаем человека, который, задумываясь над тем, что он должен делать, всегда имеет в виду мысль о правильности поступка и не совершит его до тех пор, пока не убедится в том, что его предполагаемый поступок правилен", добросовестно относящегося к выполнению своих обязанностей, требований к нему общества, содержащихся в тексте присяги и напутственном слове председательствующего судьи.

Активизация у присяжных заседателей такого механизма сверхсознания обеспечивает эффективный нравственный самоконтроль за тем, чтобы в основе их убеждения "по совести" лежали общие и частные знания, адекватно отражающие действительность, что позволяет критически оценивать правильность убеждений, своевременно осознавать их ошибочность или недостаточную обоснованность.

В подобных ситуациях, когда здравый смысл и совесть подсказывают присяжным, что доводы обвинения не основаны на добротной "фактической подкладке", у них "не поднимается рука" вынести обвинительный вердикт, т.е. не формируется нравственно-психологическая готовность к этому, даже если интуиция подсказывает им, что подсудимый скорее виновен, чем невиновен, особенно по делам об убийствах и других особо тяжких преступлениях, по которым чрезвычайно велика цена возможной судебной ошибки.

Наглядным примером тому может послужить еще один типичный пример из работы С.Хрулева. По одному делу об убийстве с весьма серьезными доказательствами присяжные после долгого совещания вынесли оправдательный вердикт, удививший всех. Состав присяжных был интеллигентный, а старшиной был человек весьма уважаемый, которого заподозрить в легком отношении к делу и в слабости к подсудимому никто не мог. Во время перерыва между присяжными и публикой завязался разговор о вердикте и один господин, обращаясь к старшине, сказал: "А у меня никакого сомнения не возникло, и я глубоко убежден, что это дело рук его (подсудимого)". "Да, - ответил старшина, - такого же убеждения были все мы, присяжные. А когда я взял перо в руки, чтобы написать ответ, то вдруг всем нам захотелось и сегодня ночью, и завтра, и послезавтра спать, а не мучиться тем, что мы отправили на каторгу невиновного человека, и рука невольно опустилась"*(314).

1. Этими словами поясняется смысл многих "непонятных" решений присяжных.

Следует отметить принципиальное отличие подлинного внутреннего убеждения "по совести" присяжных заседателей, несущих моральную ответственность за правильность и справедливость своего судьбоносного вердикта по вопросам о виновности, от мнимого "глубокого внутреннего убеждения" о виновности подсудимого у присутствующих в зале суда, не несущих никакой ответственности за свои скороспелые выводы о виновности человека, обвиненного в серьезном преступлении. Как правило, это праздная публика, относящаяся к рассматриваемой судебной драме как к театральному спектаклю, на который они слетаются, чтобы пощекотать себе нервы, а заодно и удовлетворить подогретое судебными репортерами и слухами о "страшном убийстве" любопытство и прочие "охотничьи инстинкты". Эти люди являются представителями предубежденного суда общественного мнения. Их "глубокое внутреннее убеждение" в виновности подсудимого на самом деле является обвинительным уклоном, сформировавшимся под влиянием непроверенных слухов, скороспелых суждений падких до сенсаций репортеров. Для закрепления этой обвинительной установки у такой "образованной" публики достаточно, чтобы в процессе судебного следствия промелькнуло лишь несколько подозрительных фактов.

Подлинное внутреннее убеждение "по совести" о виновности подсудимого может быть сформировано только у самостоятельно разрешающих дело присяжных заседателей. В соответствии с требованиями закона, присяги оно может быть выработано только на основании всех непосредственно исследованных в суде доказательств, доводов, установленных на их основе обстоятельств рассматриваемого дела. Если их оказалось недостаточно для установления существенных обстоятельств дела и формирования внутреннего убеждения присяжных о виновности подсудимого, то присяжные не имеют права ни по закону, ни по совести признавать подсудимого виновным.

Содержание присяги и напутственного слова председательствующего судьи способствует формированию очень ценного духовного компонента внутреннего убеждения присяжных по вопросам о виновности - искренности, которая выполняет роль своеобразной "легирующей добавки", придающей внутреннему убеждению особую прочность и основательность*(315). Не случайно филологи рассматривают искренность высказывания как существенное условие, обеспечивающее соответствие содержания предложения действительности. "Огрубляя, можно сказать, - пишет И.Б.Шатуновский, - что правда = "искренность" + "истинность"... образно говоря, искренность - это тень истинности и в то же время источник правды". Соответственно, отсутствие искренности - это существенный признак лжи, неправды, в том числе и полуправды: "...ложь и неправда... всегда сохраняют в своем значении коммуникативно выделенный компонент неискренности..." "Любое мыслимое утверждение относительно факта, - пишет известный английский философ М.Полани, - может быть сделано искренне или как ложь. Само высказывание в обоих случаях остается одним и тем же, но его неявные факторы различны. Правдивое высказывание налагает на говорящего обязанность верить в то, что он утверждает. Он отправляется с этой верой в плавание по безбрежному океану возможных последствий этого высказывания. В неискреннем высказывании эта вера отсутствует: на воду спускается дырявое судно, чтобы другие сели на него и потонули"*(316). На то, что уверенность как убеждение (но не предубеждение) является составной частью истинного высказывания, основанного на правильном и полном отражении действительности, указывают и ученые-юристы (см.: Васильев Л.М. Проблемы истины в современном российском уголовном процессе (Концептуальные положения). Краснодар, 1998. С. 185; Ларин А.М. От следственной версии к истине. М.: Юрид. лит-ра, 1976. С. 187).

В сфере уголовного судопроизводства таким "дырявым судном", на котором "тонут" судьбы неповинных людей, является замаскированное правдоподобными рассуждениями следователя, прокурора, судьи неискреннее, сомнительное, произвольное обвинение, основанное на непроверенных предположениях, подозрительных фактах, цена которых на "весах" здравого смысла и гуманистической совести невелика, о чем свидетельствует мудрое высказывание Ф.Бэкона: "Подозрений у человека тем больше, чем меньше он знает. Поэтому надлежит избавиться от подозрений, стараясь узнать побольше... Всего лучше поэтому умерить подозрения, помня, что они могут быть справедливы, и вместе с тем надеясь, что они ложны"*(317).

Подозрения - это всего лишь возникающие в условиях дефицита или противоречивости исходных данных интуитивные догадки. Подлинное, искреннее внутреннее убеждение возникает на основании не интуиции, а доказательства. Как отмечает А.А.Ивин, "ссылка на интуицию не может служить твердым и тем более окончательным основанием для принятия каких-то утверждений. Интуиция дает интересные новые идеи, но нередко порождает также ошибки, вводит в заблуждение. Интуитивные догадки субъективны и неустойчивы, они нуждаются в логическом обосновании. Чтобы убедить в интуитивно схваченной истине не только других, но и самого себя, требуется развернутое рассуждение, доказательство... Интуиция не может заменить разум даже в тех областях, где ее роль существенна. Она не является непогрешимой, ее прозрения всегда нуждаются в критической проверке и обосновании, даже если речь идет о фундаментальных видах интуиции"*(318).

При недоказанности предъявленного обвинения одно из самых характерных проявлений неискренности в решении вопросов о виновности в обычном суде выражается в том, что при наличии неустранимых сомнений в причастности подсудимого к рассматриваемому преступлению его вопреки требованиям презумпции невиновности не оправдывают, а обвиняют в совершении менее опасного преступления и для успокоения судейской совести назначают ему соответствующее более мягкое наказание.

Такие "лукавые", неискренние приговоры, "которые, не содержат в себе решительного обвинения, не могут быть однозначно названы и оправдывающими"*(319), они нравственно и юридически несостоятельны, так как противоречат не только презумпции невиновности, но и принципам назначения наказания. Как справедливо заметил А.Жиряев, "меньшее наказание должно быть назначаемо за меньшую вину, а не за меньшую ее известность"*(320). То, что в суде присяжных подсудимых в подобных ситуациях оправдывают, является одним из проявлений искренности и фактической добросовестности присяжных, последовательного соблюдения ими принципа презумпции невиновности при вынесении вердикта.

Если в процессе судебного следствия и судебных прений тезисы обвинения о виновности подсудимого и обвинительные доказательства (улики) не выдерживают испытания на критическую проверку и обоснованность и у присяжных заседателей остается неустранимое сомнение в виновности подсудимого, то это сомнение они в соответствии с презумпцией невиновности последовательно толкуют в пользу подсудимого, полагая, что "лучше ошибиться в сторону оправдания, чем в сторону обвинения..."*(321).

Такой подход к принятию ответственного решения по вопросам о виновности соответствует презумпции невиновности, императивам здравого смысла и гуманистической совести, особенно когда обвинение в опасном преступлении основано на косвенных доказательствах. Как отмечал известный английский юрист прошлого века У.Уильз, "если является какое-нибудь сомнение относительно действительности связи между обстоятельствами, составляющими улики, и главным фактом полноты доказательств, подтверждающих состав преступления... или собственно того заключения, которое следует вывести из представленных улик, то во всех этих случаях лучше ошибиться в оправдании, нежели в обвинении подсудимого, или, по общепринятому выражению, лучше освободить десять виновных, нежели подвергнуть наказанию одного невинного. Это правило является неизбежным следствием того, что при составлении заключения на основании косвенных улик и вероятностей непременно делается множество ошибок и что во многих случаях нет никакой возможности точно определить границу между нравственной достоверностью и сомнением. В вопросах гражданского права судья обязан произносить свое решение на основании большей вероятности в пользу той или другой тяжущейся стороны; но когда дело идет о жизни или свободе человека, то несправедливо и даже нет никакой нужды обвинять подсудимого иначе как на основании совершенных доказательств"*(322).

Совершенство косвенных доказательств определяет их относимость, т.е. причинно-следственную и пространственно-временную связь с расследуемым событием, действиями причастных к нему и (или) осведомленных о нем лиц, используемыми ими силами и средствами, а также их достоверность, допустимость (процессуальная доброкачественность) и достаточность, которую, в свою очередь, определяют количество и доказательственная ценность собранных косвенных доказательств.

В связи с этим представляют интерес следующие рассуждения А.Жиряева: "При совокупности двух или нескольких улик нередко сомнение насчет доказанности одной из них, например бегства подсудимого, на которое, конечно, мог он решиться и не в сознании своей преступности, устраняется другою, с нею гармонирующей, например тем, что при поимке бежавшего найдены у него подозрительные вещи, которые, конечно, без предшествующего обстоятельства очень легко могли бы казаться и не поличным. Здесь бегством, как действием, подтверждается уличающее свойство причины, именно того, что найденные при пойманном вещи приобретены им путем незаконным и, следовательно, составляют поличное: ибо, в противном случае, зачем бы было бежать ему? и наоборот, поличным, как причиною, объясняется оподозряющее направление действия, именно бегства: ибо, не имея при себе вещей, указывающих на преступление, подсудимый, по всей вероятности, по крайней мере в этот раз, спокойно оставался бы на своем месте. Точно так же и при всех других гармонических уликах, на чем бы ни основывалась взаимная связь между ними, на категории ли причинности, или же взаимодействия и т.п., в самой этой связи содержится новое для познающего подтверждение их доказательности относительно главного искомого факта, именно подтверждение тому, что, при данных условиях, эти обстоятельства могут находиться в сочетании только с сим последним"*(323).

Таким образом, при доказывании на основании косвенных улик информационно-логической базой, на которую опираются здравый смысл и совесть присяжных заседателей и судьи-профессионала, "стремясь выйти из состояния неуверенности и найти нечто прочное и неподвижное" (Ф.Бэкон), являются не сами по себе косвенные доказательства, не их арифметическая совокупность, а их система, объективная взаимосвязь, которая как бы увеличивает в геометрической прогрессии доказательственную ценность каждого доказательства и их совокупности.

В процессе доказывания на основании косвенных улик содержащееся в каждой улике предположительное, вероятностное знание преобразуется в достоверное лишь в том случае, если эти улики обладают достаточной доказательственной ценностью, т.е. качествами, свойствами, исключающими вероятность случайного совпадения улик по причинам, не относящимся к расследуемому событию, действиям обвиняемого, а также исключающим возможность использования этих улик для обоснования проверяемых контрверсий.

На "весах" здравого смысла и совести ценность косвенных улик тем больше, чем меньше вероятность их случайного совпадения по причинам, не относящимся к расследуемому событию, действиям обвиняемого, и чем меньше они годятся для обоснования проверяемых контрверсий. Так, краденая вещь чаще находится у лица, причастного к преступлению, нежели у постороннего. Вероятность обнаружения краденого у постороннего тем меньше, чем быстрее оно найдено. Факт обнаружения краденой вещи как косвенная улика имеет наибольшую доказательственную силу, оказывает наибольшее влияние на формирование внутреннего убеждения о виновности подсудимого, когда эта вещь обнаружена сразу после кражи.

Вероятность случайного происхождения косвенных улик еще больше уменьшается, когда косвенные доказательства находятся между собой в объективной взаимосвязи, объясняют, дополняют, поддерживают и подкрепляют друг друга как элементы единой системы доказательств, подтверждающей версию о виновности подсудимого и опровергающей проверяемые контрверсии.

Как правильно отмечает Г.М.Резник, "в судебном доказывании обоснование тезиса протекает в виде индуктивного накопления аргументов. Каждое косвенное доказательство, взятое само по себе, подтверждает доказываемый тезис, но подтверждает его не достоверно, а с некоторой степенью правдоподобности. С присоединением к первой улике второй, третьей, четвертой и т.д. наша уверенность в истинности доказываемого тезиса крепнет, первоначальная его проблематичность переходит в высокую степень вероятности и, наконец, в достоверность - содержательную достоверность вывода о совершении обвиняемым преступления"*(324).

Чем больше собрано относимых, достоверных и допустимых доказательств, чем больше их доказательственная ценность, т.е. своеобразие, редкость, необычность, чем более необычны, редки, уникальны их взаимный "расклад", их взаимное контекстное значение, их объективная взаимосвязь, указывающие на единое происхождение всех исследованных улик от одной причины - преступных действий подсудимого, тем больше эти улики влияют на формирование внутреннего убеждения присяжных заседателей о виновности подсудимого и на их нравственно-психологическую готовность вынести обвинительный вердикт.

В процессе судебного следствия эти улики должны разрабатываться в оптимальной последовательности. Как отмечает С.Хрулев, "если... производить судебное следствие без всякой системы, допрашивать свидетелей и прочитывать документы как попало, то получится не такое ясное, цельное впечатление, как получится, если судебное следствие будет производиться систематически. Иногда даже впечатление меняется - ослабевается или усиливается только оттого, что одни доказательства разрабатываются прежде или после других, их отменяющих и тем дающих им известное впечатление. Поэтому порядок рассмотрения доказательств на суде, т.е. управления ходом судебного следствия, несомненно, может оказать влияние на силу, а в некоторых случаях даже на характер впечатления доказательств"*(325).

Таким образом, в суде присяжных на основании косвенных доказательств логически безупречное индуктивное умозаключение о виновности подсудимого (выводное достоверное знание о его виновности) возможно лишь в том случае, если для этого имеется достаточное количество относимых, достоверных и допустимых ценных доказательств (улик), разработанных, исследованных в ходе судебного следствия в оптимальной последовательности, которые в своей взаимосвязи и взаимном контекстном значении хотя и фрагментарны, но в целом правильно и полно отражают сущность расследуемого события, образ и действия причастных к нему лиц, что делает вывод о виновности каждого обвиняемого логически неизбежным.

Логическая неизбежность вывода о виновности подсудимого субъективно осознается и переживается присяжными заседателями и другими субъектами доказывания как состояние сознательной веры, субъективной уверенности, внутренней убежденности*(326). Как отмечает П.В.Копнин, "человек, принимающийся за практическое действие без убеждения в истинности идеи, которую он собирается претворить в жизнь, лишен воли, целеустремленности, эмоциональной возбужденности, которые необходимы для успешного ее осуществления.

Вера выступает определенным промежуточным звеном между знанием и практическим действием, она не только и не просто знание, а знание, оплодотворенное волей, чувствами и стремлением человека, перешедшее в убеждение... Убежденность, вера, уверенность являются необходимым средством практического действия, реализующего объективно-истинные идеи.

Таким образом, сознательная вера выражает внутреннюю убежденность субъекта в истинности идеи, правильности плана ее практической реализации. В ней объективно-истинное знание переходит в субъективную уверенность, которая толкает, побуждает, психологически настраивает человека на практическое действие, претворяющее идею в жизнь..." в виновности обвиняемого, которое нравственно-психологически настраивает, внутренне побуждает, подталкивает присяжных к вынесению обвинительного вердикта.

Чувство сознательной уверенности, внутренней убежденности в правильности вывода о виновности подсудимого является лишь эмоциональным переживанием гуманистической совестью присяжных заседателей высокой вероятности удовлетворения потребности в "правде-истине" (юридической правде) при достаточном количестве относимых к делу, процессуально доброкачественных достоверных фактических данных (доказательств).

Поэтому чем более прочен, надежен, основателен информационный "фундамент", обеспечивающий высокую вероятность удовлетворения потребности в "правде-истине" при решении вопросов о виновности, тем больше субъективная вера присяжных в правильность, истинность их выводов по вопросам о виновности, тем больше ими ощущается свободное от внутренних колебаний, сомнений чувство субъективной уверенности, внутренней убежденности, "запускающее" практическое действие, направленное на вынесение вердикта по вопросам о виновности. И наоборот, при отсутствии достаточно прочной, надежной "фактической" подкладки вердикта, при дефиците или противоречивости исходных данных, доказательств присяжные, поставленные перед необходимостью принимать важное решение по вопросом о виновности, осознают и чувствуют (отчетливо или смутно) субъективную неуверенность, внутренние колебания, сомнения, которые представляют собой эмоциональные переживания гуманистической совестью низкой вероятности удовлетворения потребности в "правде-истине" (юридической правде) в условиях неочевидности, в неопределенной обстановке. В подобных случаях здравый смысл и гуманистическая совесть подсказывают присяжным, что при таком "раскладе" доказательств не только закон, но и фактические данные "что дышло: куда повернул - то и вышло", т.е. достоверный логический вывод невозможен.

Если с учетом всего сказанного провести контекстный анализ приведенного выше (на с. 180) высказывания С.Хрулева, то становится очевидным, что под необъяснимым "что-то" на самом деле имеется в виду вполне объяснимое "что-то не так", которое представляет собой естественную эмоциональную реакцию гуманистической совести и здравого смысла присяжных заседателей (их естественной логической способности и "архивов казуистики") на "натянутое", произвольное, не обоснованное достаточным количеством достоверных доказательств обвинение, а также на противоестественные для нормальной работы здравого смысла и совести процессуальные условия, выразившиеся в неполноте дела, дефиците или противоречивости косвенных доказательств, их неправильной разработке в процессе судебного следствия.

Итак, вопреки расхожему мнению "образованной" публики о том, что оправдательные вердикты присяжные выносят под влиянием эмоциональных речей "гипнотизеров-адвокатов", истинная причина оправдательных вердиктов присяжных по сложным делам, разрешаемым в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях, заключается в банальной неполноте предварительного и судебного следствия, в отсутствии надежной "фактической подкладки" для логически и юридически безупречных выводов по вопросам о виновности. Защитительные речи способных адвокатов, "взламывающие" шитые белыми нитками недоброкачественно расследованные уголовные дела, - это лишь итоговая констатация неполноты дела, низкого качества предварительного и судебного следствия.

Надо заметить, что дефицит или противоречивость доказательств - это вообще очень благодатная процессуальная почва для "цветов красноречия" способного адвоката, поскольку чем меньше фактических данных положено в основу обвинения и чем больше они противоречат друг другу, тем больше возможностей у защиты для выдвижения, логической и психологической разработки контрверсий и тем меньше возможностей у обвинения для их опровержения, что усугубляет сомнения присяжных и предрасполагает их к вынесению оправдательного вердикта.

Основываясь на проведенном анализе, можно сделать вывод, что при разрешении дела в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях главным психологическим барьером, препятствующим формированию у присяжных внутреннего убеждения "по совести" о виновности подсудимого, их нравственно-психологической готовности вынести обвинительный вердикт при наличии в деле серьезных улик является обусловленное неполнотой дела, дефицитом и (или) противоречивостью доказательств, неправильной последовательностью их разработки состояние субъективной неуверенности. Оно эмоционально ощущается присяжными как чувство тревожного сомнения и страха осудить невиновного человека, что нравственно-психологически предрасполагает их к вынесению оправдательного вердикта. Этот психологический барьер представляет собой труднопреодолимый для обвинения своеобразный "бастион сомнений и страха", хорошо укрепленный и совокупным интеллектуальным, и нравственным потенциалом здравого смысла и гуманистической совести 12 присяжных заседателей, их присягой и напутственным словом председательствующего, подтягивающим их нравственное и правовое сознание до уровня понимания презумпции невиновности, т.е. толкования неустранимых сомнений в пользу обвиняемого.

Существует только один законный и надежный способ разрушить этот мощный психологический барьер и овладеть основательно укрепленным "бастионом сомнения и страха" присяжных заседателей - качественное предварительное и судебное следствие, обеспечивающее всестороннее и объективное исследование каждого элемента состава преступления на основании достаточного количества относимых, достоверных, допустимых доказательств, представленных присяжным заседателям в оптимальной последовательности. Только это способствует формированию у присяжных неколебимого, спокойного и искреннего внутреннего убеждения в виновности подсудимого и нравственно-психологической готовности вынести обвинительный вердикт.

Но и это еще не все. Даже при наличии достаточного количества относимых, достоверных и допустимых доказательств и их представлении в оптимальной последовательности у присяжных заседателей, по свидетельству А.М.Бобрищева-Пушкина, иногда возникает особое психическое состояние, "когда цепь логических доводов, вполне убеждая ум, не сопровождается, однако, тем душевным движением, которое называется внутренним убеждением"*(327).

Обыкновенно это случается, когда присяжные не сомневаются только в юридической правильности вывода о виновности, но сомневаются в справедливости этого вывода, его соответствии жизненной, нравственной правде. В подобных нравственно-конфликтных ситуациях процесс становления внутреннего убеждения по вопросам о виновности не достигает той заключительной стадии, на которой формируется нравственно-психологическая готовность вынести обвинительный вердикт.

Следует учитывать, что при решении вопроса о справедливости вывода о виновности подсудимого присяжные заседатели как судьи общественной совести учитывают более широкие и разнообразные критерии жизненной правды, чем те, которые содержатся в применяемом законе.

Общечеловеческие критерии жизненной правды, которые лежат в основе справедливого правосудия, сформулировал еще Аристотель: "Все то, что должно заслуживать снисхождения, подходит под понятие правды. Кроме того, правда требует неодинаковой оценки по отношению к ошибкам, несправедливым поступкам и несчастьям. К числу несчастий относится все то, что случается без умысла и без всякого злого намерения, к числу заблуждений - все то, что случается не без умысла, но не вследствие порочности; к числу несправедливых поступков - все то, что случается не без умысла, но вместе с тем вследствие порочности... Правда заключается и в том, чтобы прощать человеческие слабости, в том еще, чтобы иметь в виду не закон, а законодателя, не букву закона, а мысль законодателя, не самый поступок, а намерение человека (его совершившего), не часть, а целое, в том, чтобы обращать внимание не на то, каким выказал себя человек в данном случае, но каков он был всегда или по большей части. Правда заключается еще и в том, чтобы более помнить полученное добро, чем испытанное зло, и добро, нами полученное, помнить более, чем добро, нами самими сделанное, в том, чтобы терпеливо переносить делаемые нам несправедливости и предпочитать судиться словом, а не делом, в том, наконец, чтобы охотнее обращаться к суду посредников, чем к суду публичному, потому что посредник заботится о правде, а судья - о законе; для того и изобретен суд посредников, чтобы могла торжествовать правда"*(328).

В суде присяжных в качестве такого посредника, призванного судить "по правде", "по совести", "по справедливости", выступает коллегия присяжных заседателей. Яркую и точную ее характеристику как органа правдосудия, осуществляющего подлинное, истинное правосудие "по правде", а не только с учетом формальных требований закона, дал В.Д.Спасович в речи по делу о надворном советнике А.И.Пальме, обвинявшемся в растрате вверенных ему по службе денег и в подлоге: "Господа присяжные заседатели, я покончил со всею юридическою стороною дела, со всеми подробностями, со всеми статьями закона. После всех рассказов, разборов, объяснений остается нерастворимый осадок, неприятный, нечистый - растрата чужой собственности, нарушение простейшего правила общественной морали - не трогай чужого, нарушение одной из десяти заповедей Моисеевых и нескольких статей Уголовного кодекса. Если бы ваша работа была механическая, если бы ваш приговор состоял в том, чтобы признать, что в данном случае есть поступок, подходящий под форму, одинаковую, однообразную, установленную законом, после чего судьям пришлось бы точно так же этот отвлеченный поступок подвести под отвлеченную и однообразную по качеству и по количеству меру наказания, то мне пришлось бы замолчать и остановиться. Но дело в том, господа присяжные заседатели, что вы судьи живого дела, живого человека: вы должны разрешить вопрос не об одинаковой, а о большей или меньшей виновности этого человека, взвесить, насколько его поступок волен или неволен, вынужден внешними обстоятельствами или не вынужден; наконец, если в этом человеке не все еще испорчено, то следует сострадательно отнестись к нему, подать ему руку, как брату в человечестве, как брату во Христе. Закон дает нам на этот счет самые обширные, самые безграничные полномочия; этими полномочиями можно злоупотреблять; но вы знаете, что у меня не было такого помышления; я не старался представить вам белое черным и наоборот; я, однако, утверждаю, что вы обязаны пользоваться этими полномочиями, когда представляется к тому подходящий случай. Я полагаю, что совокупною деятельностью вашею, господа присяжные заседатели и господа судьи, будет установлен такой приговор, который будет соответствовать настоящей правде жизни, а не одной только отвлеченной правде закона"*(329). (выделено мной. - В.М.).

Ограниченной правде закона обычно следует судья-профессионал, для которого общие требования закона всегда правильны и справедливы уже потому только, что это закон, и до тех пор правильны и справедливы, пока подлежащий применению закон в силе, т.е. не отменен.

В процессе разрешения рассматриваемых в суде сложных уголовных дел нередко возникают нестандартные нравственно-конфликтные ситуации, когда формальная юридическая правда противоречит житейской правде (нравственной правде, правде-справедливости). Правильное и справедливое разрешение подобных нравственно-конфликтных ситуаций возможно только в суде присяжных.

В таких случаях под влиянием процессуальной формы суда присяжных, торжественной процедуры принятия присяжными заседателями присяги, напутственного слова председательствующего и речей сторон активизируется смыслообразующая функция гуманистической совести и здравого смысла присяжных заседателей. Это, в частности, выражается в том, что они, как отмечает А.Ф.Кони, "не заглушая своих сомнений формальными указаниями закона... бестрепетно вглядываются в житейские явления и в их внутреннем смысле ищут для себя поддержки и указания. Узкое юридическое понимание может не мириться с тем, что в приговорах их по таким делам "совершил" и "виновен" очень часто вовсе не являются синонимами, но широкое правовое чувство никогда не оскорбится этим"*(330).

Под "широким правовым чувством", по-видимому, имеются в виду общечеловеческие чувства по поводу удовлетворения общечеловеческих потребностей, в том числе в "правде-справедливости". Л.Е.Владимиров в книге "Уголовный законодатель как воспитатель народа" писал: "Общественная... совесть под справедливостью как целью уголовного правосудия понимает истую, нравственную справедливость, при которой вникают и в основательность, разумность карательного закона, и в жизненную правду приводимых виновником оправданий"*(331).

При рассмотрении и разрешении уголовного дела по вопросам о виновности в сложных нравственно-конфликтных ситуациях присяжные прежде всего стараются понять, насколько основателен, разумен, нравственно справедлив уголовный закон, карающий подсудимого. Если этот закон предусматривает ответственность за деяния, не представляющие общественной опасности, или неразумную санкцию, несоразмерную общественной опасности определенного деяния, гуманистическая совесть присяжных заседателей реагирует на эту форму социальной несправедливости оправдательными вердиктами, побуждающими законодателя скорректировать уголовный закон, привести его в соответствие с требованиями жизни: пересмотреть санкцию в сторону смягчения или вообще отменить уголовную ответственность за данный вид деяния, переведя его в разряд административных правонарушений.

По свидетельству Кони, "многими из своих оправдательных, систематически повторяющихся приговоров присяжные заседатели сослужили службу законодательству, указав ему на противоречие жизни с требованиями закона. Так было с паспортами, так было с некоторыми видами краж. Так делается и теперь по наболевшему вопросу о несовершеннолетних преступниках"*(332).

Если же действующий закон не противоречит требованиям жизни, существующим в обществе представлениям о справедливом наказании, при решении вопроса о виновности гуманистическая совесть и здравый смысл подсказывают присяжным, чтобы они, "основываясь исключительно на "убеждении своей совести" и памятуя свою великую нравственную ответственность, наполнили... промежуток между фактом и виною... соображениями, в силу которых подсудимый оказывается человеком виновным или невиновным"*(333).

При этом они особенно тщательно взвешивают жизненную правду приводимых подсудимым и его защитником оправданий, вникают в те бытовые и нравственно-психологические обстоятельства, которые подтолкнули подсудимого к совершению рассматриваемого общественно опасного деяния, и с учетом всех этих конкретных обстоятельств определяют, справедливо ли признать подсудимого виновным со всеми вытекающими из такого признания последствиями, в том числе с необходимостью отбывать предусмотренное уголовным законом наказание.

Как отмечал Кони, "наказание есть не только правовое, но и бытовое явление, и его нельзя прилагать механически ко всякому однородному преступлению одинаково. Карая нарушителя закона, суд имеет дело не с однородной формулой отношения деятеля к деянию, а обсуждает так называемое преступное состояние, представляющее собой в каждом отдельном случае своего рода круг, в центре которого стоит обвиняемый, от которого в окружности идут радиусы, выражающие более или менее все стороны его личности и житейского положения - психологическую, антропологическую, общественную, экономическую, бытовую, этнографическую и патологическую. Для правильной оценки этого состояния не может быть общего, равно применимого мерила, и механически прилагаемое наказание без соображения движущих сил, приводящих к преступлению, было бы в огромном числе случаев великой несправедливостью"*(334).

Последовательно развивая эту глубокую мысль, нельзя не признать, что в тех случаях, когда "преступное состояние подсудимого" детерминировано совокупностью неблагоприятных общественных, бытовых, психологических, психофизиологических и других не зависящих от подсудимого движущих сил, приведших его к преступлению, то взаимодействие этих факторов, если личность подсудимого в целом характеризуется положительно, может существенно снижать степень его виновности, опуская ее до того предельно низкого уровня, за которым дальнейшее уголовное преследование, уголовное наказание теряет социальный смысл. Поэтому присяжные в подобных ситуациях, руководствуясь указаниями общественной гуманистической совести, иногда не вменяют подсудимому вину по нравственным соображениям и выносят ему оправдательный вердикт.

В дореволюционной России такие оправдательные вердикты чаще всего выносились при рассмотрении дел о менее опасных преступлениях, например, в отношении молодых батраков, впервые совершивших кражу. Но обычно такие дела до суда не доходили. По свидетельству С.Гогеля, "часто добрый хозяин, зная, что у работника нрав хороший, что проступок его - случайная слабость, прощает его. Если по чьему-то почину заявили властям, завели ту общественную машину правосудия, которая, начиная с протокола урядника и кончая приговором суда, действует неумолимо, последовательно переходя все установленные фазисы, то и тут на суде, перед присяжными, хозяин, если он человек добрый и за работником ничего дурного не замечавший, дает об нем хороший отзыв, и этот отзыв о поведении производит громадное впечатление, он почти всегда влечет за собой оправдательный вердикт"*(335).

Далее Гогель отмечает, что "едва ли кто бросит камень в институт присяжных за такой вердикт, они ведь судят человека обвиняемого, а не преступление", и обращает внимание на следующие соображения общественной гуманистической совести присяжных при вынесении оправдательного вердикта в отношении проворовавшегося батрака:

"...обыкновенно, почти исключительно, это сын недостаточных родителей, не имеющий ничего своего и служащий батраком, работником у других...";

"...рано, чересчур рано отданный на произвол судьбы, лишенный необходимого руководства в жизни, и, главное, нравственного, он не обладает никакими устоями, в нем не выработался нравственный кодекс, он... недостаточно воспитан в духе общества, недостаточно с ним согласован...";

"...в то же время обыкновенный вор из числа батраков... еще не разобщен с этим обществом... он одно из колес в общем механизме общественной жизни, в случае проявления личной энергии, женитьбы и т.д...";

кражу он совершает "...под влиянием вполне естественного, общего у всех его возраста молодых людей (18-20 лет), какого бы они ни были класса, желания покутить... не имея никаких на то средств, соблазняется и решается воспользоваться средствами своего хозяина для этой цели";

способ совершения кражи, последующее поведение вора настолько бесхитростны, что кража моментально раскрывается, особенно в деревне: "это не остается тайной, жизнь каждого человека в деревне проходит как бы под стеклянным колпаком, еще не обнаружена кража, а уже все жители недоумевают, на какие это средства кутит батрак и уж этим путем открывают самую кражу";

положительный отзыв хозяина удостоверяет присяжным, что "...они имеют дело не с преступным, вредным для общества человеком, а лишь единожды погрешившим по молодости лет". Это дает им основание верить, что, "будучи оставлен в обществе, он еще, вероятно, сольется с ним, помилованный грех будет его удерживать";

больше всего общественную гуманистическую совесть присяжных заседателей беспокоят следующие существенные обстоятельства, которые говорят о социальной нецелесообразности, бессмысленности и даже общественном вреде дальнейшего уголовного преследования, наказания единожды проворовавшегося батрака: присяжные заседатели хорошо понимают, что если молодой, неопытный, незрелый, нравственно не сформировавшийся батрак "попадет в тюрьму и проведет в ней хоть несколько месяцев без дела и среди развращающих разговоров сложившихся уже преступников, то уже возврата ему в общество нет. Действительно, последствия первого обвинительного приговора... ужасны. Этим приговором определяется вся дальнейшая будущность осужденного... Все его связи, все его отношения с обществом порваны, ему не только трудно, ему почти невозможно вернуться назад. Он, как говорит простой народ, человек "подозренный", он, по выражению полицейскому, "бывший уголовный преступник", у которого по поводу всякой кражи в околотке, где он живет, производят обыск, ему никто из хозяев не вверит своего имущества:... отношений с ним люди незапятнанные, без преступного прошлого избегают. И как его не избегать, как ему доверять? Ведь он не только раз совершил кражу, проявил свою нечестность; он просидел известное время в тюрьме, т.е. просидел без дома, без дисциплины, среди людей, из которых многие опытные преступники, дающие своим товарищам по заключению даровое обучение своими рассказами о совершенных ими преступлениях. По выходе из тюрьмы судившийся человек все-таки пробует обыкновенно возвратиться на нормальный путь, ищет занятий... и, не получая их, побуждаемый самой неукротимой естественной потребностью - голодом, обращается к единственному знакомому ему уже способу приобретения средств - краже";

общественную гуманистическую совесть присяжных заседателей беспокоит не только то, что тюрьма для случайно оступившегося человека является своеобразным "университетом", где он повышает свою преступную квалификацию и нравственно разлагается, приобщаясь к нравственным ценностям преступного мира, криминальной идеологии. Они также сознают, что привыкших к житейским трудностям, тяжелому физическому труду российские тюрьмы "...с их добродушной дисциплиной вообще не могут устрашать, а для людей, несколько раз судившихся, они предоставляют такие условия жизни, с которыми те уже свыклись, которые им не тяжелы; ведь кормят их не хуже, чем дома; лечат их...: а главное, дают:... возможность полного осуществления их главной наклонности - к безделью. Эта наклонность к безделью все больше развивается в них по мере пребывания в тюрьме и является главным препятствием к возвращению в нормальную жизнь. Они приучаются к полной беззаботности, отсутствию инициативы, безделью: стол всегда накрыт, известный минимум удобств всегда готов, только не проявляйте активной энергии... При нынешней системе: украл, пожалуй на готовые хлеба, на покой: - вот эта-то сторона тюремных порядков раз навсегда делает невозможным для судившихся возвращение к нормальной, трудовой жизни..."*(336). Это высказывание, содержащиеся в нем соображения общественной гуманистической совести сохраняют свою актуальность и в наше время, причем не только в России, но и в более развитых странах, в которых осужденные люди испытывают те же проблемы, что и россияне, о чем свидетельствует немецкий философ и психолог Г.Мюнстерберг: "...чаще всего источником духовной заразы является общение в исправительном заведении с другими преступниками. После отбытия наказания часто продолжаются социально-психологические его последствия - общее отчуждение и исключение вернувшегося из общества, что также ведет его снова на путь преступления"*(337).

Все эти соображения свидетельствуют о том, что присяжные заседатели в большей степени, чем судья-профессионал и находящиеся под его влиянием народные заседатели, являются выразителями общественной гуманистической совести, с большей ответственностью относятся к вынесению оправдательного или обвинительного вердикта с учетом того, как принимаемое решение отразится, "аукнется" не только на судьбе подсудимого и потерпевшего, на их правах, в том числе праве на труд, но и на всем обществе.

Именно благодаря такому ответственному, взвешенному, человечному, чуждому формализма отношению присяжных к правосудию, которое соответствовало чаяниям и характеру русского народа, суд присяжных очень быстро завоевал авторитет у россиян, особенно среди простых людей. Об этом С.Хрулев через 40 лет после введения в России суда присяжных писал: "...Русскому народу всегда будет чужд суд формальный, решающий дела не "по душе"... Русский человек прежде всего человек добрый, "сердечный" и по природе своей враг всякого педантизма; ему чужд тот формализм, которому охотно подчиняются другие народности, может быть, более культурные, но менее его "сердечные", добродушные. Поэтому русскому человеку всегда будет дорог тот суд и вообще то учреждение, в котором формализм не мешает смотреть правильно на сущность дела... народу с такими особенностями духа, с почти детским добродушием полюбился суд, решающий существо дела вне формальностей, по разуму и сердцу, "по правде", как говорит народ. Эта уверенность, что присяжные "разберут дело по правде", до такой степени глубоко укоренилась в народном сознании, что она невольно сообщается даже подсудимым. Благодаря этому судебные деятели могут наблюдать замечательное явление: из года в год увеличивающееся число сознающихся подсудимых, обычные ответы которых в прежнее время - "знать не знаю, ведать не ведаю" - все реже и реже слышатся на суде и на следствии"*(338).

Однако и в прошлом, и сейчас "милостивые", оправдательные вердикты присяжных не вызывали и не вызывают всеобщего энтузиазма, потому что среди лиц, оправданных по нравственным основаниям, "по правде", по мотиву нецелесообразности, бессмысленности дальнейшего уголовного преследования, попадались и те, кто умышленно совершил убийство или другое опасное преступление.

Для того чтобы успокоить поборников "стерильной" законности, которые в подобных оправдательных вердиктах усматривают посягательство на основы правосудия, поощрение самосуда, заметим, что такие "милостивые" вердикты присяжные выносят лишь в исключительных случаях*(339), в рассмотренных в гл. 1 нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях первого типа, например когда подсудимый признает свою причастность и виновность в совершении насильственного преступления, но заявляет, что действовал не по злой воле, а "по правде", "по неволе", под давлением не зависящих от него внешних обстоятельств, безнравственных и противозаконных действий потерпевшего, защищая от его глумления и преступных посягательств свои жизнь, здоровье, честь и человеческое достоинство.

Об одном таком случае рассказывает П.С.Пороховщиков в книге "Искусство речи на суде", реалистически описывая работу гуманистической совести, ее смыслообразующую функцию при разрешении вопросов о виновности в подобных нравственно-конфликтных ситуациях, когда в сознании присяжных борются доводы ума и сердца:

"В прошлом году в Петербурге присяжные оправдали крестьянина, совершившего двойное убийство: своей жены и любовника. И это был справедливый приговор, несмотря на страшное дело. Они оправдали убийцу не из жалости на чужой счет, а по справедливости. Жена ненавидела его, он любил ее; она ушла к любовнику, и они вдвоем готовились к убийству мужа. Он пошел к жене, чтобы увести ее домой, к детям; его встретили насмешками, бранью, угрозами. Он знал, что они сговорились отделаться от него. Произошла ссора, и он, озлобленный насмешками, зарезал обоих. Что же, он виновен или нет? Рассудок всегда ответит: да; их злодейство не оправдывает преступления, он должен был удержать поднятую руку. А чувство справедливости дало присяжным нравственное право сказать: нет, не виновен. И будь я присяжным, я, вероятно, сказал бы то же самое"*(340).

Такие оправдательные вердикты, небезупречные с точки зрения абстрактной правовой нормы, трудно признать неправильными с точки зрения лежащих в основе права общечеловеческих представлений о добре и справедливости, особенно если учесть, что именно потерпевшие своим откровенно наглым, дерзким, вызывающим поведением, унижающим честь и достоинство подсудимого как человека, мужчины, супруга и отца, довели его до того критического, несчастного состояния, в котором даже добропорядочный и законопослушный человек плохо контролирует свое поведение, временно теряет способность к нравственной саморегуляции и самоконтролю в соответствии с требованиями общества, становится в определенной степени нравственно невменяемым, не способным отдавать себе отчет в смысле совершаемых нетипичных для него насильственных действий*(341). В экстремальных жизненных ситуациях система норм и ценностей личности может искажаться.

Гуманистическая совесть и здравый смысл присяжных подсказывают им, что в период этого временного нравственного "затмения" униженный и оскорбленный человек едва ли способен по-настоящему правильно и свободно избрать наиболее разумный вариант поведения в экстремальной ситуации, вызванной самими потерпевшими.

Поскольку в подобной ситуации с большой натяжкой можно говорить о свободе воли обиженного до глубины души, до потери нравственного смысла подсудимого, то тем более с большой натяжкой можно усматривать в его психическом отношении к спровоцированным потерпевшими насильственным действиям вину, даже если подходить с чисто юридической меркой. Особенно это верно по отношению к человеку, у которого повышенная чувствительность к любому произволу сочетается со слабым типом нервной системы, эмоционально-волевой неустойчивостью, холерическим или меланхолическим темпераментом, высокой, но недостаточно устойчивой самооценкой и другими индивидуально-психологическими особенностями, делающими его повышенно уязвимым при столкновении с различными видами произвола, несправедливости.

По-человечески взвесив все эти нравственные соображения, в подобных нравственно-конфликтных ситуациях присяжные по указанию своей гуманистической совести в переступившем черту закона подсудимом видят не виновного, не опасного для общества преступника, а случайно оступившегося по вине потерпевших, безвредного для общества, несчастного человека, достаточно наказанного и судом собственной совести, и несчастной судьбой, и несправедливыми действиями потерпевших, и длительным сроком содержания под стражей, и материальными издержками, неизбежно сопутствующими предварительному и судебному следствию.

Вот почему гуманистическая совесть присяжных бунтует, противится и не может согласиться с обвинительными заключениями и речами, в которых обиженный, униженный и оскорбленный, гордый, добрый и совестливый по своей натуре человек изображается как законченный негодяй, заслуживающий смертной казни или длительных сроков лишения свободы. При оценке таких поступков присяжные как судьи общественной гуманистической совести учитывают не только отсутствие у обвиняемого злой воли, но и то, что, как справедливо заметил А.М.Бобрищев-Пушкин, "по отношению к преступнику особо несчастное стечение обстоятельств - стихийное, так сказать, давление событий, разумеется, может довести до минимума нравственное право общества наказывать..."*(342).

Для того чтобы помочь присяжным заседателям правильно "взвесить" на "весах" их здравого смысла и гуманистической совести жизненную правду приводимых подсудимым оправданий, при разработке и произнесении обвинительной и защитительной речей используются специальные риторические приемы - "общие места", которые по своей логической сущности представляют собой общие логические посылки - аргументы для рассуждений о правде-справедливости*(343). Аристотель такие "общие места" называл "топами". В современной философской литературе понятие справедливости рассматривается в одном ряду с такими словами-терминами, как "законность", "объективность", "вина", "возмездие", "заслуга", "благодарность", "доверие", "благотворительность", "милосердие". При этом отмечается, "что взгляд с точки зрения справедливости полезен в обстановке конфликта. В конфликтных ситуациях особенно актуальны моральное обоснование позиций и связанное с ним декларирование заглавных ценностей... Справедливость есть средство распространения и осуществлений нравственных представлений. Это средство может преодолеть барьер невежества, непонимания... Справедливое тесно связано с разумной деятельностью человека. По крайней мере, все, что в состоянии "оправдаться" перед разумом, может характеризоваться как справедливое...". В судебной речи "общие места", взгляд с точки зрения правды-справедливости имеют особенно важное значение, когда при рассмотрении и разрешении дела возникают сложные нравственно-конфликтные ситуации*(344).

В качестве примера можно привести следующий фрагмент из речи С.А.Андреевского по делу Тарковского: "Ваш долг удалять из общества только дурных, злонамеренных, вредных, опасных людей. Вы не сухие юристы, вы - живые, сердечные судьи совести. И вы не осудите человека с добрейшею душою, привязчивого, искреннего, всеми любимого, но замученного двумя своими недугами до потери всякого смысла.:.. Суд присяжных всегда поймет истинное горе подсудимого. Этот суд всегда отличит человека несчастного и безвредного от виновного"*(345).

Другой известный русский адвокат - Н.П.Карабчевский - в своей защитительной речи по делу Николая Кашина подобное критическое состояние сильного душевного волнения обвиняемого, вызванное постоянными изменами, пьянством жены, ее продолжительным глумлением над его честью и достоинством, ее пьяной бравадой, что она ночью изменит ему еще раз ("Я к Ваське пойду"), что послужило последней каплей, переполнившей чашу его терпения, совершенно справедливо назвал "нравственным невменением": "Перед нами печальный акт, совершенный человеком в состоянии того нравственного невменения, перед которым бесполезно и бессильно людское правосудие"*(346).

По мнению А.М.Бобрищева-Пушкина, при разрешении дел в подобных нравственно-конфликтных ситуациях "...совершенно неустранимо действие... общего судебного закона, по которому и коронные, и присяжные судьи, решая по совести вопрос о виновности, решают на самом деле вопрос о наказуемости. Мнительные умы склонны видеть в этом узурпацию и потрясение основ правосудия; но первое мнение падает само собой: пусть закон не формулирует это право судьи - оно не только нравственно необходимое, но и оказывается законом природы, против которого все усилия законодателей бесплодны..."*(347).

Представляется, что это высказывание нуждается в уточнении: в подобных ситуациях вопрос о виновности решают "по совести" обычно только присяжные заседатели, а судьи-профессионалы чаще всего руководствуются формальными юридическими соображениями и разъяснениями вышестоящих судебных инстанций, как правило, без учета рассмотренных выше нравственных соображений, свидетельствующих о бессмысленности дальнейшего уголовного преследования обвиняемого при разрешении дела в сложных, нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях.

При разрешении в подобных ситуациях дел об убийствах и о других опасных преступлениях профессиональный судья в обычном суде не может позволить себе признать подсудимого невиновным по нравственным основаниям, предусмотренным в уголовном кодексе, потому что он знает, что такой оправдательный приговор неизбежно будет отменен кассационной инстанцией, где заседают высококвалифицированные профессиональные судьи, чье представление о справедливом приговоре для человека, совершившего умышленное убийство или иное опасное преступление, не идет дальше справедливого наказания.

Резюмируя сказанное, можно сделать следующие выводы о сущности, содержании, процессуальных и нравственно-психологических условиях проявления в суде присяжных правдосудия - подлинного, правильного и справедливого правосудия, в полной мере соответствующего человеческому стремлению к истине и справедливости:

1. Правдосудие - это обусловленный процессуальной формой суда присяжных процесс объективного, полного и всестороннего исследования в состязательном уголовном процессе вопросов о виновности и выработки по этим вопросам в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях правильного и справедливого вердикта, соответствующего императивам здравого смысла и общественной гуманистической совести.

2. Внутреннее убеждение присяжных заседателей в правильности и справедливости вывода о виновности подсудимого и соответствующая этому убеждению психологическая готовность вынести обвинительный вердикт формируются только тогда, когда присяжные заседатели не сомневаются:

в относимости, достоверности и достаточности положенных в основу этого вывода доказательств;

в том, что этот вывод соответствует юридической правде (праву, требованиям уголовного и уголовно-процессуального законов);

в том, что вывод о виновности нравственно справедлив, т.е. соответствует не только формальной юридической правде, но и неформальной жизненной, нравственной правде, требованиям общественной гуманистической совести, лежащим в ее основе представлениям о добре и справедливости, основанным на понимании, сочувствии и сопереживании, общечеловеческим потребностям и чувствам.

3. Отсутствие хотя бы одного из этих компонентов внутренней убежденности нравственно-психологически предрасполагает присяжных заседателей к сомнениям, внутренним колебаниям и страху несправедливо осудить неповинного или лишь формально виновного человека, вынесение обвинительного вердикта в отношении которого было бы только формально-юридически правильным, а по существу - попранием истинного правосудия и общечеловеческих представлений о добре и справедливости.

4. Указанные сомнения, внутренние колебания и страх несправедливо осудить неповинного или лишь формально виновного человека нравственно-психологически подталкивают присяжных заседателей к вынесению в отношении подсудимого оправдательного вердикта или же, когда имеются нравственные и юридические основания для признания его виновности, обвинительного вердикта с признанием его заслуживающим снисхождения.

5. Вероятность формирования у присяжных заседателей всех указанных компонентов внутреннего убеждения о виновности подсудимого, нравственно-психологически предрасполагающих их к вынесению обвинительного вердикта, возрастает, когда предварительное и судебное следствия проведены качественно, в процессе судебного следствия в оптимальной последовательности представлено достаточное количество относимых, достоверных и допустимых доказательств, на основании которых полно и всесторонне, с учетом позиции защиты и обвинения, исследованы вопросы о виновности и другие обстоятельства, подлежащие доказыванию.

Рассмотренные выше закономерности функционирования здравого смысла как интеллектуальной основы и совести как нравственной основы судопроизводства и защиты в суде с участием присяжных заседателей адвокат должен учитывать при подготовке и ведении защиты на разных этапах судопроизводства с участием присяжных заседателей.