Рубль – это многое объясняет!

Деньги – штука прочная, способная выдержать очень многое, сломать их очень трудно, но не невозможно. Понятно, что когда они все-таки ломаются, то ломается прежде всего вера в них. Потому что мы с вами уже установили: деньги не в бумажках и монетках, а у нас в головах. Именно вера обеспечивает прочность даже в условиях инфляции (и правительства иногда нещадно эксплуатируют эту веру). Особый, редчайший случай в мировой истории – когда правительства веру эту, наоборот, сознательно разрушают. Но и это дается не так просто.

В мае 1918 года Сергей Прокофьев выехал – с разрешения Луначарского – на Запад через Японию. С собой он вез изрядную сумму рублей – старых царских ассигнаций, с портретами уже более года как свергнутого Николая II.

Композитор две недели ехал от Москвы до Владивостока и на каждой крупной станции справлялся о курсе рубля. Были какие-то странноватые колебания местного значения (время было путаное), но в целом рубль катился вниз последовательно. Тем не менее чудак Прокофьев отказывался верить в окончательное крушение родной валюты, ему было обидно отдать за бесценок все свои накопления, заработанные тяжким трудом (с невероятной скоростью научился писать партитуры!) и большим талантом.

Ведь всю его сознательную жизнь рубль был очень даже крепкой валютой, имел золотую «начинку» (0,7742 грамма за рубль). Но и ассигнации свободно обменивались и на золото и на любые другие достойные валюты (примерно по два рубля за доллар и по десять – за английский фунт).

Разум его настолько не желал смириться с окончательностью падения курса, что Прокофьев все-таки отказался во Владивостоке поменять последние рубли на доллары. Надеясь получить за них больше за рубежом, Прокофьев спрятал деньги под шляпу и таким образом протащил на борт японского судна.

По прибытии в Японию выяснилось, что рисковал он совершенно зря, напрасно дерзко обманывал таможенников – пока он плыл, курс рубля упал еще ниже! Гораздо ниже!

А, впрочем, в самом ли деле был Прокофьев таким уж чудаком? Он, между прочим, финансовых материй не чурался, довольно много играл на бирже (хоть и с переменным успехом). А может быть, «чудаком» был как раз не он, а кто-то другой? Прокофьеву трудно было предвидеть то, чего никакой здравомыслящий человек угадать не мог – что новая власть собирается свою национальную валюту вполне сознательно, и с упоением, уничтожить!

Деньги падали и падали, теряли в цене, пока не превратились в цветные бумажки, годные разве что для разжигания печек или прикуривания (опять привет Сержу Гинзбургу, он же Люсьен Генсбур, родители которого как раз в тот момент тоже готовились покинуть Россию).

Советская власть намеревалась обходиться совсем без денег. Потом придумали миф, что эта нелепая попытка (даже ненавидевший деньги Маркс, наверно, в гробу перевернулся!) была оправданна – военный коммунизм, дескать, был необходим в условиях гражданской войны и разрухи.

В действительности же дело обстояло скорее наоборот: введение «коммунизма» предшествовало гражданской войне и значительно усугубило ее. За полгода своего полупребывания у власти Временное правительство и то успело понапечатать «керенок», а большевики за шесть месяцев так называемого «триумфального шествия советской власти» много чего успели сделать (и газеты, и книги, и статьи и листовки – всё печатали в больших количествах), но денег своих создавать явно не собирались. Потом Ленин опомнится, решит отложить окончательную расправу над гнусным предметом, без которого экономика явно не собиралась работать. Напишет: предполагался «некий непосредственный переход без торговли, шаг к социалистическому товарообмену. Оказалось: жизнь сорвала товарообмен и поставила на его место куплю-продажу».

Но это будет признано только в октябре 1921-го, а в 1919-м все-таки нехотя взялись за выпуск денег новой власти. Но от самого ненавистного слова отказались, вместо него ввели какие-то нелепые «совзнаки», которые оформлялись с нарочитой небрежностью – что-то вроде расписок с печатью. Потом нечто антиэстетическое, с расплывавшейся типографской краской, на оберточной по виду бумаге все-таки стали печатать, упорствуя в том, что это не деньги, а так, некая временная у. е.: перебиться, мол, пару месяцев или годок, пока в этом зле окончательно не отпадет нужда.

«Совзнаки» соответственно и воспринимались населением – как эдакие «условные единицы», неизвестно что измерявшие своими непомерными номиналами.

Производство не восстанавливалось, а без отмененных торговцев-посредников не налаживалось снабжение, хотя наркомы и не спали ночи напролет, пытаясь хоть как-то обеспечить население минимумом необходимого.

Если провести исторические параллели, то в революционных и кризисных ситуациях грамотные властители действовали скорее противоположным образом. В IV веке, в тяжелую годину перестройки и структурных, практически рыночных реформ, римский император Диоклетиан ввел смертную казнь за отказ принимать официальные деньги в качестве средства платежа. Также сурово поступали и революционные власти Франции в конце XVIII века.

Та еще, конечно, экономическая мера – но, по крайней мере, властители понимали, что с доверия к национальной валюте начинается надежда на стабилизацию экономики. Всей общественной жизни вообще.

Советская же власть штамповала свои «знаки» не считая – денежную массу никто не учитывал – такое даже в голову никому не приходило! Так что работала, конечно, классическая формула: когда слишком много «денег» гоняется за ограниченным количеством товаров, когда спрос одолевает предложение – это был рецепт быстрого роста инфляции. Но все же гиперинфляция была предопределена прежде всего полным неверием населения в советскую «валюту» – еще бы! Как можно поверить в деньги тех, кто сам в них нисколько не верит. По Булгакову: разруха была прежде всего в головах. И от этого уже – в финансах и экономике.

Еще одна интересная историческая параллель: Германия дважды в ХХ веке – после мировых войн – тоже переживала гиперинфляцию. И там тоже была в те моменты утрачена вера в марку – и в государственную власть. В начале 20-х годов на бумажки с астрономическим количеством нулей уже мало кто обращал внимание, а главной валютой стало сливочное масло – благо оно распределялось в удобных, достаточно компактных пачках… Но затем – почти одновременно с НЭПом в России – Германия ввела новую марку, «прицепив» ее к доллару, причем как! Ровнехонько по тому «золотому» курсу, который существовал до начала войны, так хорошо еще памятному населению. Было в сытые благополучные времена 4,2 марки за один «бакс» – вот и опять вернулись к тому же!

Конечно, в ходе реформы была резко сокращена денежная масса, но германские властители оказались гениями психологии – немцы снова поверили в свою валюту!

Большевикам же пришлось прибегать к более сильнодействующим средствам и повторять ход царского реформатора Сергея Витте, введшего в конце предыдущего столетия параллельную, обеспеченную золотом валюту в качестве переходной меры перед введением полного золотого стандарта.

Чем еще обе эти истории – российская и германская – поучительны и удивительны, так это тем, что они обе как бы опровергают закон Гришема – в этих случаях «хорошие деньги» почему-то вытеснили «плохие». А должно быть наоборот!

Почему вдруг такое исключение из общего, казалось бы, правила?

А потому, что в данном случае «плохие» («совзнаки», да и полностью вышедшие из доверия «несолидные» веймарские марки) уже вообще деньгами в полном смысле слова считать было нельзя. Все-таки во всех описанных Томасом Гришемом случаях даже и «плохие» пользовались кое-каким доверием населения. Все-таки минимум респектабельности необходим, чтобы циркулировать в обществе! А бессмысленные фантики этой роли играть никак не могут. Они не «плохие» и не «хорошие» – они вообще уже «не-деньги»!

И еще – такое, видимо, случается в послекризисные, голодные периоды, когда измотанное население сильно ностальгирует по прежней стабильности и жадно хватается за что угодно, что напоминает «доброе старое время».

В России с этого начался НЭП. То есть понятно, что тружениками, винтиками и двигателями НЭПа были «недобитые мелкие буржуи», не успевшие утратить предпринимательских навыков и, как черти из-под лавки, вдруг снова появившиеся на свет при первой же возможности. Но без нормально функционирующих денег все они так бы и остались под своими лавками.

И, кстати, семьдесят лет спустя в упрек Гайдару ставили, что он сначала отпустил цены, а потом только стал проводить приватизацию. Замечательно было бы сделать наоборот – всё, дескать, не так мучительно бы происходило. Замечательно-то замечательно, но реально ли? Чтобы запустить экономику, надо было сначала дать ей полноценную валюту, а сделать это со старыми советскими ценами, увы, было невозможно. Да и какой такой предприниматель захотел бы торговать заведомо себе в убыток – разве что бандиты, которым надо было хоть как-то отмывать свои неправедные «активы».

И дело даже не только в убытках – просто заниматься частным предпринимательством, покупать, продавать, брать кредиты, составлять бизнес-планы, закладывать маржу, высчитывать проценты, руководствуясь при этом несгибаемыми ценами, которые когда-то, в другую эпоху, ковыряя в носу, взял с потолка чиновник Госплана, – дело абсолютно безнадежное.

Знаменитая история, передававшаяся из уст в уста в 70-е годы, – об участнике войны, то ли Герое Советского Союза, то ли просто орденоносце, которого бросили на «укрепление торговли» директором магазина «Овощи-фрукты» в центре Москвы. Магазин тот все как-то не мог выполнить план, и к тому же уровень жалоб и на грубость продавцов и на отвратительное качество товара почему-то превосходил средние показатели.

Герой войны ничего не смыслил в советской торговле, зато был наделен здравым смыслом. Он обнаружил, что в так называемой «пересортице» и продукции второго сорта, которой в основном торговал магазин, встречалось тем не менее достаточно много не разворованных почему-то на базе яблок, апельсинов, помидоров и огурцов приличного качества. И вот он посадил просиживавших без особого дела двух молоденьких практикантш из училища на разборку товара. Приличные экземпляры шли в продажу как «первый сорт» (по соответствующей цене), категория «так-сяк» возвращалась во «второй», а гниль выбрасывалась и списывалась.

Не прошло и нескольких недель, как магазин начал выполнять план. Потом по городу поползли слухи о замечательном, удивительном магазине, и люди стали приезжать туда издалека. И даже продавцы почему-то стали меньше грубить.

Ну и что из этого следовало? Большая премия для умницы-директора? Нет, его арестовали и собирались судить и посадить в тюрьму. Потому что он нарушил закон, присвоил себе функции Госплана и Минфина.

Только геройские награды спасли директора от лагеря. Но работать в торговле ему навсегда запретили, и, говорят, вскоре он умер от инфаркта, не перенеся позора. А магазин вернулся в свое прежнее, нормальное состояние – пустых грязных залов и полупустых полок.

И неважно, что директор ничего, ни копейки, не брал себе, что все были счастливы – и покупатели и продавцы – и что государство было в финансовом выигрыше. Все равно он заслуживал жестокого наказания, потому что замахнулся на святое! Он позволил себе в рамках одного, отдельно взятого магазина сделать советский рубль отчасти настоящими деньгами. Даже слегка конвертируемыми – по крайней мере, во фрукты и овощи.

Не знаю, насколько подлинно и точно пересказывали эту историю, но понятно, о чем она говорит: для того чтобы деньги были деньгами, им надо, как минимум, позволить выполнять функцию ценообразования – выравнивать спрос и предложение. И тогда они способны творить чудеса.

Или вот еще пример – несколько иного свойства. Однажды я с коллегами путешествовал по Японии по приглашению одной уважаемой местной газеты. И вот, помимо множества других чудес, решили хозяева показать нам образец народного капитализма и привезли в одно рыболовецкое хозяйство на берегу моря, не очень далеко от Нагасаки. Хозяйство было чем-то вроде кооператива, объединявшего несколько сотен местных рыбацких семейств. Соединение сил позволяло им скидываться, когда это было необходимо, брать сообща кредиты и так далее. Все вообще работало там замечательно и слаженно, как часы. Но особенно меня поразил маленький научно-исследовательский институт (или лаборатория) при этом кооперативе. Несколько трудившихся там инженеров и молодых ученых корпели над способами повышения эффективности труда рыбаков, внедряли всякие мелкие и крупные инновации. Особенно они гордились разработкой одной небольшой группы (три человека, кажется), которая придумала, что делать с рыбными отходами и прежде всего костями. Какой-то они изобрели очень экономичный способ, как перерабатывать эти пропадавшие ранее отходы в замечательные витамины и пищевые добавки, за которые фармацевтические компании были готовы платить приличные деньги. Уже через год все расходы были окуплены, кредиты погашены, и кооператив получил источник регулярных дополнительных доходов. «Какую же премию дали вы таким замечательным изобретателям?» – спросил я. Руководители очень удивились. «Какую еще премию? За что же они у нас зарплату получают!»

А все это происходило в то время, когда в СССР вдруг задумались о важности «материального стимулирования». Когда гремел фильм «Премия» и так далее. И нам это было совсем непонятно: как это так, даже в Совке дали бы пару месячных окладов за такое замечательное дело, а здесь-то, в меркантильном мире капитализма? Что-то концы с концами не сходятся.

Потом я обсуждал эту проблему с японскими экономистами и вот каков примерно был их комментарий. Конечно, особенности национального менталитета играют большую роль. Можно даже предположить, что социализм больше подходит японцам с их педантичностью, дисциплинированностью и терпеливостью, чем русским. Но не в этом дело, потому что никакого социализма в Японии все-таки нет. А вот что есть, так это довольно высокая безработица, при которой иметь постоянный приличный заработок – уже само по себе счастливый жребий, и никакого дополнительного стимулирования не требуется. Мало того, частью общества премии воспринимаются как нечто подобное чаевым, к которым традиционно существует несколько презрительное отношение. (И если вдуматься – действительно, разве чаевые не та же премия по своей сути?)

Далее – сотрудники такого института по условиям своего контракта обязаны находить экономически выгодные инновации, и если они в этом не преуспевают, то – действительно – за что же им зарплату платить и при чем тут премии?

Ну и, наконец, последнее, но очень важное обстоятельство: японцы чрезвычайно, до трепетности, уважают свою валюту – иену. Вера в нее почти абсолютна. А долго ли бы она, эта вера, продержалась, если бы иена была валютой слабой, неконвертируемой, неполноценной по отношению к другим, к тому же доллару – деньгам победителей и оккупантов? И если бы на иену не всё и не всегда можно было купить? Японцы народ стоический, подождали бы, потерпели. Некоторое время. Не очень долго. А потом началось бы, пожалуй, весеннее, осеннее или зимнее «наступление трудящихся» (помните этот любимый советскими пропагандистами термин?). И стали бы тогда японцы требовать себе всяких поблажек и, действительно, премий, например. Но и премии вряд ли бы помогли. С уважением можно относиться только к настоящим деньгам, ведь они мера твоего труда и социального статуса!

Но вернемся к НЭПу. В 1922 году Ленин решил, что особенности русского национального характера тоже требуют существования уважаемой, крепкой валюты. По крайней мере, до тех пор, пока большевики не укрепят свою власть. Ему с трудом удалось уговорить своих товарищей по партии – им было до боли обидно согласиться на восстановление этого уже почти уничтоженного, презренного буржуазного института, этой гнусной сути капитализма, проклятой Марксом (помните: «мать всех извращений, разрушитель всех социальных отношений»).

Я уверен: если бы Ленин товарищей не уговорил, то советской власти очень скоро пришел бы конец. Парадокс: конвертируемая валюта как спаситель коммунистической власти!

Вернуться к названию «рубль» – это было, конечно, уже чересчур. Поэтому долго и мучительно искали замену: предлагали старинную гривну, целковый, еще какие-то нелепые слова, но потом, наконец, остановились на червонце. Тоже вроде бы старорежимное слово – им обозначалась золотая монета номиналом в 10 рублей, придуманная министром финансов, а затем премьером, Сергеем Юльевичем Витте, как переходная мера к конвертируемости. (Так называемый «новый империал»; чеканился также и «полуимпериал» достоинством в пять рублей золотом.) Так или иначе, но само это слово – червонец – ассоциировалось с самой эффективной денежной реформой в истории России.

Тогда, в конце XIX века, Витте жестко привязал рубль к золоту, дал Государственному банку право печатать обеспеченные золотом банкноты (см. главу «Страсти по золоту»).

Червонец, соответственно, и был поначалу золотой монетой, но вскоре, на этот раз в полном соответствии с законом Гришема, был сменен бумажными ассигнациями. Неважно: они воспринимались как полномочные представители золота и пользовались полнейшим доверием и населения внутри страны, и за рубежом. И даже когда позднее тихой сапой вернулся в страну рубль, уже обеспеченный лишь «всем достоянием Союза ССР», он долго еще нес на себе отсвет того, червонного золота, помогавшего вершить круговорот товарного обмена почти до самой войны. И даже в 60-е приходилось слышать мечтательные воспоминания старушек: «Эх, вот до войны была селедка так селедка… а ветчина, а хлеб, а конфеты!..» Как водится, старушки все преувеличивали, конечно, и даже подзабыли, что перед самой войной уже начались кое-где и перебои со снабжением – рубль уже не имел былой силы. Да и денег многим не хватало даже на товары первой необходимости. Один мой знакомый старшего поколения рассказывал, что в его малообеспеченной, интеллигентской семье до войны в Москве все спали без постельного белья – оно было непозволительной роскошью.

Интересно, что Сталин полностью и окончательно свернул НЭП именно в самом начале 30-х годов (отправив нэпманов на этот раз не назад под лавки, а в места более отдаленные). Случайно ли совпадение со временем Великой депрессии? Думаю, что нет.

То есть, без сомнения, ликвидация всякого частного предпринимательства и отказ от конвертируемости национальной валюты наверняка и так входили в планы Сталина (в отличие от Бухарина и «правой оппозиции»). Но разор, учиненный Великой депрессией на Западе и особенно в наиболее близкой из западных стран – Германии, вероятно, ускорил события. Появился дополнительный аргумент в пользу более полного и быстрого отгораживания от внешнего мира.

Справедливости ради надо отметить: на фоне очередей на биржах труда, картин закрывающихся заводов и разорявшихся банков, с рыдающими мелкими вкладчиками у захлопнутых окошек, советская стабильность производила выигрышное впечатление. Недаром многие посещавшие тогда Советский Союз представители левой интеллигенции возвращались назад с восторженными рассказами. (Надо думать, им еще и умело показывали то, что надо, и не показывали того, про что им знать было не обязательно.)

Правда, тогда же, в 30-е, выяснилось, что без побудительной силы нормально функционирующих денег экономика не особенно торопится развиваться. Чем побудить бестолковых человеков трудиться во имя светлого будущего не разгибая спины? Лозунги, вера в «отложенное», будущее счастье отчасти помогали, равно как и западные специалисты, которых во времена спада и Великой депрессии можно было заманить в СССР за небольшие деньги. В условиях кризиса перепроизводства и недопотребления тот же Запад с радостью продавал – и недорого – любое необходимое для индустриализации оборудование (без немецких и английских станков уж точно ничего не вышло бы). Продолжалось и выкачивание ресурсов из деревни.

Но всего этого было недостаточно. И рецепт был найден: дармовой труд миллионов заключенных. Одним ударом решались сразу две задачи – и массовые репрессии, укреплявшие режим, и быстрое экономическое развитие при минимальных затратах. Труд зеков, конечно, был малоэффективным, как и всякий рабский труд, но количество переходит в качество – за счет исключительно массового характера этого дешевого труда удавалось и реки поворачивать вспять, и огромные заводы запускать, и лес валить в необходимом объеме. Система, созданная в деревне, тоже приближалась к рабской или, по крайней мере, крепостнической – крестьяне не могли выбирать себе места жительства и работы, были прикреплены, как к помещикам, к колхозам и вынуждены были трудиться почти даром – за минимум, необходимый для простого восстановления жизненных сил. Вся прибавочная стоимость (если следовать формуле Маркса) присваивалась государством.

Но так не могло продолжаться вечно, и после смерти Сталина в системе начались сбои. Новые вожди не понимали, что есть только два способа заставить людей и общество напряженно работать – либо кнут, либо пряник. Попытка же создать гибрид из двух этих инструментов не могла закончиться ничем хорошим. Начался период отмирания социалистической системы (некоторые западные специалисты настаивают, впрочем, что это название не отражает сути существовавшего в СССР общественного устройства). Если использовать терминологию, предложенную для таких систем Марксом и Энгельсом, это был скорее некий «азиатский способ производства» – короче говоря, форма госфеодализма.

Так или иначе, но на радость нумизматам и монетаристам, всем исследователям феномена денег, явился миру советский застойный, «деревянный», абсолютно неконвертируемый рубль.

Деньги – штука прочная, способная выдержать очень многое, сломать их очень трудно, но не невозможно. Понятно, что когда они все-таки ломаются, то ломается прежде всего вера в них. Потому что мы с вами уже установили: деньги не в бумажках и монетках, а у нас в головах. Именно вера обеспечивает прочность даже в условиях инфляции (и правительства иногда нещадно эксплуатируют эту веру). Особый, редчайший случай в мировой истории – когда правительства веру эту, наоборот, сознательно разрушают. Но и это дается не так просто.

В мае 1918 года Сергей Прокофьев выехал – с разрешения Луначарского – на Запад через Японию. С собой он вез изрядную сумму рублей – старых царских ассигнаций, с портретами уже более года как свергнутого Николая II.

Композитор две недели ехал от Москвы до Владивостока и на каждой крупной станции справлялся о курсе рубля. Были какие-то странноватые колебания местного значения (время было путаное), но в целом рубль катился вниз последовательно. Тем не менее чудак Прокофьев отказывался верить в окончательное крушение родной валюты, ему было обидно отдать за бесценок все свои накопления, заработанные тяжким трудом (с невероятной скоростью научился писать партитуры!) и большим талантом.

Ведь всю его сознательную жизнь рубль был очень даже крепкой валютой, имел золотую «начинку» (0,7742 грамма за рубль). Но и ассигнации свободно обменивались и на золото и на любые другие достойные валюты (примерно по два рубля за доллар и по десять – за английский фунт).

Разум его настолько не желал смириться с окончательностью падения курса, что Прокофьев все-таки отказался во Владивостоке поменять последние рубли на доллары. Надеясь получить за них больше за рубежом, Прокофьев спрятал деньги под шляпу и таким образом протащил на борт японского судна.

По прибытии в Японию выяснилось, что рисковал он совершенно зря, напрасно дерзко обманывал таможенников – пока он плыл, курс рубля упал еще ниже! Гораздо ниже!

А, впрочем, в самом ли деле был Прокофьев таким уж чудаком? Он, между прочим, финансовых материй не чурался, довольно много играл на бирже (хоть и с переменным успехом). А может быть, «чудаком» был как раз не он, а кто-то другой? Прокофьеву трудно было предвидеть то, чего никакой здравомыслящий человек угадать не мог – что новая власть собирается свою национальную валюту вполне сознательно, и с упоением, уничтожить!

Деньги падали и падали, теряли в цене, пока не превратились в цветные бумажки, годные разве что для разжигания печек или прикуривания (опять привет Сержу Гинзбургу, он же Люсьен Генсбур, родители которого как раз в тот момент тоже готовились покинуть Россию).

Советская власть намеревалась обходиться совсем без денег. Потом придумали миф, что эта нелепая попытка (даже ненавидевший деньги Маркс, наверно, в гробу перевернулся!) была оправданна – военный коммунизм, дескать, был необходим в условиях гражданской войны и разрухи.

В действительности же дело обстояло скорее наоборот: введение «коммунизма» предшествовало гражданской войне и значительно усугубило ее. За полгода своего полупребывания у власти Временное правительство и то успело понапечатать «керенок», а большевики за шесть месяцев так называемого «триумфального шествия советской власти» много чего успели сделать (и газеты, и книги, и статьи и листовки – всё печатали в больших количествах), но денег своих создавать явно не собирались. Потом Ленин опомнится, решит отложить окончательную расправу над гнусным предметом, без которого экономика явно не собиралась работать. Напишет: предполагался «некий непосредственный переход без торговли, шаг к социалистическому товарообмену. Оказалось: жизнь сорвала товарообмен и поставила на его место куплю-продажу».

Но это будет признано только в октябре 1921-го, а в 1919-м все-таки нехотя взялись за выпуск денег новой власти. Но от самого ненавистного слова отказались, вместо него ввели какие-то нелепые «совзнаки», которые оформлялись с нарочитой небрежностью – что-то вроде расписок с печатью. Потом нечто антиэстетическое, с расплывавшейся типографской краской, на оберточной по виду бумаге все-таки стали печатать, упорствуя в том, что это не деньги, а так, некая временная у. е.: перебиться, мол, пару месяцев или годок, пока в этом зле окончательно не отпадет нужда.

«Совзнаки» соответственно и воспринимались населением – как эдакие «условные единицы», неизвестно что измерявшие своими непомерными номиналами.

Производство не восстанавливалось, а без отмененных торговцев-посредников не налаживалось снабжение, хотя наркомы и не спали ночи напролет, пытаясь хоть как-то обеспечить население минимумом необходимого.

Если провести исторические параллели, то в революционных и кризисных ситуациях грамотные властители действовали скорее противоположным образом. В IV веке, в тяжелую годину перестройки и структурных, практически рыночных реформ, римский император Диоклетиан ввел смертную казнь за отказ принимать официальные деньги в качестве средства платежа. Также сурово поступали и революционные власти Франции в конце XVIII века.

Та еще, конечно, экономическая мера – но, по крайней мере, властители понимали, что с доверия к национальной валюте начинается надежда на стабилизацию экономики. Всей общественной жизни вообще.

Советская же власть штамповала свои «знаки» не считая – денежную массу никто не учитывал – такое даже в голову никому не приходило! Так что работала, конечно, классическая формула: когда слишком много «денег» гоняется за ограниченным количеством товаров, когда спрос одолевает предложение – это был рецепт быстрого роста инфляции. Но все же гиперинфляция была предопределена прежде всего полным неверием населения в советскую «валюту» – еще бы! Как можно поверить в деньги тех, кто сам в них нисколько не верит. По Булгакову: разруха была прежде всего в головах. И от этого уже – в финансах и экономике.

Еще одна интересная историческая параллель: Германия дважды в ХХ веке – после мировых войн – тоже переживала гиперинфляцию. И там тоже была в те моменты утрачена вера в марку – и в государственную власть. В начале 20-х годов на бумажки с астрономическим количеством нулей уже мало кто обращал внимание, а главной валютой стало сливочное масло – благо оно распределялось в удобных, достаточно компактных пачках… Но затем – почти одновременно с НЭПом в России – Германия ввела новую марку, «прицепив» ее к доллару, причем как! Ровнехонько по тому «золотому» курсу, который существовал до начала войны, так хорошо еще памятному населению. Было в сытые благополучные времена 4,2 марки за один «бакс» – вот и опять вернулись к тому же!

Конечно, в ходе реформы была резко сокращена денежная масса, но германские властители оказались гениями психологии – немцы снова поверили в свою валюту!

Большевикам же пришлось прибегать к более сильнодействующим средствам и повторять ход царского реформатора Сергея Витте, введшего в конце предыдущего столетия параллельную, обеспеченную золотом валюту в качестве переходной меры перед введением полного золотого стандарта.

Чем еще обе эти истории – российская и германская – поучительны и удивительны, так это тем, что они обе как бы опровергают закон Гришема – в этих случаях «хорошие деньги» почему-то вытеснили «плохие». А должно быть наоборот!

Почему вдруг такое исключение из общего, казалось бы, правила?

А потому, что в данном случае «плохие» («совзнаки», да и полностью вышедшие из доверия «несолидные» веймарские марки) уже вообще деньгами в полном смысле слова считать было нельзя. Все-таки во всех описанных Томасом Гришемом случаях даже и «плохие» пользовались кое-каким доверием населения. Все-таки минимум респектабельности необходим, чтобы циркулировать в обществе! А бессмысленные фантики этой роли играть никак не могут. Они не «плохие» и не «хорошие» – они вообще уже «не-деньги»!

И еще – такое, видимо, случается в послекризисные, голодные периоды, когда измотанное население сильно ностальгирует по прежней стабильности и жадно хватается за что угодно, что напоминает «доброе старое время».

В России с этого начался НЭП. То есть понятно, что тружениками, винтиками и двигателями НЭПа были «недобитые мелкие буржуи», не успевшие утратить предпринимательских навыков и, как черти из-под лавки, вдруг снова появившиеся на свет при первой же возможности. Но без нормально функционирующих денег все они так бы и остались под своими лавками.

И, кстати, семьдесят лет спустя в упрек Гайдару ставили, что он сначала отпустил цены, а потом только стал проводить приватизацию. Замечательно было бы сделать наоборот – всё, дескать, не так мучительно бы происходило. Замечательно-то замечательно, но реально ли? Чтобы запустить экономику, надо было сначала дать ей полноценную валюту, а сделать это со старыми советскими ценами, увы, было невозможно. Да и какой такой предприниматель захотел бы торговать заведомо себе в убыток – разве что бандиты, которым надо было хоть как-то отмывать свои неправедные «активы».

И дело даже не только в убытках – просто заниматься частным предпринимательством, покупать, продавать, брать кредиты, составлять бизнес-планы, закладывать маржу, высчитывать проценты, руководствуясь при этом несгибаемыми ценами, которые когда-то, в другую эпоху, ковыряя в носу, взял с потолка чиновник Госплана, – дело абсолютно безнадежное.

Знаменитая история, передававшаяся из уст в уста в 70-е годы, – об участнике войны, то ли Герое Советского Союза, то ли просто орденоносце, которого бросили на «укрепление торговли» директором магазина «Овощи-фрукты» в центре Москвы. Магазин тот все как-то не мог выполнить план, и к тому же уровень жалоб и на грубость продавцов и на отвратительное качество товара почему-то превосходил средние показатели.

Герой войны ничего не смыслил в советской торговле, зато был наделен здравым смыслом. Он обнаружил, что в так называемой «пересортице» и продукции второго сорта, которой в основном торговал магазин, встречалось тем не менее достаточно много не разворованных почему-то на базе яблок, апельсинов, помидоров и огурцов приличного качества. И вот он посадил просиживавших без особого дела двух молоденьких практикантш из училища на разборку товара. Приличные экземпляры шли в продажу как «первый сорт» (по соответствующей цене), категория «так-сяк» возвращалась во «второй», а гниль выбрасывалась и списывалась.

Не прошло и нескольких недель, как магазин начал выполнять план. Потом по городу поползли слухи о замечательном, удивительном магазине, и люди стали приезжать туда издалека. И даже продавцы почему-то стали меньше грубить.

Ну и что из этого следовало? Большая премия для умницы-директора? Нет, его арестовали и собирались судить и посадить в тюрьму. Потому что он нарушил закон, присвоил себе функции Госплана и Минфина.

Только геройские награды спасли директора от лагеря. Но работать в торговле ему навсегда запретили, и, говорят, вскоре он умер от инфаркта, не перенеся позора. А магазин вернулся в свое прежнее, нормальное состояние – пустых грязных залов и полупустых полок.

И неважно, что директор ничего, ни копейки, не брал себе, что все были счастливы – и покупатели и продавцы – и что государство было в финансовом выигрыше. Все равно он заслуживал жестокого наказания, потому что замахнулся на святое! Он позволил себе в рамках одного, отдельно взятого магазина сделать советский рубль отчасти настоящими деньгами. Даже слегка конвертируемыми – по крайней мере, во фрукты и овощи.

Не знаю, насколько подлинно и точно пересказывали эту историю, но понятно, о чем она говорит: для того чтобы деньги были деньгами, им надо, как минимум, позволить выполнять функцию ценообразования – выравнивать спрос и предложение. И тогда они способны творить чудеса.

Или вот еще пример – несколько иного свойства. Однажды я с коллегами путешествовал по Японии по приглашению одной уважаемой местной газеты. И вот, помимо множества других чудес, решили хозяева показать нам образец народного капитализма и привезли в одно рыболовецкое хозяйство на берегу моря, не очень далеко от Нагасаки. Хозяйство было чем-то вроде кооператива, объединявшего несколько сотен местных рыбацких семейств. Соединение сил позволяло им скидываться, когда это было необходимо, брать сообща кредиты и так далее. Все вообще работало там замечательно и слаженно, как часы. Но особенно меня поразил маленький научно-исследовательский институт (или лаборатория) при этом кооперативе. Несколько трудившихся там инженеров и молодых ученых корпели над способами повышения эффективности труда рыбаков, внедряли всякие мелкие и крупные инновации. Особенно они гордились разработкой одной небольшой группы (три человека, кажется), которая придумала, что делать с рыбными отходами и прежде всего костями. Какой-то они изобрели очень экономичный способ, как перерабатывать эти пропадавшие ранее отходы в замечательные витамины и пищевые добавки, за которые фармацевтические компании были готовы платить приличные деньги. Уже через год все расходы были окуплены, кредиты погашены, и кооператив получил источник регулярных дополнительных доходов. «Какую же премию дали вы таким замечательным изобретателям?» – спросил я. Руководители очень удивились. «Какую еще премию? За что же они у нас зарплату получают!»

А все это происходило в то время, когда в СССР вдруг задумались о важности «материального стимулирования». Когда гремел фильм «Премия» и так далее. И нам это было совсем непонятно: как это так, даже в Совке дали бы пару месячных окладов за такое замечательное дело, а здесь-то, в меркантильном мире капитализма? Что-то концы с концами не сходятся.

Потом я обсуждал эту проблему с японскими экономистами и вот каков примерно был их комментарий. Конечно, особенности национального менталитета играют большую роль. Можно даже предположить, что социализм больше подходит японцам с их педантичностью, дисциплинированностью и терпеливостью, чем русским. Но не в этом дело, потому что никакого социализма в Японии все-таки нет. А вот что есть, так это довольно высокая безработица, при которой иметь постоянный приличный заработок – уже само по себе счастливый жребий, и никакого дополнительного стимулирования не требуется. Мало того, частью общества премии воспринимаются как нечто подобное чаевым, к которым традиционно существует несколько презрительное отношение. (И если вдуматься – действительно, разве чаевые не та же премия по своей сути?)

Далее – сотрудники такого института по условиям своего контракта обязаны находить экономически выгодные инновации, и если они в этом не преуспевают, то – действительно – за что же им зарплату платить и при чем тут премии?

Ну и, наконец, последнее, но очень важное обстоятельство: японцы чрезвычайно, до трепетности, уважают свою валюту – иену. Вера в нее почти абсолютна. А долго ли бы она, эта вера, продержалась, если бы иена была валютой слабой, неконвертируемой, неполноценной по отношению к другим, к тому же доллару – деньгам победителей и оккупантов? И если бы на иену не всё и не всегда можно было купить? Японцы народ стоический, подождали бы, потерпели. Некоторое время. Не очень долго. А потом началось бы, пожалуй, весеннее, осеннее или зимнее «наступление трудящихся» (помните этот любимый советскими пропагандистами термин?). И стали бы тогда японцы требовать себе всяких поблажек и, действительно, премий, например. Но и премии вряд ли бы помогли. С уважением можно относиться только к настоящим деньгам, ведь они мера твоего труда и социального статуса!

Но вернемся к НЭПу. В 1922 году Ленин решил, что особенности русского национального характера тоже требуют существования уважаемой, крепкой валюты. По крайней мере, до тех пор, пока большевики не укрепят свою власть. Ему с трудом удалось уговорить своих товарищей по партии – им было до боли обидно согласиться на восстановление этого уже почти уничтоженного, презренного буржуазного института, этой гнусной сути капитализма, проклятой Марксом (помните: «мать всех извращений, разрушитель всех социальных отношений»).

Я уверен: если бы Ленин товарищей не уговорил, то советской власти очень скоро пришел бы конец. Парадокс: конвертируемая валюта как спаситель коммунистической власти!

Вернуться к названию «рубль» – это было, конечно, уже чересчур. Поэтому долго и мучительно искали замену: предлагали старинную гривну, целковый, еще какие-то нелепые слова, но потом, наконец, остановились на червонце. Тоже вроде бы старорежимное слово – им обозначалась золотая монета номиналом в 10 рублей, придуманная министром финансов, а затем премьером, Сергеем Юльевичем Витте, как переходная мера к конвертируемости. (Так называемый «новый империал»; чеканился также и «полуимпериал» достоинством в пять рублей золотом.) Так или иначе, но само это слово – червонец – ассоциировалось с самой эффективной денежной реформой в истории России.

Тогда, в конце XIX века, Витте жестко привязал рубль к золоту, дал Государственному банку право печатать обеспеченные золотом банкноты (см. главу «Страсти по золоту»).

Червонец, соответственно, и был поначалу золотой монетой, но вскоре, на этот раз в полном соответствии с законом Гришема, был сменен бумажными ассигнациями. Неважно: они воспринимались как полномочные представители золота и пользовались полнейшим доверием и населения внутри страны, и за рубежом. И даже когда позднее тихой сапой вернулся в страну рубль, уже обеспеченный лишь «всем достоянием Союза ССР», он долго еще нес на себе отсвет того, червонного золота, помогавшего вершить круговорот товарного обмена почти до самой войны. И даже в 60-е приходилось слышать мечтательные воспоминания старушек: «Эх, вот до войны была селедка так селедка… а ветчина, а хлеб, а конфеты!..» Как водится, старушки все преувеличивали, конечно, и даже подзабыли, что перед самой войной уже начались кое-где и перебои со снабжением – рубль уже не имел былой силы. Да и денег многим не хватало даже на товары первой необходимости. Один мой знакомый старшего поколения рассказывал, что в его малообеспеченной, интеллигентской семье до войны в Москве все спали без постельного белья – оно было непозволительной роскошью.

Интересно, что Сталин полностью и окончательно свернул НЭП именно в самом начале 30-х годов (отправив нэпманов на этот раз не назад под лавки, а в места более отдаленные). Случайно ли совпадение со временем Великой депрессии? Думаю, что нет.

То есть, без сомнения, ликвидация всякого частного предпринимательства и отказ от конвертируемости национальной валюты наверняка и так входили в планы Сталина (в отличие от Бухарина и «правой оппозиции»). Но разор, учиненный Великой депрессией на Западе и особенно в наиболее близкой из западных стран – Германии, вероятно, ускорил события. Появился дополнительный аргумент в пользу более полного и быстрого отгораживания от внешнего мира.

Справедливости ради надо отметить: на фоне очередей на биржах труда, картин закрывающихся заводов и разорявшихся банков, с рыдающими мелкими вкладчиками у захлопнутых окошек, советская стабильность производила выигрышное впечатление. Недаром многие посещавшие тогда Советский Союз представители левой интеллигенции возвращались назад с восторженными рассказами. (Надо думать, им еще и умело показывали то, что надо, и не показывали того, про что им знать было не обязательно.)

Правда, тогда же, в 30-е, выяснилось, что без побудительной силы нормально функционирующих денег экономика не особенно торопится развиваться. Чем побудить бестолковых человеков трудиться во имя светлого будущего не разгибая спины? Лозунги, вера в «отложенное», будущее счастье отчасти помогали, равно как и западные специалисты, которых во времена спада и Великой депрессии можно было заманить в СССР за небольшие деньги. В условиях кризиса перепроизводства и недопотребления тот же Запад с радостью продавал – и недорого – любое необходимое для индустриализации оборудование (без немецких и английских станков уж точно ничего не вышло бы). Продолжалось и выкачивание ресурсов из деревни.

Но всего этого было недостаточно. И рецепт был найден: дармовой труд миллионов заключенных. Одним ударом решались сразу две задачи – и массовые репрессии, укреплявшие режим, и быстрое экономическое развитие при минимальных затратах. Труд зеков, конечно, был малоэффективным, как и всякий рабский труд, но количество переходит в качество – за счет исключительно массового характера этого дешевого труда удавалось и реки поворачивать вспять, и огромные заводы запускать, и лес валить в необходимом объеме. Система, созданная в деревне, тоже приближалась к рабской или, по крайней мере, крепостнической – крестьяне не могли выбирать себе места жительства и работы, были прикреплены, как к помещикам, к колхозам и вынуждены были трудиться почти даром – за минимум, необходимый для простого восстановления жизненных сил. Вся прибавочная стоимость (если следовать формуле Маркса) присваивалась государством.

Но так не могло продолжаться вечно, и после смерти Сталина в системе начались сбои. Новые вожди не понимали, что есть только два способа заставить людей и общество напряженно работать – либо кнут, либо пряник. Попытка же создать гибрид из двух этих инструментов не могла закончиться ничем хорошим. Начался период отмирания социалистической системы (некоторые западные специалисты настаивают, впрочем, что это название не отражает сути существовавшего в СССР общественного устройства). Если использовать терминологию, предложенную для таких систем Марксом и Энгельсом, это был скорее некий «азиатский способ производства» – короче говоря, форма госфеодализма.

Так или иначе, но на радость нумизматам и монетаристам, всем исследователям феномена денег, явился миру советский застойный, «деревянный», абсолютно неконвертируемый рубль.