1. Отто Вейнингер в русской революции

В этой заметке мы постараемся очертить место Отто Вейнингера в идеологическом пространстве российской революционности. Иначе говоря, в явлении вейнингерианства нас будет особо интересовать один аспект, а именно политические смыслы, которые книга и судьба австрийского мыслителя приобрели в революционной России. Для их реконструкции мы обратимся к истории одного — наиболее влиятельного — русского перевода. Анализ репутации Вейнингера в России подведет нас к предварительным выводам о функции отсылок к его идеям и биографии в ряде классических текстов русской литературы, посвященных революции.

Отто Вейнингер, конечно же, не мог принять личного участия ни в первой, ни во второй русской революции. Он покончил с собой 3 октября 1903 года, в возрасте двадцати трех лет, пустив себе пулю в сердце в снятой накануне комнате венского дома — того самого, в котором умер Бетховен [19]. Обстоятельства самоубийства Вейнингера произвели сенсацию в австрийской и европейской печати — несмотря на то, что издание “Пола и характера” четырьмя месяцами ранее не вызвало в ней почти никакой реакции. Поступок Вейнингера завершил собой цепь событий — защита философской диссертации в Венском университете и обращение из иудаизма в протестантизм, публикация книги, молчание прессы, обвинения в плагиате, депрессия. Самоубийство было, однако, объяснено прессой прежде всего как выход из того состояния метафизического отчаяния, которое сказалось в опубликованном труде [20]. Мелодраматическая смерть, послужившая, по выражению современного историка, “мрачной рекламой” ученому сочинению Вейнингера, вызвала волну интереса к его теориям и жизни: последовали новые немецкие издания “Пола и характера”, многочисленные переводы и биографические штудии [21].

В России книга имела огромный успех среди учащейся молодежи. Вот как вспоминал свое гимназическое впечатление от чтения Вейнингера Моисей Альтман в дневнике 1922 года:

Помню, как впервые прочел я “Пол и характер” в декабре 1912 года, когда я лежал в скарлатине, <...> какое сильное произвело на меня это произведение впечатление. Весь мир я узрел по-новому, впервые ощутил в душе “великую серьезность”, о которой говорит Ницше. Мне было 16 лет, но, помню, именно в тот год вновь пробудился мой уже несколько лет до этого спавший гений. Меня словно подменили, когда я встал с одра болезни, я встал как бы другим, чужим прежнему “себе”, на самом деле, я думаю, я стал именно собой. С тех пор многое для меня пришло и прошло. Вейнингер остался <...> [22].

Уже в предисловии к первому изданию Аким Волынский сообщал, что “под влиянием идей Вейнингера и как бы увлекаемые примером его трагической смерти, за границей покончили с собой три <российские> девушки, две еврейки и одна славянка” [23]. Как бы ни относились российские критики к вейнингеровской теории (а ее научная ценность многими ставилась под сомнение), общим местом их откликов стало суждение, что его книга — это “драгоценный психологический документ гениального юноши” (Белый) [24]. Жанр этого документа был легко узнаваем — в прессе в это время освещалась “эпидемия самоубийств” среди русской молодежи, широко интерпретировавшаяся как результат поражения революции. Предсмертные письма самоубийц печатались в газетах [25].

Биографическая легенда, сопутствовавшая появлению русского перевода “Пола и характера”, способствовала именно такому пониманию жанровой функции книги. Согласно этой легенде, Вайнингер покончил с собой немедленно по завершении книги, вышедшей уже после его смерти. (Волынский в предисловии писал: “Он написал эту книгу и, вслед за тем, покончил с собой <...> Чувствуешь естественность подобной развязки” [26].) Мережковский разъяснял, что Вейнингер “коснулся” вопроса “о двух полюсах мира, о бытии и небытии, о мужском и женском в их вечной, нездешней противоположности” — “и жизнью поплатился за одно прикосновение” [27]. Самоубийство Вейнингера было прочитано как непосредственный перевод его метафизики в поступок, а книга — как личное письмо, документирующее связь философского мышления автора с его собственной судьбой.

“Появление ее [книги] в 1903 г. вслед за самоубийством автора вызвало в обществе шум и треск, как от взрыва гранаты”, — писал Волынский в предисловии [28]. Помимо характерным образом перевернутого порядка событий, сравнение со взрывом здесь весьма любопытно. Дело в том, что к взрывам и бомбам имел прямое отношение Владимир Лихтенштадт — переводчик Вейнингера [29]. В качестве “техника” боевого отряда эсеров-максималистов он готовил взрывчатку для крупных террористических акций, включая взрыв дачи премьер-министра Столыпина на Аптекарском острове 12 августа 1906 года. В результате этого взрыва 24 человека, включая детей, находившихся на даче, были убиты и 25 — тяжело ранены (Столыпин не пострадал). Двадцатипятилетний Лихтенштадт был арестован 14 октября 1906 года. Над переводом книги Вейнингера он начал работать в заключении, в Петропавловской крепости, в ожидании вероятного смертного приговора. 21 августа 1907 г. Лихтенштадт был приговорен к смертной казни через повешение, однако при конфирмации приговора тремя днями позже генерал М.А. Газенкампф заменил его бессрочной каторгой.

Об аресте Лихтенштадта, суде над ним и о его работе над переводом “Пола и характера” сообщалось в прессе [30]. Так как Лихтенштадт переводил книгу Вейнингера в спешке и в сложных условиях, текст перевода нуждался в редактировании, которое было поручено издательством “Посев” Акиму Волынскому. В предуведомлении “От редактора” Волынский демонстрирует солидарность с молодым узником-террористом: “...я чувствую потребность мысленно пожать руку переводчику, оказавшему мне честь доверием к моему редакторскому труду” [31].

Первый тираж “посевовского” издания (3 тыс. экземпляров) по цене 3 рубля за книгу появился в магазинах в августе 1908 года и быстро разошелся [32]. К февралю 1909 года был напечатан второй тираж в 5 тыс. экземпляров, однако одновременно магазины получили издание “Пола и характера”, подготовленное новой московской издательской фирмой “Сфинкс”. Издание “Сфинкса”, перевод для которого был выполнен С. Прессом, было отпечатано в количестве 10 тыс. экземпляров и стоило вдвое дешевле издания “Посева” — 1 рубль 50 копеек. Появление дешевого конкурирующего издания имело очевидные негативные последствия для сбыта перевода Лихтенштадта—Волынского. Сверх того обнаружилось, что в переводе “Сфинкса” использовался перевод Лихтенштадта из издания “Посева”. По просьбе матери Лихтенштадта молодой литератор Иосиф Ашкинази предпринял сличение переводов и доложил результаты своего расследования Русскому обществу книгопродавцев и издателей, которые признали факт использования “Сфинксом” перевода Лихтенштадта доказанным. В опубликованной резолюции Общество охарактеризовало случившееся как “недопустимое и крайне прискорбное явление в русском книжном деле” [33]. Расследование и публикация резолюции выглядят актом солидарности с переводчиком-политкаторжанином и созвучны желанию Волынского “мысленно пожать руку переводчику”. Добавим, что в газетах рецензировался только перевод Лихтенштадта, а Чуковский и Гиппиус особо отметили его преимущества [34].

Владимир Лихтенштадт происходил из высокообразованной ассимилированной еврейской семьи (отец — судья, мать — переводчик французской литературы). Будучи студентом математического факультета Петербургского университета, он также изучал философию в Лейпцигском университете. Вместе с матерью и женой он был арестован на даче в Лесном после очередной крупной операции максималистов — экспроприации в Фонарном переулке. (Мать и жена были вскоре отпущены за недостаточностью улик.) В заключении Лихтенштадт отказался от услуг защитника. 23 августа 1907 года, после того как ему был зачитан смертный приговор, Лихтенштадт написал прощальное письмо жене, в котором он цитировал Ницше (“вспоминаю о <...> “смерти вовремя””) и говорил, что надеется провести свои последние часы, перечитывая “Заратустру” [35].

Лихтенштадт был освобожден из Шлиссельбургской крепости, где он отбывал наказание, после Февральской революции. Его письма к бывшей (к тому времени) жене, написанные после освобождения, сочетают политический анализ развития событий в Петрограде с философским самоанализом. Примкнув к “правым меньшевикам”, Лихтенштадт занялся культурно-политической работой, с тревогой следил за большевистской угрозой — он был убежден, что большевики ведут страну в “бездну” [36]. 21 мая 1917 года он пишет, что главный порок большевистских лидеров — в том, что они не видят трагедии, совершающейся в стране. “Истинный трагический герой <...> сознательно идет на гибель, и гибнет, ценою жизни спасая более дорогие ценности” [37]. 25 октября Лихтенштадт был в Смольном. В течение следующего года его отношение к большевикам постепенно менялось, и после революции в Германии он переживает крутой мировоззренческий перелом. Он принял решение стать “солдатом большевизма”, чтобы “искупить” неприятие большевистского переворота — свою главную ошибку (“в жизни я слепо прошел мимо жизни”) [38]. Объясняя свое решение идти в Красную армию, он пишет: “Общее и личное совпало — это такое редкое счастье — надо жить, можно жить, борясь за что-то огромное, необъятное, почти космическое — таких моментов так мало в истории! Пусть мы погибнем <...> — мы прожили хоть минуту так ярко, как не жил никто до нас, как сотни лет не будут жить никто после нас...” [39] “Уходить <...> к жизни”, “спасаться через борьбу” — с такими словами Лихтенштадт вступает в партию большевиков, с просьбой послать его комиссаром на фронт [40]. Ницшеанский язык самоанализа дополняется прямой отсылкой к Ницше в одном из последних писем. Дивизионный комиссар Красной армии Владимир Лихтенштадт-Мазин погиб 19 октября 1919 года на фронте Гражданской войны.

Как мы уже отмечали, самоубийство Вейнингера — “юного гения” из Вены — интерпретировалась в России как поступок метафизический. Оно означало успех Вейнингера в реализации трагического и радикального жизненного сценария, отразившего принципиально важную для модернизма ницшеанскую “философию жизни”. Обстоятельства перевода книги Вейнингера на русский еще раз демонстрируют, как ницшеанский поиск трагического сливался в революционной России с экстремистским политическим жестом.

Личность Вейнингера сохранила свою огромную привлекательность для части интеллектуальной российской молодежи, чье умственное взросление прошло в революционные годы. Что бы ни думали эти люди об идеях Вейнингера, привязанность — почти сентиментальная — к его личности с годами не проходила. Юрий Нагибин вспоминал, как уже в 1930-х годах Вейнингер был излюбленной темой разговоров Андрея Платонова: “Помню его фразу: “Бедный, бедный мальчик!”, произносимую так тепло и сочувственно, будто юный и запутавшийся Вейнингер плакал в соседней комнате” [41]. Эта теплота чувствуется и в очерке совсем еще юного Платонова “Душа мира” — гимне вечной женственности, напечатанном в 1920 году в воронежской газете “Красная деревня”. По Платонову, женщина влюблена “в далекий образ совершенного существа — сына, которого нет, но который будет” [42]. В этой любви к дальнему — искупление мира. У женщины “нет личности”, потому что она стала “душой мира” [43].

Мыслитель Отто Вейнингер <...>, — продолжает Платонов, — в своей главной книге “Пол и характер” проклял женщину. <...> Я мог бы опровергнуть эту книгу от начала до конца, но сделаю это в другом месте. Нас эта книга интересует как вопль погибающего — ибо, вынув душу из мира — женщину — Вейнингер зашатался и исчез в вихре безумия (он убил себя юношей). Прощение честному [44].

Книгу Вейнингера Платонов рассматривает как лирический документ, а его честность — как результат соответствия трагической судьбы метафизическому мышлению; иными словами, для Платонова Вейнингер аутентичен до смертного конца.

Что касается платоновского “опровержения” Вейнингера, то на эту роль претендует, как кажется, рассказ “Фро” (1936). Героиня рассказа, Фро, — платоновская версия вечной женственности. В ней подчеркиваются те черты, которые Вейнингер видел в женщине, — ее незавершенность, незаконченность без мужчины, ее непрерывная и всепоглощающая сексуальность и отсутствие у нее способности к логическому мышлению и абстрактно-духовных нужд. Федор, муж Фро, — воплощение мужского начала: мир сексуального ему тесен, его влечет духовно-интеллектуальный труд по преображению “таинственных сил природы” [45]. Дело Федора — дело “коммунизма и науки”, ведущее к “коренному изменению жалкой души человека” [46]. Конфликт между женским и мужским — непримиримый, по Вейнингеру, — у Платонова разрешается в образе ребенка-музыканта, представляющего человечество будущего, которое рождается в совокуплении мужского и женского и в котором состоит метафизическое искупление женского начала. Мир созидания коммунистического будущего представляется Платонову сугубо мужским, но без женщины-матери он лишен смысла.

Вейнингеровские категории “бисексуальности”, “мужского”, “женского”, а также “еврейства” входят в несколько иное соотношение в другом классическом тексте революционной литературы — рассказе Исаака Бабеля “Мой первый гусь”. Бабелевский нарратив начинается с эротизированного описания комдива Савицкого (“я удивился красоте гигантского его тела”) и трансформируется к концу текста в эротизм другого рода (“я видел сны и женщин во сне”) [47]. Между этими двумя точками “кандидат прав петербургского университета” проходит инициацию в казацкое братство — через символическое убийство (гуся), символическое насилие над женщиной (старуха, которая, как и рассказчик, носит очки) и символический отказ от своего еврейства (поедание свинины с казаками). Связь еврейства и женского начала — это маркированно вейнингеровский мотив, особенно в контексте двуполости героя. Преодолевший в себе (в духе Вейнингера) одновременно женщину и еврея, герой принят эскадроном — революционным маскулинным союзом “парней” и “мужиков”. Но гендерная амбивалентность остается неразрешенной как в самом этом союзе (где бойцы спят “с перепутанными ногами” (56) и герою от них приходится “ласка” (54)), так и в герое — чье “сердце, обагренное убийством”, немужественно “текло” (56, финальное слово рассказа).

Еще один текст, в котором фигурирует “Пол и характер” Вейнингера, — это пастернаковский “Доктор Живаго”. 10-я глава романа буквально нашпигована отсылками к Вейнингеру (приезжий анархист, читавший в Пажинске лекцию о поле и характере; эмиссар большевистского ЦК — покаявшийся эсер “товарищ Лидочка”, точно женщина влюбленный в юного партизанского командира Ливерия Микулицына) [48]. В этой главе Пастернак связывает революционный экстремизм масс с кризисом пола (помимо двуполого комиссара, в ней фигурируют проституция, сифилис и онанизм). Видимо, этой связью и объясняются отсылка к Вейнингеру с его радикализмом и “с его безысходной болью пола, достигающей высшего трагизма” (Бердяев) [49].

В статье “Зверебог” — рецензии на вейнингеровский “Пол и характер” — З. Гиппиус поделилась своим предчувствием “революции” в сфере взаимоотношения полов. “Она должна быть более коренной, нежели всякие революции научные и государственные”, — провозгласила Гиппиус [50]. Социальная революция в России повлекла и изменения в отношениях между полами, хотя не такие радикальные, каких ожидали символисты. В этом процессе роль Вейнингера двояка. С одной стороны, в русском контексте он был сближен с одним из психологически выраженных и культурно значимых типов российской революционности — ницшеанским (случай В. Лихтенштадта). С другой стороны, вейнингерианство послужило источником идей и категорий при внесении пола, гендера и сексуальности в литературный анализ российской революционности и самой революции (Платонов, Бабель, Пастернак).

В этой заметке мы постараемся очертить место Отто Вейнингера в идеологическом пространстве российской революционности. Иначе говоря, в явлении вейнингерианства нас будет особо интересовать один аспект, а именно политические смыслы, которые книга и судьба австрийского мыслителя приобрели в революционной России. Для их реконструкции мы обратимся к истории одного — наиболее влиятельного — русского перевода. Анализ репутации Вейнингера в России подведет нас к предварительным выводам о функции отсылок к его идеям и биографии в ряде классических текстов русской литературы, посвященных революции.

Отто Вейнингер, конечно же, не мог принять личного участия ни в первой, ни во второй русской революции. Он покончил с собой 3 октября 1903 года, в возрасте двадцати трех лет, пустив себе пулю в сердце в снятой накануне комнате венского дома — того самого, в котором умер Бетховен [19]. Обстоятельства самоубийства Вейнингера произвели сенсацию в австрийской и европейской печати — несмотря на то, что издание “Пола и характера” четырьмя месяцами ранее не вызвало в ней почти никакой реакции. Поступок Вейнингера завершил собой цепь событий — защита философской диссертации в Венском университете и обращение из иудаизма в протестантизм, публикация книги, молчание прессы, обвинения в плагиате, депрессия. Самоубийство было, однако, объяснено прессой прежде всего как выход из того состояния метафизического отчаяния, которое сказалось в опубликованном труде [20]. Мелодраматическая смерть, послужившая, по выражению современного историка, “мрачной рекламой” ученому сочинению Вейнингера, вызвала волну интереса к его теориям и жизни: последовали новые немецкие издания “Пола и характера”, многочисленные переводы и биографические штудии [21].

В России книга имела огромный успех среди учащейся молодежи. Вот как вспоминал свое гимназическое впечатление от чтения Вейнингера Моисей Альтман в дневнике 1922 года:

Помню, как впервые прочел я “Пол и характер” в декабре 1912 года, когда я лежал в скарлатине, <...> какое сильное произвело на меня это произведение впечатление. Весь мир я узрел по-новому, впервые ощутил в душе “великую серьезность”, о которой говорит Ницше. Мне было 16 лет, но, помню, именно в тот год вновь пробудился мой уже несколько лет до этого спавший гений. Меня словно подменили, когда я встал с одра болезни, я встал как бы другим, чужим прежнему “себе”, на самом деле, я думаю, я стал именно собой. С тех пор многое для меня пришло и прошло. Вейнингер остался <...> [22].

Уже в предисловии к первому изданию Аким Волынский сообщал, что “под влиянием идей Вейнингера и как бы увлекаемые примером его трагической смерти, за границей покончили с собой три <российские> девушки, две еврейки и одна славянка” [23]. Как бы ни относились российские критики к вейнингеровской теории (а ее научная ценность многими ставилась под сомнение), общим местом их откликов стало суждение, что его книга — это “драгоценный психологический документ гениального юноши” (Белый) [24]. Жанр этого документа был легко узнаваем — в прессе в это время освещалась “эпидемия самоубийств” среди русской молодежи, широко интерпретировавшаяся как результат поражения революции. Предсмертные письма самоубийц печатались в газетах [25].

Биографическая легенда, сопутствовавшая появлению русского перевода “Пола и характера”, способствовала именно такому пониманию жанровой функции книги. Согласно этой легенде, Вайнингер покончил с собой немедленно по завершении книги, вышедшей уже после его смерти. (Волынский в предисловии писал: “Он написал эту книгу и, вслед за тем, покончил с собой <...> Чувствуешь естественность подобной развязки” [26].) Мережковский разъяснял, что Вейнингер “коснулся” вопроса “о двух полюсах мира, о бытии и небытии, о мужском и женском в их вечной, нездешней противоположности” — “и жизнью поплатился за одно прикосновение” [27]. Самоубийство Вейнингера было прочитано как непосредственный перевод его метафизики в поступок, а книга — как личное письмо, документирующее связь философского мышления автора с его собственной судьбой.

“Появление ее [книги] в 1903 г. вслед за самоубийством автора вызвало в обществе шум и треск, как от взрыва гранаты”, — писал Волынский в предисловии [28]. Помимо характерным образом перевернутого порядка событий, сравнение со взрывом здесь весьма любопытно. Дело в том, что к взрывам и бомбам имел прямое отношение Владимир Лихтенштадт — переводчик Вейнингера [29]. В качестве “техника” боевого отряда эсеров-максималистов он готовил взрывчатку для крупных террористических акций, включая взрыв дачи премьер-министра Столыпина на Аптекарском острове 12 августа 1906 года. В результате этого взрыва 24 человека, включая детей, находившихся на даче, были убиты и 25 — тяжело ранены (Столыпин не пострадал). Двадцатипятилетний Лихтенштадт был арестован 14 октября 1906 года. Над переводом книги Вейнингера он начал работать в заключении, в Петропавловской крепости, в ожидании вероятного смертного приговора. 21 августа 1907 г. Лихтенштадт был приговорен к смертной казни через повешение, однако при конфирмации приговора тремя днями позже генерал М.А. Газенкампф заменил его бессрочной каторгой.

Об аресте Лихтенштадта, суде над ним и о его работе над переводом “Пола и характера” сообщалось в прессе [30]. Так как Лихтенштадт переводил книгу Вейнингера в спешке и в сложных условиях, текст перевода нуждался в редактировании, которое было поручено издательством “Посев” Акиму Волынскому. В предуведомлении “От редактора” Волынский демонстрирует солидарность с молодым узником-террористом: “...я чувствую потребность мысленно пожать руку переводчику, оказавшему мне честь доверием к моему редакторскому труду” [31].

Первый тираж “посевовского” издания (3 тыс. экземпляров) по цене 3 рубля за книгу появился в магазинах в августе 1908 года и быстро разошелся [32]. К февралю 1909 года был напечатан второй тираж в 5 тыс. экземпляров, однако одновременно магазины получили издание “Пола и характера”, подготовленное новой московской издательской фирмой “Сфинкс”. Издание “Сфинкса”, перевод для которого был выполнен С. Прессом, было отпечатано в количестве 10 тыс. экземпляров и стоило вдвое дешевле издания “Посева” — 1 рубль 50 копеек. Появление дешевого конкурирующего издания имело очевидные негативные последствия для сбыта перевода Лихтенштадта—Волынского. Сверх того обнаружилось, что в переводе “Сфинкса” использовался перевод Лихтенштадта из издания “Посева”. По просьбе матери Лихтенштадта молодой литератор Иосиф Ашкинази предпринял сличение переводов и доложил результаты своего расследования Русскому обществу книгопродавцев и издателей, которые признали факт использования “Сфинксом” перевода Лихтенштадта доказанным. В опубликованной резолюции Общество охарактеризовало случившееся как “недопустимое и крайне прискорбное явление в русском книжном деле” [33]. Расследование и публикация резолюции выглядят актом солидарности с переводчиком-политкаторжанином и созвучны желанию Волынского “мысленно пожать руку переводчику”. Добавим, что в газетах рецензировался только перевод Лихтенштадта, а Чуковский и Гиппиус особо отметили его преимущества [34].

Владимир Лихтенштадт происходил из высокообразованной ассимилированной еврейской семьи (отец — судья, мать — переводчик французской литературы). Будучи студентом математического факультета Петербургского университета, он также изучал философию в Лейпцигском университете. Вместе с матерью и женой он был арестован на даче в Лесном после очередной крупной операции максималистов — экспроприации в Фонарном переулке. (Мать и жена были вскоре отпущены за недостаточностью улик.) В заключении Лихтенштадт отказался от услуг защитника. 23 августа 1907 года, после того как ему был зачитан смертный приговор, Лихтенштадт написал прощальное письмо жене, в котором он цитировал Ницше (“вспоминаю о <...> “смерти вовремя””) и говорил, что надеется провести свои последние часы, перечитывая “Заратустру” [35].

Лихтенштадт был освобожден из Шлиссельбургской крепости, где он отбывал наказание, после Февральской революции. Его письма к бывшей (к тому времени) жене, написанные после освобождения, сочетают политический анализ развития событий в Петрограде с философским самоанализом. Примкнув к “правым меньшевикам”, Лихтенштадт занялся культурно-политической работой, с тревогой следил за большевистской угрозой — он был убежден, что большевики ведут страну в “бездну” [36]. 21 мая 1917 года он пишет, что главный порок большевистских лидеров — в том, что они не видят трагедии, совершающейся в стране. “Истинный трагический герой <...> сознательно идет на гибель, и гибнет, ценою жизни спасая более дорогие ценности” [37]. 25 октября Лихтенштадт был в Смольном. В течение следующего года его отношение к большевикам постепенно менялось, и после революции в Германии он переживает крутой мировоззренческий перелом. Он принял решение стать “солдатом большевизма”, чтобы “искупить” неприятие большевистского переворота — свою главную ошибку (“в жизни я слепо прошел мимо жизни”) [38]. Объясняя свое решение идти в Красную армию, он пишет: “Общее и личное совпало — это такое редкое счастье — надо жить, можно жить, борясь за что-то огромное, необъятное, почти космическое — таких моментов так мало в истории! Пусть мы погибнем <...> — мы прожили хоть минуту так ярко, как не жил никто до нас, как сотни лет не будут жить никто после нас...” [39] “Уходить <...> к жизни”, “спасаться через борьбу” — с такими словами Лихтенштадт вступает в партию большевиков, с просьбой послать его комиссаром на фронт [40]. Ницшеанский язык самоанализа дополняется прямой отсылкой к Ницше в одном из последних писем. Дивизионный комиссар Красной армии Владимир Лихтенштадт-Мазин погиб 19 октября 1919 года на фронте Гражданской войны.

Как мы уже отмечали, самоубийство Вейнингера — “юного гения” из Вены — интерпретировалась в России как поступок метафизический. Оно означало успех Вейнингера в реализации трагического и радикального жизненного сценария, отразившего принципиально важную для модернизма ницшеанскую “философию жизни”. Обстоятельства перевода книги Вейнингера на русский еще раз демонстрируют, как ницшеанский поиск трагического сливался в революционной России с экстремистским политическим жестом.

Личность Вейнингера сохранила свою огромную привлекательность для части интеллектуальной российской молодежи, чье умственное взросление прошло в революционные годы. Что бы ни думали эти люди об идеях Вейнингера, привязанность — почти сентиментальная — к его личности с годами не проходила. Юрий Нагибин вспоминал, как уже в 1930-х годах Вейнингер был излюбленной темой разговоров Андрея Платонова: “Помню его фразу: “Бедный, бедный мальчик!”, произносимую так тепло и сочувственно, будто юный и запутавшийся Вейнингер плакал в соседней комнате” [41]. Эта теплота чувствуется и в очерке совсем еще юного Платонова “Душа мира” — гимне вечной женственности, напечатанном в 1920 году в воронежской газете “Красная деревня”. По Платонову, женщина влюблена “в далекий образ совершенного существа — сына, которого нет, но который будет” [42]. В этой любви к дальнему — искупление мира. У женщины “нет личности”, потому что она стала “душой мира” [43].

Мыслитель Отто Вейнингер <...>, — продолжает Платонов, — в своей главной книге “Пол и характер” проклял женщину. <...> Я мог бы опровергнуть эту книгу от начала до конца, но сделаю это в другом месте. Нас эта книга интересует как вопль погибающего — ибо, вынув душу из мира — женщину — Вейнингер зашатался и исчез в вихре безумия (он убил себя юношей). Прощение честному [44].

Книгу Вейнингера Платонов рассматривает как лирический документ, а его честность — как результат соответствия трагической судьбы метафизическому мышлению; иными словами, для Платонова Вейнингер аутентичен до смертного конца.

Что касается платоновского “опровержения” Вейнингера, то на эту роль претендует, как кажется, рассказ “Фро” (1936). Героиня рассказа, Фро, — платоновская версия вечной женственности. В ней подчеркиваются те черты, которые Вейнингер видел в женщине, — ее незавершенность, незаконченность без мужчины, ее непрерывная и всепоглощающая сексуальность и отсутствие у нее способности к логическому мышлению и абстрактно-духовных нужд. Федор, муж Фро, — воплощение мужского начала: мир сексуального ему тесен, его влечет духовно-интеллектуальный труд по преображению “таинственных сил природы” [45]. Дело Федора — дело “коммунизма и науки”, ведущее к “коренному изменению жалкой души человека” [46]. Конфликт между женским и мужским — непримиримый, по Вейнингеру, — у Платонова разрешается в образе ребенка-музыканта, представляющего человечество будущего, которое рождается в совокуплении мужского и женского и в котором состоит метафизическое искупление женского начала. Мир созидания коммунистического будущего представляется Платонову сугубо мужским, но без женщины-матери он лишен смысла.

Вейнингеровские категории “бисексуальности”, “мужского”, “женского”, а также “еврейства” входят в несколько иное соотношение в другом классическом тексте революционной литературы — рассказе Исаака Бабеля “Мой первый гусь”. Бабелевский нарратив начинается с эротизированного описания комдива Савицкого (“я удивился красоте гигантского его тела”) и трансформируется к концу текста в эротизм другого рода (“я видел сны и женщин во сне”) [47]. Между этими двумя точками “кандидат прав петербургского университета” проходит инициацию в казацкое братство — через символическое убийство (гуся), символическое насилие над женщиной (старуха, которая, как и рассказчик, носит очки) и символический отказ от своего еврейства (поедание свинины с казаками). Связь еврейства и женского начала — это маркированно вейнингеровский мотив, особенно в контексте двуполости героя. Преодолевший в себе (в духе Вейнингера) одновременно женщину и еврея, герой принят эскадроном — революционным маскулинным союзом “парней” и “мужиков”. Но гендерная амбивалентность остается неразрешенной как в самом этом союзе (где бойцы спят “с перепутанными ногами” (56) и герою от них приходится “ласка” (54)), так и в герое — чье “сердце, обагренное убийством”, немужественно “текло” (56, финальное слово рассказа).

Еще один текст, в котором фигурирует “Пол и характер” Вейнингера, — это пастернаковский “Доктор Живаго”. 10-я глава романа буквально нашпигована отсылками к Вейнингеру (приезжий анархист, читавший в Пажинске лекцию о поле и характере; эмиссар большевистского ЦК — покаявшийся эсер “товарищ Лидочка”, точно женщина влюбленный в юного партизанского командира Ливерия Микулицына) [48]. В этой главе Пастернак связывает революционный экстремизм масс с кризисом пола (помимо двуполого комиссара, в ней фигурируют проституция, сифилис и онанизм). Видимо, этой связью и объясняются отсылка к Вейнингеру с его радикализмом и “с его безысходной болью пола, достигающей высшего трагизма” (Бердяев) [49].

В статье “Зверебог” — рецензии на вейнингеровский “Пол и характер” — З. Гиппиус поделилась своим предчувствием “революции” в сфере взаимоотношения полов. “Она должна быть более коренной, нежели всякие революции научные и государственные”, — провозгласила Гиппиус [50]. Социальная революция в России повлекла и изменения в отношениях между полами, хотя не такие радикальные, каких ожидали символисты. В этом процессе роль Вейнингера двояка. С одной стороны, в русском контексте он был сближен с одним из психологически выраженных и культурно значимых типов российской революционности — ницшеанским (случай В. Лихтенштадта). С другой стороны, вейнингерианство послужило источником идей и категорий при внесении пола, гендера и сексуальности в литературный анализ российской революционности и самой революции (Платонов, Бабель, Пастернак).