H НАУКА И ОБЪЕКТИВИРОВАНИЕ
К оглавлению1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 1617 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Проблема индукции
С каждым новым философским открытием и с каждым последующим философским обсуждением, кажется, всё более подтверждается утверждение философа С.Д.Брода: индукция есть триумф естествознания и позор философии.
(Stegmuller , 1971, 13)
В статье, которая открывается приведённой цитататой, Штегмюллер даёт ясную и сжатую формулировку проблемы индукции или "юмовской проблемы", как назвал её К. Поппер.
Имеются ли сохраняющие истинность, расширяющие заключения?
Имеются ли, другими словами, заключения, в которых истинность посылок переносится на вывод, причём вывод имеет большее содержание, чем посылки? Юмовский отрицательный ответ является ясным отрицанием любой формы индуктивизма и он доныне не опровергнут. Все попытки доказать или даже опровергнуть какой-либо принцип индукции, ведут к кругу; ибо для доказательства нужно использовать этот (или другой) принцип индукции.
Грубоватым, но показательным примером индуктивного заключения является принцип пара-индукции(116). Будущая встреча события тем вероятнее, чем реже оно доныне встречалось, и тем невероятнее, чем оно встречалось чаще.
Хотя все эти правила отбрасываются как абсурдные, было бы нелегко опровергнуть позицию пара-индуктивиста. Его правило является точным, его можно даже квантифицировать. Оно может быть сформулировано как правило для указаний и, в долгосрочной перспективе, для последующих отдельных случаев. Оно логически неопровержимо. Также и аргумент успешности ничего не определяет: правда, в соответствии с орто-индукцией, правило, если оно доныне не было успешным, не будет успешным также и в будущем; но пара-индуктивист именно на основе этой неудачи заключает, что его шансы на успех в будущем возрастают, правило пара-индукции демострирует здесь определённую самосогласованность(117). Пара-индуктивист даже учится на основе опыта; ведь он постоянно изменяет свои ожидания в соответствии с прочным правилом. Нормальный способ аргументации здесь отказывает; ибо то, что другие правила заключения оказываются неприменимыми или неразумными, для пара-индуктивиста, естественно, не доказательство того, что он сам иррационален. Принцип пара-индукции, правда. также нельзя доказать. Он представляет собой расширяющее заключение; ибо от (конечно многих) наблюдений он ведёт к высказыванию о чём-то не наблюдаемом. Но невозможно показать, что оно сохраняет истину. И это, согласно аргументации Юма, действует для всех принципов индукции: сохраняющие истину, расширяющие заключения отсутствуют; индукция есть иллюзия.
Значение и мощь юмовской аргументации постоянно недооценивалась и продолжает недооцениваться также и сегодня. Юмовские размышления, например, часто неверно трактуются в том смысле, будто он только показал невозможность доказательства того, что любое индуктивное заключение с истинными посылками имеет истинный вывод.
(Stegmuller, 1971,18)
Юм утверждал скорее, что мы не сможем это доказать ни для какого индуктивного заключения, причём независимо от того, как выглядит индуктивное правило. Правда, как показал Штегмюллер (1971), имеются две производные проблемы от проблемы индукции, теоретическая и практическая: Каковы критерии (или нормы) оценки гипотез (Поппер)? Каковы аргументы для обоснования практических норм (Карнап)? И здесь речь идёт не об этой производной проблеме, а о второй, психологической части юмовской проблемы:(118) Если на основе (повторяющихся) отдельных случаев неоправдано заключать об общих законах или по меньшей мере о других случаях, ещё не имеющихся в наличии, почему вопреки этому, все разумные люди ожидают и верят, что будущий опыт будет соответствовать прошлому? Является ли это ожидание полностью иррациональным? Поппер (1973, 17) фактически полагает, что, начиная с Юма, многие заблуждающиеся индуктивисты стали иррационалистами.
Рациональный ответ вытекает из эволюционной теории познания. Согласно ей мы имеем врождённую склонность воспринимать закономерности в нашем окружающем мире и устанавливать сходства. Мы сохранили эту склонность потому, что она была испытана в ходе естественного отбора.
Наши масштабы сходства частично приобретены, однако мы должны также иметь определённые врождённые критерии, иначе мы никогда не могли бы начать образовывать привычки и постигать вещи. Естественный отбор мог бы объяснить, почему врождённые критерии сходства для нас и других животных оказались лучше, чем ненаправленные попытки угадать ход естественных событий. Для меня этот мыслительный ход уже устраняет частично неловкость, связанную с шаткостью индукции.
(Quine, 1968,102)
Юм называет эту склонность ещё инстинктом (см. стр.7); сегодня говорят прежде всего о диспозиции. Обозначения конвенциональны; важным в этой связи является то, что также диспозиции такого рода имеют гипотетический характер, они не могут быть ни доказаны посредством общих законов, ни сами использованы для доказательства закономерностей мира. То обстоятельство, что способность диспозиции гипотетически "заключать" на основании прошлого о будущем, на основании отдельного опыта о закономерностях, подтверждена в ходе естественного отбора , не даёт гарантии того, что она сохранится и в будущем (хотя мы - на основе именно этой диспозиции - в этом не сомневаемся).
Врождённая склонность к обобщениям и экстаполяциям является, правда, самосогласованной, будучи применённой к самой себе (см. стр.108); но также и эти факты ничего не доказывает о её истинности, они не доказывают её применимость к будущему. Вместо того, чтобы естественные законы формулировать как общие высказывания, например, : "Для всех времён и во всех местах действует А" мы должны сказать так: "Во всех встречавшихся доныне случаях действует А, и ничего не говорит против того, что это сохранится и в будущем".
Ко многим индуктивным заключениям, считавшимися чем-то само собой разумеющимся, были найдены исключения, например:
a) Все лебеди белые. ( В Австралии обнаружили фактически чёрных лебедей).
b) Солнце движется (в среднем) все 24 часа. (Это действительно не на всей Земле, а именно по ту сторону полярного круга. Phifeas von Marseille (350- 300), который описал полуночное солнце и "замёрзшее небо" в течение столетий считался мастером лжи.) (119)
c) Все живые существа смертны. (Одноклеточные не являются смертными; они делятся.)
Мы можем даже придумать мир, в котором наши индуктивные ожидания были бы бесполезны или даже вредны. Мир мог бы (в рамках физических законов) быть настолько неупорядоченным, что обучение посредством проб и ошибок было бы бессмысленным или совершенно не могло бы установиться. Солнце могло бы взорваться как Новая, нам могла бы встретиться комета, подземная водородная бомба могла бы привести к цепной реакции запасов урана, смертельный яд или сильное радиоактивное излучение могли бы истребить человечество и т.д.
Несмотря на это эволюционная точка зрения имеет важные преимущества: во-первых она даёт объяснение существования наших врождённых, орто-индуктивных диспозиций. Мир, в котором мы живём, доныне не был настолько хаотичным, каким бы он мог быть, а является относительно константным и упорядоченным. Ожидание закономерности, способность обучаться посредством проб и ошибок, склонность на основании прошлого "заключать" о будущем, сохранили поэтому доныне диспозицию к индуктивным заключениям. Живые существа, которые бы этим не обладали, например, параиндуктивисты или существа без условных рефлексов были бы подавлены в естественом отборе и вымерли.
Ибо если наши предпосылки ложны, то наши стремления остаются неудовлетворёнными, и если такое случалось бы часто, мы бы вскоре погибли. Поэтому нет ничего особенно примечательного в нашей способности делать правильные предсказания о закономерностях нашего мира. Если бы мы этого не могли делать, мы бы здесь не находились, чтобы заметить наши ошибки.
(Pepper, 1958,106)
Во-вторых, эволюционный подход даёт прагматическое оправдание нашим диспозициям.
Уже в том , что мы существуем и можем себя спрашивать, насколько оправданы самой природой наши заключения о закономерностях, заключаются основы нашей веры в это. Это не логическое а (много лучше) фактическое обоснование индуктивного скачка ...
На этот вопрос, которым занимались Юм и Кант ... даётся ответ: мы имеем врождённые диспозиции предполагать закономерности и, если бы наш окружающий мир этими закономерностями не обладал, мы не находились бы здесь и не ставили такие вопросы.
(Pepper,1958,106 f)
Если бы сегодня родился параиндуктивист (что, впрочем, предполагает мощнейшую мутацию!), то он бы не знал, что он должен делать; ибо его принцип говорит ему только то, что не должно случиться (все естественные законы для него не значимы); но отсюда не вытекает ещё отчётливых предпосылок, которые могли бы руководить его действиями.
Так пара-индуктивист, ожидая, что солнце завтра не взойдёт, вынужден ориентироваться на то , что будет светло; он не смог бы ничего видеть (глаза отрицаются в их обычной службе), однако, он должен был бы опираться на ясновидение.
Пара-индуктивист полностью неспособен к действию. То же самое относится к анти-индуктивисту, который из-за факта, что мы не имеем логических оснований ожидать закономерностей на завтра , вообще ничего не ожидает(см. стр. 105 и д.). Конституционный индуктивист, напротив, руководствуется - т.е., как он привык - гипотетически постулированными закономерностями и действует в соответствии с ними (vgl. Popper, 1973, 34 f.) Это было ловким ходом эволюции - снабдить человека такими ожиданиями, чтобы даже строгий логик не утратил волю к действию.
Мир средних размеров ("Мезокосмос")
На стр. 41 мы сделали различения между восприятием, донаучным опытом и научным познанием. В основе теоретико-познавательной схемы на стр.120 также находится это различение. Всегда, когда искуственная, дискретная схема должна разлагать континуум, находятся граничные случаи, которые не поддаются однозначной классификации: при разложении видимого спектра цветов, на границе между неорганической и органической субстанциями (напр., СО2), между мёртвой материей и живыми организмами (напр., вирусами), между растениями и животными (напр., евглена), между ребёнком и взрослым и т.д.
Также и ступени познания не отделяются резко друг от друга. Несмотря на это имеется грубая характеристика, которую мы использовали на стр. 124: реконструкция реального мира в восприятии осуществляется неосознанно, в донаучном опыте осознано, но ещё некритично, в науке осознанно осознанно и критически.
Научное познание отличается, тем самым, от опытного познания среди прочего тем, что оно критично, что оно осознаёт гипотетический характер своих предложений и законов (по меньшей мере в нашем столетии) и что, благодаря своим улучшающимся методам (наблюдения, эксперимента, вывода), обладает намного большим индуктивным базисом для своих теорий. Как можно объяснить эти различные достижения различных познавательных методов?
Наш ответ опирается на эволюционную теорию познания. Наука является результатом последних столетий, самое большее - тысячелетия. Научное мышление покоится, правда, частично на биологически обусловленных свойствах человеческого мозга (см.стр.121), но не была сама определяющим фактором эволюции. Напротив, донаучный опыт и повседневный рассудок принадлежат к действенным компоненнтам эволюционного приспособления. Мы можем поэтому предположить, что субъективные структуры донаучного познания , к которым принадлежит также и восприятие, приспособлены к тому миру, в котором они развивались. Однако не следует ожидать, что эти структуры соответствуют всем реальным структурам или годятся для правильного понимания всех этих структур.
Окружающий мир, в котором должны испытываться наши познавательные структуры, распространяется от миллиметров до километров, от секунд до годов, от нулевой скорости до нескольких метров в секунду (км/час) , от равномерного движения до земного ускорения (? 10 м/с2, также ускорение спринтера), от грамма до тонн. Для этих размеров наши формы восприятия и мышления, так сказать, "достаточно хороши".
Они возникли именно в ходе длительного взаимодействия человека с природой, которое он, чтобы выжить, должен был осуществлять прежде всего с чисто биологическиих позиций. Следовательно, допустимо полагать, что они преимущественно приспособлены к миру его повседневного опыта и что это в действительности имеет место. Нет никакого сомнения, что эвклидова геометрия является естественно данным инструментом для изображения пространственного опыта в нашем повседневном мире. При этом ни в коем случае не говорится, что она применима, когда мы выходим из мира нашего повседневного опыта на просторы космоса, которые нам открывает современная астрономия...
(Также категории субстанции и причинности), без сомнения, являются формами, с которыми человек, с тех пор как он появился, входит в мир опыта; в этом смысле Кант прав. Но они, как и геометрия, возникли на основе доступного нашему повседневному опыту материала и остаются, по меньшей мере подозрительными, в отношении их достаточности, когда мы выходим в области, где все привычные формы восприятия отказывают и помощь могут оказать только абстрактные конструкции мысли.
(Bavink, 1949, 237)
С одной стороны, также и внутри эволюционной теории познания дедуктивно выводится утверждение, что наши структуры восприятия и опыта применимы в областях нашего непосредственного окружающего мира и что в других областях, мире непривычных размеров, они могут отказывать.
С другой стороны, эта констатация не является новой для современной науки, скорее даже - по меньшей мере, с возникновения теории относительности и квантовой механики - тривиальностью.
Общие формы созерцания и категории, такие как пространство, время, материя и причинность, сослужили хорошую службу в мире "средних размеров", к которому человечество приспособлено биологически. Здесь вполне удовлетворительны ньютоновская механика и классическая физика, которые основываются на этих категориях. Они , однако, отказывают, когда мы вступаем в миры, к которым человеческий организм не приспособлен.
Это имеет место , с одной стороны, в атомарном, с другой - в космическом измерении. (v.Bertalanffy, 1955, 257)
(v.Bertalanffy, 1955, 257)
Поэтому классическую или, по меньшей мере, ньютоновскую физику можно охарактеризовать как "физику средних размеров". Она приобретает свою значимость благодаря тому, что исходит из осуществляемого почти без трения движения луны и планет и, полученные таким образом законы (уравнения движения и закон гравитации), переносит на земные проблемы ( свободное падение и др.как гравитационные силы). Она объединяет, тем самым, механические законы "подлунного" и "надлунного мира" (см.стр.30) и охватывает благодаря этому широкую область наблюдаемого мира таким образом, что нужно большое повышение измерительной точности, чтобы вообще можно было установить несогласованность.Если бы не было планет и луны, траектории которых можно было измерять на протяжении столетий, а имелись бы только кометы, или небо было бы покрыто облаками, то закон гравитации и, возможно, также уравнения движения были бы установлены значительно позднее. Но, так как ньютоновская физика описывает именно наш опытный мир с удивительной точностью и предсказательной мощью, потребовалось свыше 200 лет, чтобы она была не только дополнена, а скорректирована.
Кантовскую трансцедентальную философию также можно рассматривать как "теорию познания среднних размеров".
Фактически Кант ведь рассматривается зачастую как философ ньютоновской физики. Такая трактовка только усоловно правильна, так как, во-первых, Ньютон имел свою собственную философию, которая существенно отличалаь от кантовской и, во-вторых, пространству и времени в ньютоновской механике приписывается объективный (даже абсолютнывй) характер, который Кантом как раз отрицался.
Во всяком случае Кант показал, что мы встраиваем в опыт инструменты (алфавит, сеть) так что наше опытное познание содержит эти познавательные структуры.
То, что полученное при этом понятие познания так хорошо согласуется с естественнонаучным понятием познания кантовской эпохи, может показаться нам подозрительным; но - и это является удивительным - от самого Канта и его сторонииков через много поколений данный факт рассматривался как большой успех кантовской философии. Кант полагал, что ему удалось показать, что понятие познания математического естествознания обосновано сущностью разума; он не видел, что он анализировал именно только тот разум, который был развит вместе с математическим естествознанием и что также эта ступень познания ещё не означает его завершения.
(Reichenbach, 1933,604)
Он не видел также, что научное познание может выходить за пределы опытного. (Тогда ещё не было теорий, которые бы подталкивали к пониманию такой возможности.) И, наконец, он не мог видеть, что наши субъективные структуры познания сами представляют собой приспособление к реальному миру. ( Это предполагает наличие генетики и теории эволюции, которых тогда ещё не было.)
Также, как глаза выделяют из электромагнитного спектра определённый участок, который значим для выживания, ( потому что атмосфера для этого участка спектра проницаема и солнечное излучение достигает там максимума (см. стр. 97 ), точно также наши формы созерцания и категории приспособлены к миру повседневного опыта; опыту, который могли иметь уже пещерные люди и гоминиды миллион лет назад.
В рамках эволюционной теории познания было бы поэтому рискованным антропоморфизмом предполагать. что мир во всех областях должен быть структурирован так, как мы его познаём и конструируем в среднем измерении. Перенос этого опыта на большие или меньшие размеры, времена, массы и т.д., экстраполяция на непривычные измерения, может быть рабочей гипотезой, опровержения которой можно ожидать в любое время. Физика 20 столетия многократно поставляла такие коррекции наших мнимо априорных (т.е. независимых от опыта) структур познания (см. стр 13.).
Куда бы ни проникала физизическая картина мира, вплоть до атома, везде обнаруживается неточность в согласовании между априорно-"необходимым" и эмпирически действительным, будто "мера всех вещей" для этих областей тонкого измерения была слишком грубой и приблизительной, и только в общем и вероятностно-статистически согласовывалась с тем, что должно постигаться в вещах в себе.
(Lorenz,1941,113)
Недопустимой экстраполяцией является, например, утверждение, что материя должна быть бесконечно делимой, только потому, что в нашем макроскопическом мире нет границ делимости или, что структуры физического пространства должны быть повсюду эвклидовыми, потому что на Земле мы не можем обнаружить отклонений от эвклидовости. (Обоснование, согласно которому "потому что мы не можем представить не-эвклидовых пространств", было бы к тому же чистым антропоморфизмом.)
В определённой степени счастливой случайностью является то, что мир средних размеров, с которым мы взаимодействуем, относительно стабилен.
Отношения на земной поверхности навязывают представление, которые оказываются неточными, хотя нам они предствляются как мысленно-необходимые. Суть данного обстоятельства состоит в том, что большинство предметов на земной поверхности, исходя из земной точки зрения, существуют длительное время и почти стабильны в пространстве.
(Russel, 1972, 11 f)
Рассел разъясняет это с помощью следующего образа: Если бы мы были размером с электрон, мир вокруг нас состоял бы из крохотных частиц, кружащихся в невообразимо быстром танце. Были бы мы величиной с солнце и имели бы, соответственно, замедленные возможности восприятия (напр., субъективный временной квант в районе нескольких дней или лет, см. стр. 100 и далее), то универсум представлялся бы нам как ужасающее скопище галлактик, звёзд и планет.
Идея относительно большой стабильности, которая принадлежит нашему нормальному миру восприятия, покоится на факте, что мы обладаем той величиной, которой обладаем, и живём на такой планете, поверхность которой не очень горяча. Если бы этого не было, физика времён до открытия теории относительности не удовлетворяла бы наш разум. Мы бы никогда не создали таких теорий. Мы должны были бы одним прыжком перейти к физике относительности или же иначе мы бы никогда не не смогли обнаружить естественнонаучных законов. Нам повезло, что мы не были посталены перед этой альтернативой, так как почти невообразимо, что один человек мог бы создать произведения Евклида, Галилея, Ньютона и Энштейна.
(Russel, 1972,13)
Если наш познавательный аппарат в экстремальных условиях выдвигает ложные гипотезы об окружающем мире (см. стр 50, 123 ), то из этих ошибок мы многое можем узнать о самом аппарате. Аналогично именно из сбоев нашего "аппарата отражения" мы узнаём о его структуре (категориях, принципах заключений и т.д.). Возможность таких сбоев повседневного рассудка во времена Канта не была так ясна, как сегодня, так что психологически понятно, когда Кант полагал возможным вообще исключить такие сбои.
Деантропоморфизация нашей картины мира
Целью науки является знание. (Неоспоримо, правда, что мотивы учёных, зачастую, другие.) Мы хотим знать, как устроен мир, каковы его свойства и структуры. Мы стремимся прежде всего к объективному познанию мира. Мы интересуемся, следовательно, не только тем, что нам отвечает мир, когда мы его спрашиваем, как он нам является, когда мы наблюдаем, экспериментируем, делаем измерения, но также его объективными структурами, которые имеются в наличии тогда, когда их никто не наблюдает. Поэтому мы не застываем на "данном"; мы выдвигаем гипотезы и теории, с помощью которых мы стремимся ухватить определённые черты мира-в-себе (см. постулат объективности на стр. 31).
Наука, тем самым, осуществляет (согласно интенции) объективирование нашей картины мира. "Картиной мира" мы называем знание, которое мы имеем о мире, человеке и месте человека в этом мире. (В понятии "мировоззрение", напротив, скрываются также религиозные, идеологические или философские компоненты, которые мы здесь сознательно исключаем.) Правда, науку развивает человек; но также наоборот, именно наука даёт человеку ясное понимание его места в мире.
Человек всегда склонен к тому, чтобы маленькую область, в которой он живёт, рассматривать как центр мира и делать свою специальную частную жизнь масштабом универсума. Это тщеславное притязание, этот довольно провинциальный способ мыслить и судить, он должен оставить.
(Cassirer, 1970,16)
Если следовать истории научной картины мира, то можно констатировать две тенденции, которые тесно взаимосвязаны друг с другом:
a) Место человека всё больше и больше сдвигается от центра мира к его "краю".
b) Научные понятия и теории всё больше отдаляются от повседневного языка и повседневного знания.
c)
Из науки проистекают глубокие сдвиги в понимании места человека в космосе. В средневековье Земля была центром видимого мира и всё имело цели, соразмерные человеку. В Ньютоновском мире Земля стала маленькой планетой, вращающейся вокруг незначительной звезды; астрономические расстояния были настолько большими, что Земля в сравнении с ними представлялась булавочной головкой. Представлялось невероятным, что это огромное сооружение было выдумано только только для блага немногих творений на этой булавочной головке.
(Russel, 1961,523)
Первоначальная картина мира была антропоцентристской и антропоморфной. Антропоцентристской была геоцентристская система мира, что уже неоднократно обсуждалось и не нуждается здесь в дальнейших разъяснениях. Антропоцентристскими были также средневековые метафизика и теология.
Обе эти доктрины- основывались - как бы не различались они в своих методах и целях - на общем принципе: обе представляли универсум как иерархический порядок, в котором человек занимает высшее место. В философии стоицизма и в христианской теологии человек описывался как ключевое звено универсума.
(Cassirer,1970,15)
Рай для человека здесь, потоп направлен против человека; кометы, землетрясения, извержения вулканов - знаки бога или боги для человека; они означают ожидания, угрозы, обещания. Также и астрология является чистым антропоцентризмом. То, что звёзды могут оказывать влияние на человеческую жизнь и что мы можем предсказать это влияние, относится к числу древнейших человеческих верований. Именно потому, что оно соответствует антропоцентристской картине мира, оно очень трудно искоренимо. Учение, которое отводит человеку почётное место, будет признано им скорее, нежели то, которое не предоставляет ему никаких привилегий. О том, что Земля не занимает привилегированного, в физическом смысле, места во Вселенной, свидетельствует не только переход от геоцентристской системы к гелиоцентристской, но фактически любое другое знание из области астрономии и космологии: луна является охлаждённой материей (Анаксагор), звёзды - раскалённые шары (Джордано Бруно); существует много солнц, много планетных систем, много млечных путей (Кант); распределение химических элементов во Вселенной примерно постоянно; физические законы действуют во всём универсуме ...
Дальнейший аргумент против антропоцентристской картины мира даёт учение о происхождении видов. Человек рассматривается как звено в непрерывной цепи развития и тем самым лишается привилегированного места также и в биологическом плане. Отсюда, во многом, проистекает - как уже упоминалось на стр. 67 - эмоциональное сопротивление эволюционной теории.
Естественным образом приводят наши интересы ( и поэтому также школьные занятия) к человеко-центированному знанию. Так, мы охотно принимаем, что растения служат как источник кислорода для животных и человека. Но биологически кислород является побочным продуктом растительного фотосинтеза. В действительности, многие растения развиваются существенно лучше в искусственной атмосфере с пониженным содержанием кислорода, нежели в "нормальном" окружении.
Подходя естественно-исторически, было бы весьма уместным сказать, что животные и люди, с точки зрения растений, представляют собой в высшей степени полезные жизненные формы, так как они взяли на себя решение задачи "устранения отходов", другим способом для растений неразрешимую, что рано или поздно привело бы к гибели растений от ими самими производимого кислорода.
(v.Ditfurth, 1973,55)
Аналогично тому, как курица, согласно изображению дарвиновского критика Самуэля Бутлера, представляет собой лишь трюк яйца в целях производства нового яйца, можно утверждать, что животные и люди служат растениям в качестве уборщиков отходов.
Также, как в кислородном цикле, человек во многих других случаях выступает только как элемент круговорота веществ, который включает человека, но никак его не выделяет.
Прогресс науки можно рассматривать как изменение перспективы, в результате чего человек всё дальше отодвигается от центра. Человек - ни творец мира, ни его цель. Здесь имеются, естественно, антропологические следствия, которых мы не касаемся.
Ещё важнее, чем изгнание человека из центра Вселенной, была деантропоморфизация нашей картины мира. При этом черты, которые основывались на специфичеком человеческом опыте, неуклонно элиминировались наукой.
Этой цели служили, например, измерительные инструменты. Они не только функционально заменяли наблюдатели и были надёжнее, быстрее и точнее его, они расширяли исследовательскую область по многим направлениям. Например, они чувствитеельнее и обрабатывают сигналы, которые так слабы, что наши органы чувств на них не реагируют. Они имеют большие разрешающие способности, т.е. два раздражения, которые для нас не различимы, могут регистрироваться ими как различные. Далее, они выходят за пределы доступных нам областей восприятия. Спектр видимого света расширяется до включения электромагнитного спектра; мы производим и воспринимаем ультрафиолет, мы используем приборы для определения наличия электрических и магнитных полей, мы шлифуем линзы, изготавливаем микроскопы и ускорители, чтобы сделать структуру микромира видимой или познаваемой как-либо иначе; мы конструируем подзорные трубы и радиотелескопы, чтобы принимать сигналы из космоса. Мы расширяем, следовательно, область наблюдаемых величин.
Деантропоморфизация основывается не только на использовании высокочувствительных приборов и расширении соответствующих областей. Наука выдвигает гипотезы и теории о мире, которые хотя и должны объяснять наш опыт, но которые во многих отношениях отличаются от гипотез повседневного опыта. Также и здесь мы пытаемся выходить за пределы чувственно воспринимаемого, правда, в совершенно ином направлении нежели измерительные приборы:
Во-первых, мы констатируем, что разделение мира или явлений и классификация самих наук становятся всё менее антропоморфными. Алхимия разделяла химические вещества по запаху, вкусу и цвету и по их специфическим реакциям. Сегодня для классификации элементов мы используем периодическую систему, для классификации химических связей - структурные формулы. Физика начинала с чувственного опыта глаз, ушей, чувства тепла и т.д. и образовала такие ветви как оптика, акустика, учение отеплоте. Но сегодня акустика относится к механике, учение о теплоте к термодинамике, явления оптики, электричества и магнетизма объединены в максвелловской теории электромагнетизма.
Развитие идёт в направлении разделения мира и научных дисциплин по объективным критериям, например, по возрастающей сложности их объектов: поля, элементарные частицы, ядра, атомы, молекулы, макромолекулы, микроскопические тела, организмы, популяции...
Во-вторых, для формулировки наших теорий мы используем сконструированный для этих целей нами самими научный язык (см. стр.154). Мы знаем (например, из эволюционной теории познания), что наш естественный язык, хотя и годится для повседневного взаимодействия человека с человеком и для описания черт окружающего мира, которые лежат в области "средних размеров", но этот язык не достаточен для точного и критичного познания мира. Некоторые понятия, которые уже в повседневном языке имеют шаткое значение, такие как сила, энергия, воздействие, уточняются и применяются только после этого уточнения. Другие понятия, такие как пульсар, протон, спин, энтропия, ген создаются наукой полностью, так как в повседневном языке совершенно нет слов для обозначения соответствующих структур: то, что не было предметом повседневного опыта, не получало также отражения и в языке. Развитие научного языка идёт зачастую настолько далеко, что не специалист совершенно больше не понимает предложений учёного.
В-третьих, во всё возростающей степени для фолрмулирования наших теорий, для проверки их непротиворечивости и выведения следствий мы используем абстрактные методы, особенно методы математики и формальной логики. Было бы заблуждением полагать, что математика применима только к количественным величинам. Математика есть наука о формальных структурах. Там, где наука имеет дело со структурами, мы можем попытаться описать их с помощью математики. Математические методы работают частично как самостоятельные алгоритмы, которым мы можем доверить проблему, потому что они развиты независимо от неё и их корректность может быть проверена.
Особенно важным средством формализации научных высказываний является аксиоматический метод. В течение тысячелетий восхищавший в математике, он постепенно находит применение в физике и других естественных науках.
В-четвёртых, применение абстрактных методов и моделей во многих случаях исключает созерцательную наглядность рассматриваемых структур. Современная наука ( особенно физика нашего столетия) установила, что наглядность не является критерием правильности теории (см. стр. 14, 118). Она может играть большую практическую роль для развития и проверки теории; но она ничего не говорит об истинности её содержания. Ибо наша способность наглядного представления развита на структурах нормального окружения, на соотношениях средних размеров.
Это ещё вопрос, можем ли мы требовать, чтобы бог создал свой мир так, чтобы он был познаваем наивным способом с помощью понятийных структур, основывающихся на нашем созерцании.
(Bavink, 1949, 134)
Наглядной могла бы считаться ещё классическапя механика ( хотя уже здесь должны быть введены сильные ограничения: в чём состоит, например, наглядное значение принципа Гамильтона?). Так, долгое время верили, что вся физика должна быть редуцирована к механике. Введение и признание понятия поля благодаря теории электромагнетизма полностью разрушило эту мехзанистическую надежду. Но не-нгаглядными в подлинном смысле являтются принципы и математические структуры теории относительности и квантовой теории, например, четырёхмерное пространство или принцип Паули.
В-пятых, вследствие результатов совремнной физики мы даже вынуждены корректировать категории опыта. Эта новация - которую Кант не включал в число возможных - быть может важнейшая в контексте деантропоморфизации нашей картины мира. Также, как в случае с наглядностью, не следует ожидать, что наши структуры опыта, созданные в и для макроскопического мира, будут применимы ко всей действительности. Это, правда, не означает, что это ожидание непременно должно вести к противоречиям; но, в соответствии с эволюционной теорией познания, мы должны считаться с тем, что фактически они снова и снова ведут к противоречиям, которые могут быть разрешены только благодаря тому, что отказываются от предпосылок о структуре мира, считавшихся само собой разумеющимися. На стр. 13 мы привели целый ряд таких принципиальных новаций.
В-шестых, мы наблюдаем явный отход от теолеогического мышления. Тот факт, что люди действуют целенаправленно и животные демонстрируют целесоразмерные структуры, недостаточен для заключения о том, что в природе господствует аналогичная воля или цель.Телеологической мышление, внедрённое в европейскую мысль благодаря Аристотелю, исчезло из физики относительно рано, но в биологии господствовало ещё в 19. и частично даже в 20. столетии. Фактически оно служило скорее сокрытию нашего незнания, чем какому-либо прояснению (см. стр.13).
Следует выявлять другие антропоморфные структуры, которые противоречат идеалу объективности науки и поэтому должны устраняться. Таким образом, прогресс познания состоит не только в повороте перспективы, при котором человек сдвигается с центрального места (стр. 157), но также в трудоёмком, но непрерывном объективировании. Сама эволюционная теория познания представляет собой шаг в этом направлении. Этот факт получает разъяснение в следующей главе.
Подлинный коперниканский переворот
Коперник, без сомнения, внёс в астронимию колоссальный вклад. Он, правда, не первым (см.стр.109) защищал гелиоцентрическую систему, но сделал это в решающий момент и наиболее убедительно. Новая модель упрощала объяснение движения планет существенным образом. Уже поэтому историки вправе говорить о "коперниканском перевороте".
Хотя Коперник решал совершенно прагматическую задачу, а именно, упорядочение данных наблюдения в непротиворечивой системе, он может одновременно считаться основоположником новой картины мира. Ибо представление о человеке и его месте в космосе изменяется в связи со знанием, которое мы имеем о мире. В коперниканской системе ни Земля, ни человек никак не выделялись. Поэтому, по меньшей мере в физико-астрономическом плане , нет оснований вывдвигать человека на особое место. Учитывая также и это изменение в картине мира, можно говорить о "коперниканском перевороте".
Аналогичным новатором для науки и для нашей картины мира был Дарвин со своей теорией происхождения видов.
Историю исследования природы в новое время отличают два важных события, колторые оказали решающее воздействие на самопонимание человека. В 1543 г. появляется произведение Коперника о движении небесных тел и по прошествии более 300 лет книга Дарвина о происхождении человека. Оба этих события в глазах историка связаны друг с другом; они представляют собой рубежные знаки на пути прогрессирующего осознания относительности человеческого существования.
(Peters in Gadamer/Vogler 1, 1972,326)
Эволюционное мышление имело для биологии такое же упрощающее и объясняющее значение, какое коперниканская система имела для астрономии. Но также и Дарвин как исследователь не интересовался ниспровежением человека с трона, а имел чисто прагматические мотивы: если его принципы общезначимы, то он должен с самого начала включать человека в свою теорию. Однако, благодаря этому человек биологически был поставлен в один ряд со всеми другими живыми существами. Также и здесь он утратил особое положение, которое приписал сам себе. Воззрения Дарвина можно интерпретировать как "коперниканский переворот" в биологии.
В связи с кантовским учением также часто говорят о коперниканском перевороте. Хотя он сам никогда не использовал это выражение, но высказывался точно в этом смысле.
Здесь повторяется нечто подобное мысли Коперника: когда оказалось, что гипотеза вращения всех небесных светил вокруг наблюдателя недостаточно хорошо объясняет небесные движения, то он попробовал, не удастся ли достигнуть лучших результатов, если предположить, что наблюдатель движется, а звёзды находятся в покое. И в метафизике можно сделать такое же предположение, что касается наглядных представлений предметов.
(Kant, 1787, B XV1 f. ; аналогично B XX11)
Оправдано ли представление о кантовском коперниканском перевороте? Внёс ли Кант в теорию познания столь же значительный вклад, какой до него Коперник внёс в астрономию, а Дарвин - в биологию ( и в нашу картину мира)?
Кант осуществил всё же в теории познания изменение позиции. Он ввёл новый метод мышления, согласно которому всё познание должно строиться не в соответствии с предметами, скорее предметы должны строиться в соответствии с нашими познавательными способностями (см. цитату на стр. 9). Это изменение перспективы упрощает проблему о том, как мы можем располагать априорным знанием о предметах опыта(см.стр. 9). В этом плане кантовское достижение также эпохально.
Но его изменение позиции собственно говоря противоположно коперниканскому. Обоим свойственен новаторский эффект. Однако их структура противоположна. Как заметил Рассел (1952,9), правильнее было бы утверждать, что Кант совершил птоломеевскую контрреволюцию; ибо он вновь поставил человека в центр, из которого его изгнал Коперник(120). Правда, человек был поставлен в центр мира не в астрономическом, а в теоретико-познавательном плане: разум здесь не был лишён трона, как Земля в коперниканской системе, напротив, был поставлен на центральное место.
Теория познания почти всё время является антропоцентристской. Ввиду того, что она делает мышление и человека своими главными объектами, она легко рассматривает их и как главные объекты природы. Представление, что мы с помощью чистого мышления можем нечто узнать о мире (рационализм) также мало оправдано, как и утверждение, что основной субстанцией является дух (спиритуализм). Также и кантовская трансцедентальная философия эксплицитно предоставляет разуму особое место и определяет для человека преимущественное положение.
Зачастую природа (или мир) истолковываются исходя из её "приспособленности" к человеку. Исходя из этой приспособленности - будь это удивительная сложность нашего организма, изумительная согласованность достижений чувственных органов с требованиями окружающего мира или "необъяснимая" гармония между миром и нашим познавательным аппаратом - философ делал вывод о честном Боге (Декарт), предустановленной гармонии (Лейбниц), априорных формах познания (Кант), примате духа (Гегель) и т.д.
Эволюционнная теория познания, напротив, рассматривает познавательные способности человека (как этологи его поведение) в их приспособлении к миру. Лишь эволюционная теория познания осуществляет тем самым в философии подлинный коперниканский переворот. Ибо здесь человек является не центральным пунктом или законодателем мира, а незначительным наблюдателем космических событий, который в большинстве случаев сильно переоценивал свою роль. Только постепенно мы поняли, что это только побочная роль, что Вселенная не вращается вокруг нас, что солнце только одна из множества звёзд, Земля только точечка в космосе, человек только один из двух миллионов биологических видов и т.д. К этой скромности нас призывают не только учения Коперника и Дарвина, но и результаты других наук, например этологии.
Сама эволюционная теория познания представляет собой шаг в этом направлении. Она не только констатирует, что познавательный прогресс делает нашу картину мира менее антропоцентристской и менее антропоморфной - факт, который можно считать общепризнанным -, она также объясняет, почему такой прогресс является возможным и необходимым и прежде всего потому, что она вносит определённый вклад в процесс объективирования. В этом смысле ( и только в этом!) мы можем утверждать: то, что гелиоцентристская система дала для физики, теория происхождения видов - для биологии и сравнительная этология - для психологии, эволюционная теория познания даёт для философии.
Эволюция знания
Если предположить, как это делает эволюционная терия познания, что человеческие познавательные способности сформировались в ходе эволюции, то из этого вытекают дальнейшие научно теоретические и теоретико-познавательные следствия.
Во-первых, должно иметься не только филогенетическое, но и онтогенетическое развитие познавательных способностей. Это следствие эволюционной теории познания является само собой разумеющимся фактом для психологов. Развитите разума ( в общем смысле) у детей является правда предметом интенсивных психологических исследований и противоречащих гипотез - об этом свидетельствуют, например, споры в психологии обучения - ; однако, несомненно, что любой ребёнок проходит процесс интеллектуального созревания или, по меньшей мере, процесс духовного развития в соответствии с определёнными, генетически детерминированными диспозициями. Работы Жана Пиаже (см. стр. 19) указывают именно в данном направлении.
Во-вторых, в соответствии с эволюционной теорией познания должно иметься не только родоспецифическое и индивидуальное развитие познавательных способностей, но и развитие человеческого познания. Этот факт отчётливо выражается в том, что мы знаем историю понятий, идей, науки. История познания, правда, связана с эволюцией познавательных способностей, однако их законы могут не совпадать.
В-третьих, между этими тремя областями (эволюцией познавательных способностей, онтогенетическим развитием, историей науки) имеются интересные взаимосвязи, которые мы представили простенькой диаграммой (рис 12). Причиной того, что эти связи так слабо исследованы является, несомненно, их междисциплинарный характер, предполагающий знание эволюционной теории, психологии, истории и теории науки.
Рис. 12. Развитие познания
В связи с эволюцией науки, особой проблемой является смена теорий. При этом речь идёт не о том, что должна быть теоретически освоена неизведанная доныне область, а об улучшении уже существующей теории или ограничении области её значения. Такие случаи в науке, правда, не повседневны; нормальным является наблюдение новых явлений (эффектов) и их прогнозирование или объяснение с помощью существующей теории, которая не вступает в противоречие с этими наблюдениями. Однако, замена старой теории на новую является особенно примечательным процессом и многие авторы склонны говорить о "ниспровержении", "научной революции"(121). Такие сильные характеристики возможно оправданны, учитывая понятийную систему, особенно основополагающие понятия теории. Но оно является неадекватными, поскольку опыт и наблюдения, которые также необходимым образом принадлежат науке (см. стр. 132), не отбрасываются, а лишь иначе интерпретируются .
По поводу критериев, на основе которых осуществляется выбор или оценка теории, мы уже немного высказывались (см. стр. 108) . Мы различали при этом необходимые и полезные критерии. Может случиться так, что новая теория описывает те же эмпирические данные, что и старая; тогда обе теории называются эмпирически эквивалентными. (см. стр. 108). В таких случаях для выбора теории привлекаются полезные критерии (напр., простота). Но от случая к случаю они могут иметь различный вес. Так, например, волновая и матричная механика эмпирически эквивалентны; несмотря на это для практических расчётов в большинстве случаев используют шрёдингеровкое волновое уравнение, а для решения принципиальных вопросов обращаются к гейзенберговскому матричному подходу.
Однако, эмпирическая эквивалентность является скорее исключительным случаем. Поэтому практические критерии играют только подчинённую роль. Также и принятие новой теории, объяснеющей меньшее число наблюдений, происходит весьма редко. В нормальных случаях, новая теория принимается именно потому, что она обладает более высокой объясняющей ценностью, нежели её предшественица. Развитие науки идёт по пути расширения области применимости, переходу к более широким теориям, общим законам, единому описанию. Насколько далеко она может пойти по этому пути - предмет пессимистичческих и оптимистических спекуляций(122). Однако нет сомнений в том, что в связи с огромным успехом ньтоновской механики и гравитационной теории в уравнивании "земной" и "небесной" физики , особенно за последнее столетие, мы приблизились к такому объединению, причём не только в физике, но также в биологии ( см. примеры к постулату непрерывности на стр. 30).
В особенности важно учитывать, что классическая механика не была дополнена квантовой механикой. Представление о том, что классическая механика описывает макромир, а квантовая механика - микромир, возникает ввиду того, что классическую механику не могут применить в физике элементарных частиц, атомов и молекул, в то время как квантовую механику не хотят применять к микроскопическим феноменам. Точно говоря, классическая механика всюду ложна, в то время как квантовая механика, напротив, (гипотетически!) правильна; однако отклонения классической механики от квантовой в макроскопической области так малы, что они в современности находятся за пределами измерительной точности. Но соотношение неопредлённостей, корпускулярно-волновой дуализм, квантование энергии и т.д. действуют также и в макромире! Таким образом, квантовая механика превосходит классическую механику.
Совершенно аналогично, общая теория относительности не просто механика сильных гравитационных полей; специальная теория относительности действует не только для высоких скоростей. Общая теория отностельности скорее содержит специальную и классическую теорию гравитации, релятивистская физика охватывает классическую; но отклонения в области наших чувственных органов , в сфере "человеческих" отношений (слабые гравитационные поля, малые скорости), так малы, что они длительное время вообще не были заметны.
Здесь вновь проявляетя тенденция к объективированию и деантропоморфизации: современные научные теории, включая область "земных" отношений, особенно область повседневного опыта, выходят далеко за его пределы. Законы фундаментальных теорий действуют универсально, законы классических теорий - только приблизительно и только в условиях нашего "окружающего мира" (см. стр. 44) .
Также и формальные соотношения классических и современных утверждений нельзя некритично характеризовать как граничные случаи, как это часто делалось физиками. Классическая физика не следует просто из квантовой механики, когда планковский квант действия обращается в ноль или становится "большим квантовым числом", она не следует также из теории относительности , когда скорость света считается бесконечной. Такие граничные случаи возможны отнюдь не для всех формул квантовой теории и теории относительности; они могут быть многозначными или давать неклассические результаты.
Соотношение между теориями соответствует представлению, согласно которому, новая теория в состоянии (или должна быть), после того, как она принята, симулировать старую. Должна иметься также возможность, определять понятия и законы старой теории в новой, если они оказываются осмысленными при объяснении эмпирических результатов.
В этом смысле, например, возможно с помощью дарвиновской теории симулировать ламарковскую эволюционную теорию, особенно наследование благоприобретённых признаков ("эффект Болдуина").
Нельзя не увидеть, что ламаркизм является родом приближения к дарвинизму и что результаты отбора поэтому часто выглядят как результаты ламаркистского приспособления , обучения посредством повторения: дарвинизм в определённой степени симулирует ламаркизм.
(Popper, 1973, 169; аналогично 272, 296)
Аналогичным образом индукция симулирует метод проб и устранения ошибок. Это служит основанием для их взаимной замены. (Popper, 1973, 299).
Также возможно ввести понятие силы в общую теорию относительности и получить "нечто вроде" ньютоновского закона гравитации, так что общая теория относительности будет симулировать классическую теорию гравитации.
Посредством статистических законов становится возможным (для больших совокупностей) симулировать детерминистские феномены. Это действует как для термодинамики, так и для квантовой механики.
Эволюционная теория познания также в состоянии "симулировать" другие теории познания, поскольку она объясняет опытные факты. Например, она заменяет априорные формы созерцания и категории Канта врождёнными структурами познания. Также и они являются в полном смысле конститутивными для опыта в трансцедентальном философском смысле, но не независимы от всякого, а только от индивидуального опыта. Их логическая или трансцедентальная необходимость отрицается. Но то, что Кант правильно увидел, он ложно интерпретировал, а именно абсолютизировал до трансцедентального априори психологическую необходимость. Но последняя признаётся и объясняется в эволюционной теории познания.
Было бы интересным и полезным проверить симуляционные способности эволюционной теории познания на других фактах и теоретико-познавательных теориях. Такое сравнение могло бы послужить также её отграничению от других позиций и уточнению. Данная задача здесь не ставится. Мы обратимся в заключение к некоторым иным размышлениям по поводу эволюционной теории познания , которые мы обозначили как "метаразмышления".
Проблема индукции
С каждым новым философским открытием и с каждым последующим философским обсуждением, кажется, всё более подтверждается утверждение философа С.Д.Брода: индукция есть триумф естествознания и позор философии.
(Stegmuller , 1971, 13)
В статье, которая открывается приведённой цитататой, Штегмюллер даёт ясную и сжатую формулировку проблемы индукции или "юмовской проблемы", как назвал её К. Поппер.
Имеются ли сохраняющие истинность, расширяющие заключения?
Имеются ли, другими словами, заключения, в которых истинность посылок переносится на вывод, причём вывод имеет большее содержание, чем посылки? Юмовский отрицательный ответ является ясным отрицанием любой формы индуктивизма и он доныне не опровергнут. Все попытки доказать или даже опровергнуть какой-либо принцип индукции, ведут к кругу; ибо для доказательства нужно использовать этот (или другой) принцип индукции.
Грубоватым, но показательным примером индуктивного заключения является принцип пара-индукции(116). Будущая встреча события тем вероятнее, чем реже оно доныне встречалось, и тем невероятнее, чем оно встречалось чаще.
Хотя все эти правила отбрасываются как абсурдные, было бы нелегко опровергнуть позицию пара-индуктивиста. Его правило является точным, его можно даже квантифицировать. Оно может быть сформулировано как правило для указаний и, в долгосрочной перспективе, для последующих отдельных случаев. Оно логически неопровержимо. Также и аргумент успешности ничего не определяет: правда, в соответствии с орто-индукцией, правило, если оно доныне не было успешным, не будет успешным также и в будущем; но пара-индуктивист именно на основе этой неудачи заключает, что его шансы на успех в будущем возрастают, правило пара-индукции демострирует здесь определённую самосогласованность(117). Пара-индуктивист даже учится на основе опыта; ведь он постоянно изменяет свои ожидания в соответствии с прочным правилом. Нормальный способ аргументации здесь отказывает; ибо то, что другие правила заключения оказываются неприменимыми или неразумными, для пара-индуктивиста, естественно, не доказательство того, что он сам иррационален. Принцип пара-индукции, правда. также нельзя доказать. Он представляет собой расширяющее заключение; ибо от (конечно многих) наблюдений он ведёт к высказыванию о чём-то не наблюдаемом. Но невозможно показать, что оно сохраняет истину. И это, согласно аргументации Юма, действует для всех принципов индукции: сохраняющие истину, расширяющие заключения отсутствуют; индукция есть иллюзия.
Значение и мощь юмовской аргументации постоянно недооценивалась и продолжает недооцениваться также и сегодня. Юмовские размышления, например, часто неверно трактуются в том смысле, будто он только показал невозможность доказательства того, что любое индуктивное заключение с истинными посылками имеет истинный вывод.
(Stegmuller, 1971,18)
Юм утверждал скорее, что мы не сможем это доказать ни для какого индуктивного заключения, причём независимо от того, как выглядит индуктивное правило. Правда, как показал Штегмюллер (1971), имеются две производные проблемы от проблемы индукции, теоретическая и практическая: Каковы критерии (или нормы) оценки гипотез (Поппер)? Каковы аргументы для обоснования практических норм (Карнап)? И здесь речь идёт не об этой производной проблеме, а о второй, психологической части юмовской проблемы:(118) Если на основе (повторяющихся) отдельных случаев неоправдано заключать об общих законах или по меньшей мере о других случаях, ещё не имеющихся в наличии, почему вопреки этому, все разумные люди ожидают и верят, что будущий опыт будет соответствовать прошлому? Является ли это ожидание полностью иррациональным? Поппер (1973, 17) фактически полагает, что, начиная с Юма, многие заблуждающиеся индуктивисты стали иррационалистами.
Рациональный ответ вытекает из эволюционной теории познания. Согласно ей мы имеем врождённую склонность воспринимать закономерности в нашем окружающем мире и устанавливать сходства. Мы сохранили эту склонность потому, что она была испытана в ходе естественного отбора.
Наши масштабы сходства частично приобретены, однако мы должны также иметь определённые врождённые критерии, иначе мы никогда не могли бы начать образовывать привычки и постигать вещи. Естественный отбор мог бы объяснить, почему врождённые критерии сходства для нас и других животных оказались лучше, чем ненаправленные попытки угадать ход естественных событий. Для меня этот мыслительный ход уже устраняет частично неловкость, связанную с шаткостью индукции.
(Quine, 1968,102)
Юм называет эту склонность ещё инстинктом (см. стр.7); сегодня говорят прежде всего о диспозиции. Обозначения конвенциональны; важным в этой связи является то, что также диспозиции такого рода имеют гипотетический характер, они не могут быть ни доказаны посредством общих законов, ни сами использованы для доказательства закономерностей мира. То обстоятельство, что способность диспозиции гипотетически "заключать" на основании прошлого о будущем, на основании отдельного опыта о закономерностях, подтверждена в ходе естественного отбора , не даёт гарантии того, что она сохранится и в будущем (хотя мы - на основе именно этой диспозиции - в этом не сомневаемся).
Врождённая склонность к обобщениям и экстаполяциям является, правда, самосогласованной, будучи применённой к самой себе (см. стр.108); но также и эти факты ничего не доказывает о её истинности, они не доказывают её применимость к будущему. Вместо того, чтобы естественные законы формулировать как общие высказывания, например, : "Для всех времён и во всех местах действует А" мы должны сказать так: "Во всех встречавшихся доныне случаях действует А, и ничего не говорит против того, что это сохранится и в будущем".
Ко многим индуктивным заключениям, считавшимися чем-то само собой разумеющимся, были найдены исключения, например:
a) Все лебеди белые. ( В Австралии обнаружили фактически чёрных лебедей).
b) Солнце движется (в среднем) все 24 часа. (Это действительно не на всей Земле, а именно по ту сторону полярного круга. Phifeas von Marseille (350- 300), который описал полуночное солнце и "замёрзшее небо" в течение столетий считался мастером лжи.) (119)
c) Все живые существа смертны. (Одноклеточные не являются смертными; они делятся.)
Мы можем даже придумать мир, в котором наши индуктивные ожидания были бы бесполезны или даже вредны. Мир мог бы (в рамках физических законов) быть настолько неупорядоченным, что обучение посредством проб и ошибок было бы бессмысленным или совершенно не могло бы установиться. Солнце могло бы взорваться как Новая, нам могла бы встретиться комета, подземная водородная бомба могла бы привести к цепной реакции запасов урана, смертельный яд или сильное радиоактивное излучение могли бы истребить человечество и т.д.
Несмотря на это эволюционная точка зрения имеет важные преимущества: во-первых она даёт объяснение существования наших врождённых, орто-индуктивных диспозиций. Мир, в котором мы живём, доныне не был настолько хаотичным, каким бы он мог быть, а является относительно константным и упорядоченным. Ожидание закономерности, способность обучаться посредством проб и ошибок, склонность на основании прошлого "заключать" о будущем, сохранили поэтому доныне диспозицию к индуктивным заключениям. Живые существа, которые бы этим не обладали, например, параиндуктивисты или существа без условных рефлексов были бы подавлены в естественом отборе и вымерли.
Ибо если наши предпосылки ложны, то наши стремления остаются неудовлетворёнными, и если такое случалось бы часто, мы бы вскоре погибли. Поэтому нет ничего особенно примечательного в нашей способности делать правильные предсказания о закономерностях нашего мира. Если бы мы этого не могли делать, мы бы здесь не находились, чтобы заметить наши ошибки.
(Pepper, 1958,106)
Во-вторых, эволюционный подход даёт прагматическое оправдание нашим диспозициям.
Уже в том , что мы существуем и можем себя спрашивать, насколько оправданы самой природой наши заключения о закономерностях, заключаются основы нашей веры в это. Это не логическое а (много лучше) фактическое обоснование индуктивного скачка ...
На этот вопрос, которым занимались Юм и Кант ... даётся ответ: мы имеем врождённые диспозиции предполагать закономерности и, если бы наш окружающий мир этими закономерностями не обладал, мы не находились бы здесь и не ставили такие вопросы.
(Pepper,1958,106 f)
Если бы сегодня родился параиндуктивист (что, впрочем, предполагает мощнейшую мутацию!), то он бы не знал, что он должен делать; ибо его принцип говорит ему только то, что не должно случиться (все естественные законы для него не значимы); но отсюда не вытекает ещё отчётливых предпосылок, которые могли бы руководить его действиями.
Так пара-индуктивист, ожидая, что солнце завтра не взойдёт, вынужден ориентироваться на то , что будет светло; он не смог бы ничего видеть (глаза отрицаются в их обычной службе), однако, он должен был бы опираться на ясновидение.
Пара-индуктивист полностью неспособен к действию. То же самое относится к анти-индуктивисту, который из-за факта, что мы не имеем логических оснований ожидать закономерностей на завтра , вообще ничего не ожидает(см. стр. 105 и д.). Конституционный индуктивист, напротив, руководствуется - т.е., как он привык - гипотетически постулированными закономерностями и действует в соответствии с ними (vgl. Popper, 1973, 34 f.) Это было ловким ходом эволюции - снабдить человека такими ожиданиями, чтобы даже строгий логик не утратил волю к действию.
Мир средних размеров ("Мезокосмос")
На стр. 41 мы сделали различения между восприятием, донаучным опытом и научным познанием. В основе теоретико-познавательной схемы на стр.120 также находится это различение. Всегда, когда искуственная, дискретная схема должна разлагать континуум, находятся граничные случаи, которые не поддаются однозначной классификации: при разложении видимого спектра цветов, на границе между неорганической и органической субстанциями (напр., СО2), между мёртвой материей и живыми организмами (напр., вирусами), между растениями и животными (напр., евглена), между ребёнком и взрослым и т.д.
Также и ступени познания не отделяются резко друг от друга. Несмотря на это имеется грубая характеристика, которую мы использовали на стр. 124: реконструкция реального мира в восприятии осуществляется неосознанно, в донаучном опыте осознано, но ещё некритично, в науке осознанно осознанно и критически.
Научное познание отличается, тем самым, от опытного познания среди прочего тем, что оно критично, что оно осознаёт гипотетический характер своих предложений и законов (по меньшей мере в нашем столетии) и что, благодаря своим улучшающимся методам (наблюдения, эксперимента, вывода), обладает намного большим индуктивным базисом для своих теорий. Как можно объяснить эти различные достижения различных познавательных методов?
Наш ответ опирается на эволюционную теорию познания. Наука является результатом последних столетий, самое большее - тысячелетия. Научное мышление покоится, правда, частично на биологически обусловленных свойствах человеческого мозга (см.стр.121), но не была сама определяющим фактором эволюции. Напротив, донаучный опыт и повседневный рассудок принадлежат к действенным компоненнтам эволюционного приспособления. Мы можем поэтому предположить, что субъективные структуры донаучного познания , к которым принадлежит также и восприятие, приспособлены к тому миру, в котором они развивались. Однако не следует ожидать, что эти структуры соответствуют всем реальным структурам или годятся для правильного понимания всех этих структур.
Окружающий мир, в котором должны испытываться наши познавательные структуры, распространяется от миллиметров до километров, от секунд до годов, от нулевой скорости до нескольких метров в секунду (км/час) , от равномерного движения до земного ускорения (? 10 м/с2, также ускорение спринтера), от грамма до тонн. Для этих размеров наши формы восприятия и мышления, так сказать, "достаточно хороши".
Они возникли именно в ходе длительного взаимодействия человека с природой, которое он, чтобы выжить, должен был осуществлять прежде всего с чисто биологическиих позиций. Следовательно, допустимо полагать, что они преимущественно приспособлены к миру его повседневного опыта и что это в действительности имеет место. Нет никакого сомнения, что эвклидова геометрия является естественно данным инструментом для изображения пространственного опыта в нашем повседневном мире. При этом ни в коем случае не говорится, что она применима, когда мы выходим из мира нашего повседневного опыта на просторы космоса, которые нам открывает современная астрономия...
(Также категории субстанции и причинности), без сомнения, являются формами, с которыми человек, с тех пор как он появился, входит в мир опыта; в этом смысле Кант прав. Но они, как и геометрия, возникли на основе доступного нашему повседневному опыту материала и остаются, по меньшей мере подозрительными, в отношении их достаточности, когда мы выходим в области, где все привычные формы восприятия отказывают и помощь могут оказать только абстрактные конструкции мысли.
(Bavink, 1949, 237)
С одной стороны, также и внутри эволюционной теории познания дедуктивно выводится утверждение, что наши структуры восприятия и опыта применимы в областях нашего непосредственного окружающего мира и что в других областях, мире непривычных размеров, они могут отказывать.
С другой стороны, эта констатация не является новой для современной науки, скорее даже - по меньшей мере, с возникновения теории относительности и квантовой механики - тривиальностью.
Общие формы созерцания и категории, такие как пространство, время, материя и причинность, сослужили хорошую службу в мире "средних размеров", к которому человечество приспособлено биологически. Здесь вполне удовлетворительны ньютоновская механика и классическая физика, которые основываются на этих категориях. Они , однако, отказывают, когда мы вступаем в миры, к которым человеческий организм не приспособлен.
Это имеет место , с одной стороны, в атомарном, с другой - в космическом измерении. (v.Bertalanffy, 1955, 257)
(v.Bertalanffy, 1955, 257)
Поэтому классическую или, по меньшей мере, ньютоновскую физику можно охарактеризовать как "физику средних размеров". Она приобретает свою значимость благодаря тому, что исходит из осуществляемого почти без трения движения луны и планет и, полученные таким образом законы (уравнения движения и закон гравитации), переносит на земные проблемы ( свободное падение и др.как гравитационные силы). Она объединяет, тем самым, механические законы "подлунного" и "надлунного мира" (см.стр.30) и охватывает благодаря этому широкую область наблюдаемого мира таким образом, что нужно большое повышение измерительной точности, чтобы вообще можно было установить несогласованность.Если бы не было планет и луны, траектории которых можно было измерять на протяжении столетий, а имелись бы только кометы, или небо было бы покрыто облаками, то закон гравитации и, возможно, также уравнения движения были бы установлены значительно позднее. Но, так как ньютоновская физика описывает именно наш опытный мир с удивительной точностью и предсказательной мощью, потребовалось свыше 200 лет, чтобы она была не только дополнена, а скорректирована.
Кантовскую трансцедентальную философию также можно рассматривать как "теорию познания среднних размеров".
Фактически Кант ведь рассматривается зачастую как философ ньютоновской физики. Такая трактовка только усоловно правильна, так как, во-первых, Ньютон имел свою собственную философию, которая существенно отличалаь от кантовской и, во-вторых, пространству и времени в ньютоновской механике приписывается объективный (даже абсолютнывй) характер, который Кантом как раз отрицался.
Во всяком случае Кант показал, что мы встраиваем в опыт инструменты (алфавит, сеть) так что наше опытное познание содержит эти познавательные структуры.
То, что полученное при этом понятие познания так хорошо согласуется с естественнонаучным понятием познания кантовской эпохи, может показаться нам подозрительным; но - и это является удивительным - от самого Канта и его сторонииков через много поколений данный факт рассматривался как большой успех кантовской философии. Кант полагал, что ему удалось показать, что понятие познания математического естествознания обосновано сущностью разума; он не видел, что он анализировал именно только тот разум, который был развит вместе с математическим естествознанием и что также эта ступень познания ещё не означает его завершения.
(Reichenbach, 1933,604)
Он не видел также, что научное познание может выходить за пределы опытного. (Тогда ещё не было теорий, которые бы подталкивали к пониманию такой возможности.) И, наконец, он не мог видеть, что наши субъективные структуры познания сами представляют собой приспособление к реальному миру. ( Это предполагает наличие генетики и теории эволюции, которых тогда ещё не было.)
Также, как глаза выделяют из электромагнитного спектра определённый участок, который значим для выживания, ( потому что атмосфера для этого участка спектра проницаема и солнечное излучение достигает там максимума (см. стр. 97 ), точно также наши формы созерцания и категории приспособлены к миру повседневного опыта; опыту, который могли иметь уже пещерные люди и гоминиды миллион лет назад.
В рамках эволюционной теории познания было бы поэтому рискованным антропоморфизмом предполагать. что мир во всех областях должен быть структурирован так, как мы его познаём и конструируем в среднем измерении. Перенос этого опыта на большие или меньшие размеры, времена, массы и т.д., экстраполяция на непривычные измерения, может быть рабочей гипотезой, опровержения которой можно ожидать в любое время. Физика 20 столетия многократно поставляла такие коррекции наших мнимо априорных (т.е. независимых от опыта) структур познания (см. стр 13.).
Куда бы ни проникала физизическая картина мира, вплоть до атома, везде обнаруживается неточность в согласовании между априорно-"необходимым" и эмпирически действительным, будто "мера всех вещей" для этих областей тонкого измерения была слишком грубой и приблизительной, и только в общем и вероятностно-статистически согласовывалась с тем, что должно постигаться в вещах в себе.
(Lorenz,1941,113)
Недопустимой экстраполяцией является, например, утверждение, что материя должна быть бесконечно делимой, только потому, что в нашем макроскопическом мире нет границ делимости или, что структуры физического пространства должны быть повсюду эвклидовыми, потому что на Земле мы не можем обнаружить отклонений от эвклидовости. (Обоснование, согласно которому "потому что мы не можем представить не-эвклидовых пространств", было бы к тому же чистым антропоморфизмом.)
В определённой степени счастливой случайностью является то, что мир средних размеров, с которым мы взаимодействуем, относительно стабилен.
Отношения на земной поверхности навязывают представление, которые оказываются неточными, хотя нам они предствляются как мысленно-необходимые. Суть данного обстоятельства состоит в том, что большинство предметов на земной поверхности, исходя из земной точки зрения, существуют длительное время и почти стабильны в пространстве.
(Russel, 1972, 11 f)
Рассел разъясняет это с помощью следующего образа: Если бы мы были размером с электрон, мир вокруг нас состоял бы из крохотных частиц, кружащихся в невообразимо быстром танце. Были бы мы величиной с солнце и имели бы, соответственно, замедленные возможности восприятия (напр., субъективный временной квант в районе нескольких дней или лет, см. стр. 100 и далее), то универсум представлялся бы нам как ужасающее скопище галлактик, звёзд и планет.
Идея относительно большой стабильности, которая принадлежит нашему нормальному миру восприятия, покоится на факте, что мы обладаем той величиной, которой обладаем, и живём на такой планете, поверхность которой не очень горяча. Если бы этого не было, физика времён до открытия теории относительности не удовлетворяла бы наш разум. Мы бы никогда не создали таких теорий. Мы должны были бы одним прыжком перейти к физике относительности или же иначе мы бы никогда не не смогли обнаружить естественнонаучных законов. Нам повезло, что мы не были посталены перед этой альтернативой, так как почти невообразимо, что один человек мог бы создать произведения Евклида, Галилея, Ньютона и Энштейна.
(Russel, 1972,13)
Если наш познавательный аппарат в экстремальных условиях выдвигает ложные гипотезы об окружающем мире (см. стр 50, 123 ), то из этих ошибок мы многое можем узнать о самом аппарате. Аналогично именно из сбоев нашего "аппарата отражения" мы узнаём о его структуре (категориях, принципах заключений и т.д.). Возможность таких сбоев повседневного рассудка во времена Канта не была так ясна, как сегодня, так что психологически понятно, когда Кант полагал возможным вообще исключить такие сбои.
Деантропоморфизация нашей картины мира
Целью науки является знание. (Неоспоримо, правда, что мотивы учёных, зачастую, другие.) Мы хотим знать, как устроен мир, каковы его свойства и структуры. Мы стремимся прежде всего к объективному познанию мира. Мы интересуемся, следовательно, не только тем, что нам отвечает мир, когда мы его спрашиваем, как он нам является, когда мы наблюдаем, экспериментируем, делаем измерения, но также его объективными структурами, которые имеются в наличии тогда, когда их никто не наблюдает. Поэтому мы не застываем на "данном"; мы выдвигаем гипотезы и теории, с помощью которых мы стремимся ухватить определённые черты мира-в-себе (см. постулат объективности на стр. 31).
Наука, тем самым, осуществляет (согласно интенции) объективирование нашей картины мира. "Картиной мира" мы называем знание, которое мы имеем о мире, человеке и месте человека в этом мире. (В понятии "мировоззрение", напротив, скрываются также религиозные, идеологические или философские компоненты, которые мы здесь сознательно исключаем.) Правда, науку развивает человек; но также наоборот, именно наука даёт человеку ясное понимание его места в мире.
Человек всегда склонен к тому, чтобы маленькую область, в которой он живёт, рассматривать как центр мира и делать свою специальную частную жизнь масштабом универсума. Это тщеславное притязание, этот довольно провинциальный способ мыслить и судить, он должен оставить.
(Cassirer, 1970,16)
Если следовать истории научной картины мира, то можно констатировать две тенденции, которые тесно взаимосвязаны друг с другом:
a) Место человека всё больше и больше сдвигается от центра мира к его "краю".
b) Научные понятия и теории всё больше отдаляются от повседневного языка и повседневного знания.
c)
Из науки проистекают глубокие сдвиги в понимании места человека в космосе. В средневековье Земля была центром видимого мира и всё имело цели, соразмерные человеку. В Ньютоновском мире Земля стала маленькой планетой, вращающейся вокруг незначительной звезды; астрономические расстояния были настолько большими, что Земля в сравнении с ними представлялась булавочной головкой. Представлялось невероятным, что это огромное сооружение было выдумано только только для блага немногих творений на этой булавочной головке.
(Russel, 1961,523)
Первоначальная картина мира была антропоцентристской и антропоморфной. Антропоцентристской была геоцентристская система мира, что уже неоднократно обсуждалось и не нуждается здесь в дальнейших разъяснениях. Антропоцентристскими были также средневековые метафизика и теология.
Обе эти доктрины- основывались - как бы не различались они в своих методах и целях - на общем принципе: обе представляли универсум как иерархический порядок, в котором человек занимает высшее место. В философии стоицизма и в христианской теологии человек описывался как ключевое звено универсума.
(Cassirer,1970,15)
Рай для человека здесь, потоп направлен против человека; кометы, землетрясения, извержения вулканов - знаки бога или боги для человека; они означают ожидания, угрозы, обещания. Также и астрология является чистым антропоцентризмом. То, что звёзды могут оказывать влияние на человеческую жизнь и что мы можем предсказать это влияние, относится к числу древнейших человеческих верований. Именно потому, что оно соответствует антропоцентристской картине мира, оно очень трудно искоренимо. Учение, которое отводит человеку почётное место, будет признано им скорее, нежели то, которое не предоставляет ему никаких привилегий. О том, что Земля не занимает привилегированного, в физическом смысле, места во Вселенной, свидетельствует не только переход от геоцентристской системы к гелиоцентристской, но фактически любое другое знание из области астрономии и космологии: луна является охлаждённой материей (Анаксагор), звёзды - раскалённые шары (Джордано Бруно); существует много солнц, много планетных систем, много млечных путей (Кант); распределение химических элементов во Вселенной примерно постоянно; физические законы действуют во всём универсуме ...
Дальнейший аргумент против антропоцентристской картины мира даёт учение о происхождении видов. Человек рассматривается как звено в непрерывной цепи развития и тем самым лишается привилегированного места также и в биологическом плане. Отсюда, во многом, проистекает - как уже упоминалось на стр. 67 - эмоциональное сопротивление эволюционной теории.
Естественным образом приводят наши интересы ( и поэтому также школьные занятия) к человеко-центированному знанию. Так, мы охотно принимаем, что растения служат как источник кислорода для животных и человека. Но биологически кислород является побочным продуктом растительного фотосинтеза. В действительности, многие растения развиваются существенно лучше в искусственной атмосфере с пониженным содержанием кислорода, нежели в "нормальном" окружении.
Подходя естественно-исторически, было бы весьма уместным сказать, что животные и люди, с точки зрения растений, представляют собой в высшей степени полезные жизненные формы, так как они взяли на себя решение задачи "устранения отходов", другим способом для растений неразрешимую, что рано или поздно привело бы к гибели растений от ими самими производимого кислорода.
(v.Ditfurth, 1973,55)
Аналогично тому, как курица, согласно изображению дарвиновского критика Самуэля Бутлера, представляет собой лишь трюк яйца в целях производства нового яйца, можно утверждать, что животные и люди служат растениям в качестве уборщиков отходов.
Также, как в кислородном цикле, человек во многих других случаях выступает только как элемент круговорота веществ, который включает человека, но никак его не выделяет.
Прогресс науки можно рассматривать как изменение перспективы, в результате чего человек всё дальше отодвигается от центра. Человек - ни творец мира, ни его цель. Здесь имеются, естественно, антропологические следствия, которых мы не касаемся.
Ещё важнее, чем изгнание человека из центра Вселенной, была деантропоморфизация нашей картины мира. При этом черты, которые основывались на специфичеком человеческом опыте, неуклонно элиминировались наукой.
Этой цели служили, например, измерительные инструменты. Они не только функционально заменяли наблюдатели и были надёжнее, быстрее и точнее его, они расширяли исследовательскую область по многим направлениям. Например, они чувствитеельнее и обрабатывают сигналы, которые так слабы, что наши органы чувств на них не реагируют. Они имеют большие разрешающие способности, т.е. два раздражения, которые для нас не различимы, могут регистрироваться ими как различные. Далее, они выходят за пределы доступных нам областей восприятия. Спектр видимого света расширяется до включения электромагнитного спектра; мы производим и воспринимаем ультрафиолет, мы используем приборы для определения наличия электрических и магнитных полей, мы шлифуем линзы, изготавливаем микроскопы и ускорители, чтобы сделать структуру микромира видимой или познаваемой как-либо иначе; мы конструируем подзорные трубы и радиотелескопы, чтобы принимать сигналы из космоса. Мы расширяем, следовательно, область наблюдаемых величин.
Деантропоморфизация основывается не только на использовании высокочувствительных приборов и расширении соответствующих областей. Наука выдвигает гипотезы и теории о мире, которые хотя и должны объяснять наш опыт, но которые во многих отношениях отличаются от гипотез повседневного опыта. Также и здесь мы пытаемся выходить за пределы чувственно воспринимаемого, правда, в совершенно ином направлении нежели измерительные приборы:
Во-первых, мы констатируем, что разделение мира или явлений и классификация самих наук становятся всё менее антропоморфными. Алхимия разделяла химические вещества по запаху, вкусу и цвету и по их специфическим реакциям. Сегодня для классификации элементов мы используем периодическую систему, для классификации химических связей - структурные формулы. Физика начинала с чувственного опыта глаз, ушей, чувства тепла и т.д. и образовала такие ветви как оптика, акустика, учение отеплоте. Но сегодня акустика относится к механике, учение о теплоте к термодинамике, явления оптики, электричества и магнетизма объединены в максвелловской теории электромагнетизма.
Развитие идёт в направлении разделения мира и научных дисциплин по объективным критериям, например, по возрастающей сложности их объектов: поля, элементарные частицы, ядра, атомы, молекулы, макромолекулы, микроскопические тела, организмы, популяции...
Во-вторых, для формулировки наших теорий мы используем сконструированный для этих целей нами самими научный язык (см. стр.154). Мы знаем (например, из эволюционной теории познания), что наш естественный язык, хотя и годится для повседневного взаимодействия человека с человеком и для описания черт окружающего мира, которые лежат в области "средних размеров", но этот язык не достаточен для точного и критичного познания мира. Некоторые понятия, которые уже в повседневном языке имеют шаткое значение, такие как сила, энергия, воздействие, уточняются и применяются только после этого уточнения. Другие понятия, такие как пульсар, протон, спин, энтропия, ген создаются наукой полностью, так как в повседневном языке совершенно нет слов для обозначения соответствующих структур: то, что не было предметом повседневного опыта, не получало также отражения и в языке. Развитие научного языка идёт зачастую настолько далеко, что не специалист совершенно больше не понимает предложений учёного.
В-третьих, во всё возростающей степени для фолрмулирования наших теорий, для проверки их непротиворечивости и выведения следствий мы используем абстрактные методы, особенно методы математики и формальной логики. Было бы заблуждением полагать, что математика применима только к количественным величинам. Математика есть наука о формальных структурах. Там, где наука имеет дело со структурами, мы можем попытаться описать их с помощью математики. Математические методы работают частично как самостоятельные алгоритмы, которым мы можем доверить проблему, потому что они развиты независимо от неё и их корректность может быть проверена.
Особенно важным средством формализации научных высказываний является аксиоматический метод. В течение тысячелетий восхищавший в математике, он постепенно находит применение в физике и других естественных науках.
В-четвёртых, применение абстрактных методов и моделей во многих случаях исключает созерцательную наглядность рассматриваемых структур. Современная наука ( особенно физика нашего столетия) установила, что наглядность не является критерием правильности теории (см. стр. 14, 118). Она может играть большую практическую роль для развития и проверки теории; но она ничего не говорит об истинности её содержания. Ибо наша способность наглядного представления развита на структурах нормального окружения, на соотношениях средних размеров.
Это ещё вопрос, можем ли мы требовать, чтобы бог создал свой мир так, чтобы он был познаваем наивным способом с помощью понятийных структур, основывающихся на нашем созерцании.
(Bavink, 1949, 134)
Наглядной могла бы считаться ещё классическапя механика ( хотя уже здесь должны быть введены сильные ограничения: в чём состоит, например, наглядное значение принципа Гамильтона?). Так, долгое время верили, что вся физика должна быть редуцирована к механике. Введение и признание понятия поля благодаря теории электромагнетизма полностью разрушило эту мехзанистическую надежду. Но не-нгаглядными в подлинном смысле являтются принципы и математические структуры теории относительности и квантовой теории, например, четырёхмерное пространство или принцип Паули.
В-пятых, вследствие результатов совремнной физики мы даже вынуждены корректировать категории опыта. Эта новация - которую Кант не включал в число возможных - быть может важнейшая в контексте деантропоморфизации нашей картины мира. Также, как в случае с наглядностью, не следует ожидать, что наши структуры опыта, созданные в и для макроскопического мира, будут применимы ко всей действительности. Это, правда, не означает, что это ожидание непременно должно вести к противоречиям; но, в соответствии с эволюционной теорией познания, мы должны считаться с тем, что фактически они снова и снова ведут к противоречиям, которые могут быть разрешены только благодаря тому, что отказываются от предпосылок о структуре мира, считавшихся само собой разумеющимися. На стр. 13 мы привели целый ряд таких принципиальных новаций.
В-шестых, мы наблюдаем явный отход от теолеогического мышления. Тот факт, что люди действуют целенаправленно и животные демонстрируют целесоразмерные структуры, недостаточен для заключения о том, что в природе господствует аналогичная воля или цель.Телеологической мышление, внедрённое в европейскую мысль благодаря Аристотелю, исчезло из физики относительно рано, но в биологии господствовало ещё в 19. и частично даже в 20. столетии. Фактически оно служило скорее сокрытию нашего незнания, чем какому-либо прояснению (см. стр.13).
Следует выявлять другие антропоморфные структуры, которые противоречат идеалу объективности науки и поэтому должны устраняться. Таким образом, прогресс познания состоит не только в повороте перспективы, при котором человек сдвигается с центрального места (стр. 157), но также в трудоёмком, но непрерывном объективировании. Сама эволюционная теория познания представляет собой шаг в этом направлении. Этот факт получает разъяснение в следующей главе.
Подлинный коперниканский переворот
Коперник, без сомнения, внёс в астронимию колоссальный вклад. Он, правда, не первым (см.стр.109) защищал гелиоцентрическую систему, но сделал это в решающий момент и наиболее убедительно. Новая модель упрощала объяснение движения планет существенным образом. Уже поэтому историки вправе говорить о "коперниканском перевороте".
Хотя Коперник решал совершенно прагматическую задачу, а именно, упорядочение данных наблюдения в непротиворечивой системе, он может одновременно считаться основоположником новой картины мира. Ибо представление о человеке и его месте в космосе изменяется в связи со знанием, которое мы имеем о мире. В коперниканской системе ни Земля, ни человек никак не выделялись. Поэтому, по меньшей мере в физико-астрономическом плане , нет оснований вывдвигать человека на особое место. Учитывая также и это изменение в картине мира, можно говорить о "коперниканском перевороте".
Аналогичным новатором для науки и для нашей картины мира был Дарвин со своей теорией происхождения видов.
Историю исследования природы в новое время отличают два важных события, колторые оказали решающее воздействие на самопонимание человека. В 1543 г. появляется произведение Коперника о движении небесных тел и по прошествии более 300 лет книга Дарвина о происхождении человека. Оба этих события в глазах историка связаны друг с другом; они представляют собой рубежные знаки на пути прогрессирующего осознания относительности человеческого существования.
(Peters in Gadamer/Vogler 1, 1972,326)
Эволюционное мышление имело для биологии такое же упрощающее и объясняющее значение, какое коперниканская система имела для астрономии. Но также и Дарвин как исследователь не интересовался ниспровежением человека с трона, а имел чисто прагматические мотивы: если его принципы общезначимы, то он должен с самого начала включать человека в свою теорию. Однако, благодаря этому человек биологически был поставлен в один ряд со всеми другими живыми существами. Также и здесь он утратил особое положение, которое приписал сам себе. Воззрения Дарвина можно интерпретировать как "коперниканский переворот" в биологии.
В связи с кантовским учением также часто говорят о коперниканском перевороте. Хотя он сам никогда не использовал это выражение, но высказывался точно в этом смысле.
Здесь повторяется нечто подобное мысли Коперника: когда оказалось, что гипотеза вращения всех небесных светил вокруг наблюдателя недостаточно хорошо объясняет небесные движения, то он попробовал, не удастся ли достигнуть лучших результатов, если предположить, что наблюдатель движется, а звёзды находятся в покое. И в метафизике можно сделать такое же предположение, что касается наглядных представлений предметов.
(Kant, 1787, B XV1 f. ; аналогично B XX11)
Оправдано ли представление о кантовском коперниканском перевороте? Внёс ли Кант в теорию познания столь же значительный вклад, какой до него Коперник внёс в астрономию, а Дарвин - в биологию ( и в нашу картину мира)?
Кант осуществил всё же в теории познания изменение позиции. Он ввёл новый метод мышления, согласно которому всё познание должно строиться не в соответствии с предметами, скорее предметы должны строиться в соответствии с нашими познавательными способностями (см. цитату на стр. 9). Это изменение перспективы упрощает проблему о том, как мы можем располагать априорным знанием о предметах опыта(см.стр. 9). В этом плане кантовское достижение также эпохально.
Но его изменение позиции собственно говоря противоположно коперниканскому. Обоим свойственен новаторский эффект. Однако их структура противоположна. Как заметил Рассел (1952,9), правильнее было бы утверждать, что Кант совершил птоломеевскую контрреволюцию; ибо он вновь поставил человека в центр, из которого его изгнал Коперник(120). Правда, человек был поставлен в центр мира не в астрономическом, а в теоретико-познавательном плане: разум здесь не был лишён трона, как Земля в коперниканской системе, напротив, был поставлен на центральное место.
Теория познания почти всё время является антропоцентристской. Ввиду того, что она делает мышление и человека своими главными объектами, она легко рассматривает их и как главные объекты природы. Представление, что мы с помощью чистого мышления можем нечто узнать о мире (рационализм) также мало оправдано, как и утверждение, что основной субстанцией является дух (спиритуализм). Также и кантовская трансцедентальная философия эксплицитно предоставляет разуму особое место и определяет для человека преимущественное положение.
Зачастую природа (или мир) истолковываются исходя из её "приспособленности" к человеку. Исходя из этой приспособленности - будь это удивительная сложность нашего организма, изумительная согласованность достижений чувственных органов с требованиями окружающего мира или "необъяснимая" гармония между миром и нашим познавательным аппаратом - философ делал вывод о честном Боге (Декарт), предустановленной гармонии (Лейбниц), априорных формах познания (Кант), примате духа (Гегель) и т.д.
Эволюционнная теория познания, напротив, рассматривает познавательные способности человека (как этологи его поведение) в их приспособлении к миру. Лишь эволюционная теория познания осуществляет тем самым в философии подлинный коперниканский переворот. Ибо здесь человек является не центральным пунктом или законодателем мира, а незначительным наблюдателем космических событий, который в большинстве случаев сильно переоценивал свою роль. Только постепенно мы поняли, что это только побочная роль, что Вселенная не вращается вокруг нас, что солнце только одна из множества звёзд, Земля только точечка в космосе, человек только один из двух миллионов биологических видов и т.д. К этой скромности нас призывают не только учения Коперника и Дарвина, но и результаты других наук, например этологии.
Сама эволюционная теория познания представляет собой шаг в этом направлении. Она не только констатирует, что познавательный прогресс делает нашу картину мира менее антропоцентристской и менее антропоморфной - факт, который можно считать общепризнанным -, она также объясняет, почему такой прогресс является возможным и необходимым и прежде всего потому, что она вносит определённый вклад в процесс объективирования. В этом смысле ( и только в этом!) мы можем утверждать: то, что гелиоцентристская система дала для физики, теория происхождения видов - для биологии и сравнительная этология - для психологии, эволюционная теория познания даёт для философии.
Эволюция знания
Если предположить, как это делает эволюционная терия познания, что человеческие познавательные способности сформировались в ходе эволюции, то из этого вытекают дальнейшие научно теоретические и теоретико-познавательные следствия.
Во-первых, должно иметься не только филогенетическое, но и онтогенетическое развитие познавательных способностей. Это следствие эволюционной теории познания является само собой разумеющимся фактом для психологов. Развитите разума ( в общем смысле) у детей является правда предметом интенсивных психологических исследований и противоречащих гипотез - об этом свидетельствуют, например, споры в психологии обучения - ; однако, несомненно, что любой ребёнок проходит процесс интеллектуального созревания или, по меньшей мере, процесс духовного развития в соответствии с определёнными, генетически детерминированными диспозициями. Работы Жана Пиаже (см. стр. 19) указывают именно в данном направлении.
Во-вторых, в соответствии с эволюционной теорией познания должно иметься не только родоспецифическое и индивидуальное развитие познавательных способностей, но и развитие человеческого познания. Этот факт отчётливо выражается в том, что мы знаем историю понятий, идей, науки. История познания, правда, связана с эволюцией познавательных способностей, однако их законы могут не совпадать.
В-третьих, между этими тремя областями (эволюцией познавательных способностей, онтогенетическим развитием, историей науки) имеются интересные взаимосвязи, которые мы представили простенькой диаграммой (рис 12). Причиной того, что эти связи так слабо исследованы является, несомненно, их междисциплинарный характер, предполагающий знание эволюционной теории, психологии, истории и теории науки.
Рис. 12. Развитие познания
В связи с эволюцией науки, особой проблемой является смена теорий. При этом речь идёт не о том, что должна быть теоретически освоена неизведанная доныне область, а об улучшении уже существующей теории или ограничении области её значения. Такие случаи в науке, правда, не повседневны; нормальным является наблюдение новых явлений (эффектов) и их прогнозирование или объяснение с помощью существующей теории, которая не вступает в противоречие с этими наблюдениями. Однако, замена старой теории на новую является особенно примечательным процессом и многие авторы склонны говорить о "ниспровержении", "научной революции"(121). Такие сильные характеристики возможно оправданны, учитывая понятийную систему, особенно основополагающие понятия теории. Но оно является неадекватными, поскольку опыт и наблюдения, которые также необходимым образом принадлежат науке (см. стр. 132), не отбрасываются, а лишь иначе интерпретируются .
По поводу критериев, на основе которых осуществляется выбор или оценка теории, мы уже немного высказывались (см. стр. 108) . Мы различали при этом необходимые и полезные критерии. Может случиться так, что новая теория описывает те же эмпирические данные, что и старая; тогда обе теории называются эмпирически эквивалентными. (см. стр. 108). В таких случаях для выбора теории привлекаются полезные критерии (напр., простота). Но от случая к случаю они могут иметь различный вес. Так, например, волновая и матричная механика эмпирически эквивалентны; несмотря на это для практических расчётов в большинстве случаев используют шрёдингеровкое волновое уравнение, а для решения принципиальных вопросов обращаются к гейзенберговскому матричному подходу.
Однако, эмпирическая эквивалентность является скорее исключительным случаем. Поэтому практические критерии играют только подчинённую роль. Также и принятие новой теории, объяснеющей меньшее число наблюдений, происходит весьма редко. В нормальных случаях, новая теория принимается именно потому, что она обладает более высокой объясняющей ценностью, нежели её предшественица. Развитие науки идёт по пути расширения области применимости, переходу к более широким теориям, общим законам, единому описанию. Насколько далеко она может пойти по этому пути - предмет пессимистичческих и оптимистических спекуляций(122). Однако нет сомнений в том, что в связи с огромным успехом ньтоновской механики и гравитационной теории в уравнивании "земной" и "небесной" физики , особенно за последнее столетие, мы приблизились к такому объединению, причём не только в физике, но также в биологии ( см. примеры к постулату непрерывности на стр. 30).
В особенности важно учитывать, что классическая механика не была дополнена квантовой механикой. Представление о том, что классическая механика описывает макромир, а квантовая механика - микромир, возникает ввиду того, что классическую механику не могут применить в физике элементарных частиц, атомов и молекул, в то время как квантовую механику не хотят применять к микроскопическим феноменам. Точно говоря, классическая механика всюду ложна, в то время как квантовая механика, напротив, (гипотетически!) правильна; однако отклонения классической механики от квантовой в макроскопической области так малы, что они в современности находятся за пределами измерительной точности. Но соотношение неопредлённостей, корпускулярно-волновой дуализм, квантование энергии и т.д. действуют также и в макромире! Таким образом, квантовая механика превосходит классическую механику.
Совершенно аналогично, общая теория относительности не просто механика сильных гравитационных полей; специальная теория относительности действует не только для высоких скоростей. Общая теория отностельности скорее содержит специальную и классическую теорию гравитации, релятивистская физика охватывает классическую; но отклонения в области наших чувственных органов , в сфере "человеческих" отношений (слабые гравитационные поля, малые скорости), так малы, что они длительное время вообще не были заметны.
Здесь вновь проявляетя тенденция к объективированию и деантропоморфизации: современные научные теории, включая область "земных" отношений, особенно область повседневного опыта, выходят далеко за его пределы. Законы фундаментальных теорий действуют универсально, законы классических теорий - только приблизительно и только в условиях нашего "окружающего мира" (см. стр. 44) .
Также и формальные соотношения классических и современных утверждений нельзя некритично характеризовать как граничные случаи, как это часто делалось физиками. Классическая физика не следует просто из квантовой механики, когда планковский квант действия обращается в ноль или становится "большим квантовым числом", она не следует также из теории относительности , когда скорость света считается бесконечной. Такие граничные случаи возможны отнюдь не для всех формул квантовой теории и теории относительности; они могут быть многозначными или давать неклассические результаты.
Соотношение между теориями соответствует представлению, согласно которому, новая теория в состоянии (или должна быть), после того, как она принята, симулировать старую. Должна иметься также возможность, определять понятия и законы старой теории в новой, если они оказываются осмысленными при объяснении эмпирических результатов.
В этом смысле, например, возможно с помощью дарвиновской теории симулировать ламарковскую эволюционную теорию, особенно наследование благоприобретённых признаков ("эффект Болдуина").
Нельзя не увидеть, что ламаркизм является родом приближения к дарвинизму и что результаты отбора поэтому часто выглядят как результаты ламаркистского приспособления , обучения посредством повторения: дарвинизм в определённой степени симулирует ламаркизм.
(Popper, 1973, 169; аналогично 272, 296)
Аналогичным образом индукция симулирует метод проб и устранения ошибок. Это служит основанием для их взаимной замены. (Popper, 1973, 299).
Также возможно ввести понятие силы в общую теорию относительности и получить "нечто вроде" ньютоновского закона гравитации, так что общая теория относительности будет симулировать классическую теорию гравитации.
Посредством статистических законов становится возможным (для больших совокупностей) симулировать детерминистские феномены. Это действует как для термодинамики, так и для квантовой механики.
Эволюционная теория познания также в состоянии "симулировать" другие теории познания, поскольку она объясняет опытные факты. Например, она заменяет априорные формы созерцания и категории Канта врождёнными структурами познания. Также и они являются в полном смысле конститутивными для опыта в трансцедентальном философском смысле, но не независимы от всякого, а только от индивидуального опыта. Их логическая или трансцедентальная необходимость отрицается. Но то, что Кант правильно увидел, он ложно интерпретировал, а именно абсолютизировал до трансцедентального априори психологическую необходимость. Но последняя признаётся и объясняется в эволюционной теории познания.
Было бы интересным и полезным проверить симуляционные способности эволюционной теории познания на других фактах и теоретико-познавательных теориях. Такое сравнение могло бы послужить также её отграничению от других позиций и уточнению. Данная задача здесь не ставится. Мы обратимся в заключение к некоторым иным размышлениям по поводу эволюционной теории познания , которые мы обозначили как "метаразмышления".