АРАП ПЕТРА ВЕЛИКОГО - ГЛАВА IV- Пушкин Александр Сергеевич
Не скоро ели предки наши,
Не скоро двигались кругом
Ковши, серебряные чаши
С кипящим пивом и вином.
Руслан и Людмила.
Теперь должен я благосклонного читателя познакомить с Гаврилою
Афанасьевичем Ржевским. Он происходил от древнего боярского рода, владел
огромным имением, был хлебосол, любил соколиную охоту; дворня его была
многочисленна. Словом, он был коренной русский барин, но его выражению, не
терпел немецкого духу и старался в домашнем быту сохранить обычаи любезной
ему старины.
Дочери его было семнадцать лет от роду. Еще ребенком лишилась она
матери. Она была воспитана по-старинному, то есть окружена мамушками,
нянюшками, подружками и сенными девушками, шила золотом и не знала грамоты;
отец ее, несмотря на отвращение свое от всего заморского, не мог противиться
ее желанию учиться пляскам немецким у пленного шведского офицера, живущего в
их доме. Сей заслуженный танцмейстер имел лет пятьдесят от роду, правая нога
была у него прострелена под Нарвою и потому была не весьма способна к
менуэтам и курантам, зато левая с удивительным искусством и легкостию
выделывала самые трудные па. Ученица делала честь ее стараниям. Наталья
Гавриловна славилась на ассамблеях лучшею танцовщицей, что и было отчасти
причиною проступку Корсакова, который на другой день приезжал извиняться
перед Гаврилою Афанасьевичем; но ловкость и щегольство молодого франта не
понравились гордому боярину, который и прозвал его остроумно французской
обезьяною.
День был праздничный. Гаврила Афанасьевич ожидал несколько родных и
приятелей. В старинной зале накрывали длинный стол. Гости съезжались с
женами и дочерьми, наконец освобожденными от затворничества домашнего
указами государя и собственным его примером. Наталья Гавриловна поднесла
каждому гостю серебряный поднос, уставленный золотыми чарочками, и каждый
выпил свою, жалея, что поцелуй, получаемый в старину при таком случае, вышел
уж из обыкновения. Пошли за стол. На первом месте, подле хозяина, сел тесть
его, князь Борис Алексеевич Лыков, семидесятилетний боярин; прочие гости,
наблюдая старшинство рода и тем поминая счастливые времена местничества,
сели - мужчины по одной стороне, женщины по другой; на конце заняли свои
привычные места: барская барыня в старинном шушуне и кичке; карлица,
тридцатилетняя малютка, чопорная и сморщенная, и пленный швед в синем
поношенном мундире. Стол, уставленный множеством блюд, был окружен суетливой
и многочисленной челядью, между которою отличался дворецкий строгим взором,
толстым брюхом и величавой неподвижностию. Первые минуты обеда посвящены
были единственно на внимание к произведениям старинной нашей кухни, звон
тарелок и деятельных ложек возмущал один общее безмолвие. Наконец, хозяин,
видя, что время занять гостей приятною беседою, оборотился и спросил: "А где
же Екимовна? Позвать ее сюда". Несколько слуг бросились было в разные
стороны, но в ту же минуту старая женщина, набеленная и нарумяненная,
убранная цветами и мишурою, в штофном робронде, с открытой шеей и грудью,
вошла припевая и подплясывая. Ее появление произвело общее удовольствие.
- Здравствуй, Екимовна, - сказал князь Лыков, - каково поживаешь?
- Подобру-поздорову, кум: поючи да пляшучи, женишков поджидаючи.
- Где ты была, дура? - спросил хозяин.
- Наряжалась, кум, для дорогих гостей, для божия праздника, по царскому
наказу, по боярскому приказу, на смех всему миру, по немецкому маниру.
При сих словах поднялся громкий хохот, и дура стала на свое место, за
стулом хозяина.
- А дура-то врет, врет, да и правду соврет, - сказала Татьяна
Афанасьевна, старшая сестра хозяина, сердечно им уважаемая. - Подлинно,
нынешние наряды на смех всему миру. Коли уж и вы, батюшки, обрили себе
бороду и надели кургузый кафтан, так про женское тряпье толковать, конечно,
нечего: а, право, жаль сарафана, девичьей ленты и повойника. Ведь посмотреть
на нынешних красавиц, и смех и жалость: волоски-то взбиты, что войлок,
насалены, засыпаны французской мукою, животик перетянут так, что еле не
перервется, исподницы напялены на обручи: в колымагу садятся бочком; в двери
входят - нагибаются. Ни стать, ни сесть, ни дух перевести - сущие мученицы,
мои голубушки.
- Ох, матушка Татьяна Афанасьевна, - сказал Кирила Петрович Т., бывший
в Рязани воевода, где нажил себе три тысячи душ и молодую жену, то и другое
с грехом пополам. - По мне жена как хочешь одевайся: хоть кутафьей, хоть
болдыханом; только б не каждый месяц заказывала себе новые платья, а прежние
бросала новешенькие. Бывало, внучке в приданое доставался бабушкин сарафан,
а нынешние робронды - поглядишь - сегодня на барыне, а завтра на холопке.
Что делать? разорение русскому дворянству! беда, да и только. - При сих
словах он со вздохом посмотрел на свою Марью Ильиничну, которой, казалось,
вовсе не нравились ни похвалы старине, ни порицания новейших обычаев. Прочие
красавицы разделяли ее неудовольствие, но молчали, ибо скромность почиталась
тогда необходимой принадлежностию молодой женщины.
- А кто виноват, - сказал Гаврила Афанасьевич, напеня кружку кислых
щей. - Не мы ли сами? Молоденькие бабы дурачатся, а мы им потакаем.
- А что нам делать, коли не наша воля? - возразил Кирила Петрович. -
Иной бы рад был запереть жену в тереме, а ее с барабанным боем требуют на
ассамблею; муж за плетку, а жена за наряды. Ох, уж эти ассамблеи! наказал
нас ими господь за прегрешения наши.
Марья Ильинична сидела как на иголках; язык у нее так и свербел;
наконец она не вытерпела и, обратясь к мужу, спросила его с кисленькой
улыбкою, что находит он дурного в ассамблеях?
- А то в них дурно, - отвечал разгоряченный супруг, - что с тех пор,
как они завелись, мужья не сладят с женами. Жены позабыли слово
апостольское: жена да убоится своего мужа; хлопочут не о хозяйстве, а об
обновах; не думают, как бы мужу угодить, а как бы приглянуться
офицерам-вертопрахам. Да и прилично ли, сударыня, русской боярыне или
боярышне находиться вместе с немцами-табачниками да с их работницами?
Слыхано ли дело, до ночи плясать и разговаривать с молодыми мужчинами? и
добро бы еще с родственниками, а то с чужими, с незнакомыми.
- Сказал бы словечко, да волк недалечко, - сказал, нахмурясь, Гаврила
Афанасьевич. - А признаюсь - ассамблеи и мне не по нраву: того и гляди, что
на пьяного натолкнешься, аль и самого на смех пьяным напоят. Того и гляди,
чтоб какой-нибудь повеса не напроказил чего с дочерью; а нынче молодежь так
избаловалась, что ни на что не похоже. Вот, например, сын покойного Евграфа
Сергеевича Корсакова на прошедшей ассамблее наделал такого шуму с Наташей,
что привел меня в краску. На другой день, гляжу, катят ко мне прямо на двор;
я думал, кого-то бог несет - уж не князя ли Александра Даниловича? Не тут-то
было: Ивана Евграфовича! небось не мог остановиться у ворот да потрудиться
пешком дойти до крыльца - куды! влетел! расшаркался, разболтался!.. Дура
Екимовна уморительно его передразнивает; кстати: представь, дура, заморскую
обезьяну.
Дура Екимовна схватила крышку с одного блюда, взяла под мышку будто
шляпу и начала кривляться, шаркать и кланяться во все стороны, приговаривая:
"мусье... мамзель... ассамблея... пардон". Общий и продолжительный хохот
снова изъявил удовольствие гостей.
- Ни дать ни взять - Корсаков, - сказал старый квязь Лыков, отирая
слезы смеха, когда спокойствие мало-помалу восстановилось. - А что греха
таить? Не он первый, не он последний воротился из неметчины на святую Русь
скоморохом. Чему там научаются наши дети? Шаркать, болтать бог весть на
каком наречии, не почитать старших да волочиться за чужими женами. Изо всех
молодых людей, воспитанных в чужих краях (прости господи), царский арап всех
более на человека походит.
- Конечно, - заметил Гаврила Афанасьевич, - человек он степенный и
порядочный, не чета ветрогону... Это кто еще въехал в ворота на двор? Уж не
опять ли обезьяна заморская? Вы что зеваете, скоты? - продолжал он,
обращаясь к слугам, - бегите, отказать ему; да чтоб и впредь...
- Старая борода, не бредишь ли? - прервала дура Екимовна. - Али ты
слеп: сани-то государевы, царь приехал.
Гаврила Афанасьевич встал поспешно из-за стола; все бросились к окнам;
и в самом деле увидели государя, который всходил на крыльцо, опираясь на
плечо своего денщика. Сделалась суматоха. Хозяин бросился навстречу Петра;
слуги разбегались как одурелые, гости перетрусились, иные даже думали, как
бы убраться поскорее домой. Вдруг в передней раздался громозвучный голос
Петра, все утихло, и царь вошел в сопровождении хозяина, оторопелого от
радости. "Здорово, господа", - сказал Петр с веселым лицом. Все низко
поклонились. Быстрые взоры царя отыскали в толпе молодую хозяйскую дочь; он
подозвал ее. Наталья Гавриловна приближилась довольно смело, но покраснев не
только по уши, а даже по плеча. "Ты час от часу хорошеешь", - сказал ей
государь и по своему обыкновению поцеловал ее в голову; потом, обратясь к
гостям: "Что же? Я вам помешал. Вы обедали; прошу садиться опять, а мне,
Гаврила Афанасьевич, дай-ка анисовой водки". Хозяин бросился к величавому
дворецкому, выхватил из рук у него поднос, сам наполнил золотую чарочку и
подал ее с поклоном государю. Петр, выпив, закусил кренделем и вторично
пригласил гостей продолжать обед. Все заняли свои прежние места, кроме
карлицы и барской барыни, которые не смели оставаться за столом, удостоенным
царским присутствием. Петр сел подле хозяина и спросил себе щей. Государев
денщик подал ему деревянную ложку, оправленную слоновой костью, ножик и
вилку с зелеными костяными черенками, ибо Петр никогда не употреблял другого
прибора, кроме своего. Обед, за минуту пред сим шумно оживленный веселием и
говорливостию, продолжался в тишине и принужденности. Хозяин, из почтения и
радости, ничего не ел, гости также чинились и с благоговением слушали, как
государь по-немецки разговаривал с пленным шведом о походе 1701 года. Дура
Екимовна, несколько раз вопрошаемая государем, отвечала с какою-то робкой
холодностию, что (замечу мимоходом) вовсе не доказывало природной ее
глупости. Наконец обед кончился. Государь встал, за ним и все гости.
"Гаврила Афанасьевич! - сказал он хозяину: - Мне нужно с тобою поговорить
наедине", - и, взяв его под руку, увел в гостиную и запер за собою дверь.
Гости остались в столовой, шепотом толкуя об этом неожиданном посещении, и,
опасаясь быть нескромными, вскоре разъехались один за другим, не
поблагодарив хозяина за его хлеб-соль. Тесть его, дочь и сестра провожали их
тихонько до порогу и остались одни в столовой, ожидая выхода государева.