ПРИЗНАКИ СОВЕТСКОГО НЕПРАВА

Антагонизированная менталыюсть

Когда юридическое мышление социальных субъектов становится антагонизированным под воздействием внешних, внеюри-дических факторов и им начинает двигать пафос отрицательности и произвола, то оно самоликвидирует себя, погружаясь в состояние неправа. Императивы, предписывающие антагонистическое мироотношение, отнимают у индивидов возможность сознавать себя субъектами нравственности и права. Если таковыми являются теоретики, философы, то они либо совершенно исключают этическую проблематику из поля своего социального зрения, как это сделали Маркс, Энгельс, Ленин, либо воображают себя стоящими «по ту сторону добра и зла», как Ницше, либо же активно проповедуют разнообразные формы имморализма и правового нигилизма, подобно античным софистам и циникам, Макиавелли, Ламетри, де Саду и др. Они, как правило, легко подпадают под воздействие умонастроений социальной злости и ожесточения.

Для социально-правовой характеристики антагонизированной ментальное™ наибольшую значимость имеет гегелевский концепт непреднамеренного неправа, где субъективная воля не свободна от непосредственности своих частных интересов и считает правом все то, на чем лежит печать ее заинтересованности. Защищая и отстаивая свои интересы, обладатели такой воли искренне считают правом то, что является неправом. Они уверены, что в их действиях нет ничего, что противоречило бы праву, и подобная слепота освобождает их от наказания угрызениями совести.

В антагонизированном сознании, подчиненном императивам неправа, довлеет идея существования двух миров — светлого и темного, «своего» и «чужого». Второй из этих двух миров, будучи враждебным, чреватым угрозами и опасностями, побуждает к борьбе с ним. Его представители должны быть силой отстранены от своих прав. У них изымается право на личностную суверенность, они низводятся в разряд «объектов», касательно которых отменяются нравственные и естественно-правовые обязательства, при этом носители антагонизированного сознания уверены в неотъемлемости своих прав на насилие и кровопролитие.

Гегель не случайно обозначил подобную позицию как «непреднамеренное неправо», имея в виду присущее ей состояние доре-флексивной самотождественности. Намеренно и вместе с тем как

бы невольно, сознательно и в значительной степени бессознательно субъекты неправа творят социальную реальность, внутри которой никто не может чувствовать себя в безопасности, где над каждым нависает угроза насильственной смерти, а в глубине души довлеет страх за собственную жизнь, поскольку для каждого существует вероятность оказаться незаметно для себя в числе «чужих».

Неправовое мышление не желает понимать, что человеческий мир един и неразрывен, что любая из попыток расчленить его целостность на живые, трепещущие половины, не отменяет этой целостности.

Абсолютный этатизм

Гегелевская идея государства как «земного бога», как высшего воплощения тенденций общественного развития несла в себе двойственный смысл. С одной стороны, она предполагала, что сильное, цивилизованное государство способно эффективно осуществлять свою цивилизаторскую функцию. И в то же время она содержала потенциальную опасность того, что «земной бог» обнаружит стремление заполнить собой все социальное пространство и превратит социальный космос в «административную вселенную», в обезличенный мир иерархических структур и растворенных во всеобщем унифицированных единичностей.

Огосударствление всех форм социальной жизни, пресечение любых центробежных тенденций, сверхцентрализация, повсеместное насаждение этатистских идей и ценностей, уничтожение большей части элементовхражданского общества создают предельную степень полицейско-бюрократической государственности в форме тоталитарного суперэтатизма. При нем огромное социальное тело становится инертной массой, полностью находящейся во власти стоящей над ним силы, именуемой государственной необходимостью и напоминающей аристотелевскую «bia ananke» («насильственную необходимость»). Сгибая или ломая человека, насилуя его разум и парализуя волю, она присваивает себе функцию безжалостного рока. Не спрашивая у индивидуумов позволения, она использует их как средства для достижения своих целей, отказывает им в их естественных правах на свободное волеизъявление и самостоятельное самоутверждение.

Сверхжесткая нормативизация всех сфер социальной жизни

Если подразделять социальные системы на саморегулирующиеся и жестко управляемые, то к первым могут быть отнесены цивилизованные демократические государства, а ко вторым — тоталитарные. Последние отличаются тем, что в них управленческие

вмешательства превышают меру разумной, целесообразной необходимости, превращаются в жесткое нормирование, запрещающее все, что не разрешено, и строго следящее за соблюдением этого принципа. Регламентирующие воздействия, готовые в любой момент перейти в репрессивные акции, проникают во все сферы, вплоть до частной жизни, культуры, искусства, религии, а управление обществом начинает походить на командование арестантской ротой. При этом преследуемая цель — тотальный сверхпорядок.

Тоталитарная система по своей природе тяготеет к социальной статике, и основной путь к достижению и поддерживанию этого состояния она видит в максимальном зауживании пространства социальной свободы. Для тоталитарного государства неприемлема мысль Руссо о том, что человек рождается свободным. Полагая, что все граждане должны быть равны в своем бесправии, оно строит свои отношения с ними на принципах индивидуальной несвободы, нетерпимости к инакомыслию. Разветвленная тактика подавления личного суверенитета позволяет ему подчинять индивидов своей авторитарной воле, использовать их как орудия-средства по осуществлению чуждых им целей и задач.

Невозможность ликвидировать социальные «ниши», в которых проходила частная жизнь индивидов, заставила тоталитарное государство объявить ей идеологическую войну. Идеи социалистов XIX в. и марксистов-ленинцев XX в., критиковавших «филистеров» и «мещан», исходили из негативного отношения к гражданскому обществу, способному культивировать ценности частного существования. Идеологические принципы советской культуры, педагогики, обществознания ставили на первое место общественную жизнь, находящуюся в полном ведении государства, и крайне болезненно реагировали на любые попытки индивидов выйти из-под влияния жесткого нормативного контроля за их поведением.

Для неправового государства неприемлема идея гражданского общества как равновеликой силы, рассматривающей индивида не в качестве подданного государства, а как эмансипированное, частное лицо, имеющее свои особенные жизненные цели, обладающее неотчуждаемыми правами и свободами и сознающее ценность собственной личности. Поэтому отношения тоталитарного государства с стремящимися к автономии элементами гражданского общества строятся в ключе антагонистической парадигмы. Все, что способно ограничить, приуменьшить властные функции государства, беспощадно искореняется им. Цивилизованному го-меостазису, сбалансированным динамично-равновесным отношениям оно предпочитает монополию власти.

Неправовое государство осуществляет сверхжесткую норма-тивизацию социальной жизни как утверждение системы превен-

тивных мер против становления гражданского общества. Это делается по нескольким направлениям.

Во-первых, это идеологическая борьба с «индивидуалистической» и «мещанской» философией частной жизни и ее проявлениями в культуре, морали, искусстве.

Во-вторых, это практика грубых вмешательств в частную, интимную жизнь граждан со стороны так называемых общественных организаций.

В-третьих, это административно-бюрократическое торможение всех тех частных инициатив и начинаний, которые даже в самой малой степени могли бы усилить жизнеспособность элементов гражданского общества.

В-четвертых, это прямой полицейский надзор и репрессивная практика по отношению к любым проявлениям несанкционированных государством проявлений гражданской активности.

Чаще всего гражданское общество рождается в борьбе с государством, путем стихийного возникновения различных организационных структур, союзов и ассоциаций для решения всевозможных практических и духовных задач. Чем разветвленнее сеть этих организаций и чем они масштабнее, тем больше у гражданского общества возможностей для утверждения паритетных отношений с государством. Но поскольку элементы гражданского общества ратуют за перераспределение властных функций и выступают в глазах неправового государства как источники «возмущающего поведения» и угрозы дестабилизации, оно стремится не позволить им наращивать силы и потому целенаправленно противодействует им.

Авантюрный характер социальной практики

В неправовом государстве массовые умонастроения могут быть подчинены «губристической мотивации» (от греч. hubris — дерзкое, наступательное, бесцеремонное начало, заставляющее стремиться к превосходству любой ценой). Выступая характеристикой общественного и индивидуального сознания, она становится источником преобразовательной энергии, наполняет жизнь смыслом, рождает высокие самооценки, помогает множеству людей избавиться от ощущений собственной незначительности. Архетип Вавилонского столпотворения, до этого мирно дремавший в глубинах коллективного бессознательного, теперь заявляет о себе в виде решимости прославить себя в веках созданием невиданного государства, отвечающего критериям абсолютной справедливости. Но подобно тому, как строительство Вавилонской башни было грандиозной авантюрой, так и все, что происходило в СССР, на протяжении семи десятилетий, также несло на себе печать авантюрности. Уже сама пролетарская революция в крестьянской стра-

не была авантюрой, в результате которой у власти оказались политические авантюристы с конкистадорской психологией покорителей и захватчиков. Авантюрной была авангардистская установка на создание невиданной, сверхпрогрессивной цивилизации, на превращение всех живущих в стране в элиту, обладающую «самым передовым» мировоззрением. Авангардистские умонастроения сказались самым причудливым образом на юриспруденции, наполнив труды по теории права восторгами перед исключительностью советской системы правосудия.

Разработанная М. М. Бахтиным концепция «авантюрного времени» позволяет достаточно верно передать дух и характер социально-правовой реальности советской эпохи, когда совершались исключительные события, совершенно невозможные при обычных условиях. Если при обычных обстоятельствах люди больше строят, чем разрушают, то здесь интенция разрушения, активизм геростратовского характера явно преобладали над созидательными настроениями.

Авантюрное время складывается из ряда сравнительно коротких хронологических отрезков, соответствующих отдельным авантюрам, когда индивиды, одержимые страстным нетерпением, с неукротимой силой стремятся к своим целям. Для них важно успеть, догнать, опередить. И даже на своем историческом финише, уже шагнув одной ногой в небытие, такая система пытается пришпоривать себя призывами к «ускорению».

На протяжении авантюрного времени важную роль играет феномен «вдруг» или «время случая», означающие, что всегда существует опасность вторжения в человеческую жизнь неких над-личных сил, способных резко изменить индивидуальную судьбу. Поэтому мир «авантюрного времени» — чужой для человека. В таком мире человек, по сути, пассивен, поскольку им управляют некие внешние силы, а он—всего лишь игрушка обстоятельств, вынуждаемая к физическим перемещениям в пространстве. Очевидно, поэтому здесь так важен «хронотоп дороги» с сопутствующими ему вариациями на тему «пути», и в первую очередь «пути в светлое будущее», «пути к коммунизму». И, наконец, в условиях «авантюрного времени» человеческая жизнь — это всегда испытание. Внешние силы посылают каждому, кто находится в пути, бесчисленное множество всевозможных испытаний. Более того, вся история неправового государства и подчиненного ему социума, пронизанная духом авантюрности, выступает как грандиозное испытание.

Криминализация социальной жизни

В условиях, когда неправовое государство блокирует развитие основных цившшзационных структур, архаические уровни

человеческой психики с темными инстинктами и бессознательной агрессивностью оказываются в ситуации бесконтрольности. Осуществить подобную деблокирацию было не сложно, поскольку революции, мировые и гражданские войны уже сняли цивилиза-ционные запреты на насилие, резко понизили и до того невысокий уровень морального и правового сознания. Режиму оставалось только продолжать начатое, что он и делал, осуществляя массовую маргинализацию населения, переселяя народы, раскрестьянивая сельских жителей, расказачивая казачество, мобилизуя миллионы людей на стройки, войны, целинные земли. С оборванными культурными корнями, без религии, без правосознания, они составляли не только податливый материал для социального экспериментирования, но и неисчерпаемый резерв для развития криминальной среды.

Распространенные рассуждения о существовавшем в сталинские времена «порядке» — это не более чем обывательский миф. Мера криминализованности реальной обстановки была во много раз выше, чем принято считать, а преступность была несравнимо шире и страшнее расхожих представлений о ней. Массовые репрессии, тотальная социальная несправедливость не могли не сказываться самым негативным образом на общественном и индивидуальном правосознании. Бесчисленные концентрационные лагеря «Архипелага ГУЛаг» служили рассадниками массовой преступности. Миллионы невинных, законопослушных граждан, прошедших через них, не могли не вобрать в себя их негативный опыт и уберечь свою психику от злокачественных деформаций.

Общей криминализации социальной жизни способствовал и практиковавшийся на протяжении десятков лет «противоестественный», отрицательный отбор, когда выживали и выдвигались наверх не лучшие, а худшие из граждан, что вело не только к общей имморализации нравов, но и к генетической регрессии наций и народностей.

Инволюция и брутализация правосознания

Когда сложные социокультурные структуры в силу тех или иных обстоятельств повреждаются или разрушаются, то доминировать в пределах системы начинают структуры нижележащие, более простые и примитивные. В этом состоит суть инволюции.

В результате происшедших с Россией катастрофических перемен, а затем тотального военно-полицейского и идеологического террора слабые, незрелые, только лишь начавшие складываться структуры правосознания оказались повреждены и оттеснены идеологическими и мифологическими стереотипами мироотно-шения.

Народы СССР, не имевшие общего для всех культурного прошлого и единого духовного пространства, стали объектом кон-

солидирующих усилий государства, сделавшего ставку на марксизм. В результате была сотворена гигантская химерическая конструкция единой для всех идеологии. Это духовно-практическое новообразование стало главным средством, с помощью которого индивиды должны были адаптироваться к данному типу государства, к его неправовым задачам, целям и средствам по их достижению.

Создав царство интеллектуальной и моральной несвободы, коммунистические идеологемы с их специфическим языком и характерной символикой встали между мировой культурой и массовым, советским сознанием, породив в итоге требуемый эффект социальной ретардации. Марксистская идеология предлагала индивидам свои нормативно-ценностные модели должного и свои средства для их достижения, зачастую далекие от морально-правовых критериев. Правомышление подменялось идеологической «подкованностью», а правовая мотивация социального поведения подменялась принципами «коммунистической убежденности».

В результате сложилось массовое квазиправовое сознание, способное существовать в плену иллюзий, самообмана и достаточно индифферентно воспринимавшее все идеологические подмены — неправо вместо права, несправедливость вместо справедливости, режимное существование вместо свободы и т. п.

Когда разнообразные формы неправа в виде классовой борьбы, диктатуры пролетариата, гражданской войны, революций, борьбы с врагами народа или «антиподами коммунистической морали» стали с подачи идеологов восприниматься массами как правомерные социальные акции, это означало не что иное, как нисхождение общественного сознания в доправовое состояние. При помощи идеологизированного воспитания, идеологизированной литературы, философии, юриспруденции правосознание не развивалось, а подвергалось целенаправленному методичному деформированию, следствием которого стала атмосфера почти общего непонимания массами того, что на самом деле происходит с их естественными правами и свободами, с социальной действительностью в целом.

Идеологизированное сознание, беспомощное перед реальностью, легко сползало на еще более низкую ступень — к мифологии. Народы России, не успевшие пройти через выучку философским рационализмом и скепсисом, демонстрировали детскую доверчивость к мнениям авторитетов, некритическое отношение к противоправным директивам вождей.

Мифологизированное сознание, являясь по своей природе доправовым, оказалось благодатной почвой для развертывания различных форм неправа, и в первую очередь неправовой государственности. Сопутствующая ей имморально-неправовая реаль-

ность или даже, точнее, сюрреальность являла собой «антимир» перевернутых этических и юридических смыслов. В ней на фоне поверженных рациональностей здравого смысла и разума стал господствовать идеологизированный рассудок, присвоивший себе роль адвоката самых чудовищных преступлений человека против самого себя, ставший истинным творцом пространства абсурда, в котором терялись различия между добром и злом, возвышенным и низменным, добродетелью и преступлением. Пребывая в этом пространстве, человек мог ощущать падение как взлет и считать себя созидателем, сея разрушения. Мир недолжного, неблагого, неправового воспринимался им как желанный и благой.

Так осуществилась инволюция правосознания, сползшего на нижележащий уровень, к состоянию неоварварства, где использовались в качестве нормативно-ценностных ориентиров уже не нравственно-правовые императивы, а идеологемы с мифологемами. Неоварварское неправо предстало как особое состояние социальной реальности, когда абсолютное большинство индивидов перестали корректировать свое поведение с помощью цивилизованных, естественно-правовых регуляторов.

Когда система в процессе своего существования порождает эффекты, противоположные ее функциональному назначению, это называется дисфункциональностью. Тоталитарное государство, превратившее право в слугу режима, исказило его суть до неузнаваемости, сделало из него нечто противоположное тому, чем оно должно быть по своей природе, превратило его из защитника справедливости в средство для ее ликвидации.

В неправовом государстве дисфункциональной становится юриспруденция, вставшая на путь парусного лавирования. Сохраняя язык и внешние признаки теории права, она посредством разнообразных софизмов подменяла право легизмом и в итоге превратилась в теорию неправа.

Абсолютное большинство книг по юриспруденции эпохи сталинизма — это литературные памятники антигуманизма и неправа, теоретические руководства по разрушению правовых оснований цивилизованного общежития. Одни из них имели декоративно-мишурный характер, стремясь усыпить массовое сознание слащавой велеречивостью идеологической лжи. Другие звали на борьбу и будили в массах социальную злость. В последних наиболее отчетливо проступала брутальная природа советского неправа, стремящегося универсализовать роль насилия как средства решения абсолютного большинства социальных проблем. Практика применения уголовно-правового механизма там, где было вполне достаточно гражданского, административного, трудового права, превратила всю систему права в репрессивную силу, уничтожавшую элементы гражданского общества в их зародыше.

В начале XIX в. философ Франц фон Баадер писал о том, что наука, лишенная милосердия, приводит к появлению правительства, лишенного милосердия. К этому следует добавить, что правительство, лишенное милосердия, формирует систему права, лишенную милосердия.

Теория неправа заставляла принимать как должное демонстрируемую правящей партией безграничную волю к насилию и осуществляемую ею функцию политической инквизиции с ее пыточным следствием, нелегитимными «тройками», репрессивным судопроизводством, несоразмерностью наказаний преступлениям и многим другим.

Революционное право пролетариата и коммунистического государства на коренное преобразование социальной действительности оказалось на поверку «правом на кровь», правом на тотальное насилие, репрессии, террор, изъятие у человека его естественных прав и свобод, то есть, по сути, неправом.

XX век утвердил иную, чем во времена Гегеля, модель отношений между неправом и государством. Последнее обнаружило наклонность к тому, чтобы стать решительным проводником самых радикальных форм неправа. Социально-историческая ситуация, когда государство не спасает общество от угрозы неправового состояния, а делает все, чтобы максимально погрузить всех в него как можно глубже, — это логика страшной и трагической метаморфозы, настигающей социум на определенной ступени его исторического развития. Данная метаморфоза настигла не только советскую Россию, оказавшуюся во власти идей марксизма, но и нацистскую Германию, руководствующуюся ницшеанской идеологией.

Показательно, что обе доктрины родились примерно в одно и то же время, в одном и том же месте. Возникнув в Германии второй половины прошлого века, они имели, несмотря на различия, немало сходных черт. Это и их подчиненность антагонистической парадигме, и воинственно-агрессивный дух ниспровергательства, и воля к диктаторской власти, и отрицание традиционных путей развития мировой цивилизации, и резко негативное отношение к христианской религии и нравственности, и претензии на то, чтобы играть роль авангардной «сверхидеологии», и сходство фило-софско-антропологических моделей «нового человека», а также имморализм, откровенно демонстративный у нацистов и прикрытый теоретическими хитросплетениями классового подхода у марксистов.

В России рубежа веков эти два идейных направления были равно популярны среди интеллигенции. Но истории было угодно, чтобы марксизм победил в России, а ницшеанство легло в каче-

стве краеугольного камня в основание официальной Идеологии нацистской Германии.

Главным продуктом этих идеологий и созданных с их помощью режимов стал лишенный прав и свобод, плененный человеческий дух. Если суверенное сознание — это сознание человека, выбирающего наиболее естественную точку зрения, с которой, как утверждал Тейяр де Щарден, будто с пересечения дорог, открывается максимальный обзор мира, то несуверенное сознание напоминает узника, находящегося внутри огороженного высокими стенами тюремного двора. Для тех, кто обладал достаточным запасом духовности, существовала возможность занять стоическую позицию глухой защиты против наступления агрессивной тоталитарности. Тем, кто им не обладал, грозила участь превращения в моральных мутантов, способных в своей духовно-практической деятельности к резким отклонениям в неожиданные и опасные стороны. Историческая судьба этого «нового человека», «homo soveticus», утратившего адекватные представления о сущем и должном, оказалась трагической. Чрезмерные социальные невзгоды и несчастья, плен длительного самообмана, отчужденность от своей человеческой сущности деформировали его морально-правовое сознание. Его существование, напоминающее судьбу библейского Иова, который, несмотря на бесчисленные испытания, беды, страдания, продолжал славить небесного верховного владыку, несло в самом себе препятствия для духовного прозрения и освобождения от тирании самообмана, имморальности и неправа.

Так проявляла себя тоталитарная система, нацеленная на то, чтобы не просто тормозить социокультурное развитие, но поворачивать человека и культуру, мораль и право против их собственной природы.

Периодические трансформации систем права в системы неправа свидетельствуют о серьезных кризисах внутри локальных цивилизаций, сопровождающихся возникновением дисфункциональных, негуманных механизмов решения многих социальных проблем и задач. Эти механизмы приносят цивилизации и человеку неизмеримо больше вреда, чем пользы, но на определенных исторических этапах они становятся реальностью. В первую очередь это происходит там, где государство перестает справляться с возлагаемыми на него обязанностями по разработке и применению средств взаимной адаптации встречных требований социума и индивида. Будучи достаточно громоздкой и сравнительно косной системой, государство в ситуации кризиса становится причиной дисфункциональных инициатив, предназначенных погасить очаги недовольств, источники повышенных требований и претензий, исходящих от индивидов, и тем самым побудить последних к адаптивному поведению. Система права перестает выполнять

свои изначальные, соответствующие ее истинной природе задачи. Ее дисфункциональная метаморфоза выступает как неадекватная реакция на изменение социально-исторических обстоятельств. Она устремляется не в направлении поиска новых нормативно-ценностных средств и механизмов, способных облегчить индивидам адаптацию к меняющимся обстоятельствам, а в противоположном. Она стремится заблокировать, во-первых, источники индивидуальной социальной активности, в которых не видит ничего, кроме очагов «возмущающего поведения», во-вторых, саму возможность повышения уровня цивилизованности всей социальной системы. В итоге обнаруживается противоречие между стремлением цивилизации к конструктивному развитию и деструктивным активизмом системы неправа. Единственным приемлемым выходом из него оказывается демонтаж всей системы неправа.