МИР НЕПРАВА КАК СЮРРЕАЛЬНОСТЬ

(А. ПЛАТОНОВ)

Дух эпохи становления тоталитарного неправа в социалистическом государстве с огромной художественной силой и глубиной сумел воссоздать писатель-мыслитель Андрей Платонов. Со страниц его романов, повестей, рассказов встает мученический образ «безжалостной к себе родины», изничтожавшей, будто по воле злого рока, лучшее из того, что у нее было, и выстраивающей на усеянном обломками пепелище невиданную химеру тоталитарного Левиафана.

Герои Платонова — это чаще всего мечтатели-утописты, оказавшиеся жертвами странной аберрации зрения: их идеологизированное воображение, рисующее, как им кажется, феерические космогонии с новообразующимися мирами и хрустальными дворцами, на самом деле рождает уродливые и устрашающие химерические проекты, где человеку невозможно чувствовать себя уютно и счастливо. Главная среди этих химер — это чудовище сверхгосударства, сконструированное по законам репрессивной социальной физики и механики.

Платоновские герои исповедуют сталинскую идею о том, что государство играет решающую роль в строительстве социализма. Они, словно катехизис, денно и нощно изучают сталинские «Вопросы ленинизма», эту «прозрачную книгу», стиль которой «был составлен из одного мощного чувства целесообразности, без вся-

ких примесей смешных украшений, и был ясен до самого горизонта...» '

Часто они пишут всевозможные «записки» и составляют «научные» проекты социальных преобразований. Таков Иван Шмаков из повести «Город Градов». В своих «Записках государственного человека» он рассматривает революционные катаклизмы как необходимую ступень перехода к новому сверхпорядку, а бюрократизацию всего строя социальной жизни как наиболее благое из свершающихся преобразований. «Бюрократия,— пишет Шмаков,— имеет заслуги перед революцией: она склеила расползавшиеся части народа, пронизала их волей к порядку и приучила к однообразному пониманию обычных вещей»2.

Бюрократизация — это упорядочение, а следовательно, средство избежать любых беспорядков и хаоса, путь к нравственности и святости, орудие исправления и усовершенствования порочной человеческой породы. Эти идеи Шмаков развивает во втором своем труде «Принципы обезличения человека с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый миг бытия». Здесь преобразовательный пафос его утопического сознания достигает космогонических масштабов и превращается во вселенский прожект, где солнце становится вечно бдящим, над всем царящим административным центром нового миропорядка. В этом космогоническом контексте советизация и бюрократизация рассматриваются как «начало гармонизации вселенной». На фоне происходящих перемен главным врагом порядка становится живая природа с ее стихийностью и трудноуправляемостью. Так на повестке дня возникает задача разработки системы карательных мер в адрес природы за творимые ею бесчинства — засухи, неурожаи и т. п.

Законопослушание людей, каждый шаг которых будет контролироваться, должно основываться на страхе. Законы, канцелярские предписания и постоянная угроза кары будут следовать за ними по пятам. Это позволит обуздать и подчинить дисциплине даже тех, кто от природы порочен и своеволен. Благодаря власти канцелярий мир стихий и пороков будет преобразован в мир абсолютного порядка. Всезнающий и вездесущий чиновник с мечом Немезиды в руках, сеющий вокруг себя страх и трепет, станет главной опорой законопослушания и моральности.

Герой другого произведения Платонова, рассказа «Государственный житель», Петр Веретенников видел в государстве нового, социалистического бога, которого готов был почитать до обожания. Он преклонялся перед вездесущностью государства, перед

1 Платонов А Избранное. Харьков, 1990, с. 67.

2 Там же, с. 198.

могуществом его карающей десницы. Свой же долг он видел в терпении и безропотной покорности. Государство воплощает высшую мудрость, оно все знает и все предвидит, и если какому-либо человеку плохо, то виновно в этом не государство, а он сам. Задача каждого состоит не в том, чтобы заявлять свою волю, отстаивать свои интересы и претендовать на удовлетворение своих индивидуальных потребностей, а в том, чтобы пребывать в спокойном ожидании, когда государство о нем вспомнит, заметит его нужды и позаботится об их удовлетворении. Лишь от государства исходит высшая справедливость, которая всех накормит, напоит и облагодетельствует.

То, о чем мечтают платоновские герои,— это всего лишь грезы. Сея страх и трепет, государство не спешит облагодетельствовать своих граждан ни правами, ни свободами, ни хлебом насущным. Поэтому универсум Платонова — это мрачный, устрашающий мир, переживающий состояние распада всего того, что в нем еще осталось от прежних эпох, — культуры, религии, нравственности, права. Рост энтропии в нем не остановим и сопровождается повсеместным расчеловечиванием человека. В нем массы людей ведут себя так, будто нарочно спешат вернуться в докультурное, доморальное, доправовое состояние, почти полностью утратив понимание того, что с ними происходит на самом деле.

Социальная реальность, где нравственные и естественно-правовые нормы перестают играть сколь-нибудь существенную роль, становится прибежищем «многочисленности хамства», «распущенности языка» и неуклонно деградирует. Если в стабильном цивилизованном обществе, где устойчивы порядки и надежно защищены права каждого человека, индивиду не так-то просто переступить через господствующие нормативы, то в аномийном социуме (каковым является, по сути, тоталитаризованное общество), где статус и авторитет традиционных нормативов существенно поколеблены, они перестают быть надежной преградой на пути языковой вседозволенности и разгула «черных» слов. Если даже в литературной сфере становятся допустимы прорывы дикого, утробного косноязычия, вроде экспериментов поэта Бурлюка «дыр бур щил убещур», то что говорить о бытовом общении. Возникает риторическая аномия, когда Слово, некогда бывшее Богом, становится дьяволом, а языковое пространство превращается из «микрокосма» в «микрохаос». Слово сбрасывает с себя нормативные, культурные одеяния, вбирает в себя инстинктивную агрессивность темного человеческого «не-Я» и становится орудием уничтожения того лучшего, что успела выработать цивилизация.

В произведениях А. Платонова язык как бы распадается, превращаясь в подобие некой грубой, докультурной материи. Появ-

ляются немыслимые для нормальной культурной среды словосочетания, разрушаются внутренние лексические пропорции и традиционная семантика. Язык будто агонизирует и готовится перейти в состояние донормативного хаоса. И это не случайно. В языковых метаморфозах у Платонова отразилась трагедия человеческого духа, попавшего в страшный исторический разлом. Демонстративно абсурдная грамматика стала отражением процесса погружения бытия и сознания, нравственности и права, всех привычных норм и ценностей в состояние такого же абсурда. Тектонические социальные сдвиги гигантского масштаба стали перемалывать хрупкие нормативно-ценностные структуры, срывать с культурного сознания тонкие покровы цивилизованности, превращать человека в политизированное и идеологизированное животное, обладающее грубыми чувствами, бедными потребностями, тяжелым, обременительным туловищем и лишенной способности к размышлениям головой. Эпоха «возвращенного средневековья» ввергает это новоявленное существо в состояние тотального непонимания сути того, что происходит вокруг. В его сознании, где нет и признаков присутствия аутентичных объяснительных моделей, царят сумрак и хаос, которые не может не упорядочить, не прояснить идеологизированная информация, идущая из больших и малых центров могучего государства и несущая с собой не мысли, а «директивы», излагающие «линию», пронизанные «ликующим предчувствием» чего-то дотоле невиданного.

Платоновский «новый человек» погружен в состояние социального беспамятства. Культурные связи, соединявшие его с прошлым, грубо и насильственно оборваны. Стремиться к восстановлению «связи времен» и даже напоминать о ней опасно. Новый мир не нуждается в старом. А на границе между ними стоит на страже отечественная «полиция мысли». И это дает требуемые плоды. Жачев в повести «Котлован» начинает рассуждать о том, что когда подрастут социалистические дети, надо будет уничтожить взрослое население, так как оно состоит из людей, родившихся до революции и, следовательно, являющихся врагами социализма. Так же думают у Платонова все те, кто «обретает смысл классовой жизни из трубы радио».

Платонов показывает, как уродливый мир идеологических химер открыто и агрессивно наступает на культурные традиции, цинично издевается над рациональностями здравого смысла, рассудка и разума, порождает в человеческом сознании либо безумные «чевенгуровские» грезы, либо фантомные страхи. В этом мире отсутствуют действительные различия между порядком и хаосом, допустимым и запретным, животворными формами и мертвящими структурами, законом и преступлением. Происшедшая роки-

ровка ценностных полюсов приводит к тому, что немыслимое начинает казаться возможным, а недопустимое — легальным и желаемым.

Сюрреалистическая поэтика Платонова и его неповторимый язык стилизуют лексику мифосознания, ввергнутого в исторический катаклизм, угрожающий гибелью основам цивилизации и культуры. Ощущение неправоты, неправедности, нелепости, уродливости сущего передается читателю на внерациональном, психофизическом уровне и порождает чувства оторопи и ужаса. Непривычные, нарочито нелепые и вместе с тем имеющие какую-то свою, скрытую логику словосочетания, идущие в платоновских текстах непрерывной чередой, порождают особый суггестивный эффект, когда утрачивается ощущение границы между реальным и ирреальным.

Платонов не играл в сюрреализм. Он слишком глубоко сознавал трагическую чудовищность того, что происходило с его страной и народом. Его поэтический мир, в котором практически нет смеющихся и радующихся людей, предстает удручающе серьезным. В нем нет места человеческому счастью, а возможно лишь мучительное изживание своего тела и духа и покорное принятие своей участи исторического перегноя для счастья будущих поколений.

Новая сюрреальность с сокрушительной силой вторгается в социальный мир и начинает диктовать совершенно иные законы существования. Ее проводники, ориентированные преимущественно на разрушение, живут у Платонова в уверенности, что их устремления позитивны и созидательны. Но иллюзии такого рода не могут проходить безнаказанно для человеческого духа. Не потому ли большинство платоновских героев пребывают в страшно неестественных, дисгармоничных состояниях души, распространяя вокруг себя эманацию надлома и распада. Они существуют как бы в особом имморальном измерении, куда не проникают ни свет высших истин, ни регулятивная сила нравственных и естественно-правовых норм. Они чем-то напоминают нищих слепцов с картины П. Брейгеля «Слепые», не ведающих, куда они движутся, и не подозревающих о своей близкой и неизбежной гибели.

Особенность философско-художественной поэтики А. Платонова состояла в том, что его сюрреалистическое письмо смогло проникнуть туда, куда не проникал самый трезвый реализм мышления его современников. Когда, спустя некоторое время, А. Солженицын передаст энциклопедический обзор множества проявлений сюрреальности неправового, тоталитарного государства, он осуществит это средствами традиционного, реалистического языка. Произведения же А. Платонова предстают как более сложное художественно-философское явление. Его язык и стиль оказались предельно аутентичны той реальности, что его окружала. Он

сумел воссоздать сюрреалистический мир неправа в терминах и образах самой сюрреальности. В ту пору, когда многим казалось, что советское государство — это социально-исторический шедевр революционного творчества масс, способный эти массы осчастливить, Платонов изобразил его как негативный итог опаснейшего эксперимента с катастрофическим содержанием.