Гпава 2 НОРМАТИВНО-РЕГУЛЯТИВНАЯ ПОДСИСТЕМА

1. Hqp-БЕИвная основа гюлигическсй сеорэ^ы дтргтей Руси

Несмотря на синкретизм политической и правовой системы Древнерусского государства и обоснованную выше целесообразность их совместного рассмотрения, уже для самой ранней стадии развития государства и права можно отметить определенную функциональную специализацию правовой и политической нормативной основы.

В качестве одного из слагаемых нормативной основы политической системы общества может выступать только часть правовых норм, а именно нормы, связанные с осуществлением власти1. Кроме того, политические нормы не обязательно получают письменно оформленное выражение. Они могут проявляться не только в нормативно-правовом акте государства, но и непосредственно в политическом акте, что особенно характерно для периода зарождения и становления политико-правовой системы.

Таким образом, нормативная основа политической системы Древней Руси выступает как сложное образование, состоящее из следующих компонентов: 1) правовые принципы и нормы, имеющие политический характер и содержащиеся в международных и междукняжеских договорах, решениях княжеских съездов; 2) политические обычаи и традиции, включающие традиционные формы правления и престолонаследования; 3) иные соционормативные принципы и нормы (в основном — религиозные и моральные).

Разумеется, древнерусские актовые источники уже давно привлекали внимание историков права. Здесь нет надобности останавливаться на истории публикаций, скажем, договоров Руси с греками, и на обширной литературе, сложившейся вокруг них2. Но именно русско-византийские договоры X в., подробно запечатленные русскими летописями, являются наиболее полными

-   30   -

источниками не только по истории дипломатических отношений Руси с Византией, но позволяют также исследовать процесс формирования политических и правовых норм, регулирующих внутренние отношения в Древнерусском государстве.

Русско-византийские договоры представляют собой акты, в которых выражена воля двух сторон — государств. Уже само подписание договоров с Византией возвышало власть киевского князя, равноправного участника переговоров и самих соглашений. Именно эти первые нормативно-правовые акты запечатлели в терминах процесс концентрации верховной власти в Древней Руси. Практика дипломатических отношений, обмена посольствами также усиливала и институировала княжескую власть. По мнению специалистов, проанализировавших типы формуляров международных договоров и тексты русско-византийских договоров, последние вырабатывались на основе византийской канцелярской практики3.

Чтобы глубже понять процесс выработки договорных начал, относящихся к периоду зарождения и формирования политико-правовой системы Древней Руси, представляется уместным использовать для сравнения любой синхростадиальный материал. Так, В.К. Ронин, анализируя динамику правовых форм, выражаемых терминами международного права в латинских памятниках VI—IX вв., приходит к выводу, что двухсторонние договоры раннесредневековой Европы, отражая еще весьма примитивную практику взаимоотношений, не создавали новых правовых норм и целиком были ориентированы на обычаи обоих партнеров, применение их неединообразных юридических концепций, которые каждым партнером понимались по-своему. Отсюда, по мнению автора, вытекают исследовательские трудности в отыскании адекватного и однозначного терминологического выражения той или иной конкретной международно-правовой формы4.

Но нам представляется все же, что в Древней Руси право-товорческая функция являлась одной из важнейших функций договоров. Именно в процессе выработки пунктов соглашения преодолевался полисемантизм отдельных правовых терминов и исключалась возможность слишком широкого толкования правовых норм. В подтверждение этому можно привести мнение Я. Малингуди. Исследуя терминологическую лексику русско-ви-

-   31   -

зантийских договоров 911 г. и 944 г., она приходит к выводу, что эти договоры в основном базируются на началах византийского права5. Проводя в договорах принцип «своего» права, греки оговаривали исключения словами «по закону русскому». Каждая из правовых статей договоров заключает в себе две, три, четыре и больше норм греческих законов, но при выборе этих норм наблюдается интересное явление. Там, где между русским и византийским правом имеются точки соприкосновения, греки используют этот факт: они не только избирают те элементы их права, которые похожи на русские, но и лексически оформляют соответствующие статьи договоров таким образом, чтобы вызвать у правоприменителя впечатление схожести правовых норм русских и греков6.

Помимо международных договоров, нормативная основа политической системы Древней Руси нашла свое выражение в договорах междукняжеских. Следует отметить, что спецификой периода IX—XI вв. является немногочисленность договоров, да и вообще актового материала. Правда, это не помешало В.И. Сергеевичу обосновать свою теорию «договорного права» как основания политического порядка Древней Руси, но сам он подчеркивает, что князья-родственники по нисходящей линии в рассматриваемый период договоров не заключали7. Самым известным договором между братьями считается договор между Ярославом и Мстиславом Владимировичами в 1026 г.8, а между дядьями и племянниками — договор 1067 г., когда Изяслав, Святослав и Всеволод Ярославичи целовали крест двоюродному племяннику Все-славу Полоцкому в том, что не причинят ему никакого зла9. Договор этого же разряда явился результатом Любечского съезда 1097 г. Немногочисленность междукняжеских договоров XI в. исследователи объясняют по-разному. По мнению М.А. Дьяконова, такие ряды должны были возникать с того момента, когда налицо оказывалось несколько князей, стоявших во главе отдельных земель10. С.В. Юшков же полагал, что договоры вначале были устными, и потому мало отражены летописями. Но уже в XII в., полагает ученый, у каждой договорившейся стороны находилась грамота с обязательствами противной стороны и копия своего договора со своими обязательствами п.

По выводам исследователей, реконструирующих древние грамоты в составе летописных сводов, значительное количество

-   32   -

«летописных грамот», имеющих в своей основе договор, может быть соотнесено с документами правового характера12. Внимание, уделявшееся летописцами именно этим грамотам, представляется неслучайным, так как практической целью их работы было создание дипломатического обоснования политики князей, интересы которых они представляли и чьи права обосновывали. Документирование истории княжений подобными грамотами служило тому, чтобы отдельные факты и события представали в каждом отдельном случае мотивированными и обоснованными, а действия князей получали характер прецедента.

Как особенность нормативной основы политической системы Древней Руси следует подчеркнуть отсутствие письменно зафиксированных политических норм, определяющих статус верховной власти. На Руси отношения, связанные с приобретением, использованием и перераспределением власти, традиционно регулировались неписаными нормами, выражающимися непосредственно в политической практике. Чтобы убедиться, что это не беспорядочные, произвольные действия, а действительно нормы, восходящие к обычаю, следует подробно рассмотреть процесс их формирования, начиная с IX в.

Как полагает большинство исследователей, три столетия соседства с Хазарской державой не прошли бесследно для формирования системы центральной власти на Руси13. Например, А.П. Толочко считает, что уже в случае с Аскольдом и Диром наблюдается заимствование Русью формы устройства государственной власти из Хазарии, которую принято определять как «диархию». По мнению этого исследователя, и Олег, и Игорь, а также Ольга и Святослав являются соправителями-диархами14. Действительно, все редакции арабо-персидской письменной традиции, повествующей о двух царях, согласуются между собой в основных моментах: верховный правитель хазар (каган) имеет заместителя. Ибн Русте, Ибн Фадлан и Йакут среди народов, практикующих аналогичное разделение власти, называют также мадьяр и славянIS.

Каждый представитель двух пар дуумвиров (Аскольд и Дир, Олег и Игорь, Ольга и Святослав ) так или иначе связывается летописью с иной местностью Киева, чем его соправитель. Так, в известном летописном отрывке о топографии Киева середины X в. говорится: «Двор княжь бяше е городе... и бъ вне града деор

-   33   -

другый»16. По мнению А.П. Толочко, такое положение дел в Древней Руси обусловливалось распределением сакральной и военной функций между соправителями, ведь и Олег, и Ольга носили прозвища «вещие». Вынесенность резиденции одного из соправителей обязательно за пределы города аргументирование объясняется им по аналогии с хазарской диархической моделью: согласно арабо-персидской традиции, у хазар хакан и его заместитель никогда не живут в одном месте.

Подчеркнуть вклад вышеназванного исследователя в изучение проблемы форм правления в период зарождения древнерусской государственности представляется важным, так как ранее напрямую этот вопрос не связывался с сущностными чертами раннего государства. Речь, как правило, шла либо о наличии или отсутствии хазарского заимствования, либо о значении титула «каган» для Древней Руси. Вообще в литературе принятие этого титула связывается главным образом с внешнеполитическим фактором (подчеркиванием суверенитета Руси по отношению к Хазарскому каганату) и только во вторую очередь — с внутриполтическим (подчинение правителю Руси других восточно-славянских правителей).

Следует заметить, что система организации центральной власти на Руси IX — X вв., при которой правили два князя, не является необычной для того исторического ландшафта. Кроме хазар и мадьяр система соправительства наблюдалась в то время и у основного торгового и политического контрагента Руси — Византии. По наблюдениям А.Н. Сахарова, при заключении большинства русско-византийских договоров послы имели дело не с одним, а с несколькими императорами17. «Нестор верно объединил в летописи имена соправителей, но не понимал внутренней связи между диархами, так как в его время подобная форма соправительства уже была забыта и не дискутировалась», — делает вывод А.П. Толочко18.

Уточним: была забыта не сама форма, поскольку дуумвираты XI в. (Ярослава и Мстислава Владимировичей в 1024— 1036 гг.; Всеволода и Святослава Ярославичей в 1073—1076 гг.) были хорошо известны летописям, а в XII—XIII вв. данная форма правления преобладала в Древней Руси. Скорее всего, были забыты именно основания диархии IX—X вв., так как ее сущность являлась, на наш взгляд, еще протогосударственной, по-

-   34   -

тестарно-политической и обусловливалась глубинными социо-нормативными регуляторами.

Тот факт, что на ранней стадии государствообразования власть в обществе воспринималась двойственно, амбивалентно, можно считать неоспоримым. В Древней Руси власть, как и в других архаичных обществах, была сопряжена с двумя диаметрально противоположными понятиями, выражающими, с одной стороны, целиком ее благодетельный аспект, а с другой — ее опасную сторону. В первом случае речь идет о власти в качестве выражения порядка, обеспечивающего мир и процветание общества, во втором — о превосходстве, достигаемом за счет кого-то другого или ему в ущерб19. Это формировало не только стереотип восприятия власти, но и стереотип поведения властвующих и подвластных.

Особенностью «политической теории» раннего государства являтся то, что она целиком выражается в религиозно-мифологических категориях. В космогонических построениях практически любого мифа проводится двоичный принцип20. Но поскольку все составляющие языческой картины мироздания имеют оп-позит-двойника, постольку первичные политические структуры также получают двоичное выражение. Поиск промежуточных звеньев между противоположными сущностями политической власти становится основным назначением структуры близ-нечного мифа, который на символическом уровне и выполняет функции объединения общества (кстати, в древности всегда имела место дуально-экзогамная организация).

Более того, нам хотелось бы шире поставить вопрос о диархии как политической форме соправительства. Представляется, что эта древнерусская политическая норма не может быть исторически привязана к какому-либо этносу или восходить только к обычаю. Разительные типологические сходства и совпадения позволяют предполагать, что принципы построения бинарных систем являются универсалией, коренящейся в генетических предпосылках психофизического устройства человека21. Кибернетика как наука об оптимальном управлении также подтверждает, что двоичные информационные коды присущи не только биологическим и техническим, но и социальным системам. Дихотомическая классификация является самой простой и в то же время наиболее четкой. Очевидно, что это одна

-   35   -

из главных причин универсальности двоичного кода культуры. Бинарность выступает фундаментально неустранимой, предельной особенностью информации как свидетельства наличия или отсутствия изменений22.

Для темы нашего исследования представляется важным, что принцип бинарности хорошо прослеживается в способах организации власти на ранних стадиях политогенеза в значительном числе цивилизаций. Диархия как форма соправления была характерна и для Египта, и для многих других африканских стран. Она наблюдалась у инков в Древнем Перу, старом Гавайском царстве, Древней Японии, Кандийском царстве на Цейлоне, царстве Тонга в Полинезии, Восточном Индокитае, некоторых государствах Древнего Ближнего Востока и других странах23. Из всего этого можно заключить, что исторически первая политическая норма организации верховной власти (диархия) во многом является ментально обусловленной.

При этом, благодаря последним наблюдениям ученых, становится все более очевидным, что трехчленные деления в истории культуры начинают играть существенную роль позднее, чем двучленные, и что подобная динамика соответствует струк-турообразованию фольклорных сюжетов о правителях земель, где схема трех братьев/сестер вторична по отношению к схеме двух братьев/сестер24.

Эта схема прекрасно «работает» и на древнерусском политическом материале, причем не только в фольклорных текстах, но и в летописных. И действительно, текст так называемого завещания Ярослава Мудрого, содержащийся в Новгородской первой летописи старшего и младшего изводов (далее — НПЛ), гласит: «И преставился Ярослав, и осташася три сына его: вет-шии Изяслав, а средний Святослав, меншии Всеволод. Иразделяша землю, и взяша болшии Изяслав Киев и Новгород и иные городы многы киевския во пределах; а Святослав Чернигов и всю страну въсточную и до Мурома; а Всеволод Переяславль, Ростов, Суздаль, Белоозеро, Поволжье»25.

Сам термин «триумвират» применительно к Руси летописец не знает, хотя пользуется тождественным по смыслу понятием «трие»: «Заратися Всеслав, сын Брячиславль, Полочске, и зая Новъгород. Ярославичи же трие — Изяслав, Святослав, Всеволод — совокупивше вой, идоша на Бсеслаеа»26. Современные исследо-

- 36 -

ватели утверждают, что «триумвират сложился благодаря договору, подписанному между Изяславом, Святославом и Всеволодом»27. Действительно, триумвиры почти двадцать лет совместно вершили общерусские дела, устранив от управления двух младших братьев. Но нам представляется, что подобная форма правления продиктована не только политической коньюктурой. На это обратил внимание еще В.О. Ключевский: «В Сказании о Борисе и Глебе... читаем, что Ярослав оставил наследниками и преемниками своего престола не всех пятерых свои братьев, а только троих старших. Это — известная норма родовых отношений, ставшая потом одной из основ местничества. По этой норме в сложной семье, состоящей из братьев с их семействами, то есть из дядей и племянников, первое, властное поколение состоит только из трех старших братьев, а остальные, младшие братья отодвигаются во второе, подвластное поколение, приравниваются к племянникам: по местническому счету старший племянник четвертому дяде в версту, причем в числе дядей считается и отец племянника»28.

Следует также учесть, что сам Владимир Святославович первоначально делил власть с еще двумя своими братьями — Олегом Древлянским и Ярополком Киевским — и что Титмар Мерзебургский, описывая распри князей после смерти Владимира, упоминает лишь трех его сыновей. Но подобная форма со-правительства была свойственна не только Древнерусскому государству. Еще позднее, чем на Руси, триумвираты функционировали в соседней Норвегии: в первой трети XII в. одновременно правили три сына конунга Магнуса Голоногого, позднее — три сына их брата — конунга Харальда Гилли29. Подобные типологические параллели наблюдаются и в современных обществах, находящихся на стадии раннего государства. Так, этнологи отмечают существование структуры «трех братьев» в доколониальном Бенине, Дагомее, государстве Ойо (йоруба)30. Такая организация формы правления была широко распространена и в государствах Юго-Восточной Азии31. Примеры можно продолжать, но остается открытым вопрос о причинах, вызвавших к жизни подобную парадигму престолонаследия.

Исследователь В.М. Мисюгин проследил структуру «трех братьев» на материале многих народов мира. По его мнению, она была промежуточной между системой наследования в рам-

-   37   -

ках группы социальных сверстников (она выделилась из нее) и утверждением права наследования на основании линейного кровного родства32, то есть уходила корнями в такую архаичную форму социальной организации, как «трехродовой союз».

С опорой на трехфункциональную теорию Ж. Дюмезиля, в работах последних лет утверждается, что триумвират Ярослави-чей был генетически связан с институтом «троецарствия», характерным для индоевропейского мировоззренческого комплекса в целом. В феномене «троецарствия» воссоздается универсальная космическая структура, имитация которой на уровне социальных и политических институтов — непременное условие благополучия коллектива33.

Существенная роль числа «три» в общем комплексе культуры уже давно отмечена исследователями34. «Три» выражает вертикальную (мир нижний, средний, верхний) и диахронную (прошлое, настоящее, будущее) модель вселенной. Трехчаст-ная структура может экстраполироваться как на пространственную, так и на социальную, и политическую организацию общества. Очевидно, именно в таком контексте может быть осмыслено широкое распостранение легенд о трех братьях-основателях как южной (Кий, Щек и Хорив), так и северной (Рюрик, Синеус, Трувор) частей будущего Древнерусского государства35. Такое трехчастное деление идеально совпадало с библейским геомифологическим образом и вписывалось в контекст ПВЛ, которая начиналась с общего космографического введения: расселения потомков трех сыновей Ноя.

Цели раннеисторического описания, каковым и была ПВЛ, заключались в том, чтобы включить исторические реалии в традиционную космогоническую картину мира, систематизировав их на основе «общепринятой» космологической схемы. Разделять в этих описаниях традицию и реальность нельзя также, как и нельзя механически подчинять их действию «фольклорных законов»: суть здесь как раз в переходе от «фольклора» к истории. Как верно заметил В.Я. Петрухин, проблема заключается в отборе исторических фактов. Например, никакими традиционными аргументами нельзя оправдать существование трехчаст-ной структуры Русской земли, на которую указывают фольклорные источники: дошедшие до восточных авторов рассказы о трех видах русов IX в., их центрах — Арсе, Славии и Куйабе36 и

-   38   -

свидетельства поздних исландских саг, которые делят Русь — Гардарики на три части37. Как утверждают историки, такое распределение не подготовлено культурно-этнографическими различиями зон внутри Русской земли, которые отразились бы в разнице археологических культур. Это значит, что оно должно иметь иное объяснение.

Можно с большой долей уверенности предположить, что в силу своей невыделенное™ из общего мировоззренческого комплекса политическое сознание человека раннего Средневековья не разделяло вопроса о форме (со-) правления и административно-территориального устройства Руси. Проблема «трех братьев-правителей» и «трех центров» Древней Руси воспринималась как пространственнно-политическая, то есть геополитическая проекция. Подобное предположение можно аргументировать выводами, к которым в последнее время приходят географы. Они раскрывают механизм формирования геоисторического образа пространства, утверждая, что образ в географии неотделим от структур пространственного мышления, с которым неразрывно связано само понятие, сама сущность мифа. Сакральное пространство и его «пер-воточка» так или иначе сопряжены с реальным географическим пространством, и эта сопряженность требует адекватного ей выражения. Мифологическое мышление осознает окружающий мир прежде всего пространственно, для него осознанный окружающий мир есть понятое пространство. Географический образ по определению в силу своей естественной медиативности использует позитивные стороны мифологического мышления. Исследователи отмечают, что формирование политико-географических образов как основы конкретного геополитического пространства связано не только с уровнем развития географических представлений о регионе, но и со специфической политико-идеологической направленностью заинтересованных сторон38. В нашем случае это означает, что реально сложившаяся политическая комбинация — триумвират старших Ярославичей — также оказывала обратное влияние на формирование геополитического образа и конкретного административно-тер-ритириального деления Русской земли. Это подтверждается фактом «расстроения» русской митрополии.

Как считает специалист по истории церкви Я.Н. Щапов, церковно-административное равенство столиц старших Ярославичей, одинаковое подчинение общецерковному центру в

-   39  -

Константинополе должно было подчеркивать их внутриполитическое равенство39. Но, согласно хорошо аргументированному мнению А. Поппэ, новые митрополии оставались титулярными, то есть они не исполняли функций, положенных митрополичьим кафедрам, играя таким образом сугубо символическую роль40. После распада триумвирата митрополии в Чернигове и Переяславле были упразднены константинопольским патриархатом, с согласия которого и были учреждены.

Трехчастная структура Русской земли обусловлена как идеологическими, так и геополитическими, а точнее, ментальными основаниями, которые не сводимы ни к мировоззрению, ни к политической конъюнктуре, так как менталитет — это не система ценностей, а система способов оценивания41. Авторитет библейской традиции лишь усиливал эти основания.

Из сказанного следует, что «промежуточные» формы со-правления — бинарные и тернарные — необходимо считать первыми политическими нормами. Они не только отражали переходный, становящийся характер государственной власти в Древней Руси, но и были ее результатом. Являясь нормативной основой политической системы Древней Руси, они были направлены на поддержание установленного политического порядка и в этом смысле соответствовали основным характерным особенностям традиционной политике-правовой системы.

Однако следует помнить, что форма правления отражает лишь статический аспект нормативной подсистемы, динамический аспект которой выражен в нормах наследования власти. Порядок престолонаследия в рассматриваемый период был во многом детерминирован семейно-наследственным правом. В отечественной литературе формы его конкретного воплощения впервые были подробно исследованы АЕ. Пресняковым. Он указал на существование прямых аналогий в наследственном праве народов Центральной и Южной Европы42. В дальнейшем отечественные исследователи нашли возможным сравнивать процесс развития древнерусского наследственного права с порядком, наблюдающимся во Франкском государстве43. Такой порядок — «родовой сюзеренитет», или «corpus fratrum», — исследователи определяют как непременное соучастие всех наличных братьев в управлении королевством по смерти их отца, что выражалось в территориальных разделах между ними, создании

-   40   -

королевств-уделов при сохранении государственного единства как потенции и идеальной нормы44.

На самой ранней стадии бытования родового сюзеренитета сыновья от наложниц были уравнены в правах с сыновьями от свободных жен. Так, королю Дании Свену Эстридсену (вторая половина XI в.) поочередно наследовали пять его сыновей, причем все они были бастардами. Сам Свен, как и его брат Харальд, также являлся сыном наложницы. Но в свое время «по обычаю варваров», как замечает Адам Бременский, они получили равную долю наследства среди детей Кнута Великого в 1035 г.4S Как отмечается в литературе, во Франкском королевстве при Меро-вингах внебрачные дети были равноправными наследниками франкских королей. Но уже Каролинги оставляли за собой право по желанию признавать внебрачных сыновей в качестве законных наследников46. При таких красноречивых параллелях наделение «робичича» Владимира Святославича Новгородом наравне с братьями Ярополком и Олегом (о матери которых летописных сведений нет) выглядит вполне естественно.

Но равное имущественное и политическое положение ди-настов может существовать лишь непродолжительное время, что и подтверждается историей ранних государств. Логика государственного развития требует установления гарантий политического единства территории, а значит, вектор политического развития неминуемо будет направлен в сторону утверждения единодержавной формы правления и передачи власти по принципу права примогенитуры. Просматривать эту логику в развитии междукняжеских отношений уже со времен Игоря и Святослава, как это делают некоторые исследователи47, все же не представляется возможным, так как сам принцип единодержавия не мог закрепиться в качестве политического идеала, а тем более нормы до принятия Русью крещения.

Дело в том, что свойством архаического сознания власть в Древней Руси воспринималась как отличительная черта, имманентно присущая всем членам княжеского рода Рюриковичей. Лишь этим кругом кандидатов ограничивалось число претендентов на княжеские столы, и единственный случай занятия в 1211 г. галицкого стола боярином Володиславом был расценен как вопиющее беззаконие. «Только Рюриковичи и только вместе» —

-   41   -

этот постулат следует считать безусловным императивом, политико-правовым принципом нормативной системы Древней Руси.

Но и титул «единодержец» и «самовластец» часто употребляются в древнерусских источниках. Представляется убедительным мнение тех исследователей, которые утверждают, что они являются кальками греческих титулов — «монократор» и «авто-кратор» соответственно48. Несмотря на различия в подходах, специалисты оказались солидарны в том, что титулом «самодержец» русские князья подчеркивали независимость от Византии. Как отмечает известный византинист Г.Г. Литаврин, титулы «монократор» и особенно «автократор» чаще всего носили императоры, не делившие власть с соправителями49. Следовательно, уже в греческих прототипах русских терминов фиксировался не столько суверенитет владетеля, сколько количественный аспект его власти — наличие или отсутствие соправителей. «Единовластие» не воспринималось как альтернативная форма правления по отношению к коллективной, но исключительно — как временное состояние в рамках коллективного властвования.

Факт принятия христианства стимулировал генезис политико-правовой системы в Древней Руси, привнес идею целостности власти и вместе с тем вызвал к жизни причудливые формы сочетания автохтонных норм престолонаследия и соправле-ния, выросших из родового мировоззрения со стремлением к утверждению принципа «от отца к сыну». Так, сохранились поздние свидетельства о десигнации Владимиром Святославичем Бориса, что может связываться с тем, что Борис был первым ребенком, рожденным в христианском, законном браке. Отсюда следовало, что именно он был единственным законным наследником Владимира. А.В. Назаренко указывает на броскую типологическую параллель: десигнацию Болеславом I Польским (992— 1025 гг.) одного из своих младших сыновей, Мешка II, в обход старшего Бесприма50. Представляется верным вывод автора о том, что здесь мы имеем дело с сознательной реформой со стороны государственной власти. Но и на Руси, и в Польше такая радикальная ломка традиционного порядка престолонаследия привела к смуте. Это лишний раз доказывает неподготовленность политического сознания к восприятию принципа единодержавия как устоявшейся политической нормы, несмотря на 35-летний период правления Владимира Святославича.

-   42   -

И действительно, в истории становления форм правления на Руси до падения роли великого княжения единодержавная форма правления не являлась преобладающей. Начиная со Святослава Игоревича и до конца XI в. можно назвать лишь несколько «единодержцев»: Владимира Святославича (980—1015 гг.), Ярослава Владимировича (1036—1054 гг.), Всеволода Ярослави-ча (1076—1093 гг.)51, Святополка Изяславича (1093—1113 гг.)52. Остальное время, исключая Владимира Мономаха (1113—1125 гг.) и его сына Мстислава Владимировича (1125—1132 гг.), киевский стол в домонгольской Руси занимали соправители — дуумвиры и триумвиры, а после 1146 г. он потерял значение общерусского.

История смены единодержавной формы и форм соправле-ния лишь подтверждает, что развитие идет толчкообразно, периоды стабильности чередуются с периодами изменений, что и нашло свое отражение в нормативной основе политической системы. К тому же отметим, что сам процесс государствообразо-вания не прямолинеен. Часто процессы иерархиезации и централизации сменяются распадом и возвращением к прежним формам регулирования политических отношений, преобразуются в почти застывшую структуру, практически не меняющуюся в своем развитии на протяжении довольно длительного времени. Формирование нормативной основы политической системы Древней Руси представляется нам как состояние балансирования между централизмом и автономизацией, принципом родового сюзеренитета и идеей единодержавия. В методологическом плане подобное видение поддерживается системно-синергетической парадигмой истории, которая опирается на модель пульсирующего мира, идею живого порядка самоорганизации53.

Итоговый этап эволюции родового сюзеренитета — сеньорат (или родовое старейшинство) — нашел свое документальное выражение в «ряде Ярослава». Причем этот документ имеет широкие исторические параллели в политической практике соседних с Русью стран, на что со времен А.Е. Преснякова (до середины 80-х гг.) не обращалось должного внимания.

В условиях интенсивно разраставшегося рода Рюриковичей оптимальной системой престолонаследия, которая гарантировала бы сохранение государственного единства, могла быть система родового старейшинства-сеньората, по которой положение старшего из братьев становилось приоритетным по от-

-   43   -

ношению к остальным братьям-сонаследникам. Такой порядок закреплялся на Руси «рядом Ярослава» (1054 г.), в Чехии — завещанием Бржетислава I (1055 г.), Польше — тестаментом Болеслава Кривоусого (1138 г.), Франкском королевстве — капитулярием Людовика Благочестивого (817 г.). «Ordinatio imperil», в котором главной прерогативой наследовавшего императорский титул старшего брата Лотаря, отличавшей его от младших — Людовика и Карла, устанавливалось право вмешиваться в дела этих последних в случае ущемления ими интересов церкви или уличения их в каком-либо явном тиранстве54. Таким образом, здесь, как и в «ряде Ярослава», старший из братьев выступает в роли гаранта status quo: «аще кто хочешь обидъти брата своего, то ты помогай его же обидятъ»55.

Основанная «рядом Ярослава» система замещения княжеских столов по принципу родового старейшинства в литературе часто называется «лествичной». В историографии издавна ведутся споры относительно эффективности системы «лествичного всхож-дения», то есть передачи столов по горизонтали: от старшего брата к следующему по возрасту. Некоторые ученые (А.Е. Пресняков, В.И. Сергеевич, Л.В. Черепнин) считают эту норму недейственной, существующей лишь в теории. Сторонники «лествичной системы» вслед за В.О. Ключевским (который называл этот порядок «очередным») пишут, что правил родового старейшинства достаточно долго придерживались в Чернигово-Северской земле, крупнейшей по площади, населению и количеству городов на Руси. Следовательно, эта система постоянно действовала на значительной территории Древнерусского государства. Современные историки и этнологи, обобщая материал позднепотестарных и раннеполитических обществ, утверждают, что на известном этапе развития раннего государства в его политической системе часто возникают элементы кругового движения, связанные с уделами членов семьи правителя56. По их мнению, циркуляция уделов и титулов в Лоанго, Конго, Бем-ба, Мали и других африканских государствах является разновидностью удельно-лествичной системы. Л.Н. Гумилев открыл такую систему в Тюркском каганате57. Позднее некоторые тюркские народы, предки которых входили в состав Тюркского каганата, также имели удельно-л ествичную систему наследования титулов и кочевых владений. Такое положение в X в. Кон-

-   44   -

стантин Багрянородный описал у печенегов58. Существовала она в Золотой Орде и в Древней Ирландии внутри кланов59.

Но развитие политической жизни в государстве после кончины Ярослава сложилось не так, как предусматривал старый князь. Установленный им порядок единоличного замещения стола не осуществился, как полагают многие исследователи, в силу субъективных обстоятельств: Изяслав не имел достаточных государственных способностей, у него не хватило решительности и политической воли настоять на выполнении братьями завещания отца60. Возобладала традиционная, архаичная политическая норма — «правление трех», основания чего были исследованы выше.

В литературе уже указывалось на особую судьбу Киевской земли как общерусского стола, объекта коллективного сюзеренитета Рюриковичей. Но наибольший интерес, на наш взгляд, представляет мнение А.П. Толочко, который трактует великокняжеский стол как «принцепский удел» и убедительно доказывает, что сама система принципата (пользуясь терминологией русских летописей — старейшинства) возможна только благодаря существованию особого юридического положения столичного удела, на который не распространяется отчинное право61. На Руси — по «ряду Ярослава», как и в Польше — по тестаменту Болеслава Кривоусого, столичный удел передается вместе с титулом и властью принцепса — старейшего в роде, будучи материальным обоснованием его превосходства. Важно, что, переходя на великокняжеский стол, князь сохраняет и отчинные владения, причем такое положение уже существовало во времена Владимировичей: Святополк и Ярослав, занимая киевский стол, сохраняли за собой предыдущие уделы (Туров и Новгород соответственно). Таким образом, представляется, что вышеназванный автор близок к истине, полагая, что родовое старейшинство-сеньорат — уже не просто институт семейно-наследственного права, а, как пишет другой знаток проблемы, первый юридически оформленный порядок престолонаследия, выросший из corpus fratrum и опиравшийся на него62, то есть политическая норма.

Источники убеждают нас в том, что на Руси, как и в других раннегосударственных обществах, становление центральной власти происходило как ее узурпация сначала всем княжеским родом, а затем отдельной его семьей, ветвью. То есть взаимоот-

-   45   -

ношения внутри правящего рода строились по принципу формирования так называемого «конического клана». Такая структура отличалась строгой иерархией, основанной на принципах примогенитуры — наследования по старшинству в семье и неравенства между главной и боковыми линиями, а следовательно, неравенства между семейными группами и линиями данного клана63. Это подверждается сравнительными материалами о существовании у народов раннесредневековой Европы так называемого «заместительного права», по которому на стадии родового сюзеренитета по смерти одного из братьев его удел доставался не его потомству, а оставшейся в живых братии64. Поэтому появление князей-изгоев уже в XI в., устранение племянников от возможности участия в наследовании великого стола выглядит как необходимый этап в формировании конического клана, и характеризовать такие действия дядьев по отношению к племянникам как близорукие вряд ли целесообразно65. В этой связи восхищает прозорливость В.О. Ключевского, который писал: «Княжеские усобицы принадлежали к одному порядку явлений с рядами, имели юридическое происхождение, были точно таким же способом решения политических споров между князьями, каким служило тогда поле, судебный поединок в уголовных и гражданских тяжбах между частными лицами... Княжеская усобица, как и ряд, была не отрицанием междукняжеского права, а только средством для его восстановления и поддержания»66.

В свете сказанного представляется совершенно логичным то, что привнес в нормативную основу политической системы Древней Руси Любечский съезд (1097 г.). Он юридически обосновал утвердившиеся отчины трех ветвей Ярославичей — «кож-до да держит отчиму свою»67, но для собственно политической системы последующего времени еще более важным было признание за Святополком отчинных прав на Киев. Верховная власть, таким образом, должна была принадлежать только одной линии разросшегося рода Рюриковичей. Следовательно, вместе с Киевом за Изяславичами закреплялось политическое верховенство на Руси, становящееся наследственной прерогативой их клана. Похоже, что именно со времени Любечского съезда на Руси утверждаются и новые юридические формы поземельных отношений, аналогичные западно-европейскому бенефицию68.

-   46  -

Формирующиеся сюзерено-вассальные отношения со временем получают истинно феодальную нормативную основу.

Таким образом, «толчкообразное», пульсирующее развитие форм правления и престолонаследования в Древней Руси выступает комбинацией существовавших в IX—XI вв. политических обычаев и политической практики и составляет нормативную основу ее политической системы.

Говоря о религиозных нормах как важных составляющих нормативной основы политической системы Древней Руси, в первую очередь следует обратить внимание на важное установление Владимира: согласно ПВЛ, князь дал первому храму «от имения моего и от град моих десятую часть»69, поэтому киевская церковь Богородицы и была прозвана Десятинной. Соответственно, слова Устава Владимира Святославича о том, что князь дал церкви «из домов на всякое лето десятое всякого стада и всякого жита»™, нельзя рассматривать без учета библейской «книжной» традиции. Большинство отечественных исследователей признают ветхозаветное происхождение русской церковной десятины71, что позволяет считать ее реально существовавшим сбором, быстро сделавшим церковь наиболее авторитетным субъектом политико-правовой системы не только в идеологическом, но и экономическом плане. Благодаря усвоению десятиной статуса политической нормы, церковь на Руси становится первым крупным землевладельцем.

Примером другой религиозной и моральной нормы, которая одновременно закрепляется в качестве политике-правовой, выступает клятва-рота и ее функциональная замена — кресто-целование. По справедливому мнению специалистов, крестоце-лование как обязательная клаузула договорных грамот восходит к ритуальному действию и словесной формуле, которые сопровождали клятвенное подтверждение заключения договора72. Обычай целования креста при скреплении договорных отношений, укоренявшийся в междукняжеской среде в исследуемый период, был следствием возрастающей роли христианской идеологии в политической жизни Средневековой Руси. Обязательность крестоцелования при договорах и указание его в тексте договоров способствовали появлению выражений, свидетельствующих о самостоятельном значении крестоцелования при заключении договоров и написании грамот. Например: «...при-

-   47   -

ехать и отъехать, горою и водою, по старому крестному целованию и по старым грамотам... А будет согласие и мир у немецких послов с Новгородцами по старому крестному целованию и по старым грамотам, то это хорошо»73.

Более того, даже в период широкого распространения письменных актов слова «крестное целование» или просто «целование» были синонимами договора, договорной грамоты или свидетельством устного договора, подтвержденного крестоцелова-нием74. В летописании XI—XII вв. содержатся многочисленные известия о крестоцелованиях, подтверждающих заключение мира, договор о разделе земель, отказ от мести, вокняжение и т. д.75 Целованию креста придавалось особое значение, поскольку нарушение договора должно было навлечь кару божественной силы: «...крестомь бо побежени бывають силы бесовьс-кыя, крестъ бо князем в бранех пособить, въ бранех крестомь согра-жаеми вернии людье побежають супостаты противныя, крестъ бо вскоре избавляешь от напасший призывающим его с верою»76.

В политической идеологии Древней Руси крест выступает универсальным средством, способным и спасти, и наказать. Этим объясняется тот факт, что Володарь и Василько вышли навстречу Святополку именно с тем крестом, целование на котором преступил Святополк77. Как полагает В.М. Рычка, крестоцелование как символ скрепления междукняжеских договоров отражает особый статус князя, ответственного в своих действиях только перед Богом и сородичами, но не перед законом и людьми78. Сознательно оставляя в стороне дискуссионный вопрос об ответственности, акцентируем внимание на удостоверительной функции крестоце-лования. Сама процедура заключения договора не могла считаться завершенной, если не заканчивалась принесением клятвы на кресте. Это означает, что религиозная церемония крестоцелования являлась в Древней Руси политической и правовой нормой, так как без нее договор не обретал юридическую силу.

Подводя итоги исследованию нормативной основы политической системы Древней Руси, следует отметить, что все рассмотренные выше политические принципы и нормы, а также обычаи и традиции не являются исчерпывающими, но представляют достаточно яркий пример того, как религиозные, моральные, традиционные нормы могут получать статус политических.

-   48   -

2. Источникиправа .TfrysptraiРуси и пробда^в правовсй р=тт=пирм

С самого начала формирования политике-правовой системы Древней Руси все традиционно выделяемые источники права — правовой обычай, судебный прецедент, договор и нормативно-правовой акт — имели важное значение. Несмотря на обширную литературу, остается открытым вопрос об их соотношении и взаимодействии, о роли каждого источника в процессе генезиса политике-правовой системы Древней Руси.

Следует заметить, что историки и юристы не вполне идентично понимают природу обычного права. В отличие от большинства юристов, которые утверждают, что право не может возникнуть раньше государства, многие историки и этнографы зарождение обычного права относят к эпохе развитого племенного строя 79. Так, в понимании В.В. Мавродина, А.А. Зимина, И.Я. Фроянова, Я.Н. Щапова, обычное право возникает раньше, чем Древнерусское государство. Последний из названных исследователей пишет: «Очевидно, само "вживание" церковного суда в жизнь древнерусского общества на первых порах было возможно только при условии сохранения традиционных норм местной жизни... Естественно, что древнерусское право этого последнего этапа переходной эпохи от первобытного строя к феодальному нашло мощную поддержку со стороны византийской традиции»80.

Теоретики и историки права, придерживающиеся узконормативной его трактовки, спешат ответить, что «законодательная деятельность присуща только государству. Правовые нормы создаются и отменяются в результате особого рода государственной деятельности»81. Действительно, политическая власть накладывает значительный отпечаток на природу права, особенно на ранней стадии развития политике-правовой системы. Однако это не означает, что право — лишь инструмент в руках власти. Поэтому более правомерной представляется другая точка зрения. По мнению А.Б. Венгерова, «право в ранних государствах на первых этапах своего появления выступает основой организации государственной власти, устанавливая и закрепляя структуру этой власти — органы государства, их полномочия, сферу действий и т. п.»82.

-   49  -

Как представляется, суть разногласий специалистов коренится не только в принадлежности к разным школам, но и в методологически разных углах зрения на существо проблемы. Если историкам важно проследить процесс зарождения, становления и развития права в его соотношении со всем социо-культурным контекстом, то теоретикам — отграничить право от иных соционормативных систем, подчеркнуть его институциональный характер и опосредованность государством. При этом часто остаются без объяснения вопросы о том, как происходила трансформация обычая в обычное право и правовые нормы государства и как процесс правообразования соотносится с процессом государствообразования.

Представляется, что позитивное отношение к обычному праву у отечественных правоведов было утрачено в связи с отрицанием классического, известного еще римским юристам тезиса о том, что право есть порождение общества, а не государства. Не случайно вопрос об актуальности изучения обычного права был поднят философом, специалистом по истории морали Д.Ж. Валеевым83. Его позиция также была подвергнута критике сторонниками узконормативной концепции права84. Г.Ж. Валеев пишет: «Наряду с тем, что часть норм обычного права санкционируется государством и становится нормами действующего права, остаются нормы, которые не получают официальной санкции государства». Соблюдение таких норм обычного права обеспечивается традициями, религиозным сознанием, моралью, общественным мнением и национально-этническим фактором, полагает исследователь85.

Известия о нравах и обычаях восточных славян до образования у них государства содержатся в древнерусской летописи и сочинениях иностранных авторов. Рассказывая о древнерусских племенах, автор Начальной летописи сообщил известные ему, видимо, по старинным преданиям сведения о языческих свадебных и погребальных обрядах, когда они «живяху кождо съ сеоимь родомъ и на своих местах, еладеюще кождородомъ своимъ»т. Летописец отмечает, что эти племена «имяху бо обычаи свои, и закон отец своих, и преданья, каждо своп нрав. Поляне бо своих отец обычаи имут кроток и тих... а древляне живяху зверинъским образом... убиваху друг друга... Радимичи и вятичи и север один обычаи имяху: живяху в лесе... си же творяху обычаи кривичи и прочий погании, не

-   50   -

еедуще закона Божия, но теоряше сами собе закон»*7. Из этого рассказа видно, что летописец далеко небеспристрастно и недвусмысленным образом подчеркивает превосходство культурной жизни и обычаев полян перед низким уровнем быта и обычаями других восточно-славянских племен.

Летописец, зная слово «обычай», употребляет и другие термины для обозначения этого понятия, например, «преданья», «закон», «покон». Само слово «закон», первоначально обозначавшее обычай или восходящее к нему88, известно кроме русского болгарскому, сербо-хорватскому, чешскому и польскому языкам и, следовательно, восходит еще ко времени славянской общности89.

По мнению АГ. Кузьмина, русский летописец, объясняя различия в обычаях восточно-славянских племен, придавал им характер именно права. «Летописец, — отмечает иссследователь, — фиксирует различия прежде всего в области семейного права. А это и есть узловой вопрос при возникновении правовых норм. Не случайно, что данный вопрос занимает большое место во всех "варварских правдах"»90.

В обычном праве четко выражена структура взаимодействия людей, в нем содержится понимание прав, обязанностей и запретов в их взаимных связях и санкций, хотя права личности не отделены от прав общности, частью которой эта личность является. За несоблюдение определенных условий взаимодействия в качестве основной санкции выступает отторжение, а следовательно, и потеря преимуществ, связанных с принадлежностью к группе. К тому же именно в рамках обычного права вырабатывается целый комплекс позитивных обязываний, с которых, наряду с дозволениями и запретами, и начинается формирование собственно права как отдельной соционормативной системы91. Все это подготавливает общество к тому, что от синкретичного мононормативного комплекса спонтанно отделяется право и освящается государственной властью часто простым актом применения обычаев предков.

Представляется, что такая позиция вполне адекватно отражает динамику процесса правообразования в ранний период развития отечественной политико-правовой системы. Ведь нельзя же всерьез отрицать длительный исторический период сосуществования обязывающих норм обычая и норм закона суверенной государственной власти. Многие теоретики и историки права отмеча-

-   51   -

ют, что в исследуемое время формируются специфические способы регулирования, которые явились «промежуточными образованиями между нормами первобытно-общинного строя и правом»92. Сегодня можно считать доказанным, что в раннем государстве всегда присутствуют неформальные влияния на правотворчество93.

В последнее время все большую популярность завоевывает подход Д. Кайзера к архаическому праву с точки зрения «вертикальных» и «горизонтальных» структур. Первые характеризуются иерархией политических учреждений и санкциями. Последние основываются на менее формальных средствах управления поведением индивида и общности. «Вертикальные» структуры используют определенный штат для разбирательства дел, в «горизонтальных» же тяжбы, как правило, условны, в разрешении конфликта участвуют сами тяжущиеся стороны, посреднический правовой и политический аппарат развит слабо. Раннему этапу свойственна примитивность судоустройства и судопроизводства, в которых очень медленно прокладывали себе дорогу упорядоченное судоговорение и рациональные методы расследования. Огромную роль продолжали играть всякого рода удостоверители авторитета социального статуса индивида в обществе. По мере развития «вертикальных» структур, усиления государственной власти все большую роль начинал играть письменный документ, который отождествляется с государственной властью94. В новейшей литературе вышеозначенная концепция была затронута в работах, прямо касающихся становления и развития политических и правовых систем древности и Средневековья95, и вполне применима к процессам, фиксируемым в Древней Руси.

Впрочем, в отечественной литературе еще раньше, чем это проделал Г. Классен, была проанализирована роль неформального влияния «горизонтальной структуры» (выражаясь языком Д. Кайзера) на становление «вертикальной». Как отметил Я.Н. Щапов, вервь являлась «юридическим лицом, первичной административной ячейкой общества», «автономной организацией, обладающей функциями внутреннего управления»96. Таким образом, община являлась необходимым структурным элементом становящейся политико-правовой системы Древней Руси, поскольку писаный государственный закон не исключал, а предполагал существование обычно-правовых норм общины, регулирующих ее функции

-   52   -

юридического лица с коллективной правовой и имущественной ответственностью97.

Народный опыт, отражавшийся в обычном праве, часто воспринимался исследователями как отрицательный, так как служил фактором, сдерживающим развитие. Действительно, традиция часто препятствует внедрению новых правовых норм. Как верно отмечается в литературе, насколько обычай консервативен, неподвижен, настолько право динамично. Оно не останавливается перед модификацией и отменой обычая, если он находится в противоречии с правом, творимым государством98. Но, на наш взгляд, проблема взаимоотношения обычного права и писаного законодательства не может быть сведена только к вопросу о наличии или отсутствии санкционирования определенных обычно-правовых норм государством. Все правовые формы на ранней стадии развития политико-правовой системы крайне заинтересованы друг в друге. Их соотношение можно охарактеризовать как соотношение статических и динамических элементов в системе. Издавая новые законы и творя суд, княжеская власть и церковь служили факторами динамического развития правовых институтов. Но при отсутствии эффективной связи центра и периферии статические элементы в праве преобладали. При этом различная степень государственного «присутствия» в праве также характеризуется некоторыми теоретиками через две регулятивные функции: статическую (более органичную для права), когда закрепляются, стабилизируются данные отношения с помощью дозволений и запретов, и динамическую (связанную с деятельностью государства), когда активизируется определенное поведение с помощью позитивных предписаний".

Таким образом, все известные в Древней Руси формы права: правовой обычай, судебный прецедент, договор и нормативно-правовой акт государственной власти — не могут быть противо-поставленны друг другу, так как являются элементами единой системы, ее подсистемами. Уже сама идея права как социального компромисса отражает идею единства и борьбы противоположностей. Эти подсистемы обслуживали структурные пласты разной скорости развития: динамические элементы — «вертикаль», а статические — «горизонталь» в их взаимодействии. Неслучайно для характеристики реально существовавшего соотношения права и закона в правовых системах Древнего мира

-   53   -

правовед В.А. Муравский вводит понятие «актуальное право» и отмечает, что расхождения между правом и законом, создаваемые (или допускаемые) государством, играли конструктивную роль в эволюции права100. Подводя итоги, следует заметить, что в настоящее время над проблемой соотношения обычного права и предправа юристы работают совместно с этнологами101.

Следует также остановиться подробнее на судебном прецеденте как источнике права Древней Руси. Еще М.Ф. Владимирский-Буданов полагал, что судебные решения основывались в большей мере на обычном праве, «собирая их, составитель собирал постановления обычного права»102. Л. С. Явич также пишет, что правовые обычаи явились исторически первой формой выражения права и наиболее частым его источником в ранние эпохи классового общества. Прецедентное право подчас трудно отличить от правовых обычаев, так как оно во многих случаях является результатом нормотворческой деятельности судов, осуществляемой путем рассмотрения конкретных дел и вынесения по сходным спорам или деликтам решений на основе прецедента. Исследователь верно замечает, что эти источники права наиболее приемлемы для эпох, характеризующихся сравнительно медленным социальным развитием103.

Все же судебный прецедент как самостоятельный источник древнерусского права довольно отчетливо регистрируется Русской Правдой. Например, ст. 2 Пространной редакции, установившая денежный выкуп за месть, во второй части гласит: «...а ино все, яко же Ярослав судил, такоже и сыноее его устаеиша»т.

В Древнерусском государстве судебных органов как специального аппарата, отделенного от других органов власти и управления, не существовало. Судьями были князья, посадники, волостели. О князе как судье и княжеской юрисдикции летописи говорят много105. Из летописи видно, что княжий двор — это место администрации и суда. Интересно, что само слово «суд» иногда означает не только процесс вершения правосудия, но и то место, где оно осуществляется106. Исходя из этимологии слова, суд — условие, соглашение, имеющее отношение к определению эквивалентности ущерба и компенсации. Судья — тот, кто следит за соблюдением формульного права, имеет право изрекать соответствующее правило т. Таким образом, суд явля-

-   54   -

ется сидением, заседанием, на котором защитники порядка определяют наказание для нарушителей закона108.

Следует отметить, что княжеская юрисдикция не ограничивалась его личным судом. В этом плане представляют интерес ст. 33 Краткой редакции Русской Правды и ст. 78 Пространной редакции, запрещающие «умучать» смерда и огнищанина «без княжа слоеа»т.

В Русскую Правду проникли некоторые решения из практики судебных органов. Так, в ст. 23 Краткой Правды говорится о княжеском конюхе, за убийство которого Изяслав присудил дорогобужцам платить двухкратную виру: «А конюх старый у стада 80 гривен, яко уставил Изяслав в своем конюсе, его ж(е) убиле Дорогобудъци»1К'. Комментируя эту статью, В.И. Сергеевич писал: «Это отдельный случай княжеского суда, который не имеет значения общей нормы»111. Как верно отмечает современный историк права, это мнение не может быть принято. Сама фиксация статьи показывает, что она получила значение общей нормы сразу после установления ее судебной практикой ш. Действительно, логично выглядит стремление княжеской власти оградить «руководителя транспортного ведомства» такой же высокой вирой, как огнищанина и тиуна. По мнению некоторых авторов, указание на конкретные случаи судебного решения содержат и статьи 31 и 40 Краткой Правды113. Современный исследователь И.Н. Данилевский всю Краткую Русскую Правду считает кодексом норм прецедентного права114, хотя общепризнанная точка зрения не придает судебному прецеденту большого значения в отечественном праве.

К проблеме происхождения нормативно-правового акта как источника древнерусского права существуют различные подходы. Интересную попытку анализа процесса сложения в Древней Руси гомогенной правовой системы, состоящей из норм устного обычного права и писаного закона, предпринял М.Б. Свердлов. По его мнению, система развитого устного права, существовавшая в X в., оказалась столь совершенной и подготовленной к решению самых различных задач, которые стояли перед молодым государством, что в конкретных условиях 1015 — 1016 гг., в период острых конфликтов новгородцев с варягами, для создания первого писаного судебника достаточно было: 1) «тематически» подобрать уголовные и процессуальные нор-

-   55   -

мы в создаваемый судебник; 2) специально отметить равенство различных социальных групп южно-русского происхождения и общественных категорий, находящихся под покровительством великого князя, с одной стороны, и новгородского происхождения — с другой; 3) отредактировать две статьи в применении к иноземцам — варягам и колбягам115.

Проведя системное сравнение целого ряда германских Правд с Древнейшей Русской Правдой, вышеназванный автор предложил реконструкцию первоначального содержания норм Закона Русского, упомянутого летописями в договорах Руси с греками (911 г., 944 г.)116.

Следует отметить, что, помимо Закона Русского, некоторые исследователи выделяют «Устав земляной», который, якобы, существовал в X в.117 При этом они ссылаются на сообщение ПВЛ, которое практически совпадает с текстом Новгородской первой летописи младшего извода: «Ее бо Володимир любя дружину, и с ними думая о строении земъском, и ратех, и о уставе земном»ш. Н.Ф. Котляр, вслед за Л.В. Черепниным, утверждает, что в данном случае речь идет «о выработке "устава"» (закона), регулировавшего общественно-правовые отношения в Древнерусском государстве. По меньшей мере — об усовершенствовании существующего кодекса обычного права, приспособлении его к условиям времени»119. К сожалению, состояние источников не позволяет, на наш взгляд, утверждать, что «Устав земляной» Владимира существовал в действительности и продолжил политическую линию, намеченную «уроками» и «уставами» княгини Ольги, хотя очень логично предположить преемственность законодательства первых русских князей.

Неоспоримо существовавшим самостоятельным нормативно-правовым актом Древней Руси, дошедшим до наших дней, справедливо считается Русская Правда. Ее специальному изучению посвящено огромное количество фундаментальных трудов 12°. Для темы нашего исследования представляется важным подчеркнуть лишь тот факт, что Русская Правда времен Ярослава защищала интересы не только князя, дружинников и бояр, но и широких слоев населения, в частности горожан.

Следующий важный аспект характеристики нормативно-регулятивной подстстемы, напрямую связанный с проблемой источников права, — правовая рецепция. Представляется, что

-   56  -

на современном этапе исследования нельзя всерьез обсуждать вопрос об исключительно иноземном происхождении древнерусской правовой системы. Усилиями многих поколений исследователей убедительно доказано, что рецепция любых институтов государства или права возможна лишь при наличии вызревших для нее условий. Именно поэтому норманнская теория утратила сегодня свою научную актуальность. Даже для тех исследователей, которые под рецепцией права понимают признание обязательности иноземного права и заключают, что «концепции о еврейском и византийском законодательстве как источниках норм древнерусского права являются ошибочными... трудно представить себе правовую систему, развивающуюся в совершенной изоляции от внешних влияний»121.

В последнее десятилетие как среди этнологов и культурологов, так и среди историков права утвердилось мнение, что противопоставление внутренних механизмов развития культуры и внешних влияний возможно лишь как умозрительное отвлечение. В реальном историческом процессе эти явления взаимосвязаны и представляют собой разные проявления единого динамического процесса. Как отмечает Ю.М. Лотман: «Вторжение внешних текстов играет роль дестабилизатора и катализатора, приводит в движение силы местной культуры, а не подменяет их»122. Таким образом, влияние византийского права обусловлено не тем, «что представители высшего духовенства на Руси, как правило, были греками»123, а самим фактом принятия Русью новой религиозной идеологии.

Характер этого процесса по-разному осмысливается современными исследователями. По мнению В.М. Живова, взаимодействие русского и церковно-славянского языков в юридических текстах обнаруживает культурный статус этих текстов и общий характер их взаимоотношений. Поскольку архаическая юридическая традиция является частью языческой культуры, проблема взаимодействия византийского и русского права рассматривается исследователем в широком культурном контексте как проблема столкновения христианской и языческой культур, и в этом состоит известная заслуга автора. Но вот к каким выводам он приходит.

С момента принятия христианства в Древней Руси существуют две системы права: церковно-славянская и русская. Противопоставлением языков определяется противопоставление

-   57   -

юридических систем. С падением язычества русское право теряет культурный статус, хотя имеет непосредственное практическое значение. Церковно-славянское право обладает культурным престижем и в силу этого оказывает влияние на русское право, что, в частности, выражается в славянизации русской юридической терминологии, но фактически оно не применяется, а лишь дает образец христианского миропорядка. Из этой ситуации и образуется основная парадигма русского юридического сознания: культурное право не действует, а действующее право не имеет культурного статуса124.

Представляется, что такое выведение русского права за рамки культурных границ методологически недопустимо. Как верно замечает В.В. Кучма по аналогичному поводу, «названные противоположности в чистом виде в праве практически не встречаются. Их обнаружение и фиксация — это сфера исключительно теоретических, зачастую чисто умозрительных построений. В практической же юриспруденции все элементы действующей правовой системы равноценны по степени реальной значимости»125.

Действительно, изучение истории права переходного периода от язычества к христианству в Древней Руси представляется особенно важным, поскольку в это время происходит как активный симбиоз, так и конкуренция элементов права: обычного и государственного, отечественного и византийского, устного и письменного, традиционного и инновационного. Но, встав на путь моделирования способов интерпретации политических, правовых и религиозно-идеологических контекстов древнерусской политико-правовой системы при помощи выработанных самим же Средневековьем архетипов мироистолкования, нельзя не заметить, что все вышеназванные пары оппозиций являются семиотическими аналогами и обслуживают, по сути, различные ракурсы одной проблемы — проблемы рецепции.

Значительное количество новейших исследований позволяет считать достаточно обоснованной в литературе точку зрения, согласно которой между двумя вышеозначенными полюсами существовала «буферная зона», где происходило формирование собственно древнерусского понятийного аппарата, посредством которого и усваивались византийские сочинения. Такую зону выделяют не только филологи и культурологи126, но и историки права. Так, Я.Н. Щапов отмечает, что «вместо оппо-

-   58   -

зиции: языческое (славянское) — христианское (византийское), мы имеем треугольник: византийское (христианское) — древнерусское (христианское) — древнерусское (языческое), каждое из которых обладало характерными чертами»127.

Практическими проводниками христианской идеологии на первых порах действительно служили греческое и болгарское духовенства. Требовался определенный исторический период для того, чтобы выросли свои кадры. Время массового распространения монастырей и школ, а значит, и вновь переписанных греческих книг, приходится уже на правление Ярослава Мудрого, поэтому определенное, но непродолжительное противостояние возможно допустить в конце X — первой половине XI в.

Большинство исследователей отмечают характерную особенность древнерусской правовой системы: здесь как бы сосуществуют две подсистемы, причем их юрисдикции не пересекаются128. З.М. Черниловский отмечает: «В то время как Русская Правда обнаруживает поразительную светскость содержания (подобно Салической), болгарский Закон судный людям полон предписаний, идущих от церковного права (включая библейское), чешский закон князя Бржетислава (первая половина IX в.) имеет своим главным содержанием церковные предписания, претворенные в государственный закон...»129. Факту такого своеобразного «разделения труда» ведущие специалисты дают вполне обоснованное объяснение. С одной стороны, подчеркивается существование традиции княжеской опеки над культом130, с другой — отмечается, что основная цель рецепции — не правовое регулирование, а создание новой модели церковно-государственных отношений131. Вступая в противоречие с собственной концепцией, В.М. Живов признает, что даже в пределах своей компетенции церковные суды пользовались древнерусской, местной пенитенциарной системой132.

Принятие христианской идеологии повлекло за собой включение в правовую сферу целого ряда действий и событий, которые до этого не являлись юридическими фактами. Совершенно прав В.Н. Синюков, утверждая, что «природа связи факта и нормы не логическая, а культурно-историческая. Идентификация поведения в качестве юридического факта детерминирована тем, включено ли это поведение в правовое пространство данной культуры»133. Именно в интересующий нас период раз-

-   59  -

вития правовой системы древнерусского государства — с конца X в. по середину XI в. — в процессе встречи двух культур и рождается новая правовая традиция, в которой существенно расширяется круг юридических фактов. Это не означало, что право стремится вобрать в сферу своего регулирования максимально широкий круг общественных отношений. Но с принятием новой идеологии многие нормы поведения переосмысливались в христианском аспекте, что и позволяло распространять на них правовое регулирование. Происходила не просто «передача» ряда правонарушений в подсудность церкви134, а собственнно «рождение» новых юридических фактов, которые автоматически попадали в сферу церковного регулирования.

В новейшей литературе высказывается также заслуживающая внимания точка зрения, позволяющая по-новому интерпретировать парадоксальное соседство в Правде Ярослава глубоких архаизмов с юридическими новациями. Как полагает Л.В. Милов, под 996 г. в ПВЛ описывается важнейший факт проведения Владимиром юридической реформы: «Жиеяше же Володимер е страсе божьи. Иумножишися (зело) разбоеее. Иреша епископы Володимеру: "Се умножашися разбойницы. Пошто не каз-ниши их?" Он жерече им: "Боюся греха". Они жереша ему: "Ты поставлен ecu от Бога на казнь злым, а добрым на милование. Достоит ти казнити разбойника, но с испытом ". Володимер же отверг виры, нача казнити разбойны»135. Исследователи много раз обращались к интерпретации этого летописного отрывка. Но именно вышеназванному исследователю принадлежит, как представляется, небезуспешная попытка обосновать, что за этим сообщением стоит факт реальной правовой реформы Владимира Святославича. Ее основой стал, по мнению исследователя, византийский свод законов Эклога, XVII титул которой «О казнях» был переведен и значительно переработан русскими переводчиками еще в X в.136

Правда, следом летописец отмечает и неудачу такой реформы: «Иреша епископы и старцы: "Рать многа, оже вира то на оружьи и на конех буди ". И рече Володимеръ: "Тако будет". И жиеяше Володимеръ по устроенъю отъню и дъдню»137. Как следует из текста летописи, возврата к старой системе штрафов потребовали не только «старцы», но и «епископы», которые сами инициировали ее отмену. В основе провала данной реформы ле-

-   60   -

жали, очевидно, просчеты в недооценке природы древнерусского социума, чьи политике-правовые институты были сугубо специфичны и имели мало аналогий с византийской государственной машиной. Опираясь на данный летописный эпизод, советские историки в основном придерживались позиции отрицания византийского влияния на древнерусское законодательство138. Между тем такое влияние Византии, как показывают новейшие исследования, былош, но осуществлялось оно непрямолинейно. Тоньше всего специфику этого влияния подметил в свое время В. О. Ключевский. Он писал, что «составитель Русской Правды, ничего не заимствуя дословно из памятников церковного и византийского права, однако руководился этими памятниками. Они указывали ему случаи, требовавшие определения, ставили законодательные вопросы, ответов на которые он искал в туземном праве»140.

3. Оообеннэоги агечэатеннзго правсозни-внкга

В кризисный для социума период актуализируются архаические пласты сознания, поэтому даже современное отечественное правопонимание имеет ряд сходных черт с раннесредневе-ковым. Такие особенности российской правовой системы, как глубокая связь права с государством, опора на коллективные способы хозяйствования как особую форму экономического прогресса, нежесткость линий дифференциации личности и государства и преобладание коллективистских элементов правосознания, тесная связь традиционной основы права и государства с православием ш, дают основание некоторым авторам настаивать на том, что отечественному правосозданию исконно присущ юридический нигилизм142. Но, как верно заметил В.Н. Синюков, «российскую правовую ментальность надо в большей степени открывать, нежели порицать»143.

Если посмотреть на феномен права как на явление культуры, то станет очевидным, что он более чем другие соционор-мативные системы, сопряжен со сферой рационального. Недаром наибольший расцвет права наблюдается в секуляризованных обществах Нового времени, то есть тогда, когда религия и тесно связанная с ней система нравственности оказываются «частным делом» и не способны выполнять общественно-регу-

- 61 -

лятивные функции. По мнению исследователей, занимающихся теорией правовой культуры, право является системой, не только исходящей из разума, но и апеллирующей к разуму. Именно в этом проявляется и сила, и слабость права, ибо нередко общественное сознание, общественное развитие приобретает иррациональные черты, и право оказывается на периферии применямых методов регулирования ш.

Это не означает отрицания идеи права и ее роли для периода древнерусского Средневековья, но актуализирует потребность изучать взаимодействие соционормативных подсистем как составляющих политике-правовой системы Древней Руси. При таком подходе четче высвечиваются особенности складывающегося отечественного правопонимания.

Глубинные истоки правовых представлений, представлений о правильном, справедливом, нормальном, возможном и т. п. лежат в ментальных пластах этнического сознания, тесно сопряжены с мифопоэтичесим мировоззрением. Как показали исследования В.В. Иванова и В.Н. Топорова, «при всей специфичности жанра юридических текстов в ряде важных отношений они очень сходны с текстами народной устно-поэтической традиции (наличие параллельных конструкций, постоянных повторов, обилие формул, отчасти сходных с фольклорными, рифмообразных элементов и т. п.). Это сходство свидетельствует о единстве истоков юридических и фольклорных текстов, принадлежавших некогда к единой устно-поэтической сфере»145. Наличие общих языковых конструкций, формул и средств в эпических и правовых текстах свидетельствует, указывают эти авторы, о принадлежности «обоих классов текстов к некоему единому мифопоэтическому кругу... об архаизме мотивировок, самой рамки правовых текстов и набора юридических формул, предполагающих наличие переменных величин...»146.

Опираясь на выводы вышеназванных исследователей, А.П. Семитко предположил прямую зависимость уровня развития правовой культуры того или иного этноса от разработанности предтеч-сюжетов, выступающих в качестве фундамента для последующего более активного развития личностного начала в праве147. По его мнению, в отечественном мифопоэтическом комплексе представлений такие предправовые сюжеты разработаны крайне слабо в сравнении с античной мифологией. Это позволя-

-   62   -

ет в конечном счете автору сделать вывод о том, что истоки юридического нигилизма в российском правосознании отчасти обусловлены преобладанием коллективизма, слабым личностным самосознанием, смешением права с моралью и религией148.

Подобная позиция выглядит, по нашему мнению, неконструктивно и недостаточно обоснованно. Проблема в том, что, приняв ее, мы не выйдем за рамки концепции «догоняющей модернизации» и оценки любых особенностей отечественного права как отклонений от западно-европейского образца. Между тем очевидно, что выделенные автором признаки отечественного правового нигилизма в целом совпадают с характеристикой особенностей отечественной правовой системы, предложенной В.Н. Синюковым и изложенной нами выше.

Рассмотенные В.В. Ивановым и В.Н. Топоровым особенности выражения основной юридической формулы «если — то — иначе» в реальных раннеславянских правовых текстах показывают, что эта формула «функционировала в рамках системы более общих представлений мифологического характера, где она и получала свою первоначальную мотивировку. Речь шла о ситуации первого прецедента, то есть первого нарушения равновесия как в отношении социального, так и в отношении космического устройства»149. Поскольку в основном мифе — не только протославянском, но и индоевропейском по своему происхождению — разыгрывается тема столкновения доброго и злого начал, того, что дозволено и того, что запрещено, становится очевидным, что сам сюжет по сути дела и изображает суд, приводящий к победе правого и восстановлению нарушенной гармонии или равновесия15°.

Такая интерпретация подтверждается и распространенным в разных средневековых культурах, в том числе и древнерусской, судебных поединков. В этом ключе они выступают инсценировкой ритуального, восходящего к основному мифу, судебного поединка, где роль третьей (нейтральной) стороны также зарегистрирована историей формирования русских юридических понятий (см., напр.: «третейский суд»)151. Как отмечают вышеназванные исследователи, юридическая роль «третьего» (вед-дийского Триты, авестийского Трайтаоны) всегда связана с его специфической приуроченостью к «правде»152. Это также подтверждают юридические контексты в договорных грамотах:

-   63   -

«А чего ми будешь искати на твоихь боярех, или чего искати тебь на моих боярехъ, нам отослати от себе по боярину, тъ тому дълу учинять испраеу; а ци о какоеъ дълъ межи собе сопрутся, ъхати имъ на третий, кого собъ изберуть; тамо, ъхавъ, перемолвятся»153; «А что ся учинить межи насъ князем каково дъло, ино съдутся бояръ наши нарубежъ, да на межи насъ поговорятъ; а не уговорятся, ини едутъ на третий на князя на великого на Ольга»154; «А чьи судьи на третий не поъдутъ, или на кого третий помолвить, онъ взятого не отдаст, то правому отняти»155.

Причем интересно отметить, что даже «творя новое право» во время судебного разбирательства, судья (часто сам князь в этом качестве) в период становления политико-правовой системы должен был делать это в понятиях и категориях тех институциональных норм и идейных принципов, которые уже были приняты и считались незыблемыми в древнерусском обществе. Задача была непростой, но решалась вполне убедительно посредством ритуального конфликтаIS6. Часто, чтобы установить какую-либо новую норму, князь должен был нарушить старую. Для такой ситуации, по-видимому, справедливо высказывание о том, что политика — это деятельность на грани возможного, так как политико-правовой ритуал инсценировал конфликт и показывал путь к его разрешению. «Во всех без исключения древних обществах, — пишет историк древнего права, — первыми законодателями считались личности легендарные, "культурные герои" или даже божества. Однако важно подчеркнуть, что общество рассматривало этот акт (фиксацию новой нормы. — И. Ф.) не как нововведение, а как исправление возникших несправедливостей»157.

Действительно, как утверждает А.П. Семитко, в славянском предправовом мифопоэтическом комплексе мы не встретим богов и культурных героев, подобных древнегреческим и древнеримским15S. Но совершенно ту же функцию здесь выполняли сначала такие персонифицированные фольклорные образы как «Правда и Кривда», «Доля и Недоля», «Суд», или «Усуд», а затем первые летописные русские князья и святые полностью «взяли на себя» выполнение функций культурных героев и законодателей, прославленных «историей и сагой». Мотив «недостачи» (отсутствия порядка) и восполнения этой недостачи — один из универсальных этиологических мотивов фольклора, перешедших в раннеисторическую традициюIS9. С учетом этого

-   64   -

обстоятельства и следует подходить к проблеме поиска юридической материи в древнерусском корпусе источников.

С нашим выводом о важнейшей роли ритуала, инсценирующего политике-правовой конфликт, хорошо согласуется мнение В.Я. Петрухина, по наблюдениям которого сама тематика летописных «сказаний» о русских князьях (от Рюрика до Ярослава) характеризуется определенным структурным единством и соответствующим подбором сюжетов. Призванию варягов предшествует конфликт — насилие, чинимое находниками над сло-венами и другими племенами, изгнание их за море и призвание князей с дружиной-русью на основе договора — «ряда». Далее правление Олега начинается с конфликта с узурпаторами — Аскольдом и Диром — и возведения на престол в Киеве законного наследника — Игоря, с последующим «уставом» — урегулированием даннических отношений со славянами. Новый конфликт и гибель князя вызвали не только вполне традиционную ритуализированную месть, но и очередное усовершенствование политике-правовой системы уже в правлении Ольги, и так далее, вплоть до конфликта новгородцев с варягами при Ярославе в 1016 г. После этого конфликта князь кодифицировал традиционное право — дал «Русскую Правду»160.

Как мы убедились, подобная структура свойственна многим эпизодам «сказаний» о первых русских князьях. В эту схему ложится также и эпизод о призвании Кирилла и Мефодия (под 898 г.). В нем уже, бесспорно, исторические лица получают функции культурных героев, поскольку «Сказание о переложении книг» посвящено включению «руси» в число славянских народов, обретших просвещение. Причем мотив призвания связан не только с наставлением в правой вере, но и с «правдой — законом», который должен «исправить» призванный учитель.

Описание конфликтной ситуации и ее последующего юридического исчерпания — характерная черта не только древнерусского права, но и традиционного права вообще ш. Как полагает В.Я. Петрухин с опорой на исследования В.В. Иванова и В.Н. Топорова, «правовая» основа, сохранявшаяся даже во фразеологии «сказаний», была, видимо, и основой для передачи, хранения в памяти преданий о первых князьях162. Для архаического общества, в том числе древнерусского, был существенен именно casus primus, поэтому частное столкновение первого

-   65   -

киевского (общерусского) князя с племенной (догосударствен-ной) традицией и его последствия имели для формирующейся политике-правовой системы такое важное значение. Единичные исторические факты, будь то неудачный сбор дани или конфликт новгородцев с варягами, формирующаяся историческая традиция превращала в важнейшие прецеденты становления русского государства, его идеологии и права.

Исследователи подчеркивают, что в формулярах древнерусских письменных актов сохранились следы древнейших словесно-обрядовых сделок163, из чего следует, что закон не просто санкционировал правовой обычай, а он использовал и учитывал все достижения, наработанные обычаем. Обычай как бы «прорастал» в закон. Устаревшие элементы правового обычая передавали свои регулятивно-охранительные функции новым институтам, привнесенным законом. Например, клятва на оружии как удостоверительная процедура заменялась крестоцелованием ш.

Проблема особенностей отечественного правопонимания имеет еще один ракурс. В системе представлений об основных правилах жизни и должного поведения, а также об их взаимных связях и соподчиненности важная роль принадлежит трактовке соотношения права и закона (римские jus — lex). Различение права и закона характерно практически для всех развитых политико-правовых представлений от древности до наших дней. Это различение регистрируется в языке книжной учености и повседневного обихода. Русской лексической оппозиции «право — закон» соответствуют французская — «droit — loi», английская — «right — law», немецкая — «Recht — Gesetz»165.

В. Даль, исследуя значение слова «правда», утверждает, что в России «по первому коренному значению правдой зовется Судебник, Русская Правда, Правда Ярославова, Сборник узаконений и установлений, Правда — старое право суда, власть судить, карать и миловать, суд и расправа»166.

Как показал Л.В. Черепнин, из наблюдений основных способов официального употребления слова «правда» выявляется, что разновидностями собственно юридического использования слова было истолкование его как суда — результата судебного разбирательства (в Пространной редакции Русской Правды ст. 56 говорится, что закупу, бежавшему из-за плохого с ним обращения, «дата правду», то есть справедливый и законный суд), затем как

-  66 -

«условия договора» и, наконец, как «Божьей Правды»167. Но и слово «закон» в качестве общеобязательного требования (нормы, правила) соприкасается по значению с более многозначным термином «правда». Неслучайно все западно-европейские раннесредне-вековые своды законов по-русски переводятся как «Правды».

B.C. Нерсесянц обратил внимание на то, что древнерусское слово «правда» имеет ряд сходных значений с древнеримским «jus» и древнеиндийским «дхарма». Среди них такие значения, как справедливость, добродетель, долг, закон, правосудие, религиозная цель и другие168. Такой полисемантизм термина обусловлен уже отмеченной выше нерасчлененностью теологических, нравственных и правовых категорий на ранних стадиях развития государства и права.

При анализе этого термина нельзя не учитывать, что общее значение, присущее как самому слову «правда», так и всему связанному с ним синонимическому ряду, включает не только юридический аспект. «Правда» рассматривается так же как «истина... без обмана, справедливость, добродетель...»169.

Чтобы ближе подойти к пониманию особенностей отечественного правосознания периода раннего Средневековья, следует обратиться непосредственно к источникам. Весьма интересно и глубоко проблема соотношения значений терминов «правда» и «закон» поставлена первым русским по происхождению митрополитом Древней Руси Иларионом в его программном произведении «Слово о законе и благодати». Иларион четко различает понятие закона как внешнего установления — предписания, регулирующего системой запретов поведение человека в обществе, и истины, выражающейся в высоком нравственном состоянии человека, дающем возможность ее постижения и не нуждающемся в силу своего совершенства в регулятивной деятельности закона. В трактовке Илариона закон определяет внешние поступки людей на той ступени, когда люди еще не достигли совершенства. Он дан человечеству только «на приугото-еание к истине и благодати, да е нем обыкнет человеческое естество», ибо человечество как скверный сосуд сначала должно быть омыто водою — законом, а затем уже станет способным принять «млеко благодати». «Закон бо предтеча бе и слуга истине»170.

По мнению специалиста по истории политических и правовых учений, «Иларион ввел категорию справедливости (вос-

-   67   -

принимаемой как истина) в содержание правовых понятий посредством терминологического соответствия синонимически употребляемых терминов «правда» и «закон». Как отмечает исследовательница: «Иларион одним из первых в своем произведении теоретически утвердил определенную политике-юридическую традицию, согласно которой "правда" воспринимается и употребляется как юридический термин, включающий в свое содержание и нравственную мотивацию»171.

Именно такое православное понимание термина «правда» наложило глубокий отпечаток даже на современное отечественное правопонимание. Так, В.В. Знаков, рассматривая психологию понимания категории истины, отмечает, что для русской духовной традиции (в отличие от западной) поиски истины в делах общественных (а следовательно, и в правовой сфере. — И. Ф.) неотделимы от представлений о добре и зле. По выводам автора, в российской ментальности истина — это категория не столько формальной логики, сколько нравственной философии172.

Совпадение двух значений в русском слове «правда» — правда как объективная истина и правда как справедливость — находило постоянные соответствия во многих идейных исканиях на протяжении всего XIX в., а в первой половине века стало своеобразным краеугольным камнем философской доктрины ранних славянофилов. Позднее Н.К. Михайловский, не разделяя убеждений славянофилов, толковал смысл слова «правда» так же, как и они. В «Письмах о правде и неправде» (1877 г.) он писал: «...по-русски со-еестъ и со-знание, в сущности, одно и то же слово. Но по-русски есть и еще более яркий пример совпадения различных понятий истины и справедливости в одном слове "правда"». Можно по этому случаю сказать: как скуден, как жалок дух русского народа, не выработавший разных слов для понятий истины и справедливости! Но можно также сказать: как велик дух русского народа, уразумевший родственность истины и справедливости, самым языком свидетельствующий, что для него справедливость есть только отражение истины в мире практическом, а истина — только отражение справедливости в области теории; что истина и справедливость не могут противоречить друг другу!»173. Как полагает Ю.С. Степанов, Н.К. Михайлов-сий, опираясь на общерусское значение слова «правда» со слитыми в нем понятиями «объективной истины» и «справедливости»,

-   68   -

переводит это значение в более узкий, но одновременно более четкий терминологический план, в котором слово «правда» оказывается синонимом гражданственности, гражданской позиции га.

Современные исследователи отмечают, что российское правосознание не допускает ситуации, когда правда противоречит справедливости. В критической ситуации выбор всегда будет сделан в пользу такой правды-справедливости, даже если при этом она не соответствует истине. То, что «ложь во спасение» в отечественной правовой культуре считается вполне допустимой, хорошо демонстрируют фольклорные тексты. По наблюдениям Ю.М. Лотмана, в русских сказках и апокрифических сказаниях игра словами, обнажающая условную природу знака и превращающая договор в обман, возможна в отношении к черту, змею, медведю, но немыслима в общении с Богом и миром святости. Исследователь приводит поговорку Даниила Заточника: «Лжи бо, рече, мироеи, а не Богу: Богу нелъзъ солгати, ни вышним играти»175. В западно-европейской традиции договор нейтрален: он не имеет оценочной природы. Хорош он или плох, но выполнен. В русской традиции договор заимствует свою «крепость», а вместе с тем и культурную ценность, от святыни которой поручается его хранение (обычно через крестоцелование). Договор же, неосвященный авторитетом неконвециональной власти веры, «крепости» не имеет. Поэтому слово, данное сатане или его земным аналогам, надо нарушить, исполнение его греховно. При этом обычный способ нарушения такого договора — покаяние176.

Как верно заметил В.Н. Синюков, «ценность права в русском правосознании не в обеспечении формальной законности, а в достижении ею тождества с глубинным образом собственного жизнепонимания. Поэтому массовое правосознание в России может легко отказаться от правовой формы, если она перестает быть формой именно его жизненного уклада»177. В исследуемый период такое правопонимание только начинает формироваться, и главным детерминирующим фактором в этом процессе, на наш взгляд, является принятие Русью христианства, уже практически сложившегося православного толка.

Как представляется, решающую роль в сохранении синкретического единства оценочного и логического аспектов в отечественном менталитете, превращению их в константу правового сознания, сыграл конфессиональный фактор, а именно

-   69  -

различия в православной и католической картинах мира. Так, православной традиции свойственно членение сакрального пространства на рай и ад. Промежуточных нейтральных сфер здесь не предусматривается. Соответственно, и в земной жизни поведение могло быть или грешным, или святым, что распространялось и на внецерковные понятия, в том числе на восприятие светской власти. Загробный мир западного христианства разделен на три пространства: рай, чистилище и ад. Соответственно, земная жизнь мыслится как допускающая три типа поведения: безусловно грешное, безусловно святое и нейтральное, допускающее загробное спасение после некоторого очистительного испытания. Тем самым в реальной жизни западного Средневековья оказывается возможной широкая полоса нейтрального поведения, нейтральных общественных институтов, которые не являются ни «святыми», ни «грешными», ни «государственными», ни «антигосударственными», ни хорошими, ни плохими178.

Интересно заметить, что в то время, как на Руси Иларион развивал в «Слове» свою политике-правовую концепцию, Ан-сельм Кентерберийский писал свой трактат «Почему бог воче-ловечился». Оба произведения написаны в середине XI в. и хорошо демонстрируют различия восточного и западного подходов к правовым вопросам.

Популярный западный историк права Г.Дж. Берман в своем новейшем труде к культурологической характеристике ситуации добавляет юридическую, еще глубже входя в вопросы конфессиональных различий. Как пишет ученый, ставя перед собой задачу исследовать фундаментальный характер праведности Бога в образе Христа, А. Кентерберийский невольно разрабатывал механику «божественного права». Его учение о чистилище стало связующим звеном между теологией и юриспруденцией. В результате спасение он объяснил в терминах юридической сделки179. Следует согласиться с исследователем в том, что это имело глубокие последствия в формировании всей западной традиции права. Но вместе с тем со времен «схизмы» на Западе правовое отделилось от духовного, а политическое от идеологического ш.

Для православия же вообще не принято анализировать справедливость Бога, поскольку человеческие отношения с Богом определяются не только и не столько божественной справедли-

-   70   -

вестью, сколько прежде всего благодатью и милосердием Господа. Здесь более уместна архитипическая модель «вручения себя», чем модель «договора»181. «По сути, — пишет Г.Дж. Бер-ман, — православие так и не разработало теорий заслуг, возмещения, чистилища и превышения долга. Такие теории считались на Востоке легалистическими»ш.

Таким образом, древнерусское право также имело свою весьма развитую и глубоко укорененную основу, но его специфика не сразу «прочитывается» при классическом, западническом взгляде на проблему. Как представляется, все вышеприведенные наблюдения хорошо демонстрируют отличительные особенности отечественного правопонимания, которое формиро-валость как на почве славянского архаического мифопоэтичес-кого комплекса, так и под влиянием православной доктрины. Представляется важным подчеркнуть, что именно конфессиональный аспект сыграл определяющую роль в формировании специфики отечественного правопонимания.

Примечания

1 Марченко М.Н. Государство в политической системе общества // Общая теория государства и права. Академический курс: В 2 т. / Отв. ред. М.Н. Марченко. М., 1998. Г. 1. С. 252.

2 См. литературу вопроса: Сахаров А.Н. Дипломатия Древней Руси. М., 1980; Хачатуров Р.Л. Мирные договоры Руси с Византией. М., 1988.

3 Каштанов С.М. О процедуре заключения договоров между Византией и Русью в X в. // Феодальная Россия во всемирно-историческом процесссе. М., 1972. С. 215; МалингудиЯ. Русско-византийские связи в X веке с точки зрения дипломатики // ВВ. М., 1995. Г. 56. С. 69—91.

4 Ронин В.К Обычай, договор и реальность в международных отношениях раннего Средневековья (на материале латинских памятников) // Общество, государство, право России и других стран Европы. Нормы и действительность. Ранний и развитой феодализм. М., 1993. С.80.

5 Малингуди Я. Герминологичаская лексика русско-византийских договоров X в. //Славяне и их соседи. М., 1996. Вып. 6. С. 65, 88.

6 Гам же. С. 67.

7 Сергеевич В.И. Руссские юридические древности: В 2 т. СПб., 1903. Г. 2. С. 127-128.

8 ПСРЛ. Г. 1. Стб. 149.

9 Гам же. Стб. 167.

10 Дьяконов М.А Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. СПб., 1912. С. 29.

-   71   -

11 Юшков С.В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. М., 1949. С. 330.

12 Юрасовский А.В. Прагматический историзм древнерусских летописей // Общество, государство и право России и других стран Европы... С. 78.

13 Новосельцев А.П. Некоторые черты древнерусской государственности в сравнительно-историческом аспекте (постановка проблемы) // Древнейшие государства на территории СССР: МИ 1985. М., 1986. С. 40; Свердлов М.Б. Становление феодализма в славянских странах. СПб., 1997. С. 114; Бейлис В.М. Ибн Фадлан о «двоевластии» у русов в 20-х гг. X в. // Образование Древнерусского государства: Спорные проблемы: Чтения, посвященные памяти В.Т. Пашуто. М., 1992. С. 3-5.

14 Толочко А.П. Структура княжеской власти в Южной Руси в середине IX — середине XIII в.: Дис. канд. ист. наук. Киев, 1989. С. 21—23.

15 Заходер Б.Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. М., 1967. Т. 2: Булгары, мадьяры, народы Севера, печенеги, русы, славяне. С. 207.

"ПВЛ.Т. 1.С. 12.

17 Сахаров АН. Указ. соч. С. 145.

18 Толочко А.П. Указ. соч. С. 27.

19 Куббель Л.Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988. С. 90.

20 См.: Леви-Стросс К. Структурная антропология. М., 1983.

21 Иванов В.В. Нечет и чет: ассиметрия мозга и динамика знаковых систем // Избранные труды по семиотике и истории культуры. М., 1998. Т. I. С. 516.

22 РакитовАИ. Философия компьютерной эволюции. М., 1991. С. 155.

23 Чеснов Я.В. Теократические начала государственности в Восточном Индокитае и миф о чудесном мече // Религия и мифология народов Южной и Юго-Восточной Азии. М., 1970. С. 15—27; Иванов В.В. Указ. соч. С. 523; Кобищанов Ю.М. Полюдье: явление отечественной и всемирной истории цивилизации. М., 1995. С. 265.

24 Стратонович Г.Г. Формы верховной власти в теократических государствах Азии // Мифология и верования народов Восточной и Южной Азии. М., 1973. С. 195—197; Мыльников АС. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. СПб., 1996. С. 248; Иванов В.В. Указ. соч. С. 529.

25НПЛ.С.160.

26 ПВЛ.Т.1. С. 111-112.

27 Котляр Н.Ф. Древнерусская государственность. СПб., 1998. С. 166.

28 Ключевский В.О. Курс русской истории: Соч. в 9 т. М., 1987. Т. 1. С.182.

-   72   -

29 Сванидзе А.А. Смерть, убийство и цареубийство в контексте общественных конфликтов и сознания раннеклассового общества Северной Европы // Средние века. М., 1994. Вып. 57. С. 24.

30 Кончакова Н.Б. Проблемы идеологии ранних государств переходного типа//Восток. 1994. № 5. С. 22—32.

31 Стратонович Г.Г. Указ. соч. С. 197—198.

32 Мисюгин В.М. Три брата в системе архаических норм наследования власти // Африканский сборник. История, этнография. Л., 1983. С. 85-134.

33 Толочко А.П. Триумвират Ярославичей в свете трифункцио-нальной теории Ж. Дюмезиля // Образование Древнерусского государства. М., 1992. С. 68.

34 Лотман Ю.М. Семантика числа и тип культуры // Лотман Ю.М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1970. С. 18—26; Топоров В.Н. Числа// Мифы народов мира. М., 1982. Т. 2. С. 629—631.

35 По этой же модели построены и поздние западно-славянские легенды о Чехе, Лехе и Русе (См.: Мыльников АС. Указ. соч. С. 141).

36 Петрухин В.Я. Три центра Руси: фольклорные истоки и историческая традиция // Художественный язык Средневековья. М., 1982. С. 143-158.

37 Мельникова Е.А. Древнескандинавские географические сочинения. М., 1986. С. 210.

38 Замятин Д.Н. Моделирование геополитических ситуаций // Полис. 1998. № 2. С. 67.

39 Щапов Я.Н. Государство и церковь в Древней Руси X—XIII вв. М., 1989. С. 60.

40 Поппэ А. Русские митрополии Константинопольской патриархии в XI в. // ВВ. М., 1969. Т. 28. С. 97-103.

41 Шевяков М.Ю. Менталитет: сущность и особенности функционирования: Автореф. дис. ... канд. филос. наук. Вологоград, 1994. С. 16.

42 Пресняков А.Е. Княжое право в Древней Руси. Лекции по русской истории. Киевская Русь. М., 1993. С. 7—35.

43 Греков Б.Д. Киевская Русь. М., 1953. С. 31; Назаренко А.В. Родовой сюзеренитет Рюриковичей над Русью (X—XI вв.) // Древнейшие государства на территории СССР: МИ 1985. М., 1986. С. 150-151.

44 Назаренко А.В. Указ. соч.

45 Сванидзе АА Указ. соч. С. 24.

46 Назаренко АВ. Указ. соч. С. 152.

47 Рапов О.М. Княжеские владения на Руси в X — в первой половине XII в. М., 1977; Свердлов М.Б. Генезис и структура феодального общества в Древней Руси. Л., 1983. С. 33; Рогов В.А. Указ. соч. С. 55.

48 Литаврин Г.Г. Идея верховной государственной власти в Византии и Древней Руси домонгольского периода // Славянские куль-

-   73   -

туры и Балканы. М., 1978. Т. I. С. 53; Колесов В.В. Мир человека в слове Древней Руси. М., 1986. С. 275. 40 Литаврин Г.Г. Указ. соч.

50 Назаренко А.В. Порядок престолонаследия на Руси XI—XII вв.: наследственные разделы и попытки десигнации // Римско-Кон стан-типольское наследие на Руси: идея власти и политическая практика: IX Международный семинар исторических исследований: От Рима к III Риму. Москва, 29-31 мая. 1989 г. М., 1995. С. 85.

51 Хотя, по мнению некоторых исследователей, это был дуумвират с его сыном — Владимиром Мономахом (См.: Котляр Н.Ф. Указ. соч. С. 186.

52 В период правления Святополка также заметно стремление сохранить подобие триумвирата Русской земли: летопись подчеркивает согласованные действия Святополка, Владимира, Святославичей.

53 ВенгеровАБ. Синергетика и политика//ОНС. 1993. №4. С. 55—69; Гомаюнов С. От истории синергетики к синергетике истории // Там же. 1994. № 2. С. 99—106; Пригожий И., Стенгерс И. Порядок из хаоса М., 1986.

54 Назаренко АВ. Указ. соч. С. 152.

55 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 161; Т. 2. Стб. 150.

56 Кобищанов Ю.М. Указ. соч. С. 279.

56 Гумилев Л.Н. Удельно-лествичная система у тюрок в VI—VIII вв. (к вопросу о ранних формах государственности) // Советская этнография. 1959. № 3. С. 12.

58 Багрянородный Константин. Об управлении империей: текст, перевод, комментарии / Под ред. Г.Г. Литаврина, Я.Н. Щапова. М., 1989. С. 140.

59 Мыськов Е.П. Золотая Орда в XIII—XIV вв. (политический аспект): Автореф. дис.... канд. ист. наук. Волгоград, 2000. С. 18; Кобищанов Ю.М. Указ. соч. С. 282.

60 Котляр Н.Ф. Указ. соч. С. 165.

61 Толочко АП. Структура княжеской власти... С. 50.

62 Назаренко АВ. Родовой сюзеренитет... С. 153.

63 Васильев Л.С. Проблемы генезиса китайского государства (формирование основ социальной структуры и политической администрации). М., 1983. С. 31; Дегтярев АА Основы политической теории. М., 1998. С. 46.

64 См.: Назаренко АВ. Родовой сюзеренитет... С. 150; Котляр Н.Ф. Указ. соч. С. 167—174 ; Franklin S., Shepard J. The emergense of Rus (750— 1200). L., 1996. P. 249-264.

65 Котляр Н.Ф. Указ. соч. С. 188.

66 Ключевский В.О. Указ. соч. Т. 1. С. 191.

67 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 257.

68 Толочко АП. Структура княжеской власти... С. 58.

69 ПВЛ. Т. 1. С. 85.

70 Древнерусские княжеские уставы XI—XV вв. М., 1976. С. 18,23.

-   74   -

71 Флоря Б.Н. Отношения государства и церкви у восточных и западных славян. М., 1992. С. 5—50; Петрухин В.Я. К проблеме происхождения древнерусской десятины: «Ветхий завет» и древнерусская традиция // ВЕДС. М., 1996. С. 75-77.

72 Свердлов М.Б. Древнерусский акт X—XIV вв. // Вспомогательные исторические дисциплины (далее — ВИД). Л., 1976. Т. VIII. С. 64; Каштанов С.М. Русские княжеские акты X—XIV вв. // Археографический ежегодник за 1974 г. М., 1975. С. 99.

73 См.: Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.; Л., 1949. № 43. С. 78 (далее - ГВНП).

74 Там же. № 48; Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей / Подгот. к печати Л.В. Черепнин. М.; Л., 1950. № 9. С. 20 (далее —

ДДГ).

75 ПВЛ. Т. 1. С. 112, 150, 171; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 318, 320-322, 343, 351, 366-367.

76 ПВЛ. Т. 1.С. 115.

77 Там же. С.178-179.

78 Рычка В.М. Об одной религизной традиции в междукняжеских отношениях Средневековой Руси // ВЕДС. М., 1996. С. 84.

79 Кузьмин А.Г. Об истоках древнерусского права // Советское государство и право. 1985. № 2. С. 111.

80 Щапов Я.Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси. М., 1972. С. 310.

81 Российское законодательство X — начала XX в. М., 1984. Т. 1. С. 18; Хачатуров РЛ. Становление права (на материале Киевской Руси). Тбилиси, 1988. С. 85.

82 ВенгеровА.Б. Теория государства и права. М., 1993. Вып. 1. С. 81.

83 Валеев Д.Ж. Обычное право и начальные этапы его генезиса // Правоведение. 1974. № 6. С. 65—78.

84 См.: Хачатуров Р.Л. Становление права... С. 166.

85 Валеев Д.Ж. Указ. соч. С. 72.

86 ПВЛ. Т. 1.С. 12.

87 Там же. С. 14-15.

88 Колесов В.В. Указ. соч. С. 124; ПСРЛ. Т. 1. Стб. 13: Закон имугь от своих обычай.

89 Зимин А.А. Феодальная государственность и Русская Правда // Исторические записки. 1965. № 76. С. 231.

90 Кузьмин А.Г. Указ. соч. С. 112

91 Венгеров А.Б., Барабашева Н.С. Нормативная система и эффективность общественного производства. М., 1985. С. 263.

92 Алексеев С.С. Проблемы теории права: Курс лекций: В 2 т. Свердловск, 1972. Т. 1. С. 18—19; См. также: Селюков Ф.Г. Отечественный опыт экологии культуры в обычном праве // Государство и право. 1992.

-   75   -

№ 10. С. 114; Берман Г.Дж. Западная традиция права: эпоха формирования. М., 1998. С. 86-87.

93 Claessen H.J.M. The Early State: A Structural Approach. The Early State / The Hague etc. 1978. P. 559-561.

94 Kaiser D. The Growth of the Law in Medieval Russia. Princeton, 1981. P. 3-17.

95 Хачатурян НА. Политическая и государственная история западно-европейского Средневековья в контексте структурного анализа// Средние века. 1991. Вып. 54. С. 13; ДворниченкоАЮ. К проблеме восточно-славянского политогенеза // Ранние формы политической организации: от первобытности к государственности. М., 1995. С. 309; Муравский ВА. Закон и актуальное право в правовых системах стран Древнего мира. Екатеринбург, 1996. С. 62.

96 Щапов Я.Н. О функции общины в Древней Руси // Общество и государство феодальной России. М., 1975. С. 16.

97 Краткая Правда // Российское законодательство X — начала XX в. М., 1984. Т. 1. С. 47, ст. 19—20; Пространная Правда// Тамже. С. 65, ст. 3—8.

98 Черниловский З.М. Русская Правда в свете других славянских судебников // Древняя Русь: проблемы права и правовой идеологии. М., 1994. С. 9.

99 Алексеев С.С. Теория права. М., 1993. С. 74.

100 Муравский В.А Указ. соч. С. 68.

101 Мачин И.Ф К вопросу о происхождении права // Проблемы теории государства и права / Под ред. М.Н. Марченко. М., 1999. С. 281— 296; Думанов Х.М., Першиц А.И. Мононорматика и начальное право // Государство и право. 2000. № 1. С. 98-103.

102 Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. Петроград; Киев, 1915. С. 96.

103 ЯвичЛ.С. Общая теория права. Л., 1976. С. 113.

104 Российское законодательствоX — началаXXв. М., 1984. Т. 1. С. 64.

105 ПВЛ. Т. 1. С. 142,158; ПСРЛ. Т. 1. Стб. 437; Т. 2. Стб. 321-322, 530.

106 Графский В.Г. Представления о власти и законе в Средневековой Руси: римско-византийские влияния // Риме ко-Константинопольское наследие на Руси: идея власти и политическая практика: IX Международный семинар исторических исследований: От Рима к III Риму. Москва, 29-31 мая. 1989 г. М., 1995. С. 122; Иванов В.В., Топоров В.Н. Древнее славянское право: архаичные мифопоэтические основы и источники в свете языка // Формирование раннефеодальных славянских народностей. М., 1981. С. 21.

107 Беневенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов: Пер. с фр. М., 1995. С. 303-305.

108 Ондруш К. Семантическая мотивация основных терминов права и торговли у славян и индоевропейцев//Этимология. 1984.М., 1986. С. 178.

-   76  -

109 Российское законодательство... С. 48.

110 Там же.

111 Сергеевич. В.И. Лекции и исследования по древней истории русского права. СПб., 1910. С. 93.

112 Хачатуров Р.Л. Становление права... С. 185. шТамже. С. 186.

114 Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (ГХ-ХПвв.). М., 1998. С. 154.

115 Свердлов М.Б. Правовой обычай и закон в формировании системы феодального права в Киевской Руси // Древнейшие государства на территории СССР. МИА1987. М., 1989. С. 22-23.

116 Свердлов М.Б. От Закона Русского к Русской Правде.М., 1988. С. 73.

117 Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения в Древней Руси и Русская Правда // Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 152—154; Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства. Л., 1945. С. 144; Котляр Н.Ф. Указ. соч. С. 90.

118 ПВЛ. Т. 1. С. 86; НПЛ. С. 167.

119 Котляр Н.Ф. Указ. соч. С. 90.

120 См., напр.: Черепнин Л.В. Русские феодальные архивы XPV— XVвв. М.; Л., 1948. Ч. 1. С. 245-260; Юшков С.В. Русская Правда: происхождение, источники, ее значение. М., 1950; Тихомиров М.Н. Пособие для изучения «Русской Правды». М., 1953; и др.

121 Хачатуров Р.Л. Становление права... С. 202—204.

122 Лотман Ю.М. Проблема византийского влияния на русскую культуру в типологическом освещении // Византия и Русь. М., 1989. С. 227; Арутюнов С.А. Народы и культуры: развитие и взаимодействие. М., 1989. С. 229.

123 Хачатуров Р.Л. Становление права... С. 203.

124 Живов В.М. История русского права как лингво-семиотическая проблема // Semiotics and the history of culture: in honor of Jurij Lotman. Slavic stadies. Columbus, 1988. Vol. 17. P. 47—65.

125 Кучма В.В. Феномен рецепции византийского права в Российском военно-уголовном законодательстве Петра I // Античная древность и Средние века. Ставрополь, 1995. Вып. 27: Византия и Средневековый Крым. С. 7.

126 СедаковаОА. Некоторые методические аспекты зарубежных исследований древнерусской культуры // Культура и общество Древней Руси (X-XVIII вв.): зарубежная историография. М., 1988. Ч. I. С. 162-207.

127 Щапов Я.Н. Некоторые новые исследования рецепции византийского права на Руси // ВЕДС: спорные проблемы истории. М., 1993. С. 86-87.

-   77   -

128 Щапов Я.Н. Византийское и южно-славянское наследие на Руси в XI-XIII вв. М., 1978. С. 275-290; Свердлов М.Б. Правовой обычай и правовой закон... С. 23; Кучма В.В. Указ. соч. С. 7.

129 Черниловский З.М. Указ. соч. С. 9.

130 Щапов Я.Н. «Священство и царство» в Древней Руси // ВВ. 1989. Т. 50. С. 133.

131 Вишневский А.А. Киевская Русь: введение христианства и проблема рецепции византийского церковного права // Правоведение. 1992. № 5. С. 67.

132 Живов В.М. Указ. соч. С. 60.

133 Синюков В.Н. Российская правовая система. Саратов, 1994. С. 398.

134 Графский В.Г. Указ. соч. С. 130.

135 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 126-127.

136 Милов Л.В. Легенда или реальность? (О неизвестной реформе Владимира и Правде Ярослава) // Древнее право. 1996. № 1. С. 206; Эклога. Византийский законодательный свод VIII в. / Вступ. ст., пер., коммент. Е.Э. Липшиц. М., 1963.

137 ПСРЛ. Т. 1.Стб. 127.

138 См., напр.: Юшков С.В. Русская Правда... С. 365.

139 Щапов Я.Н. Византийское и южно-славянское наследие на Руси...; Милов Л.В. Указ. соч.

140 Ключевский В.О. Указ. соч. С. 211.

141 Синюков В.Н. Указ. соч. С. 176.

142 См., напр.: Туманов В.А. Правовой нигилизм в историко-иде-ологическом ракурсе // Государство и право. 1993. № 8. С. 52.

143 Синюков В.Н. Указ. соч. С. 225.

144 Гузнов А.Г. Право как явление культуры: Автореф. дис.... канд. юрид. наук. М., 1994. С. 20-21.

145 Иванов В.В., Топоров В.Н. Указ. соч. С. 10.

146 Иванов В.В., Топоров В.Н. О языке древнего славянского права (к анализу нескольких ключекых терминов) // Славянское и балканское языкознание. М., 1978. С. 222—223.

147 Семитко А.П. Русская правовая культура: мифологические и социально-экономические истоки и предпосылки // Государство и право. 1992. №10. С. 110.

148 Там же. С. 112.

149 Иванов В.В., Топоров В.Н. Древнее славянское право... С. 22

150 Там же. С. 23.

151 Срезневский И.И. Материалы для Словаря древнерусского языка: В 5 т. М., 1989. Т. 3. Ч. 2. С. 990-991.

152 Иванов В.В., Топоров В.Н. Древнее славянское право... С. 24

153 Договорная грамота великого князя Дмитрия Ивановича с князем Владимиром Андреевичем, 1362 г. // Духовные и договорные

-   78   -

грамоты великих и удельных князей / Подгот. к печати Л.В. Черепнин. М.; Л., 1950. С. 65 (далее - ДДГ).

154 Договорная грамота великого князя Дмитрия Ивановича с великим князем Тверским Михаилом Ярославичем, 1375 г. //Там же. С. 67.

155 Там же.

156 См.: Политике-правовые функции ритуала в следующей главе.

157 Якобсон В.А. Некоторые проблемы исследования государства и права Древнего Востока// Народы Азии и Африки. 1984. № 2. С. 92.

158 Семитко АН. Указ. соч. С. ПО, 112.

159 Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. М., 1986. С. 16-23.

160 Петрухин В.Я. Начало этнокультурной истории Руси X—XI вв. Смоленск, 1995. С. 120-121, 150-153.

161 Куббель Л.Е. Указ. соч. С. 102; Рулан Н. Юридическая антропология: Пер. с фр. / Отв. ред. B.C. Нерсесянца. М., 1999. С. 44, 212.

162 Петрухин В.Я. Указ. соч. С. 152.

163 Свердлов М.Б. Древнерусский акт... С. 67; Каштанов С.М. Русские княжеские акты... С. 95.

164 Рычка В.М. Указ. соч. С. 84.

165 Ондруш К. Указ. соч. С. 176-178.

166 Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М.Д955. Т. 3. С. 279.

167 Черепнин Л.В. Из наблюдений над лексикой древнерусских актов (к вопросу о термине «правда») // Вопросы исторической лексикологии и лексикографии восточно-славянских языков. М., 1974. С. 211—218.

168 Нерсесянц B.C. Право и закон. М., 1983. С. 31.

169 Срезневский И.И. Указ. соч. Т. 2.

170 Розов Н.Н. Синодальный список сочинений Илариона — русского писателя XI в. Slavia; Pracha, 1963.

171 Золотухина Н.М. «Слово о законе и благодати» — первый русский политический трактат киевского писателя XI в. Илариона // Древняя Русь: проблемы права и правовой идеологии. М., 1984. С. 43.

172 Знаков В.В. Правда и ложь в сознании русского народа и современной психологии понимания. М., 1993. С. 13.

173 Цит. по: Степанов Ю.С. Слова «правда» и «цивилизация» в русском языке (к вопросу о методе в семантике языка и культуры) // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. Т. XXXI, вып. 2. М., 1972. С. 173.

174 Там же.

175 Лотман Ю.М. «Договор» и «вручение себя» как архитипические модели культуры // Избранные статьи Ю.М. Лотмана. Таллин, 1992. Т.2. С. 348.

176 Там же.

177 Синюков В.Н. Указ. соч. С. 217.

-   79  -

178 Успенский Б.А., Лотман Ю.М. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры // Успенский Б.А. Избранные труды. М., 1996. Т.1: Семиотика истории. Семиотика культуры. С. 339—340.

179 Берман Г.Дж. Указ. соч. С. 175-178.

180 Там же. С. 177.

181 Лотман Ю.М. «Договор» и «вручение себя»... С. 345—355.

182 Берман Г.Дж. Указ. соч. С. 179.