Глава 4 КОММУНИКАТИВНАЯ  ПОДСИСТЕМА

1. псндпие пзлипдко-правсвсй ксм-^нивсаирм и с^мволиЕма

В основе понятия «коммуникативная подсистема» лежит понятие «коммуникация». Из множества существующих определений этого термина представим несколько наиболее нам близких: «Коммуникация есть передача информации, идей, эмоций, навыков посредством символов — слов, изображений и др.»; «Коммуникация — это механизм, посредством которого реализуется власть и право»1. Одно из определений понятия «власти» определяет ее как коммуникацию и кооперацию в отношениях между людьми2. Коммуникативный подход видит в политике особый способ общения, взаимодействия субъективных интересов, благодаря которому становится возможным существование различных форм социума3. Исходя из этого политика определяется как типичный вид коммуникативной деятельности, осуществляемый также и в знаковой форме4.

Коммуникативная подсистема, так же как и функциональная, выражает процессуальный аспект политике-правовой системы. К тому же коммуникативная подсистема характеризует эффективность функциональной, поскольку в процессах управления основная нагрузка падает именно на обеспечение коммуникативных связей, при которых не просто совершается оборот политической и правовой информации, а осуществляется передача смыслов. В семиотической перспективе процесс возникновения и развития политике-правовой системы Древней Руси может рассматриваться, в частности, и как процесс коммуникации. При таком подходе важно учитывать, что постоянно поступающая новая информация (исходит ли она непосредственно от государственного органа или от любой другой структурной единицы системы) обусловливает ту или иную ответную реакцию со стороны общественного адресата. Другими словами, политическая коммуникация подразумевает не одностороннюю направленность сигналов от элит к массе, а весь диа-

-   117   -

пазон неформальных коммуникационных процессов в обществе, которые оказывают самое различное влияние на политику. При этом важно, как осмысливаются соответствующие события, какое значение им приписывается в политике-правовой системе. Политическая коммуникация включает в себя и вертикальное, и горизонтальное политическое взаимодействие. Это постоянное движение сторон от единства к противоречию и обратно, в котором одинаково важны и конфликт, и консенсус. Как представляется, рассмотрение политике-правовой системы с точки зрения коммуникативного подхода позволит конкретизировать процесс становления норм и институтов, обеспечивающих как ее самосохранение, так и развитие.

Обращение к данной стороне проблемы отнюдь не означает смешивание историко-правовой тематики со сферами других научных дисциплин или растворение ее в гуманитарном контексте истории, социологии, культурологии. Это прежде всего необходимый учет того, что и политика, и право способны воплощаться в разнообразных проявлениях культуры, и их объективный анализ требует привлечения не только вербальных, но и невербальных источников, особенно при фрагментарности и тех, и других в исследуемый период.

Коммуникативный подход к исследованию политики не является нововведением. Еще Т. Гоббс называл политические коммуникации «нервами государственного управления». Эту основополагающую идею в нашем столетии использовал К. Дойч в своем труде «Нервы управления: модели политической коммуникации и контроля» (1963), определяя политическую систему как сеть коммуникаций и информационных потоков. По мнению Дойча, правительство (как субъект государственного управления) мобилизует политическую систему путем регулирования информационных потоков и коммуникативных взаимодействий между системой и средой, а также между отдельными блоками внутри системы5.

Известно, что политико-правовое регулирование осуществляется преимущественно на информационном уровне. Политико-правовая информация передается посредством языковых, знаковых средств. При этом следует учитывать, что коммуникация подразумевает действия, сознательно ориентированные на их смысловое восприятие, а естественный язык является лишь одной из

-   118   -

систем семиосферы, объединяющей в себе различные знаковые системы6. Являясь совокупностью однородных символов, и политика, и право могут выступать языком особого рода, специфическим способом организации информации. В любых доиндустриаль-ных обществах, в том числе в древнерусском, знаковые, символические коммуникации между субъектами политических и правовых отношений имели значительно большую актуальность, чем в новое и новейшее время. М. Блок справедливо считал, что «в Европе IX—XI вв. не было такой службы или технического средства, которые заменяли бы личный контакт»7. В силу неразвитости государственно-административной инфраструктуры, практического отсутствия дорог и слабого распространения письменности символические средства в политике-правовой коммуникации раннес-редневековой Руси выступают не только специфическим, но и основным способом объективации политических и правовых отношений. Значение невербальных сигналов в осуществлении управленческих коммуникаций трудно переоценить. По некоторым сведениям даже сегодня в процессе общения людей от 60 до 80 % организационных коммуникаций осуществляется за счет невербальных средств передачи информации8.

Определение понятия «политико-правовая символика» сопряжено с предварительным выяснением смысла термина «символ». А.Ф. Лосев обращает внимание на тот факт, что в литературе, в той или иной мере касающейся проблем символа, насчитывается около 60 дефиниций последнего9. Одна из них гласит: «Символ — это некоторая знаковая структура, служащая для обозначения идеального содержания, отличная от ее непосредственного предметного бытия, открывающегося органам чувств»10.

Фактически, в качестве символа может выступать любой природный или культурный объект, получивший некое семиотическое осмысление, в том числе и по своей форме, цвету, материалу, способу изготовления и т. д., а также любое событие, действие или слово. В этом плане символ может бьпь охарактеризован как особый код, в котором аккумулируется и посредством которого хранится и передается определенная социальная, в том числе и политико-правовая, информация. Символ — это своего рода «знак знака». Если знак может быть сведен к своему смыслу, то символ может быть только соотнесен с другими символическими комплексами, смысл которых также неоднозначен.

-   119   -

Вопрос о связи между действительностью и ее символическим удвоением является одним из основных в культурологии. Для исследователей, занимающихся выявлением семантики символов и определением их семиотического статуса, представляется очевидным, что «символы — это не таинственные, не наблюдаемые образования, находящиеся вне человеческих голов, а скорее ткань каждодневной коммуникации»11. Уже в Средневековье субъекты политико-правовых отношений различали степень информативности символов, различая образы «подобные» и «неподобные». При этом «мир не воображали символическим, его таким воспринимали»12.

Несмотря на бесспорную важность изучения политической и правовой символики, в отечественной государственно-правовой науке это направление развивается недостаточно активно по сравнению с зарубежной13. Впервые в русской историографии этот круг вопросов был рассмотрен П.Д. Калмыковым. По его мнению, юридические символы и обряды были поэтическим выражением внешней, материальной стороны правовых идей на «младенческой» стадии развития общества. В «юношеском возрасте» человечество переходит к более абстрактным, кратким, «многозначащим» изречениям-формулам, «мерным, часто рифмованным», что отражает в «умственной зрелости народа» смену «чувственной» поэзии поэзией слова. Наконец, в «мужском возрасте» человечества юридическая мысль нашла выражение в юридической прозе — «бесчисленных видах из устного и письменного делопроизводства»14. По понятным причинам исследователя критиковали за идеалистичность этого построенияIS. Однако несомненной заслугой П.Д. Колмыкова является определение задачи специального изучения символических обрядовых действий и словесных формул как предыстории древнейших русских актов.

Наиболее обстоятельно некоторые из вопросов, поднятых П.Д. Калмыковым, были рассмотрены А.Г. Станиславским, который указал значительное число юридических символов и формул, по обычаю используемых для закрепления сделок. Была сделана попытка определить назначение символов, формул и актов, указаны источники для исследования юридического символизма: грамоты, летописи, писцовые книги, этнографический материал16.

Уже в начале нашего столетия Н.П. Павлов-Сильванский посвятил этой теме очерк «Символизм в древнем русском пра-

-   120   -

ве»17. О проводниках-символах как агентах коммуникации между «коллективными единствами» в истории писал в 20-е гг. П.А. Сорокин18. Проблема символизма средневекового сознания тогда же была поставлена П.М. Бицилли19. В дальнейшем это направление исследований долгое время оставалось без внимания.

В настоящее время отечественные ученые затрагивают данную проблематику, но лишь отчасти. Следует назвать имена Н.Н. Вопленко20, АИ. Демидова, Д.А. Мисюрова, С.Г. Прокофьева, В.Н. Синюкова. Указанные авторы рассматривают политический и правовой символизм в приложении к современности.

Представляется, что недостаток внимания к исследуемым вопросам обусловлен преобладанием в отечественной науке узкорационалистических исследовательских концепций, для которых характерна тяга к однозначному восприятию связи «субъект — знак — обозначаемый объект». Признавая условность символов, рационалистическое сознание неизбежно стремится признать их необязательность для системы ценностей той или иной политико-правовой общности. Они объявляются «всего лишь» символами, что и ведет к невниманию к данному аспекту исследования политико-правовой системы.

Между тем политике-правовые символы раннесредневе-кового общества представляют непосредственный научный интерес, поскольку органически связаны с сознанием, которое иначе воспринимало и осваивало мир, нежели сознание человека нового времени. Как отмечается в новейшей литературе, «утрата исторической памяти не снимает проблему метафоричности юридического сознания»21. По совершенно справедливому замечанию В.Н. Синюкова, «кроме "материи" права есть еще и его "дух", "аура", "символы" и "образы", которые не менее императивны и реальны, чем "правоотношения" и "акты применения", и которые либо вообще не существовали для нашего материалистического правоведения, либо выводились им за рамки собственно юридической проблематики»22.

Политике-правовая знаковая система способна регулировать поведение только тогда, когда адресуемая информация воспринята сознанием личности (или коллективным сознанием группы, что наиболее актуально для Средневековья) и трансформировалась в мотив ее деяния. Поэтому информационный аспект нельзя отрывать от психологического.

-   121   -

Ученые констатируют наличие прямой связи между символом и иррациональными формами мышления. Так, психолингвистические исследования отечественного психолога А. Р. Лурии в области исторической психологии выявили слабый уровень теоретического мышления у человека доиндустри-ального общества, а также иную функцию слова в процессе мышления: «Слово, осуществляющее в теоретическом мышлении функции абстракции и кодирования предметов в понятийные системы, здесь служит средством воспроизведения наглядно-действенных ситуаций»23. Современные юристы добавляют к этому, что юридическое сознание отличается высокой степенью консерватизма, что в конечном счете связано с охранительной направленностью деятельности человека в сфере права и государства. Это влечет за собой тот факт, что и сегодня правовые понятия часто представляют собой метафоры. В основе же всякой метафоры, включая и юридическую, лежит сравнение объекта с каким-либо другим предметом, явлением или процессом, которые более известны сравнивающему или считаются им более известными либо понятными. Поэтому правовые понятия-метафоры всегда связаны с уже существующими представлениями человеческого сознания об окружающем мире и играют большую роль в формировании правосознания. Политологи также отмечают, что требования рациональности неизбежно приходят в некоторое противоречие с массовым характером самого политического действия, где решающую роль играют ценностные элементы политической реальности24.

Как верно отмечается в литературе по истории европейского Средневековья, мы имеем здесь дело с особым, отличающимся от современного, типом символизации, и следовательно, с иным типом мышления, нуждавшимся в наглядном, чувственно-осязаемом воплощении абстрактных понятий и способным их заменять самыми разнообразными реалиями. Вместе с тем «"примитивное" ("архаическое", "варварское") сознание ни в коей мере не примитивно, но оно существенно отличается от современного рационалистического сознания иным способом расчленения и организации действительности, способом, вряд ли менее логичным и последовательным, чем наш, и — главное! — вполне соответствовавшим потребностям общества, выработавшего народное право»25.

-   122   -

2. одовогпяем как от=тТ'ф1|35ский стюооб вьраяения гюлигико-правс(всй ко-мунивнцяи: в .Цревжй Руси

Оставляя вопрос о соподчинении различных видов символов, способствующих объективации политике-правовой материи, представляется достаточным охарактеризовать символы-акции и предметно-объектные символы, которые, в свою очередь, включают условно-графическую символику: геральдические и сфрагистические знаки, изображения на монетах и других предметах. Что касается символов-акций, то это не просто действия с применением символов, а действия, сами выступающие как символ26. При этом, если символы-акции имеют определенный устоявшийся сценарий, их можно отождествлять с ритуально-процессуальными. Ритуал как особый способ функционирования традиционного политике-правового режима был рассмотрен в предыдущей главе. Здесь остается подчеркнуть, что ритуал одновременно выступал и способом осуществления политической и правовой коммуникации.

Понять значение символов-акций для формирующегося политического и правового сознания помогает такое явление, как борьба со знаками власти — демонстративное разрушение политике-правовой символики противника. Для современного понятия политико-правовой культуры поведение древнерусских князей, зачастую шокирующее своей жестокостью и нелогичностью, не является ни культурным, ни политическим. Но если принять, что в рамки культурного поля входят не только лучшие ее достижения, но и процесс их становления и развития (включая «теневые» явления внесистемного характера), то любое поведение приобретает статус политического, если оно характеризует отношения по поводу власти, и статус культурного, если имеет символический смысл. Поэтому ошибочно представлять войну с символами только с рационалистических позиций, с которых она справедливо оценивается как абсурдная. Следует заметить, что архаическое, во многом иррациональное мышление слабо различает символ и реальность, которые он обозначает. Более того, в периоды социально-политических кризисов усиливается тенденция к отождествлению символа и власти даже в современных политических культурах27.

-   123   -

Так, выше мы касались политического значения проводимых Владимиром религиозных реформ: языческой и христианской. Легитимационная и интегративная функции первой из этих реформ проявились в том, что символически, через главу пантеона Перуна декларировалась гегемония Полянского племенного союза в новом политическом образовании. Сразу же после принятия крещения следуют довольно характерные символические акции, декларирующие низвержение власти языческих богов и обслуживающие культ жречества (представлявшего, зачастую, политическую оппозицию княжеской власти). Важно отметить, что сама христианизация протекала как демонстративная мена местами старой (языческой) и новой (христианской) символики. Весьма значительным проявлением этого было пространственное перемещение святынь в процессе крещения: идол Перуна был свержен с киевских гор на Подол, то есть на то место, где тогда находилась христианская церковь св. Ильи, а христианская церковь (св. Василия, патрона Владимира) была построена наверху, на месте прежнего языческого капища. Согласно летописи, непосредственно после крещения Руси Владимир обращается с молитвой к Господу: «...помози, Господи, на супротиенаго врага, да, надеяся натяина твою державу, побежю козни его. Исерекъ, повеле рубити церкви и поставляти по местомь: иде же стояху кумиры»2*. Тем самым Владимир как бы переворачивает сложившуюся систему отношений. Меняя плюсы на минусы, он не просто принимает новую систему ценностей, заменяя старое новым, но вписывает старое в новое — с отрицательным знаком29.

Интересно, что отечественная летописная традиция сохранила сведения не только о добродетелях первого христианского правителя. Как отметил А. И. Рогов, если Козьма Пражский и Галл Аноним предпочитали не писать о князьях-язычниках, а сербский король и писатель Стефан Первовенчаный вообще начинал историю своей страны с жизнеописания своего отца — православного христианина Немани, то в ПВЛ, напротив, бережно сохранены сведения о правлении князей языческой поры, дополненные свидетельствами греческих источников и грамотами великокняжеского архива30. Так, под 980 г. летопись сообщает о «неблаговидном» поведении Владимира, который, победив Ярополка, «залеже жену братъню Грекиню»31. Представляется, что сообщая далее о многоженстве Владимира и о несмет-

-   124   -

ном количестве его наложниц, летописец не просто противопоставлял его «нового» ему же некрещеному, сравнивая его с ветхозаветным царем Соломоном, но и донес до нас фольклорные свидетельства о символах потестарной, предгосудар-ственной власти. Так, по многочисленным этнографическим свидетельствам, количество жен, которыми обладает мужчина, является дополнительным маркером его социального и часто политического статуса32. К. Леви-Стросс в терминах концепции «языковой» коммуникации между мужчинами говорит о женщинах как о «ценностях», «знаках»33. То же касается права на преимущественный выбор женщин в составе военной добычи или права овладения женой поверженного противника. В свете этих свидетельств в одном ряду стоят известия летописи о стремлении древлянского князя Мала завладеть Ольгой, женой убитого Игоря; насилие Владимира над женой побежденного им Ярополка; захвате Мстиславом жены поверженного Редеди. То, что летописец счел эти эпизоды символически значимыми, а значит, достоверными, заслуживающими фиксации, является, на наш взгляд, косвенным свидетельством становящегося, ран-неполитического характера государственной власти в Древней Руси в рассматриваемый период. Политике -правовой контекст имели не только акции, направленные на приобретение и разрушение символов власти и права, но также любые другие действия, совершаемые по поводу достижения или удержания власти. Оставляя в стороне рассмотрение летописного эпизода мести княгини Ольги древлянскому князю Малу34, в качестве примера можно привести эпизод с расправой над Васильком Теребовльским35.

Учитывая высокую семиотичность средневековых наказаний, способ, выбранный Давидом Волынским для устранения Василька как политического противника, становится не просто проявлением варварства, а получает глубокое символическое звучание. Как известно, расправа над Васильком произошла сразу после Любечского съезда 1097 г., на котором при провозглашении принципа «кождо да держить отчину свою»36 было закреплено политическое верховенство Изяславичей в лице Свято-полка. Если рассматривать установления съезда как новый этап в политике-правовом развитии древнерусского общества, а именно как окончательный отход от принципов родового ста-

-   125   -

рейшинства и установления «классических» с точки зрения феодальной Европы сюзерено-вассальных отношений, то факт применения именно ослепления как уголовного наказания позволяет думать, что власть Святополка уже осознавалась в политических кругах как государственная в феодальном смысле. Ведь такая санкция, как ослепление незаконного претендента на престол, реально существовала в Византии, была достаточно широко известна в странах Центральной и Северной Европы37 и очевидно, что ее символический смысл был понятен в княжеской среде Древней Руси XI в. Таким образом, в ракурсе семиотического подхода акт ослепления Василька выглядит как применение византийской пенитенциарной нормы «по аналогии», так как местный действующий кодекс — Русская Правда — не содержал не только составов, но даже и понятия государственного преступления.

Овладение символом как способом фиксации права на вещь или объект — важнейший прием в архаическом, в том числе древнерусском, праве. Как писал П.М. Бицилли: «...символическими актами сопровождаются действия, при помощи которых средневековый человек вступает в правоотношения с себе подобными, и символическими знаками отмечено большинство объектов его обихода»38. П.Д. Колмыков привел примеры использования у разных народов куска земли или дерна при решении спорных вопросов о земельных участках и последующего употребления выражения «продать в дерн, оде-рень» как словесной формулы. Исследователь отметил, что «символ земли и дерна есть древний обычай, общий для всей Руси, но он сохранился в писаном праве, в грамотах юридических, только в странах северной России... а в средней России... он был, вероятно, вытеснен из законов, как памятник древнего языческого обыкновения, и заменен подобным символическим обрядом, но уже облагороженным понятиями христианскими: хождением по межам, отводом земли по Пречистой (Богородице) или с иною иконою»39. А.Н. Филиппов, говоря о начальной стадии процесса виндикации, отмечает важное значение обычая наложения руки с произнесением формулы «се — мое». Он также дает семиотически обоснованное объяснение древнерусскому юридическому обычаю, зафиксированному фольклорными текстами, продавать скот непременно вместе с уздою40.

-   126   -

К символам-акциям, на наш взгляд, тяготеют такие архаические термины славянской юридической лексики, которые могли быть связаны с вопросно-ответной процедурой заключения договоров — стипуляцией. Сюда, например, относятся «сущий» в сочетании «сущая правда» и термины «истец», «истое», «се» и т. п.41 Немногочисленные словесные формулы, которые имели для древнерусского судопроизводства определенное юридическое значение, были отмечены исследователями уже в XIX в.: «се — мое», «се дал», «се приказываю», «се порядися» и т. д.42 Сведения же о стипуляции как словесно-формульном оформлении сделки были собраны А.Г. Станиславским43.

Одним из звеньев в цепи явлений, характеризующих становление древнерусской государственности, появляется предметно-объектная символика. Еще Аристотель писал в своей «Политике», что когда одни властвуют, а другие находятся в подчинении, появляется стремление провести различие между теми и другими в их внешнем облике, в их речах и знаках почета. Подобные различия и в современном обществе продолжают маркировать социально-политическую иерархию, но все же особенно актуально такое разделение на ранних этапах развития государства. Здесь оно приобретает наиболее важное символическое значение и выступает агентом структурирующей политизации общества. «В самом деле, — пишет П. Сорокин, — как иначе объяснить все эти атрибуты власти: скипетр, державу, порфиру, гербы, знамена, аксельбанты, петлицы и т. д. и т. п... Почитать и считать священными эти комплексы различных то металлических, то деревянных предметов... было бы каким-то недоразумением. Мало ли есть металлических вещей и корон, мало ли есть жезлов и т. д., однако они не почитаются. Значит... суть дела не в скипетрах и жезлах и т. д., а в том, что последние только "предметные" символы определенных психических переживаний, мыслей и чувств, именуемых государством»44.

На связь процесса объективации политики и права с особенностями психологического восприятия субъекта власти или его символа обращают внимание и современные государствове-ды. «Есть основания утверждать, что через эмоции образ государства становится алгоритмом политического поведения», — пишет Л.С. Мамут45. Но в целом, государственная символика еще не стала предметом пристального научного анализа исто-

-   127   -

риков права. Отчасти это можно объяснить успехами археологии и вспомогательных исторических дисциплин46.

Развитие системы государственного фиска проходило при непосредственном участии геральдической и сфрагистической символики, которая могла включаться в ритуально-процессуальные действия, но также могла являться самостоятельным комплексом знаков, удостоверяющих властные полномочия княжеской администрации. В письменных источниках нет описания знаков, однако и ПВЛ сообщает о «знаменьях» Ольги, и в древнейшем русском законодательном памятнике — Русской Правде — в ряде статей говорится об отличительных княжеских знаках47.

Так, например, монеты конца X — начала XI вв. дают представление о безусловном знаке княжеской власти, так называемом трезубце. Несмотря на обширную литературу, в основном археологическую, нет устоявшейся версии о прототипе «знаков Рюриковичей». В настоящее время многие считают истоком этого знака тамгу. При этом в новейшей литературе отмечается, что скандинавское происхождение правящей элиты не дает само по себе оснований возводить знак Рюриковичей к северо-европейским реалиям. В самой Скандинавии практика использования владельческих знаков возникает не ранее XI в., тогда как на Руси знаки, символизировавшие верховную власть, появляются в конце IX—X вв. Ближайшие аналогии знаку Рюриковичей, причем сначала именно в форме двузубца48 с отростком книзу, исследователи находят в Причерноморском степном регионе, где они известны со времени Боспорского царства как «царские знаки», а традиции использования владельческих тамг и символических знаков верховной власти были архаичны и устойчивы49.

Исследователями установлено, что появление знаков княжеской власти совпадает с появлением института наместничества50. Анализ различных разрядов актовых печатей привел исследователей к выводу о том, что именно эта группа сфрагис-тических памятников материализовала существовавшую в до-монгольской Руси структуру управления51. Следует согласиться с мнением С.В. Белецкого, что отсутствие массового материала, датируемого ранее XII в., свидетельствует о разветвлении сети княжеского аппарата — явление сравнительно позднее и, очевидно, связано с результатами административного переустройства Руси после Любечского съезда 1097 г.52

-   128   -

Не только пломбы и печати конца XI — XII в., но и подвески начала XI в. со знаками Рюриковичей являлись официальными регалиями власти княжеских уполномоченных лиц53. Вышеназванный исследователь выдвигает вполне правдоподобную, на наш взгляд, гипотезу о принадлежности одного из таких верительных знаков началу — середине XI в. Держателем подвески, по мнению исследователя, являлся новгородский посадник Коснятин Добрынич — двоюродный дядя Ярослава и Мстислава Владимировичей. Дуумвират братьев был символически выражен в том, что на одной стороне подвески изображен лично-родовой знак Ярослава, а на другой — Мстислава54.

Все же памятники домонгольской сфрагистики имели хождение с 70-х годов X века не только в Новгороде, как считал В.Л. Янин55, но и по всей Руси56. Само изображение лично-родового знака указывает на суверенный характер княжеской власти в лице княжеской администрации, выступавшей от имени владельца знака и представлявшей его интересы. Держатель знака не просто действовал в рамках предоставленных ему полномочий, но располагал всей полнотой власти, заменяя князя при совершении юридических действий, однако при этом не являлся самостоятельным юридическим лицом, что отразилось в «анонимном» характере регалии и косвенно подтверждается результатами сравнительного анализа процедур заключения международных договоров, проведенного исследователями.

Таким образом, с усложнением государственно-административной инфраструктуры посредством политике-правовых символов постепенно осуществлялась функциональная специализация власти. Ее суверенный компонент оставался в руках правителя, тогда как управленческий переносился на управленческий аппарат. Значение символа в раннем русском государстве трудно переоценить, ведь даже письменный документ вначале рассматривался как символ власти (на всех изображениях держатель свитка — всегда наделенное властью лицо), а не только как носитель информации. Поскольку свойством архаического сознания власть и символ отождествлялись, наличие символов власти у членов княжеской администрации было непременным условием признания их властных полномочий. Ведь передавая их наместникам, князь одновременно передавал им как бы часть своей харизмы, заключенной в символе власти. В

-   129   -

свою очередь, управленческое звено, принимая от правителя знаки его достоинства, приобретало этим не только утверждение в должности, но и приносило своеобразную клятву верности. Конклюдентность подобных «клятв» косвенно подтверждается существовавшим в древнерусском обществе обычаем поступления на княжескую службу в ключничество «без ряду»57, где принятие ключа от господина символизирует принятие бессрочной зависимости. Легко предположить публичность подобных церемоний (пиры, дружинные сходы, вече).

Стремление архаического сознания отождествлять символ власти и саму власть как сущность сыграло, на наш взгляд, непоследнюю роль в процессе деперсонализации власти в целом. Как уже было показано выше, в Древней Руси княжеская власть долгое время считалась принадлежностью всего рода Рюриковичей. Монархические тенденции не сразу пробили себе дорогу. Через такой предметный символ власти, как княжеский престол, можно проследить, как, собственно, происходило отделение понятия «власти» от конкретной личности, формировалось абстрактное представление о высшей государственной должности.

Формула, столь типичная для самого раннего текста ПВЛ, «сел», «посадил» (на княжение) — «сел Рюрик в Новгороде» — уже предполагает некоторое овеществленное сидение, которое очень скоро проявляется в летописи как «стол» (в ПВЛ упоминается 22 раза), символ верховной власти, престол: «...пойди сяди Кыееъ на столь отни...», — обращается дружина к Борису Владимировичу58; «Ярославь же cede Киеве на столь отъни и дедни»59; «Пойди княже на столь отенъ и дьденъ», — призывали киевляне Владимира Мономаха60; «...съде на дьдни и на отни столь, тогды же сьдь, раздоя волости дьтем своим», — сообщает летопись о Юрии Долгоруком61. Как видно из приведенных примеров, понятия «стол» и «княжение» идентифицируются, то есть отождествляются власть и символ. Первые русские монеты декларируют власть князя формулой «Владимир на столе, а се его серебро». Они же, как и миниатюры рукописей XIV—XV вв., демонстрируют и форму этого стола, хотя многие исследователи считают, что подобные изображения являются символичекими62.

Причем немаловажно, что стол как материальный объект символизировал no-началу только киевское (стол-ичное!) княжение. Поскольку сама земля принадлежала не князю, а столу,

-   130   -

перемещения князей происходили всякий раз, когда на киевский стол всходил новый претендент63. Таким образом, именно факт обладания троном-столом делал любое лицо княжеского достоинства легитимным правителем в глазах подданных. Даже с началом периода феодальной раздробленности значение киевского княжения как консолидирующего фактора продолжало сознаваться Рюриковичами. Это происходило вплоть до последней трети XII в., когда киевское княжение стало утрачивать значение «золотого стола», и летопись донесла до нас пословицу: «Не идешь место к голове, но голова к месту». Эта паремия приобретает истинно политическое звучание в устах энергичного и способного внука Владимира Мономаха Изяслава Мстис-лавича, поскольку регистрирует формирование абстрактного понятия высшей государственной должности, не совпадающей ни с личностью, ни с символом власти. Уже через два десятилетия Боголюбский вносит свой вклад в этот процесс. «Андрей впервые отделил старейшинство от места», — писал о нем В.О. Ключевский64. Между тем именно на правление этого князя, на протяжении всей своей деятельности пытавшегося перенести «великое княжение» из Киева во Владимир, приходится копирование столичных атрибутов: Золотые ворота во Владимире, учреждения параллельной митрополии и т. п.65

Представляется уместным привести этнографический пример пословицы, отражающей политическое значение стола как материального объекта, воплощающего власть. Паремия ашан-тийцев (юго-западные районы Ганы), находящихся на ранне-государственной стадии развития, гласит: «Вожди приходят и уходят, а джуа остаются». Слово «джуа» означает «трон» и в традиционном мировоззрении ашантийцев считается синонимом власти, а вожди рассматриваются как обладатели тронов66. Обряд усаживания был широко известен и в европейских раннес-редневековых королевствах67. В Древней Руси, очевидно, он являлся византийским заимствованием, поскольку, помимо теремного стола (иллюстрации Радзивиловской летописи), в Киеве были установлены столы в Богородичной церкви и Софийском соборе, где, по мнению исследователей, и проводился ритуал «посажения на стол». Как показывает А. Поппэ, обряд «настолования» князя как символ его вступления в свои полномочия в конце XI в. имел уже прочную традицию в княжеском

-   131   -

дворцовом обиходе (например, «настолование» Святополка имело место в воскресенье 24 апреля 1093 г.), причем он становился религиозным церковным ритуалом: восхождение на княжеский трон происходило в соборе в окружении клира68.

В письменных источниках этого времени нет никаких упоминаний о таких атрибутах, как венец, скипетр. Но спорадическое использование императорских атрибутов, например, державы, представляется возможным. Понятие «держать» в смысле «владеть» 28 раз встречается в ПВЛ, часто и в других летописных и литературных памятниках. Первичный смысл этого понятия — «небесная сила, которая держит весь мир»69. «Слово "держава" связано с глаголом "держать". Даже для нас, а тем более для наших предков было ясно фундаментальное значение этого слова как скрепы, соединения, обеспечивающего целостность», — отмечает современный исследователь политической лексики со ссылкой на В.И. Даля70. В слое XI в. в Новгороде найдена деревянная мелкая пластика, выполненная на очень высоком уровне: рука, сжимающая шар. Так что использование символа державы как регалии власти подтверждается и новейшими археологическими открытиями71.

Представляется, что весьма значительными предметно-объектными политике-правовыми символами в Древней Руси являлись архитектурные сооружения. Основанием для выделения их в отдельный вид служит не только хронологическое, но и семиотическое совпадение начала государственного строительства и строительства в прямом смысле этого слова. (На связь процессов урбанизации и государствообразования нами уже обращалось внимание в III главе.) Мысль о том, что архитектура является одной из форм массовой коммуникации, распространена достаточно широко72. Как полагают специалисты, появление вертикалей на фоне горизонтального ландшафта раннего Средневековья регистрировалось сознанием как знак политического отличия, демонстрации силы власти73. Важно отметить, что архитектурные символы изначально имели политико-идеологические наполнение. Особенно это касается церковных сооружений. «То, что каменное строительство в Киеве изначально велось в подражание Константинополю, — пишет И.Н. Данилевский, — ни у кого не вызывало и не вызывает сомнения. Мало кто не догадывался и о том, что сама городс-

-   132   -

кая структура Константинополя отстраивалась во образ Иерусалима, чем подчеркивалась преемственность новой христианской столицы в деле спасения человечества... По этой логике, организация городского пространства Киева во образ Константинополя также могла восприниматься современниками как претензия на право стать новым центром мира»74. Основанием для такого предположения послужил анализ городской структуры Киева, какой она начала складываться при Ярославе Мудром. В годы его правления в Киеве (1018—1054 гг.), видимо, в связи с интенсивной христианизацией русских земель стало формироваться некое представление о богоизбранности Руси. В столице Древнерусского государства появились аналогичные константинопольским Золотые ворота, храм св. Софии, 13 куполов которого могли ассоциировться и с 12 апостолами вокруг Христа, и с единством всех христианских земель Руси под главенством Киева75. Появились также монастыри св. Георгия и св. Ирины, была создана первая летопись, которая должна была рассказать, «како избъра Бог страну нашю на последънее время».

Но церковная архитектура — это не только религиозная, но также и политическая, и правовая философия в камне. Как отмечает современный историк и теоретик права, «особого внимания заслуживают религиозные формы источников права... [поскольку] основополагающей идеей отечественной ветви христианства выступает идея храма как вместилища духовного начала, объединяющая всех живущих на земле людей в стремлении к высшему нравственному идеалу»76.

Яркий пример выражения политических идей языком архитектуры находим в искуствоведческой литературе. По мнению специалиста, архитектурное своеобразие Спасо-Преображенского собора в Чернигове было изначально рассчитано на соединение княжеской и митрополичьей функций храма, что было продиктовано «дуумвирным самосознанием» Мстислава Владимировича77. Этот же исследователь обращает внимание на то, что политико-идеологическая функция архитектуры хорошо осознавалась некоторыми историками церкви. А. Голубцов, например, считал, что в возведении соборных храмов видели тогда одно из средств к «объединению княжеских владений, к возвышению одних княжеств над другими и усилению их»78.

-   133   -

Как видно на примере символической мены местами храмов и капищ, сам факт возведения церквей осмыслялся, по-видимому, как часть административной реформы: коренное изменение представлений о власти, рождение собственно государственной ее сущности происходило в тесной связи с усвоением новой картины мира, в том числе и через архитектурные символы.

Храм как политический символ выполнял не только информационно-коммуникативную функцию, но также интегративную. Как было показано выше, осознание конфессионального единства — ключевой признак политической общности в Средневековье. Следует добавить, что городская архитектура также способна символически выражать политические особенности конкретной цивилизации. Город в Древней Руси идеологизирован и политизирован. Поскольку теремные жилые и административные сооружения князя и знати не выносились за пределы города, можно говорить, что древнерусский город был не частно-гражданской альтернативой государственной власти, как в западных культурах, а воплощением этой власти. Здесь не только в религиозном, но и в политическом контексте просматривается олицетворение соборного единства над приватными интересами.

Подводя итоги, можно констатировать, что в изучаемый период ритуально-процессуальные, предметно-объектные символы и символы-акции выполняли важнейшие функции в становящейся политико-правовой системе Древней Руси. Поскольку все охарактеризованные виды символов являются ценностными признаками политической власти и права, они дают дополнительную информацию о политике-правовой системе Древней Руси, полнее раскрывая ее особенности и выступая маркером уровня ее развития. Для извлечения этой информации и требуется расшифровка значения того или иного символа путем соотнесения контекстов всего комплекса источников.

Примечания

1 Политология / Под ред. М.Н. Марченко. М., 1999. С. 361.

2 Философия власти / Под ред. А.С. Панарина. М., 1993. С. 40.

3 Стризое А.Л. Политика и общество: социально-философе кие аспекты взаимодействия. Волгоград, 1999. С. 99—100.

4 Демидов А.И. Понимание в политике // Полис. 1999. № 3. С. 131.

-   134   -

5 См.: Дегтярев А.А. Основы политической теории. М., 1998. С. 125.

6 Лотман Ю.М. О семиосфере // Избранные статьи Ю.М. Лотмана. Таллин, 1992. Т. 1.С. 11-14.

7 Блок М. Апология истории или ремесло историка. М., 1973. С. 118.

8 Зуб AT. Невербальные коммуникации в управленческой деятельности: эволюционно-биологический аспект // ВМГУ. Сер. 18, Социология и политология. 2000. № 2. С. 112.

9 Лосев АФ. Проблема становления символа и реалистическое искусство. М., 1976. С. 11.

10 Пигалев АИ. Культурология. Волгоград, 1999. С. 349.

11 Лурье С.В. Историческая этнология. М., 1997. С. 96.

12 Бицилли П.М. Элементы средневековой культуры. М., 1995. С. 87.

13 См., напр.: Kertzer D.I. Ritual, Politiks and Power. L., 1988; Kevelson R. The law as a System of Signs. N.Y.; L., 1988; Ruch P. Semiotics in the Trial of Jurisprudence // Mod. law rew. Vol. 53. № 1. L., 1990. P. 121-129.

14 Колмыков П.Д. О символизме права вообще и русского в особенности. СПб., 1839. С. 12-19.

15 Свердлов М.Б. Древнерусский акт X— XW вв. // ВИД. Л., 1976. Т. VIII. С. 51.

16 Станиславский АГ. Об актах укрепления прав на имущества. Казань, 1842. С. 108-129.

17 Павлов-Сильванский Н.П. Феодализм в России: Прил. 1: Символизм в древнем русском праве. М., 1988. С. 482—506.

18 Почепцов Г. История русской семиотики. М., 1998. С. 32—36.

19 Бицилли П.М. Указ. соч.

20 См.: Вопленко Н.Н. Правовая символика// Правоведение. 1995. №4-5. С. 71-73.

21 Рубанов АА Понятие источника права как проявление метафоричности юридического сознания // Судебная практика как источник права. М., 1998. С. 47.

22 Синюков В.Н. Российская правовая система. Саратов, 1994. С. 54.

23 Лурия АР. Об историческом развитии познавательных процессов. М., 1974. С. 105.

24 Демидов АИ. Указ. соч. С. 135.

25 Гуревич АЯ. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970. С. 95.

26 Поцелуев С.П. Символическая политика: констелляция понятий для подхода к проблеме // Полис. 1999. № 5. С. 62.

27 Бочаров В.В. Власть и символ // Символы и атрибуты власти. СПб., 1996. С. 17-18.

28ПВЛ.Т. 1.С.81.

29 Успенский Б.А, Лотман Ю.М. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры // Успенский Б.А Избранные труды. М., 1996. Т.1: Семиотика истории, семиотика культуры. С. 343.

-   135   -

30 Рогов А.И. Первые славянские князья в памятниках древней письменности и искусства // История, культура, этнография и фольклор славянских народов. М., 1988. С. 146—147.

31ПСРЛ.Т. 1.Стб.78.

32 Куббель Л.Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М. 1988. С. 155; Белков П.Л. Социальная стратификация и средства управления в доклассовом и предклассовом обществе // Ранние формы социальной стратификации. М., 1993. С. 79.

33 Леви-Стросс К. Структурная антропология. М., 1983. С. 61—62.

34 По данному вопросу имеется обширная литература, свое толкование эпизода предлагало не одно поколение историков (из последних работ см.: Петрухин В.Я. Начало этнокультурной истории Руси X—XI вв. Смоленск, 1995; Фроянов И.Я. Древняя Русь. СПб., 1995.

35 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 260.

36 Там же. Стб. 257.

37 Пресняков АЕ. Княжое право в Древней Руси. Лекции по русской истории. Киевская Русь. М., 1993. С. 201; Вернадский Г.В. Киевская Русь. М., 1996. С. 101; Медведев И.П. Некоторые правовые аспекты византийской государственности // Политические структуры эпохи феодализма в Западной Европе VI—XVII вв. Л., 1990. С. 33; Сванидзе АА. Смерть, убийство и цареубийство в контексте общественных конфликтов и сознания раннеклассового общества Северной Европы // Средние века. М., 1994. Вып. 57. С. 31.

38 Бицилли П.М. Указ. соч. С. 15.

39 Колмыков П.Д. Указ соч. С. 75-91.

40 Филиппов АН. Учебникъ исторш русскаго права. Юрьевъ, 1914. Ч. I. С. 28-29.

41 Иванов В.В., Топоров В.В. О языке древнего славянского права (к анализу нескольких ключевых терминов) // Славянское и балканское языкознание. М., 1978. С. 228—229.

42 Беляев П.И. Очерки права и процесса в эпоху Русской Правды: Сборник правоведения и общественных знаний. СПб., 1895. Т. 5. С. 4—6.

43 Станиславский АГ. Указ. соч. С. 83—84.

44 Сорокин П. Человек, цивилизация, общество. М., 1992. С. 45; Аристотель. Политика//Соч.: В 4т. М., 1984. Т. 4.

45 Мамут Л.С. Образ государства как алгоритм политического поведения // ОНС. 1998. № 6. С. 89.

46 См., напр.: Арциховский АВ. Древнерусские миниатюры как исторический источник. М., 1944; Янин В.Л. Актовые печати X—XV вв. М., 1970. Т.1; Рыбаков Б.А. Киевская Русь и руссские княжества XII— XIII вв. М., 1982.

47 Краткая Правда // Российское законодательство X — начала XX в. М., 1984. Т. 1. С. 48, ст. 34; Пространная редакция Русской Правды // Там же. С. 69-70, ст. 71-73, 80.

-  136  -

48 В параграфе «Нормативные основы политической системы» уже рассматривались ментальные основания бинарных и тернарных архаических символов и их связь с идеей власти.

49 Мельникова Е.А. «Знаки Рюриковичей» на восточных монетах // ВЕДС: Политическая структура Древнерусского государства. М., 1996. С. 50.

50 Янин В.Л. Указ, соч.; Молчанов А.А. Подвески со знаками Рюриковичей и происхождение древнерусской буллы // ВИД. Л., 1976. Вып. VII; Он же. Об атрибуции лично-родовых знаков князей Рюриковичей Х-ХШ вв. // Там же. Л., 1984. Вып. XVI.

51 Белецкий С.В. Данные сфрагистики о княжеском аппарате до-монгольской Руси // Образование Древнерусского государства: Спорные проблемы: Чтения, посвященные памяти В.Т. Пагпуто. М. 1992. С. 7.

52 Там же. С. 8.

53 Белецкий С.В.К вопросу о принадлежности Новгородской подвески № 22-2-1181 // ВЕДС. М., 1996. С. 4.

54 Там же. С. 4-5.

55 Янин В.Л. Указ. соч. С. 40.

56 Белецкий С.В, Данные сфрагистики... С. 6—8.

57 Пространная редакция Русской Правды... С. 72, ст. ПО. 58ПСРЛ.Т. 1.Стб. 132.

59 Памятники литературы Древней Руси XI—Х1П вв. М., 1978. С. 156.

60 ПСРЛ. Т. 2. Стб. 275.

61 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 345.

62 Franklin S., Shepard J. The emergense of Rus (750-1200). L., 1996. P. 167-168.

63 Толочко А.П. Структура княжеской власти в Южной России в середине IX — середине XIII в.: Дис. канд. ист. наук. Киев, 1989. С. 61.

64 Ключевский В.О. Курс русской истории: Соч. в 9 т. М., 1987. Т. 1. С. 393.

65 Лимонов Ю.А. Владимире-Суздальская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1987. С. 48—79.

66 Попов В.А. Символы и атрибуты власти в традициолнной политической культуре ашантийцев // Символы и атрибуты власти: генезис, семантика, функции. СПб., 1996. С. 223.

67 Берман Г.Дж. Западная традиция права: эпоха формирования. М., 1998. С. 70.

68 Рорре A. The entronement of the prince in Kievan Rus // The 17th international Buzantine congress: Abstr. of shot papers. N.Y., 1986. P. 272—274.

69 Колесов В.В. Мир человека в слове Древней Руси. М., 1986. С. 278.

70 Ильин М.В. Слова и смыслы: Деспотия. Империя. Держава // Полис. 1994. № 2. С. 128.

-   137   -

71 Янин В.Л. Феноменальные находки Новгородской археологической экспедиции в полевом сезоне 1993 г. // Вопросы истории. 1994. № 4. С. 171.

72ЭкоУ. Отсутствующая структура: введение в семиологию. М., 1998.

73 Гутнов А., Глазачев В. Мир архитектуры. М., 1990. С. 260.

74 Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (ГХ-ХП вв.). М., 1998. С. 356.

75 Вагнер Г.К. Искусство мыслить в камне. М., 1990. С. 38.

76 Синюков В.Н. Указ. соч. С. 215.

77 Вагнер Г.К. Указ. соч. С. 49.

78 Там же. С. 59.