Глава 1 ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ КРИМИНОЛОГИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ

1.1. Две парадигмы криминологической теории

(к истории вопроса)

В соответствии с традицией предметом истории какой-либо науки выступает главным образом некая цепь взаимосвязанных событий, каждое из которых рассматривается в качестве определенного этапа развития исследуемой области знания. Историки науки не щадят усилий в поисках все новой биографической и библиографической информации. Делом чести является для них упоминание о каждом человеке, внесшем хоть сколько-нибудь заметный вклад в науку, о каждом сочинении, в котором этот вклад материализовался.

В таком плане история криминологии вообще и история отечественной криминологии в частности исследована совсем недурно. Ныне каждому успевающему студенту юридического вуза известно, кто впервые обнаружил статистическую устойчивость основных показателей преступности, где возникла антропологическая школа изучения личности преступника, когда советская криминология впала в состояние летаргического оцепенения и сколько лет ей понадобилось, чтобы из этого состояния выйти.

Нимало не отрицая ценность исторических сведений подобного рода, заметим, что подход, обеспечивающий их получение, отнюдь не является единственно возможным. Наряду с ним мыслим (и, на наш взгляд, необходим) другой, более специфический подход к истории науки. Суть этого подхода (его иногда называют доксогра-фическим) состоит в том, чтобы интерпретировать предмет истории науки не столько в качестве цепи сменяющих друг друга дат, имен и заглавий, сколько в качестве сложного переплетения нарождающихся, созревающих и отмирающих идей.

Среди множества идей, образующих содержание науки, особое место принадлежит парадигмам, т. е. «при-

знанным всеми научным достижениям, которые в течение определенного времени дают модель постановки проблем и их решений научному сообществу»1. Понятие парадигмы может иметь различные смыслы; при его употреблении имеются в виду и недоказуемые, но выглядящие самоочевидными представления о наиболее общих закономерностях природы и общества, и господствующая в данный момент научная теория, и правила научной практики и т. п. Тем не менее это понятие выглядит полезным орудием исследования процесса развития науки, выявления тех поворотных пунктов этого процесса, которые с легкой руки Т. Куна принято ныне называть научными революциями.

В естественных науках революция, обусловленная появлением новой парадигмы, влечет за собой признание ранее существовавшей парадигмы ложной и соответственно ее отрицание либо признание старой парадигмы слишком ограниченной и ее включение в новую на правах частного случая последней. Так, гелиоцентрическая парадигма Коперника перечеркнула геоцентрическую парадигму Птолемея, а парадигма релятивистской механики Эйнштейна превратила в частный случай теории относительности классическую механику Ньютона.

В криминологии, как и в большинстве других наук о поведении, дело обстоит по-другому. Здесь появление новых парадигм сплошь и рядом никак не сказывается на старых; последние продолжают преспокойно существовать, а число их сторонников подчас не только не сокращается, но, наоборот, возрастает. Исследователь, взращенный на определенной парадигме, начинает воспринимать ее как нечто само собой разумеющееся, не нуждающееся в силу своей очевидности ни в каком обосновании и не подлежащее критике. Контакты с адептами других парадигм вызывают у такого исследователя искреннее недоумение. Ему непонятно, как могут некоторые его коллеги — люди весьма просвещенные — пребывать во тьме заблуждений и не видеть истинности исповедуемой им парадигмы.

Исторический анализ дает возможность убедиться, что самоочевидных парадигм нет и быть не может. Каждая из них должна подвергаться ревизии по мере разработки новых методов познания и накопления новых фактов.

Кун Т. Структура научных революций. М., 1975. С. 11.

Такой подход позволяет исследователю усвоить, что наряду с той парадигмой, которая в данный момент представляется ему единственно возможной, наверняка существует альтернативная парадигма. При непредвзятом рассмотрении может выясниться, что альтернативная парадигма представляет собой более эффективное средство понимания действительности, нежели парадигма, успевшая стать привычной.

Обращение к прошлому криминологической теории под этим углом зрения позволяет обнаружить существование двух основных парадигм. На базе каждой из них сложилось весьма влиятельное течение криминологической мысли. Первое такое направление можно обозначить как нормативистскую криминологию, второе — как социологическую криминологию или, выражаясь несколько аккуратнее, как социологию преступности.

Корни нормативистской парадигмы уходят в седую старину. Как определенная система идей она появилась гораздо раньше, чем термин «криминология». Предпосылки формирования этой парадигмы были заложены в начале XVII века учением Гуго Греция о существовании обусловленного самой природой человека естественного права. Столетие спустя — в первой половине XVIII века — нормативистская парадигма заявила о себе во весь голос.

В своем знаменитом сочинении «О духе законов» (1748 г.) Монтескье четко сформулировал следующий тезис: «Законы в самом широком значении этого слова суть необходимые отношения, вытекающие из природы вещей; в этом смысле все, что существует, имеет свои законы: они есть и у божества, и у мира материального, и у существ сверхчеловеческого разума, и у животных, и у человека»1. Таким образом, для Монтескье законы божественные, законы природные и законы социальные суть феномены одного и того же порядка; все они объективны, неизменны и непреложны.

Бросается, однако, в глаза, что в отличие от законов природы человеческие законы могут быть нарушены, и эта возможность довольно часто превращается в действительность. Более того, если бы запрещаемое существующими в обществе законами поведение было бы не-

1 Монтескье Ш.-Л. О духе законов // Избранные произведения. М., 1955. С. 163.

возможным, отпала бы, очевидно, необходимость в самих законах. Известно, например, что, когда была осознана невозможность колдовства, исчезли направленные против колдовства законы.

Монтескье пытается преодолеть отмеченное противоречие с помощью следующего рассуждения: «...мир разумных существ далеко еще не управляется с таким совершенством, как мир физический, так как, хотя у него и есть законы, по своей природе неизменные, он не следует им с таким постоянством, с которым физический мир следует своим законам. Причина этого в том, что отдельные разумные существа по своей природе ограничены и потому способны заблуждаться и что, с другой стороны, им свойственно по самой их природе действовать по собственным побуждениям. Поэтому они не соблюдают неизменно своих первоначальных законов, и даже тем законам, которые они создают сами для себя, они подчиняются далеко не всегда»1.

В этом рассуждении наибольший интерес для криминолога представляют два момента. Во-первых, здесь определенно указывается на существование наряду с первоначальными, т. е., надо думать, не зависящими от воли людей, законами также законов, создаваемых по воле людей. Иначе говоря, Монтескье вслед за Гуго Грецией исходит из параллельного существования естественного (вытекающего из самой природы вещей) и человеческого права или, пользуясь гегелевской терминологией, философского и позитивного права.

Во-вторых, свойственная человеческой природе ограниченность и порождаемые последней заблуждения толкают отдельных людей на нарушения требований права, причем не только позитивного, но и естественного (философского). Если бы не эти прискорбные заблуждения, усугубляемые природным свойством человека руководствоваться не столько правом, сколько собственными побуждениями, законы, регулирующие жизнь в обществе, соблюдались бы, по-видимому, с той же неуклонностью, что и законы, регулирующие физические, химические или биологические процессы.

Отправляясь от концепции Монтескье и развивая ее в духе своего времени, нормативистская криминология кладет в основу теоретических построений постулат об

Там же. С. 164.

определяющей роли естественного (философского) уголовного права. Идеалистически мыслящие криминологи нормативистской ориентации подобно самому Монтескье полагают, что естественное уголовное право порождено природой человека или — в теологическом варианте — высшей по отношению к людям силой. Материалистически мыслящие криминологи-нормативисты выводят естественное уголовное право из объективных потребностей общества в поддержании определенной упорядоченности отношений со своими членами и между своими членами. Самого термина «естественное уголовное право» такие криминологи, впрочем, стараются обычно избегать.

Позитивное уголовное право интерпретируется нормативистской криминологией как отражение естественного права в уголовном законодательстве данного государства. Это отражение представляет собой более или менее адекватную проекцию. Законодатель по большей части верно схватывает требования естественного уголовного права, но подчас допускает ошибки и отклоняется от этих требований так далеко, что между естественным и позитивным уголовным правом возникают серьезные противоречия. В первом случае криминализируются все те и только те деяния, которые, будучи сами по себе злом, «на самом деле» являются преступлениями (mala in se). Во втором случае криминализируются деяния, которые, не будучи на самом деле преступлениями, считаются таковыми лишь в силу особенностей позитивного права (mala prohibita), либо не криминализируются деяния, являющиеся «на самом деле» преступлениями.

Мысли Монтескье о свойственных людям заблуждениях и проистекающих из этих заблуждений нежелательных (с точки зрения общественного блага) собственных побуждениях как непосредственной причине преступного поведения сыграли огромную роль в формировании учения о личности преступника. Это учение занимает в нормативистской криминологии центральное место, так как оборотной стороной идеи естественного права является идея противоестественности его нарушений. Раз уголовный закон представляет собой, по крайней мере в главном, необходимое отношение, вытекающее из самой природы вещей, значит, его соблюдение обязательно отвечает жизненно важным интересам каждого человека. Поскольку находятся люди, которые, на-

рушая уголовный закон, поступают тем самым в ущерб собственным жизненно важным интересам, логично предположить, что эти люди в каком-то отношении существенно отличны от всех прочих, «нормальных» граждан и именно эта «ненормальность» приводит их к преступлению.

Учение о личности преступника как ни один другой раздел криминологии выступало и продолжает выступать ареной непримиримой борьбы идей, разделившей большинство криминологов на два лагеря. Члены одного лагеря исходят из того, что личность преступника представляет собой (целиком или преимущественно) феномен биологической природы. Члены другого лагеря, сопоставляя факторы, формирующие личность преступника, отдают решительное предпочтение обстоятельствам социальной природы, отвергая или сводя к минимуму роль биологических факторов. Первые обвиняют своих оппонентов в вульгарном социологизме, игнорирующем принципиально избирательную природу человеческого поведения и превращающем его в простую функцию внешних обстоятельств. Не остаются в долгу и вторые. Они обвиняют «биологистов» в методологически недозволенном приеме — редукционизме, т. е. попытках свести преступное поведение, представляющее собой явление сугубо социальной природы, к более простым биологическим явлениям.

В пылу полемики остается практически незамеченной принципиальная общность позиций противоборствующих сторон. Обе они исходят из того, что поведение, соответствующее требованиям уголовного закона,— это норма, а поведение, нарушающее уголовный закон,— это патология, обусловленная какими-то отличиями личности преступника от личности законопослушного гражданина. Спор ведется лишь о природе таких отличий — биологической, по мнению одних, и социальной, по мнению других. Получается, следовательно, что все участники дискуссии в равной мере придерживаются нормативистскои ориентации.

Социологическая парадигма гораздо моложе парадигмы нормативистскои. Зарождение социологии преступности тесно связано с возникновением позитивизма как влиятельной философской школы и широким проникновением позитивистской методологии в изучение целого спектра протекающих в обществе процессов. Осо-

бенно сильное влияние на формирование социологии вообще и социологии преступности в частности оказали сформулированные Огюстом Контом принципы научного познания.

Согласно этим принципам, наука должна раз и навсегда отказаться от решения таких вопросов, которые нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть, опираясь на наблюдаемые факты, равно как и от выявления причин, заменяя последнее поиском законов, т. е. устойчивых связей между наблюдаемыми явлениями. Нетрудно заметить, что соблюдение этих принципов требует отказа от идеи естественного права, так как последнее представляет собой нечто заведомо ненаблюдаемое. Равным образом за бортом остаются «заблуждения и побуждения» людей, выступающие в нормативистской криминологии непосредственными причинами совершения преступлений, во-первых, потому, что заблуждения и побуждения тоже относятся к числу ненаблюдаемых феноменов, во-вторых, потому, что позитивистская социология старается вообще обойтись без понятия причины.

По Конту, главным методом социологии должно быть наблюдение. Отсюда следует, что с позитивистских позиций социология преступности выступает как наука чисто индуктивной природы. В качестве таковой она способна познавать закономерности изучаемых ею явлений исключительно через накопление и обобщение единичных фактов. Под этим углом зрения социология преступности также принципиально отлична от нормативистской криминологии, поскольку последняя представляет собой, как это видно из предыдущего изложения, науку дедуктивную, для которой единичные факты суть частные проявления заранее известного общего закона.

Ведущую роль в становлении социологии преступности сыграли труды наиболее влиятельного представителя позитивистской социологии Эмиля Дюркгейма. О значении, которое Дюркгейм придавал исследованию преступности, свидетельствует тот факт, что в выходившем под его редакцией «Социологическом ежегоднике» имелись две постоянные рубрики криминологической направленности — «Социология нравственности и права» и «Социология преступности и моральная статистика». Для исследователей, мыслящих в духе дюркгеймовского социологизма, криминология — всего лишь один из разделов специализированных социологических исследова-

ний явлений и процессов социальной дезорганизации 1.

Центральное место в понятийном аппарате социологии преступности принадлежит понятию отклоняющегося поведения. Предполагается, что это понятие не несет в себе никакой аксиологической нагрузки, не имеет ничего общего с оценкой одних видов поведения в качестве «хороших» и других видов поведения в качестве «плохих». Для сторонника социологической парадигмы понятие отклоняющегося поведения — это орудие и результат гносеологической деятельности в ее кристально чистом виде. Отсюда вытекает, что отнесение некоторых категорий поведенческих актов к разряду отклоняющихся может и должно осуществляться строго объективно, т. е. так, как того требуют методологические принципы позитивизма.

Преступлениями «на самом деле» являются только крайние формы отклоняющегося поведения, а криминализация поступков, не являющихся таковыми, может иметь место лишь вследствие ошибки законодателя. Точно так же по недосмотру законодателя могут оставаться некриминализированными те или иные формы отклоняющегося поведения. Не подлежит, таким образом, сомнению, что в социологии преступности понятие отклоняющегося поведения призвано преодолеть неизбежную в нормативистской криминологии ограниченность, выражающуюся в чрезмерной (с точки зрения сторонников социологической парадигмы) приверженности нормати-вистов к уголовно-правовому определению преступления.

Наиболее радикальные представители социологии преступности призывают даже к полному отказу от использования уголовно-правового понятия преступления и замене его соответствующим научным понятием. Так, по мнению Торстена Селлина, один лишь факт нарушения уголовного закона представляет собой искусственный показатель преступности поведения, а категории, выработанные законом, не отвечают требованиям науки, потому что они имеют «случайный характер» и «не возникают органически»2. Хотя реализация этой идеи натолкнулась на непреодолимые трудности (все предложенные в литературе «научные» определения преступле-

1 Щепаньский Я. Элементарные понятия социологии. М...

1969. С. 9.

2 Приводится по: Таппен П. У. Кто такой преступник? // Социо

логия преступности. М., 1968. С. 61.

ния оказались в силу своей неясности и громоздкости непригодными для осмысленного применения), сам факт ее появления весьма симптоматичен: социология преступности всерьез помышляет о том, чтобы решать свои проблемы совершенно независимо от теории и практики уголовного права.

Но даже не порывая окончательно с уголовно-правовыми понятиями, социология преступности интерпретирует их не совсем так (а иногда совсем не так), как нор-мативистская криминология. Для социологии преступности правовые нормы, из которых вырастают эти понятия,— лишь разновидность, хотя и весьма существенная, всей совокупности социальных норм, а правовой порядок — только составная часть нормативного порядка, т. е. такого состояния общественных отношений, которые отвечают требованиям всей совокупности социальных норм.

Соответственно такому пониманию своего предмета социология преступности предлагает исследователю модель, в которой преступность перестает выглядеть уникальным феноменом. Здесь ей отведено куда более скромное место одного из многих явлений, причиняющих вред интересам общества, таких как бюрократизм, протекционизм, расхлябанность, пьянство, распад семей и т. д. и т. п. Это означает, что в данной парадигме преступность рассматривается системно, в широком социальном контексте.

В отличие от нормативистской криминологии, для которой преступность во всех ее проявлениях есть социальная патология, социология преступности исходит из представления о физиологической природе преступности. Иными словами, в рамках данной парадигмы преступность трактуется как необходимый элемент жизнедеятельности нормально функционирующего социального организма. «Допустить, что преступность представляет собой форму проявления социальной патологии,— писал Дюркгейм,— значило бы... что патология... вырастает из основной конституции живого организма; результатом этого было бы стирание всякого различия между нормой и патологией»1. Лишь в тех случаях, когда масштабы преступности выходят далеко за приемлемые для конк-

1 Дюркгейм Э. М., 1968. С. 299.

Норма и патология // Социология преступности.

ретного общества масштабы, она приобретает действительно патологический характер.

Принципиально иное по сравнению с нормативист-ской криминологией решение получает в социологии преступности проблема личности преступника. В духе этой парадигмы объяснение человеческого поведения надо искать не среди состояний индивидуального сознания, а среди предшествовавших поведенческому акту социальных фактов. Соответственно этой установке социология преступности концентрирует свое внимание на тех внешних по отношению к личности обстоятельствах, которые сформировали и привели в действие механизмы преступного поведения.

К числу такого рода обстоятельств относится, может быть, прежде всего аномия, т. е. такое состояние общества, в котором для его членов утрачена значимость социальных норм и предписаний !. Аномия исключает у личности чувство солидарности с признаваемой и отстаиваемой обществом системой жизненных целей и средств их достижения. Соблюдение уголовного закона при этом может быть обусловлено конформизмом, страхом перед грозящим наказанием, отсутствием серьезной заинтересованности в возможностях, открываемых противоправными действиями, но только не убеждением в нравственной обоснованности и целесообразности закона.

С позиций социологии преступности совершение преступления бывает не только ненормальной реакцией ненормального индивида на нормальные социальные условия, но и нормальной реакцией нормального индивида на ненормальные социальные условия 2. Нетрудно заметить, что такая постановка вопроса уже сама по себе делает ненужным постулат о несовершенстве человеческой природы как необходимой и достаточной причине преступного поведения.

Обеим парадигмам криминологической теории присущи многие бесспорные достоинства, позволяющие признать за каждой из них статус мощного инструмента научного познания и полезного орудия практического действия. Детальное описание или хотя бы простое перечисление всех этих достоинств заняло бы слишком много

1 Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 25.

2 Мертон Р. К. Социальная структура и аномия // Социология

преступности. М., 1968. С. 299.

места. Ограничимся поэтому беглыми указаниями на некоторые, наиболее на наш взгляд важные, из них.

Сильной стороной нормативистской криминологии является ее ярко выраженная этическая сторона. Положенная в основу этого направления криминологической теории идея естественного уголовного права тесно коррелирует с кантовским категорическим императивом, понимаемым в качестве высшего и неизменного нравственного закона, идеального образца, к которому нужно стремиться всегда и повсюду. Идея естественного права гармонирует также с прочно укоренившимся в общественном сознании убеждением о существовании высшей справедливости, выражением которой должны быть уголовный закон и практика его применения. Иначе говоря, нормативистская криминология в меру своих сил и возможностей старается противостоять моральному релятивизму.

Нормативистская криминология отвергает представление об изначальной непогрешимости позитивного права, о том, что уголовное право, действующее в данный момент и в данном месте, является лучшим из возможных или вообще единственно возможным для разумного и нравственного общества. Понятие mala prohibita в его нормативистской интерпретации прямо указывает на существование надуманных уголовно-правовых норм, не имеющих основ в естественном праве, а посему воспринимаемых массовым сознанием как несправедливые и на самом деле являющихся несправедливыми.

Разделяя в принципе концепцию теории уголовного права об огромных возможностях наказания как средства предупреждения преступлений, нормативистская криминология указывает вместе с тем ряд условий, необходимых для проявления этих возможностей. Первым и главным условием выступает здесь достижение соответствия между нормами позитивного и естественного уголовного права. Если такое соответствие не достигнуто, наказание становится несправедливым и его предупредительное значение падает до нулевой отметки. Не исключено и еще худшее развитие: несправедливое наказание легко может стать криминогенным фактором.

Благодаря отмеченным достоинствам нормативистская криминология нацеливает правотворческую деятельность на постоянный поиск решений, соответствующих реальным потребностям общества, в первую оче-

редь непреходящей потребности в социальной спра

ведливости. Равным образом нормативистская кримино

логия предостерегает правоприменительную деятель

ность от того чрезмерного усердия, которое, как извест

но, способно превозмочь даже разум. Нравственный за

конодатель и нравственный правоприменитель не могут

слепо придерживаться правила «закон суров, но это за

кон». Они обязаны сверять каждый свой шаг с тем иде

альным эталоном, которым является естественное уго

ловное право.

Нормативистской парадигме в значительной мере обязана криминология своими успехами в изучении личности преступника. Сейчас, на исходе XX века, можно, конечно, со снисходительной улыбкой воспринимать пришедшие к нам из XVIII века умозрительные суждения насчет людских заблуждений. Не следует только забывать, что эти рассуждения положили конец рассмотрению преступника как малосущественного довеска к совершенному им деянию и положили начало изучению преступника как человека, наделенного разумом и волей, гражданина, обладающего правами и обязанностями, члена общества во всем многообразии его потребностей, интересов и ценностных ориентации.

Сильной стороной социологии преступности нужно признать прежде всего ее упорное стремление развивать теорию, опираясь на широкую совокупность фактов, поддающихся наблюдению, проверке, перепроверке и точной, недвусмысленной интерпретации. Сделав эмпирические факты своим хлебом насущным, социология преступности старается уберечься от опасности догматизма, отрыва от реалий социального бытия. Такая ориентация способствует объективности анализа, помогает улавливать малозаметные поначалу изменения динамики социальных процессов.

Проводить исследования в ключе социологии преступности — значит в полной мере учитывать специфические особенности объекта криминологического анализа. Речь идет о следующем обстоятельстве поистине капитальной важности: понимании того, что криминология в отличие от большинства других наук о поведении имеет дело с определенными видами социальных фактов, с одной стороны, и деятельностью, которая представляет собой совокупность реакций государственной власти на эти факты, с другой. Отсюда^ посторшая^шнжтгь \itnf-

-3 -а

Харківська державка ТІЛ У НОВА Б і Б Л ! ОТЕЕІА

3. Г. Кгэмсщ

HTГУИПТІІаТЙІГИГ'ППЇЇПІІІТІГ"'lull '1T1t"

шения первых со второй: сталкиваясь с теми или иными реакциями, криминология рискует интерпретировать их в качестве собственной характеристики объекта деятельности. Так, сокращение числа зарегистрированных хищений государственного имущества, обусловленное ухудшением деятельности системы уголовной юстиции, может быть ошибочно принято за реальное снижение интенсивности совершения этих преступлений.

Воспринимая нормы уголовного права как частную разновидность социальных норм, социология преступности в еще меньшей, чем нормативистская криминология, степени склонна испытывать пиетет по отношению к действующему уголовному праву. Отсюда пронизывающий социологию преступности реформаторский дух, небоязнь выходить на суд общества с предложениями о проведении радикальных изменений в уголовном праве и практике его применения.

Характерный для социологии преступности подход к правопорядку как части нормативного порядка существенно расширяет познавательные возможности криминологии, так как совершенно очевидно, что понять и объяснить преступность можно только в ее связях с окружающим миром. В то же время при таком подходе естественно возникает идея о перенесении центра тяжести деятельности, призванной обеспечить безопасность правоохраняемых ценностей, с назначения и исполнения уголовных наказаний на меры социальной профилактики.

Выдвижению указанной идеи сильно способствовала также убежденность социологии преступности в том, что преступник — это не столько злодей, сколько жертва неблагоприятно сложившихся обстоятельств. Если это так, то логичным представляется связывать основные надежды на последовательное укрепление правопорядка не с «улучшением людей» через применение наказаний, а с улучшением условий, в которых люди воспитываются и живут. Закономерным в этой связи выглядит тот факт, что именно в недрах социологии преступности зародились предложения о полном отказе от уголовных наказаний и замене их так называемыми мерами социальной защиты.

Обеим парадигмам криминологической теории свойственны, конечно, не только достоинства, но и недостатки, в том числе весьма серьезные. Как нормативистская криминология, так и социология преступности далеки от

идеала внутренней непротиворечивости, к которому стремится любая уважающая себя научная теория. Некоторые недостатки и противоречия этих парадигм рассматриваются нами ниже. Здесь же разумным представляется ограничиться двумя уточняющими замечаниями.

Во-первых, криминологические парадигмы нельзя рассматривать в качестве предметов, занимающих строго определенное положение в пространстве и времени. Это всего лишь системы идей с подвижными и довольно расплывчатыми границами. Поэтому неизбежным нужно считать тот факт, что криминологи нередко видят предмет своих исследований попеременно через призму то одной, то другой парадигмы. Возникающая логическая «не-состыкованность» выводов представляет собой явление настолько обыденное, что его попросту перестали замечать.

Во-вторых, нет полной уверенности в том, что нормативизм и социологизм исчерпывают собой арсенал парадигм криминологической теории. На роль самостоятельной парадигмы претендует, в частности, модель, которую с известной долей условности можно называть криминологическим психологизмом. Согласно этой модели первичные проблемы криминологии коренятся в особенностях психологии преступников, а все остальные проблемы здесь вторичны, производны от психологических. Мы ограничились сжатым обсуждением двух парадигм, так как полагаем, что нормативизм и социологизм сыграли решающую роль в становлении криминологии и что любая иная парадигма может быть редуцирована к одной из них. Такую же роль продолжают играть эти парадигмы и в криминологии сегодняшнего дня.

1.2. Очерк современного состояния криминологической теории

Уточнения, завершившие предыдущий параграф, должны оказаться полезными для понимания критерия, который использовался нами в процессе отбора вопросов, ^вынесенных на обсуждение в настоящем параграфе. Обойтись без достаточно жесткого отбора вопросов не представлялось возможным, так как криминология давно уже стала мощным социальным институтом, непрерывно продуцирующим массу самых разнообразных публикаций. Попытка охватить хотя бы ту часть кримино-

логической «продукции», которая выглядит принципиально новой и по-настоящему интересной, неизбежно потребовала бы написания монографии, сопоставимой по объему с энциклопедическим словарем. Решение такой глобальной задачи не входило в намерения авторов этой книги. Для нас наиболее существенным представляется обнаружение парадигм, формирующих современную криминологическую теорию, и последующая проверка этих парадигм на логическую и философскую состоятельность.

Рассматривая сегодняшнее состояние криминологии в указанном выше ракурсе, нетрудно убедиться, что обе исторически сложившиеся парадигмы криминологической теории — нормативистская и социологическая — не только дожили до наших дней, но даже обрели нечто вроде второго дыхания. Этим они обязаны, по-видимому, как наблюдающемуся на протяжении последних десятилетий росту интереса к наукам о поведении, так и компьютеризации, позволившей существенно расширить фронт эмпирических исследований, результаты которых можно было с одинаковой легкостью интерпретировать как в нормативистском, так и в социологическом ключе.

Различные модификации нормативистской парадигмы широко применяются в трудах криминологов континентальной Европы. Современные нормативне™ в отличие от своих предшественников не чураются, как правило, социологической терминологии. Однако реверансы, которые они время от времени делают в адрес социологии преступности, никак не меняют их принципиальной позиции. Весьма характерным в этом отношении выглядит ход рассуждений авторитетного западногерманского криминолога нормативистской ориентации Гюнтера Кайзера. Признав поначалу необходимость обращения к исследовательскому материалу, который выходит за рамки соответствующего комплекса типов правонарушений с точки зрения позитивного права, он затем меняет фронт на 180 градусов и приходит к следующему выводу: любая криминрлогия, формулируя понятие преступления, предмет своего изучения получает из науки уголовного права 1. Еще отчетливее прослеживается нормативистская ориентация этого автора, когда речь заходит

Кайзер Г. Криминология: Введение в основы. М., 1979. С. 96.

о личности преступника. По мнению Кайзера, основное положение, согласно которому преступники отличаются от"непреступников свойствами личности, оказалось столь устойчивым, что оно, несмотря на вескую критику, до настоящего времени не поколеблено решительным образом.

В США и, может быть в несколько меньшей степени, в других англоязычных странах явное предпочтение отдается социологической парадигме. Строго говоря, американская криминология в отличие от европейской с самого начала была детищем социологии. Еще в 1908 г. М. Пармеле указывал, что социологи больше, чем кто бы то ни было, сделали для развития криминологии в Соединенных Штатах Америки, в результате чего криминология стала подразделом социологии в американских университетах '.

Отмеченное положение вещей целиком сохранилось и поныне. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к любому солидному американскому социологическому журналу. В нем наличествует в качестве одной из главных рубрик криминологический раздел. Вполне естественно, что обсуждение криминологических проблем в социологических журналах осуществляется в духе социологической парадигмы 2.

Существование нормативистской и социологической парадигм со всей определенностью прослеживается и в советской криминологии, равно как и в криминологии зарубежных социалистических стран. Сделанное утверждение может на первый взгляд показаться неожиданным. Советская криминология неизменно подчеркивала и подчеркивает свою марксистскую природу. Это дает повод думать, что она просто обязана была отряхнуть прах старого мира со своих ног, т. е., выражаясь менее фигурально, полностью отринуть все то, что наработала домарксистская криминология, и начать строить собственную теорию, начиная с фундамента.

Любопытно, что соотношение между марксистской

всей остальной криминологией описывается у нас обычно именно в таком плане. Из одного учебника в

Приводится по: Фокс В. Введение в криминологию. М., 1980.

См., напр.: Criminology and Deviance // American Journal of Jciology. 1987. Vol. 92. N 4. P. 775—974.

Оо.

другой кочует сакраментальная фраза о принципиальном (или, разнообразия ради, коренном) отличии методологии советской криминологии от криминологии буржуазной '. О преемственности и взаимообогащении обеих методологий обычно нет и речи; исключение делается разве что для социалистов-утопистов и русских революционных демократов, которые, оказывается, хоть что-то понимали правильно.

Приходится опасаться, что подобные проявления идеологической ксенофобии продиктованы исключительно конъюнктурно-перестраховочными соображениями, не имеющими прямого касательства к истине. Основоположники марксизма не уставали подчеркивать органическую связь создаваемого ими учения с предшествующим развитием человеческой мысли. Давно уже стали хрестоматийными высказывания Ленина об источниках марксизма 2. Но если диалектический и исторический материализм впитал в себя многое из того, что было достигнуто людьми ранее, почему базирующаяся на этом учении криминология должна всячески открещиваться от любого положения, выработанного за ее пределами, только на том основании, что происхождение такого рода положений не освящено надлежащей идеологической благодатью?

К счастью для советской криминологии, заверения о том, что она целиком и полностью отреклась от своих предшественников и вспоминает о них только в критических целях, носили преимущественно ритуальный характер. В действительности влияние мировой криминологической мысли прослеживается в марксистской криминологии со всей определенностью. Нередки также случаи параллельного развития, т. е. возникновения ситуаций, в которых криминологи-марксисты и криминологи-немарксисты более или менее синхронно обнаруживают, что стоят перед лицом аналогичных проблем, и прибегают (вольно или невольно) к весьма сходным методам их решения. Одним из новейших примеров такого параллельного развития могут послужить исследования причин возникновения молодежных группировок, ведущих отчаянную борьбу друг с другом за контроль над городскими

1 Криминология. М., 1976. С. 22; Криминология. M., I979. С. 9;

Криминология. М., 1988. С. 13.

2 Ленин В. И. Три источника и три составных части марксизма //

Поли. собр. соч. Т. 23. С. 40—48.

территориями, и способов профилактического воздействия на эти группировки '.

Реальной особенностью современной марксистской криминологии надо считать наблюдающееся в ней явное преобладание нормативистской парадигмы над парадигмой социологической. К числу убежденных сторонников первой из них относится, по нашей оценке, значительное большинство советских криминологов и криминологов зарубежных социалистических стран. Не лишним будет сделать сильный акцент на словах «по нашей оценке». Дело в том, что многие криминологи, которых мы относим к числу нормативистов, сами вряд ли считают себя таковыми. Более того, часть из них наверняка не захотела бы признать существования нормативистской парадигмы или вообще криминологических парадигм как особых моделей постановки и решения исследовательских проблем. Представляется, однако, что отнесение исследователя к определенному научному направлению должно основываться не на том, что он сам думает по данному поводу, а на сравнительном анализе его публикаций соответствующего направления.

Веские доводы в пользу высказанного выше утверждения о нормативистской по преимуществу ориентации марксистской криминологии приносит знакомство с работами обобщающего характера. В строго нормативист-ском духе выдержан, в частности, двухтомный «Курс советской криминологии», призванный, по замыслу его авторов, подвести итоги 30-летнего развития отечественной криминологии 2. Вполне нормативистскими являются также все пять изданий вузовского учебника «Криминология», увидевшие свет в 1966 — 1988 гг.

Аналогичной выглядит картина, складывающаяся в зарубежных социалистических странах. Так, превосходный анализ основных проблем криминологии предпринял с нормативистских позиций венгерский исследователь Миклош Вермеш. Его монография способна убедить любого читателя в том, что пуповина, связывающая кри-

Вместо принятого в советской литературе стыдливого эвфемизма «молодежные группировки» честнее и точнее было бы прибегнуть к термину «молодежные шайки», как это принято в аналогичных исследованиях за рубежом.

Курс советской криминологии: Предмет, методология, преступ-сть и ее причины, преступник. М., 1985; Курс советской криминоло-Иредупреждение преступности. М., 1986.

микологию с «материнским лоном» науки уголовного права, еще очень крепка, а циркулирующие по этой пуповине идеи могут сохранять свою первозданную свежесть '. На нормативистских позициях твердо стоят ведущие криминологи ГДР и Чехословакии 2.

Главная причина, обусловившая доминацию нормати-вистской парадигмы в марксистской криминологии, носит генетический, если позволительно так выразиться, характер. Криминология континентальной Европы, в составе которой формировалась марксистская криминология, выросла преимущественно из науки уголовного права и видела свою основную задачу в том, чтобы способствовать оптимизации функционирования системы уголовной юстиции. Неудивительно, что эта криминология продолжает испытывать по отношению к уголовному праву сильнейшую интеллектуальную и эмоциональную привязанность. Многие, если не все, догмы уголовного права воспринимаются криминологами, взращенными в европейской традиции, в качестве самоочевидных истин, не требующих критического обсуждения и не нуждающихся в каких-либо рациональных доказательствах.

Такого рода умонастроения с особой силой дают о себе знать в советской криминологии. Дело в том, что отечественная криминология начала складываться совсем недавно (три с небольшим десятка лет — это не срок в истории науки). Прорастание в недрах уголовного права и особенно отпочкование от него давались криминологии с превеликим трудом. Достаточно сказать, что один из отцов-основателей советской криминологии А. А. Герцензон, будучи широко эрудированным ученым и человеком передовых взглядов, так и не решился признать криминологию самостоятельной наукой.

А. А. Герцензон твердо стоял на том, что криминология черпает свои основные понятия и общетеоретические положения из уголовного права. Любопытно, что к числу заимствованных он относил наряду с понятием преступления (с чем следует, конечно, согласиться) также понятие причин и условий, способствующих совершению преступления, и системы мер предупреждения преступлений (с чем сегодняшний криминолог ни за что не согласится). За криминологией А. А. Герцензон сохранял чисто

1 Вермеш М. Основные проблемы криминологии. M., 1978.

2 Бухгольц Э., Лекшас Дж., Хартман Р. Социалистическая кри

минология. М., 1975; Криминология / Пер. с чешского. М., 1982.

служебную роль: снабжать науку уголовного права всеми необходимыми выводами и обобщениями социологического порядка '. Отказать этой концепции в последовательности невозможно; дисциплина, не располагающая ни собственным понятийным аппаратом, ни другими обязательными элементами собственной теории, это, конечно, не наука.

Ныне никто не решается низводить криминологию до уровня вспомогательной по отношению к уголовному праву дисциплины. Получается в этой связи, что ворошить прошлое вроде бы незачем. И все же обойтись без напоминания о концепции Герцензона невозможно, так как ее влияние на советскую криминологию продолжает ощущаться и в наши дни. Можно сколько угодно раз определять криминологию в качестве социально-правовой науки, как то принято делать в учебниках, но если при этом без всяких оговорок и уточнений называть главной составляющей предмета криминологии преступность2, криминология останется юридической наукой в ее кристально чистом виде, т. е. именно тем, чем она должна быть согласно воззрениям А. А. Герцензона3. Дело в том, что только юридическая наука, привыкшая обращаться с правовыми абстракциями, как с реально существующими вещами, т. е., по выражению А. М. Яковлева, реифицировать абстракции 4, может позволить себе рассматривать преступность в качестве процесса, поддающегося столь же однозначному пониманию и объяснению, как процессы рождаемости или смертности. Социологическим дисциплинам такой подход противопоказан; социологам приходится с куда большей степенью определенности разводить «вещи» и «имена вещей».

•

Процветанию нормативистской парадигмы в марксистской криминологии способствует наряду с сильным влиянием уголовно-правовой традиции неувядающий авторитет, которым пользуется у нас идея естественного права. По-прежнему выходят в свет работы, предлагающие все новые и новые аргументы в пользу того, что законы поистине «суть необходимые отношения, вытекаю-

Герцензон А. А. Введение в советскую криминологию. М., 1965.

37.

2 Криминология. M., 1988. С. 3. Герцензон А. А. Указ. соч. С. 32.

V. М. Теория криминологии и социальная практика. М.,

ûac іуоо. (_,. 231.

щие из природы вещей», как это провозгласил Монтескье.

Интересную попытку вдохнуть новую жизнь в это утверждение предпринял недавно теоретик права В. М. Баранов. Согласно выдвинутой им точке зрения, нормам советского права присуще особое объективное свойство, в котором находит свое выражение их сущность и направление развития. По Баранову, истинность являет собой фундаментальное, первичное, исходное свойство норм советского права '.

В философии под истиной понимается adequatio ratio et геі, т. е. соответствие мысли и объекта, который мыслится. Какому же объекту должна соответствовать норма уголовного права, чтобы быть истинной? Этим объектом В. М. Баранов не считает, по-видимому, тот очевидный факт, что нарушение подобной нормы влечет за собой наказание. Такое суждение выглядит чересчур тривиальным для высокой теории; к тому же более чем очевидно, что подвергнуться наказанию можно и на основе заведомо ложной (по терминологии Баранова) правовой нормы. Выходит, что истинность нормы уголовного права может заключаться только в том, что она криминализирует деяние, которое «на самом деле» является преступлением. Таким образом, круг замкнулся: истинность,, которая преподносится как только что открытое свойство правовой нормы, оказалась при ближайшем рассмотрении псевдонимом доброго старого естественного права.

Против концепции Баранова можно выдвинуть множество возражений. Эта концепция оставляет, в частности, открытым принципиальный вопрос об источнике возникновения ложных норм советского права, существование которых не вызывает у В. М. Баранова ни малейших сомнений 2. Если истинность есть объективное свойство норм советского права, создание ложных норм лежало бы за пределами человеческих возможностей подобно тому, как за этими пределами лежит превращение млекопитающих из теплокровных в холоднокровные живые существа. Отсюда следует, что использование понятия истинности правовой нормы влечет за собой непреодолимые логические противоречия.

Однако не дискуссии ради затрагивается здесь весь-

1 Баранов В. М. Истинность норм советского права. Саратов,

1989. С. 226.

2 Там же. С. 242—262.

спорная концепция истинности норм советского пра-В данном контексте интерес вызывает сама попытка 'охранить в научном обороте идею естественного права путем переименования естественности в истинность. Думается, что в результате такого переименования эта идея ничуть не выигрывая в убедительности, сильно те-ояет'в привлекательности. В своем первозданном виде Ідея естественного права предлагает некий идеальный образец для построения норм позитивного права; законодателю нужно из всех сил тянуться, чтобы приблизиться к ожидаемому от него совершенству. После переименования оказывается, что нормы позитивного права суть идеальный образец, которым надлежит только восхищаться. Налицо, таким образом, превращение идеи естественного права из критической в панегирическую, а всякий панегирик есть, как известно, тормоз социального прогресса.

Поскольку советские криминологи (за очень редким исключением) —юристы по образованию и образу мыслей, приверженность идее естественного права, стабильно наблюдающаяся в общей теории права, не может не оказывать сильного воздействия на их теоретические построения. Ясно и последовательно изложил современные воззрения о естественном уголовном праве Л. И. Спиридонов. Он, в частности, пишет: «...в процессе открытия закона в социальной действительности, т. е. при установлении реальной потребности общества в юридическом запрете, законодатель может допустить ошибку и принять проступок за преступление...»1 Как видим, естественное уголовное право выводится здесь уже не из метафизической «природы вещей», а из реальных потребностей общества, т. е. из феномена, который поддается наблюдению, по крайней мере, в принципе. Налицо, таким образом, попытка сблизить нормативистскую и социологическую парадигмы, так как с позиций последней ориентация на наблюдаемые факты должна всячески приветствоваться, а выводы, извлекаемые из корректного обобщения таких фактов, приниматься за истинные.

Думается все же, что попытка синтезировать обе парадигмы криминологической теории не увенчалась успехом. Провозгласить идентичность норм уголовного права

С. 106.

Спиридонов Л. И. Социология уголовного права. М., 1986.

реальным потребностям общества в юридическом запрете куда проще, чем определить, в чем, собственно, состоят эти реальные потребности. Несмотря на свою приверженность идее естественного уголовного права, Л. И. Спиридонов правильно замечает, что, решая вопросы криминализации, люди, как бы высоко они сами ни оценивали свою научно-теоретическую осведомленность, до сих пор пользовались по существу одним методом, который получил название «метода проб и ошибок»1. То обстоятельство, что некоторые деяния за сравнительно короткие промежутки времени по нескольку раз поочередно криминализируются и декриминализиру-ются, т. е. что число ошибок нередко очень близко к числу проб, свидетельствует о крайней ненадежности этого метода. Следовательно, «реальные потребности общества в юридическом запрете» в силу своей неопределенности не могут стать надежным ориентиром выявления деяний, являющихся «на самом деле» преступлениями.

Поэтому, наверное, модифицированной нормативист-ской парадигме так и не удалось привлечь под свои знамена тех исследователей, которые предпочитают видеть в преступлениях крайние формы отклоняющегося поведения, а в преступности — неспецифическое явление, одно из многих причиняющих вред интересам общества. Надо сказать, что социология преступности, в рамках которой сложились и развиваются такого рода суждения, воспринимается большинством научного сообщества как нечто экзотическое. Об этом косвенно свидетельствует характер критических замечаний, раздающихся в адрес этого направления криминологической мысли. Речь идет, в частности, о том, что центральная парадигма социологии преступности — это всего лишь гипотеза, которую ее сторонники даже не пытаются доказать 2. В основе этого замечания лежит, очевидно, неявное допущение, согласно которому конкурирующая с социологической нормати-вистская парадигма представляет собой экспериментально доказанный факт.

Несмотря на определенные трудности, социология преступности постепенно наращивает свое влияние на направление и темпы развития советской криминологи-

1 Спиридонов «Л. И. Указ. соч. С. 84.

2 Долгова А. И. Некоторые вопросы перестройки в криминоло

гии//XXVII съезд КПСС и укрепление законности и правопорядка.

М., 1987. С. 28.

ской теории. Объяснение этого лежит, по крайней мере •части за пределами функционирования самого научного сообщества. Рост интереса к социологии преступности обусловлен прежде всего широкомасштабными процессами политических, экономических и идеологических перемен, протекающих ныне в нашей стране.

Характерной чертой перестроечных умонастроений является усиливающееся недовольство существующей в стране правовой системой. Официально санкционированный призыв к построению социалистического правового государства уже сам по себе свидетельствует о том, что роль, которую до сих пор играло право (в том числе, разумеется, уголовное) в жизни советского человека, никого больше не устраивает.

Применительно к сфере интересов криминологии изрядную порцию масла в огонь критического отношения к уголовному праву добавил наблюдающийся в течение ряда лет крутой рост преступности и порождаемое им усиление социальной напряженности. Общественному сознанию становится ясно, что уголовное право все хуже справляется с функцией защиты важнейших социальных ценностей от посягательств. Минималистской реакцией на очевидную дисфункциональность действующего уголовного права выступает курс на его основательную реформу, максималистской реакцией — курс на приоритетное развитие альтернативных по отношению к уголовному праву мер общественной безопасности. И в одном и в другом случае социологическая парадигма выглядит весьма многообещающей теоретической базой практического действия. Перестраивать уголовное право лучше без постоянной оглядки на его нынешнее состояние, если, конечно, не иметь в виду подмену реформы поверхностным, «косметическим» ремонтом. Что касается альтернативных средств защиты социальных ценностей, то их разработка всегда была для социологии преступности одной из основных задач, в решении которой она может похвалиться определенными достижениями.

Можно, таким образом, говорить о существовании

его рода социального заказа на социологию преступаете, как на теоретическую модель с практическими выходами», отвечающими духу времени. Закономерным )этому выглядит наметившееся в последнее время во-

стание числа крупных работ последовательно социологической направленности.

Четкая программа социологизации криминологического знания разработана А. М. Яковлевым. Суть этой программы состоит в том, чтобы обеспечить изучение феномена преступности в широком контексте социально-нормативного регулирования. Исследования такого рода должны охватывать: возникновение и развитие социальных норм на различных уровнях общества; формы проявления отклонений от указанных норм, сущность и механизм возникновения отклонений; регулирование отклонений от социальных норм 1.

А. М. Яковлев не ограничился провозглашением программы действий, но сам проделал большую работу по реализации этой программы. Проведенный им тщательный анализ продемонстрировал ограниченность нормати-вистской концепции личности преступника и наметил принципиально новые подходы к решению этой сверхсложной проблемы. «Практика отыскания внутри человека того, что объясняет его поведение, уводит исследователя в сторону от выявления подлинных причин... Только отказавшись от представления о произвольности, субъективной обусловленности противоправного поведения, только исходя из посылки о его социальной детерминированности, можно ставить вопрос о реальных чертах того варианта взаимодействия человека с социальной средой, который связан с противоправным поведением»2. Эти слова — своего рода манифест социологической интерпретации проблемы личности преступника и, пожалуй, проблемы преступности в целом.

Другой активно развиваемый А. М. Яковлевым раздел социологии преступности — это социология преступлений, совершенных в экономической сфере. Надо сказать, что соответствующий круг вопросов всегда оставался для нормативистской криминологии terra incognita; дальше тривиальных рассуждений на тему «пережитков прошлого в сознании некоторой части людей», «проявлений корыстно-частнособственнической психологии» исследование генезиса этих преступлений обычно не заходило.

Социологическая парадигма дала возможность продвинуться на данном направлении далеко вперед. Удалось, в частности, подметить следующую исключительно

' Яковлев А. М. Теория криминологии и социальная практика. М., 1985. С. 242.

2 Там же. С. 105, 108.

яжную закономерность: несмотря на то, что экономиче-

*кие преступления —это наиболее заостренная форма

„иального паразитизма, нельзя рассчитывать, что по

мере сокращения товарно-денежных отношений и заме-

ы их административно-командными из общественного сознания будут исчезать «корысть», а вместе с ней и экономические преступления. Дело обстоит диаметрально противоположным образом: «загнанные в подполье» товарно-денежные отношения «вдруг» проявят себя в уродливом обличье теневой экономики с ее неизбежными спутниками — коррупцией, особо крупными хищениями, а нормальный материальный интерес — в извращенной форме взяток, «поборов», краж на производстве и т. д.1 К числу заметных событий в становлении социологии преступности надо отнести монографию Я- И. Гилинско-го 2. В этой работе взгляд на криминологию как на социологию преступности подкреплен весьма основательной аргументацией. Я. И. Гилинский убедительно показывает, что социология преступности возникла не вчера и не на пустом месте, ее зачатки датируются первыми годами возрождения советской криминологии. Одним из таких зачатков была статья Б. С. Утевского, вызвавшая в свое время бурную дискуссию 3.

Другой аспект социологии преступности обстоятельно исследовал Э. Э. Раска. В центре внимания этого автора — прикладные «выходы» социологической парадигмы. Для Э. Э. Раска преступность представляет собой прежде всего социально управляемое явление, причем управление ею должно осуществляться на тех же началах, что и управление иными социальными процессами, т. е. обязательно в плановом порядке 4.

Яковлев А. М. Социология экономической преступности. М., 1988. С. 6.

Гилинский Я. И. Теоретические проблемы социологического ис-

вания проблемы преступности и иных антиобщественных про-

явлений (депонирована в ИНИОН АН СССР 6 янв. 1984 г., № 15258).

Утевский Б. С. Социологические исследования и криминоло-

Р- философии. 1964. № 2. С. 46—51. Позволительно предло-

жить, ^ что Б, С. Утевский написал эту статью, действуя в русле

иции дореволюционной русской криминологии, в которой социо-

см ??ское напРавление занимало ведущее место (подробнее об этом

азмер М. Э. Социологическое направление в русской дореволю-

юннои правовой мысли. Рига, 1983. С. 82—101).

преступностью и социальное управление.

Талли 1СОД- ^' ^°Рь^а с

Список твердых сторонников социологической пара, дигмы и их работ можно было бы существенно удлинить Однако не длина такого списка явилась бы лучшим свидетельством растущего влияния этой парадигмы на по-ложение дел в советской криминологии. Куда более убедительным подтверждением того, что социология преступности понемногу набирает силу, является проникновение тех или иных ее элементов в работы исследователей, придерживающихся преимущественно нормативи-стской ориентации. Попытки сочетать нормативистскую и социологическую ориентации становятся в наши дни столь распространенным явлением, что сочинения строго нормативистской (как, впрочем, и последовательно социологической) направленности выглядят скорее исключением, чем правилом.

Ту же мысль можно сформулировать и несколько иначе. Неверно было бы представлять противоречия между нормативистской криминологией и социологией преступности как состязание двух команд с постоянным составом участников. Распределение сил в этом состязании в высшей степени своеобразно: большинство участников выступает то за одну, то за другую команду, а иногда пытается одновременно защищать цвета обеих команд. Нетрудно догадаться, что результаты подобной «двойной игры» далеко не всегда способны удовлетворить взыскательную критику. В этих условиях трудно говорить об отечественной криминологии как о чем-то едином в главных своих чертах и проявлениях. Еще труднее судить об истинности одних положений криминологической теории и ложности других ее положений. Несмотря на все эти трудности, рассматривая состояние криминологической теории, нельзя не затронуть, хотя бы в самом общем виде, проблему истинности этой теории.

Наиболее убедительным свидетельством эффективности научной теории является способность предугадывать существование ранее ненаблюдавшихся фактов. Даже самый завзятый скептик наверняка капитулирует, если окажется, что оспариваемая им теория сумела «на кончике пера» увидеть то, чего никому не удавалось разглядеть путем прямого наблюдения соответствующей сферы бытия.

Оценивая криминологическую теорию под этим углом зрения, приходится признать, что случаи, когда ей удается «заглянуть за горизонт», встречаются крайне редко.

идет отнюдь не о выработке краткосрочных прогно-динамики преступности, в которых криминология ~ьма преуспела. Дело в том, что для такого прогнози-ования серьезная теория вообще не нужна, здесь за аза достаточно элементарной экстраполяции. Давно ямечено, что простейший (но вовсе не худший) метод метеорологического прогнозирования сводится к утверждению о том, что завтра будет такая же погода, как сегодня; в двух случаях из трех (т. е, с приличной вероятностью, равной 0,66) этот прогноз подтвердится. Подобно этому утверждение, что в течение ближайшего года-двух преступность будет вести себя примерно так же, как в течение четырех-пяти предшествующих лет, скорее всего окажется справедливым. Общей для этих прогнозов особенностью является отсутствие потребности в какой-либо теоретической базе. В первом случае субъекту прогнозирования вовсе не обязательно владеть теорией атмосферных процессов, во втором — теорией социальных процессов.

Совсем по-другому развиваются события, когда требуется перейти от механической экстраполяции к выявлению генеральной тенденции или, что, пожалуй, еще точнее, закона, управляющего исследуемым процессом. Главная трудность, поджидающая исследователя на этом пути, состоит в том, что существование искомого закона является проблематичным, а любые априорные суждения на сей счет неизбежно остаются подлежащими проверке гипотезами. Нельзя упускать из виду то обстоятельство, что в поисках закона теория вынуждена считаться не только с возможностью более или менее основательной трансформации ранее существовавших фактов, но и с возможностью появления принципиально новых фактов.

Эти общеметодологические сложности усугубляются

в данном случае сложностями специфическими. Для кри-

нологии всякая попытка проникновения в будущее

^сть одновременно прогноз: а) развития спонтанных со-

ных процессов; б) оценки этих процессов государ-

ной властью, осуществляющей криминализацию

'иминализацию; в) функционирования системы

ной юстиции, применяющей закон. Неудивительно,

рогноз зачастую оказывается несостоятельным: ре-

е развитие событий вступает в явное противоречие

старыми теоретическими концепциями.

2 За, 7!3

Нельзя утверждать, что существование такого рода противоречий оставалось вне поля зрения криминологов Природа этих противоречий (если не всех, то по меньшей мере многих) широко обсуждалась в литературе вызывая подчас острые дискуссии. Следует, однако, отметить, что участники этих дискуссий, несмотря на имевшиеся между ними разногласия, неизменно проявляли единодушие всякий раз, когда речь заходила о путях разрешения мучающих криминологию противоречий. Надежды на достижение желанной непротиворечивости связывались, как правило, с грядущим совершенствованием устоявшихся теоретических представлений. Необходимость в критическом пересмотре самих концептуальных основ криминологии в расчет не принималась.

Оптимистическая оценка наличного состояния криминологической теории особенно отчетливо просматривается в работах, подводящих итоги развития отечественной криминологической мысли,— новейшем учебнике для вузов (Криминология. М., 1988) и появившемся несколько раньше «Курсе советской криминологии». Так, из сформулированных авторами учебника четырех актуальных задач современной криминологии три относятся к различным аспектам использования криминологического знания в практике правоохранительной деятельности и только одна носит преимущественно теоретический характер. Это «глубокое изучение причин и условий пре-1 ступности, выработка их полной и всесторонней картины в динамике»1. Но из дальнейшего изложения явствует, что и эта проблема в основном успешно решена советскими криминологами2. Напрашивается вывод, что понимание ключевых проблем криминологической теорий уже достигнуто, а значит, нет необходимости в каком-либо дальнейшем прогрессе на данном направлении криминологических изысканий.

На наш взгляд, у криминологии нет никаких оснований для подобного оптимизма (чтобы не сказать самодовольства). Хотя эта наука давно вышла из младенческого возраста, подлинного сближения теории и практики ей так и не удалось добиться. Сталкиваясь с «неудобными» для себя фактами, криминология зачастую пытается либо «подогнать» свои теоретические концепции под

1 Криминология. М., 1988. С. 14—15.

2 Там же. С. 124—159.

гЬакты либо преуменьшить значение последних. И то 'пугое никак не сказывается на фактах, но заметно обесценивает саму теорию.

Дело в том, что теория, которую приходится переина-

ивать всякий раз, когда в орбиту исследования попада-

т новый факт, немногого стоит, так как она не в состо-

нии должным образом реализовать ни объяснительную,

я прогностическую функцию науки. Можно, конечно,

сначала предсказать определенное развитие событий,

а потом объяснить, почему предсказание не подтверди-

лось Только вряд ли такие «предсказания» и «объясне-

ния» оправдали бы существование предложившей их на-

уки. По-настоящему хороша не та теория, которая ловко

приспосабливается к новым фактам (такое приспособле-

ние принято изящно именовать творческим развитием те-

ории1), а та, которая предсказывает существование не

обнаруженных еще фактов и набирает силу с обнаруже-

нием каждого такого факта.

Проиллюстрируем сказанное примерами. На протяжении всей истории советской криминологии тезис о закономерном и неуклонном снижении преступности по мере поступательного развития социалистического общества был одним из краеугольных камней науки. «Наличие общей тенденции к сокращению преступности в нашей стране — это следствие и конкретное проявление политических, экономических и социальных преобразований, которые произошли в результате социалистической революции и последующего ее развития». — такую формулировку этого тезиса предлагает «Курс советской криминологии»2. Лишь незначительные внешние отличия присущи аналогичной формулировке учебника: «Дальнейшее упрочение и развитие социализма в СССР, рост идейности и сознательности трудящихся, всего общества, в котором созданы могучие производительные силы, созданы эзможности для дальнейшего совершенствования распределительных производственных отношений, — все это обусловливает все большее ослабление и вытеснение из шальной жизни криминогенных явлений и процессов,

терату Д^ ^Олее эдекватное название этого метода предложила ликами я'" КРИТИК Юлия Латынина — «каузальность вверх тормаш-

потом его предсказывают»

т„к i сначала происходит, а тябрь. 1989. № 6. С. 184).

несть ; советск°й криминологии: Предмет, методология, преступ-• причины, преступник. М., 1985. С. 192.

дальнейшее повышение эффективности воспитательной и профилактической работы, охраны общественного по рядка и законности»1.

Уязвимые места этих утверждений прямо-таки бросаются в глаза. Так, если бы развитие производительных сил действительно влекло за собой снижение преступности, то самая низкая преступность наблюдалась бы, очевидно, в США. Трудно понять, как может преступность зависеть от возможности совершенствования распределительных отношений, пока эта потенциальная возможность не превратилась в актуальную действительность. Эти и им подобные сомнения можно было бы, впрочем отбросить, если бы тезис о закономерном снижении преступности в нашей стране опирался на прочный фунда- • мент из бесспорно установленных фактов. С фактами дело обстоит, однако, не самым лучшим образом.

Нельзя же всерьез принимать за доказательство существования устойчивой благоприятной тенденции динамики данные о том, что в 1986 г. преступность в целом по стране снизилась на 4,6%2. Аргументы такого рода явно бьют мимо цели. Незначительное снижение пре-5 ступности в 1986 г. по сравнению с 1985 г. производит! куда меньшее впечатление, чем то обстоятельство, что • в том же 1986 г. было выявлено на 23,5% больше преступлений, чем в 3981 г., на 30,1% больше, чем в 1980 г.,,' на 38,7 % больше, чем в 1979 г., и т. д. За последние пять лет (1984—1988 гг.) выявлялось ежегодно в среднем на 18,5% преступлений больше, чем за каждый из преды-1 дущих пяти лет (1979—1983 гг.). Познакомившись с данными официальной уголовной статистики, всякий сведущий и непредубежденный человек без колебаний подтвердит, что трендом (ведущей тенденцией) динамики преступности за четверть века (1964—1988 гг.) был ее рост. Отклонения от этой тенденции носили характер не-| избежных в любом стохастическом процессе флуктуации.

Налицо, таким образом, вопиющее противоречие между представлениями о том, какими должны быть факты, и фактами каковы они в действительности. Попытки уйти от этого противоречия, ссылаясь на то, что всякое снижение преступности в наших условиях закономерно, а всякое ее возрастание случайно, способны лишь

1 Криминология. М., 1988. С. 76.

2 Там же.

метировать КрИМинологию, сделав ее девизом

СК° овутое «чего изволите?». Во имя спасения репута-

!чень нужной обществу науки не следует ни под ка-

видом отдавать предпочтение теории, не соответст-

Куюшей фактам, перед фактами, не соответствующими

^Объективность требует признать, что наблюдаемое криминологии хроническое расхождение между теори-

й и эмпирикой порождено главным образом внешними

отношению к науке конъюнктурными обстоятельства-

î С одной стороны, статистика преступности более по-

лувека была закрытой для криминологов зоной. С дру-

гой стороны, «социальный заказ» на видение советской

действительности преимущественно в розовом свете не

обошел криминологию, несмотря на то, что предмет этой

науки по самой своей природе тяготеет к куда более

мрачным тонам.

Но не генезис расхождения между теорией и эмпирикой представляет в данном случае главный интерес, а безразличное в общем отношение криминологии к существованию этого расхождения. Противоречия первого порядка — между теоретическими постулатами и эмпирическими фактами — и неизбежно порождаемые ими противоречия второго порядка — между самими теоретическими постулатами — столь многочисленны и остры, что, казалось бы, никакая теория не сумела бы долго выдерживать их, не рассыпавшись от перегрузки. Тот факт, что криминология проявляет удивительную устойчивость к противоречиям, мирно сосуществует с ними, заставляет усомниться в ее доброкачественности, способности выдержать достаточно строгую проверку по критерию-научности.

Необходимой предпосылкой такой проверки является

бнаружение, явное формулирование и тщательный ана-

Изц парадоксов криминологической теории. Решению ï задачи посвящен следующий параграф.

1.0. Парадоксы криминологической теории

лол аРадокс — понятие многозначное. В дальнейшем из-под парадоксом понимается логическое проти-вуетЧИЄ> И3 кот°Р°го не видно выхода. Как свидетельст-

себе стимулирует развитие науки,

Докса ЄСЬ Опыт Развития науки, осознание каждого пара-УЖе само по себе стимлиет азвитие наки

способствует очищению ее от предрассудков и заблуд дений. Что же касается нахождения решения парадокс" то таковое равнозначно, как правило, существенном^ приращению научного знания. Рассмотрим поэтому ц/-' которые наиболее, на наш взгляд, интересные и труднь," парадоксы криминологии.

Парадокс общественной опасности деяния. Согласно нормативистской парадигме, деяниям, которые «на самом деле» являются преступлениями (mala in se), при. суще особое свойство, обозначаемое термином «общест-венная опасность». Обнаружение этого имманентного свойства представляет собой необходимое и достаточное условие криминализации деяния.

Постулат общественной опасности преступления интерпретируется с максимальной широтой. При его использовании имеется в виду не просто то, что все преступления общественно опасны, но и то, что только преступления общественно опасны. Последнее утверждение-подкрепляется следующим юридическим аргументом:^ предикат «общественная опасность» не встречается за пределами уголовного закона. Нет этого предиката даже! в Кодексе об административных правонарушениях -правовом акте, теснее других связанном с Уголовным ко! дексом. Учитывая это, естественно полагать, что законо-1 датель воспринимает общественную опасность деяния как необходимое и достаточное условие его криминализации.

Из этого постулата логически вытекает, что общественная опасность деяния возникает в момент его криминализации и исчезает в момент его декриминализации. Подобная ситуация мыслима при наличии одного из двух| следующих условий:

если бы законодатель обладал сверхъестествен

ной проницательностью, позволяющей безошибочно вы

являть в океане человеческих поступков сравнительно

немногие, обладающие таким трудно распознаваемым

качеством, как общественная опасность, и столь же

сверхъестественной расторопностью, дающей возмож

ность мгновенно криминализировать деяния, ставшие об

щественно опасными, и декриминализировать деяния,

переставшие быть таковыми;

если бы законодатель был способен подобно бот}

изменять по собственной воле имманентные свойства де

яний, т. е. наделять их общественной опасностью по-

криминализации или избавлять их от этого

срЄІ?' посредством декриминализации,

свойству оба названных условия — всего лишь по-

е безудержной фантазии, напрашивается вывод Р°жДрЄННЄй противоречивости постулата общественной зсти деяния. Поскольку же именно данный посту-ляется краеугольным камнем нормативистской па-я возникают сильнейшие сомнения касательно этив'оречивости теории, базирующейся на этой параде Может, следовательно, оказаться, что величест-теое здание нормативистской криминологии воздвигнуто на зыбучем песке.

Парадокс отклоняющегося поведения. Стремление избавить криминологию от парадокса общественной опасности деяния, а тем самым придать основам этой науки желаемую логическую стройность явилось, пожалуй, главной причиной возникновения социологической парадигмы. Эта парадигма предписывает рассматривать в качестве mala in se крайние формы отклоняющегося поведения. Такой подход действительно избавляет криминологию от парадокса общественной опасности деяния, но, в свою очередь, приводит к возникновению другого парадокса. Дело в том, что использование понятия «отклоняющееся поведение» неявно, но несомненно предполагает существование нормы, с которой полностью или частично расходится поведение, интерпретируемое как отклоняющееся. Между тем понятие нормального поведения употребляется по меньшей мере в трех разных значениях.

В первом из них под нормой подразумевается нечто наиболее распространенное, типичное для данного класса явлений. Так, говоря о нормальной предусмотрительности, цивилисты имеют в виду ту степень предвидения оследствий совершаемых поступков, которая присуща 'омадному большинству людей в конкретных условиях места и времени.

о втором смысле нормальным признается поведение,

ечающее сложившимся в данной культуре ожидани-

гается, например, нормальным, что близкие род-

ки поддерживают друг с другом тесные, эмоцио-

денЬН° окРашешше отношения. Соответственно отчуж-

ть в отношениях между близкими родственниками

сти q& ГСЯ °™лонением от нормы, хотя случаи холодно-

гошений и даже практически полного отсутствия

контактов между людьми, связанными близким родством, отнюдь не редкость.

В третьем смысле нормальным считается поведение, предписанное социальной нормой высокого уровня, безотносительно к тому, является ли это поведение общепринятым, либо часто встречающимся, или даже относительно мало распространенным. Так, трезвость является в нашем обществе нормативно заданным образом жизни, хотя реальный образ жизни большинства людей имеет немного общего с заданным.

Напрашивается, следовательно, вывод, что понятие отклоняющегося поведения охватывает совершенно разнородные категории человеческих поступков, а посему использование этого понятия не приносит ожидаемой точности. Отклоняться можно одновременно или порознь от того, что есть, от того, что ожидается снизу, и от того, что предписывается сверху. Иначе говоря, содержание понятия «отклоняющееся поведение» далеко не во всех случаях совпадает с содержанием понятия «преступное поведение». Те или иные разновидности преступного поведения могут выступать в качестве обычных («неотклоняющихся») поступков, если они фактически широко распространены. Содержание понятий отклоняющегося и преступного поведения сближается тогда, когда уголовный закон выполняет целиком или преимущественно функцию закрепления сложившихся стандартов поведе ния. В тех случаях, когда закон играет преимущественно регулятивную роль, т. е. ориентируется на целенаправленное изменение этих стандартов, содержание обоих понятий может сильно расходиться. Сам факт криминализации деяния есть косвенное подтверждение того, что это деяние встречается довольно часто, т. е. представляет собой разновидность обычного, «неотклоняющегося» поведения. В противном случае не было бы смысла в его криминализации, поскольку закон, по общему правилу, имеет дело с массовыми явлениями и не включает в орбиту своего воздействия уникальные, исключительные события. И наоборот, обычно не возникает необходи мость в криминализации таких поведенческих актов, которые находятся в резком противоречии с ожиданиями, разделяемыми подавляющим большинством людей. Думается, что такие поступки, как, скажем, инцест, не предусмотрены действующим уголовным законом именно потому, что они выходят далеко за рамки любых соци-

альных экспектаций, единодушно оцениваются в качестве ненормальных, отклоняющихся. Сильнейшее давление социального контроля сводит вероятность этой категории поведенческих актов к минимуму и без помощи уголовного закона. Иными словами, всеобщее согласие в отрицательной оценке некоторых видов поведения исключает нужду в их криминализации.

Можно, таким образом, констатировать, что связанные с использованием понятия «отклоняющееся поведение» надежды на строго объективное обнаружение mala in se иллюзорны. А раз это так, то под вопрос ставится логическая состоятельность социологии преступности, принимающей за аксиому, что преступлениями являются исключительно крайние формы отклоняющегося поведения.

Парадокс общественной опасности личности преступника. Общественная опасность как некое специфическое свойство приписывается нормативистской парадигмой не только преступлению, но и лицу, его совершившему. Именно на существовании этого свойства базируется принципиально важный для нормативистской криминологии постулат об особой «личности преступника», качественно отличной от личности законопослушного гражданина.

Попытка определить понятие личности преступника посредством категории общественной опасности порождает трудное противоречие. О личности преступника можно говорить тогда, когда налицо обвинительный приговор. Однако если под общественной опасностью понимать угрозу наступления опасных для общества последствий, то эта угроза должна существовать до совершения преступления, поскольку опасность — это всегда потенция, а не реальность; если опасность реализована, имеется вред, но не опасность причинения вреда.

Следовательно, общественная опасность личности Должна существовать до совершения ею преступления. Выходит, что до совершения преступления есть опасность, но нет личности преступника, а после совершения преступления есть личность преступника, но нет опасно-•ти как состояния, предшествовавшего совершению пре-:тУпления и предопределившего его. Иными словами, -сть личность преступника, но нет опасности личности — °на реализована в акте преступления.

Не устраняет противоречия выведение опасности лич-

ности преступника из угрозы совершения ею повторного преступления. В этом случае получается, что общественная опасность 'личности отсутствует перед совершением первого преступления, но налицо перед совершением второго. Кроме того, поскольку для большинства осужденных преступление остается единственным эпизодом в их жизни, то оказывается, что их личность общественной опасностью не характеризуется '.

Парадокс свободы воли. Выросшая из уголовного права нормативистская криминология никоим образом не желает отказываться от представлений о человеке, как носителе свободной воли. Приверженность правовых наук к постулату свободы воли вполне понятна: без свободы воли нет выбора между равновозможными вариантами поведения, без такого выбора нет границы между правомерным и преступным (да и вообще между дозволенным и запретным), а без этой границы нет ответственности. Признавать ответственным человека, не обладающего свободой воли, и наказывать его значило бы поступать на манер небезызвестного персидского царя, приказавшего выпороть море, в котором утонул его флот.

Нельзя, однако, не видеть, что носитель свободной воли, равно как и все им содеянное, суть малопригодные для научного познания объекты. Теория гравитации вряд ли добилась бы успехов, если бы от «свободной воли» подброшенного вверх камня зависело бы, упадет ли он на землю, преодолеет ли земное притяжение или повиснет между небом и землей. Целью любой науки является выявление устойчивых закономерностей (в этой своей части позитивистская доктрина никем, в сущности, не оспаривается). Научное познание начинается там, где наличие некоего А позволяет считать неизбежным либо, по меньшей мере, в высокой степени вероятным появление некоего В. Такой подход плохо согласуется с концепцией свободы воли, в духе которой только от усмотрения наделенного сознанием А зависит наступление одного из мыслимой серии событий В, С, D, ..., N.

Криминология затратила массу энергии на попытки согласования постулата свободы воли с постулатом социальной детерминированности человеческого поведения. Отдавая должное настойчивости и недюжинной

1 Блувштейн Ю. Д., Яковлев А. гии. Минск, 1983. С. 58—59.

М. Введение в курс криминоло-

изобретательности исследователей, предпринимавших подобные попытки, заметим, что никому из них так и не удалось впрячь в одну телегу коня и трепетную лань. В результате криминология по сей день изъясняется на языке, в котором весьма причудливо переплетаются уголовно-правовые, т. е. преимущественно аксиологические, и социологические, т. е. преимущественно гносеологические, понятия. Иначе, собственно, и быть не может до тех пор, пока парадокс свободы воли не найдет удовлетворительного решения, так как поведение, понимаемое в качестве функции свободы воли, уместно описывать аксиологически, в категориях «хорошо» и «плохо», а причинно-следственные механизмы поведения, детерминированного социальными условиями,— гносеологически, в категориях «истинно» и «ложно».

Парадокс причинного объяснения. Сталкиваясь с необходимостью описать и объяснить детерминистическую природу преступного поведения, криминология прибегает к понятию причинной связи. При этом в духе теоретических построений науки уголовного права непосредственной (или ближайшей) причиной совершения преступления называется умысел, т. е. в сущности интенция, или намерение, субъекта совершить определенное действие либо воздержаться от совершения определенного действия '. В своих крайних проявлениях эта позиция принимает форму утверждения о существовании особой криминогенной мотивации как движущей силы преступного поведения 2.

Следует, однако, учитывать, что каузальное (причинное) объяснение принципиально неприложимо к интен-циональному поведению. Здесь действует мотивационный механизм, который является телеологическим, а не каузальным 3. Коренное отличие телеологического объяснения от каузального состоит в том, что первое обращено в будущее, а второе — в прошлое. Это означает, что, поставив вопрос «Почему совершено преступление?», криминология пытается ответить на совсем другой вопрос: «Для чего совершено преступление?» Было бы неверным

1 Исключение из этого правила делается для объяснения генези-;а преступлений, совершаемых по неосторожности.

Кузнецова Н. Ф. Проблемы криминологической детерминации. М, 1984. С. 56-62.

Фон Вригт Г. X. Логико-философские исследования. М., 1986.

103.

утверждать, что получение ответа на второй вопрос не имеет для криминологии существенного значения; речь идет лишь о том, что содержащееся в таком ответе ин-тенциональное объяснение никак не может заменить собой причинного объяснения. Выдавать намерение за причину — значит выводить прошлое из будущего, т. е. мириться с очевидным логическим противоречием.

Парадокс дискретности. Для нормативистской криминологии мир во всех своих существенных проявлениях дискретен. В этом мире нет места для непрерывности, для плавных переходов одних явлений в другие. Нормы уголовного права жестко разграничили его на изолированные друг от друга клетки. Здесь преступное поведе- ; ниє качественно отлично от непреступного (причем даже одноименные уголовные преступления и административные проступки — хищения, спекуляция, хулиганство и др.— существуют как бы в разных измерениях), преступник качественно отличен от всех прочих людей. Здесь стоимость похищенного, отделяющая хищение как уголовное преступление от хищения как административного проступка, измеряется с точностью до одной копейки, а момент наступления совершеннолетия — с точностью до одних суток.

Конвенциональное происхождение границ между явлениями в этих и множестве им подобных случаев выглядит достаточно очевидным. Тем не менее криминология обращается с ними в соответствии с правилами, установленными для тех случаев, когда различия вытекают из самой природы этих явлений, а не привнесены извне. Нельзя назвать иначе, как парадоксальным, прием, заключающийся в том, что однокачественным объектам сначала более или менее произвольно присваиваются разные имена, а затем из различия имен делается вывод о существовании качественных различий между поименованными объектами.

Парадокс латентности. Несмотря на имеющиеся между ними разногласия, все криминологи сходятся в том, что рамки доктринально-правового подхода к преступности чересчур узки для их науки. Пытаясь раздвинуть эти рамки, криминологическое сообщество вовлекает в орбиту своих исследований ряд объектов, остающихся вне поля зрения уголовного права. К числу этих объектов относятся и так называемые латентные преступления. Прямое или косвенное использование понятия латент-

ной преступности давно уже стало традиционным приемом криминологического познания. К этому понятию прибегают, в частности, для того, чтобы объяснить некоторые тенденции динамики преступности. Именно так поступили авторы первого тома «Курса советской криминологии», столкнувшись с фактом роста преступности во второй половине 60-х годов: «После 1966 года в связи с усилением борьбы с некоторыми видами преступлений, совершенствованием уголовно-статистического учета наблюдался некоторый рост числа зарегистрированных преступлений... Затем наступила стабилизация и некоторое сокращение числа преступных проявлений»1.

На первый взгляд, здесь все кристально ясно: никакого роста преступности после 1966 года не было, просто тайное стало явным, т. е. деяния, которые до того оставались латентными, начали ставиться на учет. Именно это обстоятельство породило своего рода оптическую иллюзию в виде кажущегося роста преступности. При более вдумчивом рассмотрении оказывается, что дело обстоит не так просто. «Усиление борьбы с некоторыми видами преступлений» в переводе с эзопова языка эпохи застоя на нормальный человеческий язык означает криминализацию определенной категории поступков, а «совершенствование уголовно-статистического учета» в том же переводе — ужесточение контроля за регистрацией криминализированных деяний. Отсюда следует, что речь идет о латентных преступлениях двух разных видов: а) деяниях, которые, не будучи криминализированными, являются «на самом деле» преступлениями; б) деяниях, которые криминализированы, но не зарегистрированы в качестве преступлений.

Можно, однако, утверждать, что ни одни, ни другие деяния не являются преступлениями. В орбиту криминологических исследований попадают результаты двойной оценки. Первая из них (общая) относит целую категорию поступков к числу преступлений, вторая (единичная) относит данный конкретный поступок к этой категории. Единичная оценка к тому же становится криминологически значимой только в том случае, если она была произведена в установленной процессуальной форме. Во всех иных случаях отнесение конкретного поступка к

1 Курс советской криминологии: Предмет, методология, преступность и ее причины, преступник. М, 1985. С. 194.

числу преступлений может быть признано произвольным, а посему несостоятельным. С этих позиций понятие латентного преступления выглядит таким же нонсенсом, как горячий лед.

Упорствуя в использовании понятия латентной преступности, криминология рискует впасть в откровенный волюнтаризм. Если каждый исследователь начнет по собственному разумению решать, какие деяния являются преступлениями, возникнет ситуация, в которой «пре-ступностей» будет ровно столько, сколько криминологов. Не видно, однако, как можно обойтись без этого понятия. Ограничиваться зарегистрированными преступлениями — значило бы подменять исследование процессов, подрывающих правопорядок, исследованием того, как система уголовной юстиции справляется с выявлением и регистрацией преступлений.

Парадокс целей уголовного наказания. Криминология переняла из теории уголовного права постулат, согласно которому основной целью наказания является предупреждение повторного совершения преступления лицом, подвергшимся наказанию (частная превенция), и совершения преступлений другими неустойчивыми лицами (общая превенция). Между тем трудно было бы указать какие-либо факты, свидетельствующие, что частная и общая превенция представляют собой нечто большее, чем набор благих пожеланий.

Предположение о реальности частнопревентивного эффекта уголовного наказания находится в очевидном противоречии с многократно проверенными эмпирическими данными, из которых явствует, что лица, подвергавшиеся наказанию, совершают преступления на несколько порядков чаще, чем лица, никогда не подвергавшиеся таковому. При этом замечено, что суровость наказания сильно коррелирует с его бесполезностью: чем строже наказание, тем выше в среднем вероятность рецидива преступлений.

Общепревентивное действие уголовного наказания не поддается эмпирической верификации. Поэтому любые попытки связать рост преступности с либерализацией уголовной репрессии, равно как и снижение преступности с ужесточением репрессии, остаются всего лишь спекуляциями, отражающими вместо объективной оценки влияния, оказываемого наказаниями на динамику преступности, ценностные ориентации сторонников и противников

рассматриваемого постулата. Очевидна зато этическая уязвимость самой идеи использования наказания в целях общей превенции. «...Какое право вы имеете наказывать меня для того, чтобы исправлять или устрашить других?»— спрашивал Маркс1; удовлетворительного ответа на этот вопрос до сих пор так и не дано.

Складывается впечатление, что частная и общая превенция, будучи прокламируемыми целями уголовного наказания, лишь заслоняют собой нечто такое, что действительно является подлинной целью наказания, но не осознано людьми в качестве таковой. Высказывалось мнение, что единственной реально достижимой и этически оправданной целью наказания является восстановление справедливости, попранной совершенным преступлением 2; это мнение не получило широкой поддержки научного сообщества.

Перечисленные парадоксы криминологической теории вряд ли могут свидетельствовать о благополучии, царящем в исследовании природы преступности и путей вытеснения этого зла из жизни общества. Проще всего было бы объявить все парадоксы несущественными или даже несуществующими. Можно также полагать обсуждение парадоксов неуместным на радующем взор фоне бурного развития советской криминологии. Ведь вне зависимости от того, устранены ли парадоксы, продолжается изучение параметров преступности, ведется поиск ее причин и условий, строятся прогнозы, выходят в свет монографии, статьи и учебники, защищаются диссертации, проводятся конференции и симпозиумы и, что самое главное, выдаются практические рекомендации весьма серьезным государственным органам. Не считаться с социальным авторитетом криминологии нельзя. И все же этот заслуженный в общем авторитет не должен препятствовать критическому переосмыслению основ криминологической теории и соответствующей социальной практики, т. е. тех самых основ, благодаря которым существуют и первая, и вторая.

Выявление и описание парадоксов криминологической теории не является, конечно, самоцелью, этаким пессимистическим продуктом игривого ума, не способно-

1 Маркс К. Смертная казнь.— Памфлет г-на Кобдена.— Меро

приятия Английского банка // Маркс К-, Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 530.

2 Блувштейн Ю. Д. Уголовное право и социальная справедли

вость. Минск, 1987. С. 18—30.

го предложить конструктивную идею и довольствующегося поэтому созерцанием пятен на солнце науки. Парадоксы — это первый шаг к осознанию реальной проблемы теоретического основания человеческих знаний, в нашем случае — знаний природы преступного поведения, а в конечном счете — природы катаклизмов, непрерывно потрясающих столь ценимый обществом нормативный порядок.

Хотя парадоксы известны со времен античности, их теоретическое осмысление по-настоящему началось только в XX веке благодаря развитию логики и теории множеств. Выработанные логикой и теорией множеств принципы рассмотрения парадоксов были затем распространены на изучение естественного языка и языка научных теорий. Не углубляясь в логические и теоретико-множественные тонкости рассмотрения парадоксов, отметим, что в свете современных воззрений возникновение парадоксов связывается по большей части с некорректно заданными значениями терминов.

Поясним сказанное примером. Один из древнейших парадоксов, известный под названием «Лжец», звучит следующим образом. Некто говорит: «Я лгу». Лжет он или говорит правду? Суть этого парадокса в недостаточной определенности термина «истина». Остается неясным, правомерно ли перенесение этого термина из контекста говорящего в контекст слушателя.

Изложенные соображения заставляют с большей серьезностью отнестись к анализу логических и лингвистических проблем криминологической теории. Этому анализу посвящена следующая глава.

«все книги «к разделу «содержание Глав: 7 Главы: 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7.

5rik.ru

Материалы для учебы и работы

Глава 1 ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ КРИМИНОЛОГИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ