Глава 2 ЛОГИКО-ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ КРИМИНОЛОГИЧЕСКИХ ПОНЯТИЙ

2.1. Критерий научности в криминологии

Несмотря на многочисленные разногласия, характеризующие интеллектуальную атмосферу криминологического сообщества, большинство криминологов наверняка подписались бы под утверждением, согласно которому область криминологических исследований располагается на стыке интересов уголовного права и социологии. Вопрос состоит не в самом существовании связи между уголовным правом и социологией, как необходимом условии возникновения и развития криминологической мысли, а в природе этой связи.

Если речь идет лишь о формальной взаимозависимости, то не является ли криминология, претендующая на статус самостоятельной «социально-правовой» науки, просто одной из социологических дисциплин, специфика которой состоит преимущественно в использовании экзотических для социологии юридических терминов? Или же, наоборот, не является ли криминология уголовно-правовой дисциплиной, моды ради облачившейся в мате-матико-статистические конструкции социологических исследований? Понятно, что при положительном ответе на любой из этих вопросов всякие разговоры о криминологии как самостоятельной теоретической дисциплине теряют смысл: криминолог на поверку оказывается в зависимости от полученного образования и интеллектуальных пристрастий или социологом, или правоведом. Поэтому проблема теоретической самостоятельности криминологии неизбежно упирается в возможность обнаружения содержательной связи между социологией и уголовным правом.

Можно, конечно, декларативно утверждать, что такая связь есть, что она носит диалектический характер и т. п. Однако на деле подобные голословные заявления ничем не лучше высказывания, что человек — это диалектическое единство ангела и дьявола. Специфика и вся труд-

ность сопряжения социологии и уголовного права заключается, на наш взгляд, прежде всего в том, что обе эти науки говорят на разных языках. Совсем не просто, оказывается, соотнести социологические методы, призванные быть орудием позитивного исследования системы социальных отношений в определенном контексте человеческой деятельности, с той нормативной областью знания и деятельности, в которой располагается право.

Для того, чтобы прояснить сказанное, вернемся к парадоксу причинного объяснения, о котором говорилось в параграфе 1.3, и рассмотрим его под другим углом зрения. С позиций уголовного права «причиной» преступности является не что иное, как сама норма закона; это хорошо понимали еще древние римляне, называвшие закон отцом преступления. При таком подходе причинный механизм преступного поведения начинается с целепола-гания: законодатель считает, что определенные деяния должны быть запрещены, т. е. ставит цель нормирования общественно значимого поведения. С позиций социологии та же картина выглядит совершенно иначе. Причиной преступления здесь объявляются какие-то нарушения, дисфункции в системе общественных отношений, дезорганизация социального организма или некоторых его составляющих. Социолог ищет объективные взаимосвязи поведения, отклоняющегося от некоей нормы, с другими, элементами социальной структуры.

Можно, таким образом, констатировать наличие разительного контраста между интерпретацией исследуемых I явлений уголовным правом и восходящей к нему норма-тивистской криминологией, с одной стороны, и позитивистски мыслящей социологией преступности, с другой. | Преуменьшать значение этого контраста для судеб криминологии было бы опасно. Дело в том, что соотнесение І уголовно-правовых и социологических понятий — вопрос методологический. Его решение сводится в конечном счете к определению критерия научности криминологической теории.

Приходится, к сожалению, констатировать, что в криминологии вопрос критерия научности никогда серьезно не ставился. По существу здесь продолжает иметь место неосознанное следование принципу «методологического анархизма» — «anything goes»1. Характерный для всех

Как-нибудь да сойдет (англ.).

советских наук о поведении пиетет по отношению к термину «методология» принимает форму чисто словесных деклараций. Из одной монографии в другую, из одного учебника в другой кочуют дежурные фразы типа того, что «глубокое, всестороннее, верное познание любых социальных явлений обеспечивает (!) марксистско-ленинская теория»1, что теоретическое значение криминологии обусловливается важностью практических задач борьбы с преступностью, что криминология в эпистемологическом отношении ничем не хуже смежных с ней дисциплин и т. д. Кого могут удовлетворить подобные высказывания — вопрос особый; у непредубежденного читателя под их воздействием не может не сложиться весьма мрачное видение принципов криминологического теоретизирования.

В этой связи проще всего было бы обрушить на криминологов град упреков, обвинить их в отсутствии четких целей теоретизирования, осознанных правил выработки теории и вообще ясного представления о том, что такое теория. Такие упреки были бы, однако, несправедливыми, поскольку речь идет скорее не о вине, а о беде их науки, причем отнюдь не только в ее отечественном варианте. Следует в полной мере принимать в расчет то обстоятельство, что криминологи, как и исследователи, подвизающиеся в других областях практически ориентированного социологического знания, «обычно судят о теориях, основываясь, во-первых, на их внутренней логике и формальной строгости, во-вторых, на их внешнем согласии с другими теориями, в-третьих, на особенностях данных, используемых для их обоснования»2. Впрочем, наличие в криминологии множества семантических парадоксов вряд ли позволяет говорить о согласованности этой дисциплины даже с такого рода поверхностными представлениями о качестве научной теории.

Означает ли отсутствие отчетливого критерия научности, что криминология вообще не является наукой, а завоеванный ею социальный авторитет есть результат злоупотребления общественным доверием к выданным криминологией практике векселям (обещаниям раскрыть природу преступности и выработать эффективные мето-

1 Криминология. М, 1988. С. 11.

2 Филипсон М. Теория, методология и концептуализация // Но-

вь'е направления в социологической теории. М., 1978. С. 153.

ды борьбы с н-ею), для оплаты которых у криминологии нет, оказывается, теоретических средств? Высказанное подозрение относится к криминологии в ничуть не большей степени, чем к любой другой социальной науке. Дело в том, что наличие критерия научности не исходный пункт, а завершение большого этапа развития, признак зрелости теории, пытающейся осмыслить свои основания, установить четкие границы осмысленности своих суждений и конструктов, принципы приращения знания. Отсутствие в криминологии такого критерия может означать, что эта дисциплина еще довольно молода и увлечение ростом исследовательских возможностей до поры до времени отодвигало в тень вопрос об их уместности и основательности. Думается, что только совсем недавно криминология созрела для серьезного обоснования своей теоретической значимости.

Было бы наивным полагать, что авторы изобрели и теперь пытаются предложить научному сообществу какую-то универсальную концепцию теоретизирования в криминологии. Сделать это невозможно, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, эксплицировать в виде критерия научности можно только то, что имплицитно присутствует в самой дисциплине; нельзя навязать криминологическому исследованию такие принципы, которые хотя бы в зачаточной форме в нем не содержались бы. Во-вторых, в методологии научного знания не существует четких ответов ни на вопрос о специфике теории, ни на вопрос о том, что собой представляет научное знание вообще.

Поэтому попытка явно определить критерий научности в криминологии должна начинаться с выяснения того, каковы неявные принципы теоретизирования, которыми пользуются современные криминологи, и насколько эти принципы уместны. Делая это, мы будем исходить из такого понимания криминологии, которое акцентирует социологический аспект методов криминологического исследования, и в этом контексте предварительно понимать криминологию как некоторую специализированную область социологического знания. Иначе говоря, на первом этапе мы будем интерпретировать криминологию как социологию преступности. Это позволит экстраполировать частную проблему принципов криминологического теоретизирования на более широкую проблемную область теоретической значимости социологических исследований как таковых.

На протяжении большей части истории науки господствовало мнение, что идеалом научного знания, а следовательно, и научной теории являются естественные науки. Подкупающая логическая строгость и, самое главное, впечатляющие практические результаты создали этим наукам ореол непогрешимости и универсальной значимости. Поэтому принципы построения естественнонаучных теорий были подвергнуты тщательному изучению, а полученные результаты положены в основу методологии научного знания, получившей название позитивистской, и ее позднейших модификаций (неопозитивистской, постпозитивистской). Более того, как уже упоминалось выше (параграф 1.1), эти принципы были полностью распространены на область социальных исследований, породив влиятельное течение в виде так называемой позитивистской социологии.

С тем, чтобы уяснить, какие позитивистские идеи получили наибольшее распространение в социологии, включая социологию преступности, попытаемся в самых общих чертах представить принципы построения и структуры научных теорий. В качестве базовой возьмем концепцию логического эмпиризма, которая наиболее радикально ориентирована на требования строгости и точности естественнонаучного знания 1.

Приняв за основу анализа язык естественнонаучного знания, сторонники этой концепции сосредоточили особое внимание на его логико-математическом аспекте. Строгость и точность знания сопряжены, по их мнению, с использованием логических и математических методов. Речь идет фактически об однозначном установлении смысла теоретических терминов, включаемых в состав научных высказываний. С момента появления знаменитой работы немецкого логика и математика Г. Фреге «О смысле и значении»2 (1892 г.) при анализе терминов языка принято различать, что обозначается термином и каким способом мыслится обозначенное. Иначе говоря, различается значение (референт) и смысл термина. Обыденный или естественный язык не является точ-

1 Обзор данной концепции и примыкающих к ней направлений

современной методологии науки см.: Современная буржуазная фило

софия науки о языке и развитие естественнонаучного знания. Таллин,

1980. Ч. 1, 2.

2 Русский перевод см.: Фреге Г. О смысле и денотате//Семиоти

ка и информатика. М., 1988. Вып. 8.

ным в том смысле, что его термины недостаточно определены. Классический пример Фреге наглядно демонстрирует эту неопределенность: один и тот же референт —-планета Венера — может иметь разные смысловые нагрузки — «утренняя звезда» и «вечерняя звезда». Если добавить, что в современной логике и лингвистике существует тенденция выделения из значения особой функции обозначения (референции) и соответственно замены дихотомии «смысл — значение» на трихотомию «смысл — значение — референция»1, становится понятным, насколько трудным в естественном языке оказывается строгое и устойчивое задание терминов. С теми же трудностями постоянно сталкиваются близкие к естественным специализированные языки науки. Об этом может свидетельствовать хотя бы парадокс латентности, явно связанный с неоднозначностью термина «преступление», параллельно применяемого как референт деяний, которые квалифицированы в качестве преступлений, и деяний, которые, по мнению исследователя, могут быть квалифицированы в качестве преступлений.

В указанном отношении искусственный, формализованный язык логики и математики дает значительно более гармоничную картину. Высокая познавательная эффективность этого языка достигается прежде всего за счет строго однозначной интерпретации терминов и образуемых из них высказываний. В свою очередь, однозначность обеспечивается благодаря аксиоматическому построению, четким правилам вывода из аксиом и прочим процедурам математической логики. Поскольку однозначность провозглашается (явно или неявно) идеалом любого специализированного языка естественнонаучного знания, логико-математическая формализация как путь к этому идеалу кладется в основу всей системы языка естествознания.

В языке естествознания выделяются два уровня: эмпирический, или уровень наблюдения, и теоретический, или уровень обобщения. Иногда выделяют также промежуточный уровень, на котором фактически происходит согласование двух других за счет использования смешанной терминологии. На эмпирическом уровне языка решается вопрос о том, что следует именовать наблюдаемыми

1 Петров В. В. Язык и логическая теория // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1986. Вып. 18. С. 9.

Лактами. По установившейся традиции, язык наблюдения должен включать в себя не только непосредственно воспринимаемое, но и то, что может быть измерено срав-дительно простым способом. Процедура измерения органически вписывается в язык описания научных фактов, т е., грубо говоря, факт принимается как нечто такое, что может быть измерено и количественно представлено. С помощью индуктивного обобщения описанных подобным образом фактов можно сформировать так называемые эмпирические понятия и законы. Однако в ходе индуктивного обобщения невозможно установить связи и отношения между эмпирическими понятиями и предложениями (индуктивно можно, скажем, обнаружить обратно пропорциональную зависимость между силой притяжения и расстоянием между телами, но формулировка закона Ньютона — за пределами индуктивных обобщений, хотя и опирается на них). Поэтому возникает необходимость в особом языке, который выполнял бы функцию установления такого рода связей, т. е. потребность в собственно теоретическом языке.

Структура теоретического языка мыслится по сходству с дедуктивными системами математических наук и должна представлять собой аналог абстрактного исчисления с имплицитным определением исходных терминов. В этом языке сначала вводятся некоторые исходные термины, затем определяются характерные для данного типа исследований аксиомы и постулаты, с их помощью формулируются теоремы или вводятся универсальные предложения (законы, формулы) и, наконец, на низшем уровне определяются производные термины теории. Особо следует отметить, что введение в теорию исходных аксиом и постулатов осуществляется без эмпирических предпосылок — гипотетическим путем. Это означает, что любая теория вначале формируется как гипотеза, и лишь затем, когда основные ее положения удовлетворительно Дедуцированы на низший уровень языка, она утверждает свой теоретический статус. В силу этого подобная концепция теоретического знания и носит название гипотети-ко-дедуктивной.

Благодаря своей логической стройности эта концепция выглядит весьма привлекательной; тем не менее у нее есть и свои существенные недостатки. Нельзя, преж-е всего, не считаться с тем, что за чертой понимаемой таким образом «научности» оказались бы все те дисцип-

лины, которые не могут помышлять о том, чтобы довести формализацию своего языка до уровня, достигнутого в естествознании. Кроме того, логико-эмпирическое понимание научной теории не свободно от своих внутренних проблем. Это, в первую очередь, проблема координации эмпирического и теоретического слоев языка, т. е., иначе, проблема референции теоретических терминов и тесно связанный с ней вопрос верифицируемости положений теории. В свете выдвигаемого данной концепцией общего требования об обязательности установления эмпирической природы теоретических терминов и положений (установление природы эмпирической реальности обязательным не считается), а также корректности эмпирического описания и его теоретической интерпретации решение такого рода проблем становится трудноразрешимой задачей. Это не позволяет говорить о логическом эмпиризме как о завершенной и внутренне согласованной концепции.

Несмотря на свои слабые стороны, логический эмпиризм если и не определил непосредственно направление формирования методологии позитивистски ориентированной социологии, то оказался созвучен господствующим в ней представлениям. Созвучность эта выглядит вполне естественной, поскольку уже классики западной социологии Э. Дюркгейм и М. Вебер заложили основы выделения в социологических исследованиях эмпирических и теоретических слоев. Первый способствовал этому, призвав к реификации социальных явлений и использованию для раскрытия их существа методов естественных наук, второй — предложив упорядочить хаотичные социальные явления посредством так называемых идеальных типов, представляющих собой продукт теоретизирующей деятельности.

Поэтому, наверное, едва ли не ко всем социологам, мыслящим в русле любого из традиционных направлений своей науки, приложимо замечание, что они «единодушны в отношении трех фундаментальных предпосылок, на которых основывается подход в целом:

социальные явления с точки зрения любой анали

тической задачи качественно те же, что и природные яв

ления;

методы анализа, разрабатываемые в естественных

науках, применимы и в социологическом исследовании;

задача социологии состоит в выработке системы в

высшей степени обобщенных, эмпирически обоснованных

нее точная дисциплина, чем естествознание, и потому пока не в состоянии воспользоваться всеми методологическими преимуществами последнего. Но там, где удается добиться четкого выделения социальных групп и описать их взаимодействие статистическими методами, идеал естественнонаучной точности и строгости представляется чуть ли не реализованным.

Именно на основании подобных или близких к ним методологических представлений были получены первые результаты, придавшие криминологии статус солидной научной теории. Уже в классической работе К. Шоу «Районы преступности»1 ставилась задача обнаружения зависимости между уровнем преступности и степенью со циальной дезорганизации. Дополнения, которые затем вносились в эту концепцию, например, введением типа личности как промежуточной переменной между уровнем преступности и уровнем социальной дезинтеграции в работах Ш. и Э. Глюк2 или мертоновской концепцией аномии, выражающей противоречия между задаваемыми ценностными установками индивида и институциали-зированными способами их реализации 3, практически не отразились на фундаментальной методологической предпосылке подобных исследований. Суть этой предпосылки можно сформулировать следующим образом: преступность и другие объекты криминологического исследования суть квазиэмпирические объекты, доступные «наблюдению», т. е. некоторой эмпирической фиксации. Поэтому они могут быть измерены и количественно (структурно) сопоставлены с другими явлениями. Эти представления не претерпели существенных изменений и по сегодняшний день.

Определенные успехи, достигнутые криминологией на этом пути, наталкивают на мысль о желательности продолжать движение в избранном однажды направлении. Криминологии стоило бы, возможно, внимательнее присмотреться к идеям логического эмпиризма и попытаться максимально формализовать свой язык в духе этих идей с тем, чтобы путем окончательного разведения теорети-

1 Shaw С. R. Delinquency Areas. Chicago, 1931.

2 Глюк Ш. и Э. Техника исследования — отбор и объединение по

парам делинквентов и неделинквентов // Социология преступности.

М., 1966. С. 149—171.

3 Мертон Р. Социальная структура и аномия // Социология пре

ступности. М., 1966. С. 299—313.

ческого и эмпирического слоев полностью преодолеть свои парадоксы.

Приходится, однако, сильно усомниться в том, что подобным надеждам суждено когда-либо сбыться. Не следует забывать, что криминология, понимаемая как социология преступности, остается производной от позитивистски ориентированной социологии. И хотя социология значительно опередила криминологию в определении эмпирических и собственно теоретических уровней своих исследований, размежевание этих уровней продолжает оставаться очевидным и скандальным фактом ее биографии. «В нашей области язык теории и язык исследования стали настолько чужды друг другу, что перевод с одного языка на другой оказался практически невозможен»1. В социологии предпринимались многочисленные попытки преодолеть указанное расхождение. Можно в этой связи упомянуть подход Р. Мертона, который предложил создавать так называемые теории среднего уровня, призванные перекинуть мост между эмпирическими и теоретическими исследованиями. Все эти предложения остались нереализованными из-за нерешенности или, быть может, неразрешимости столь важной для позитивистской социологии проблемы корреспонденции между наблюдаемыми и определяемыми терминами.

Не преуменьшая важности уточнения языка криминологии, повышения теоретической «нагруженное™» его терминов, следует обратить внимание и на иной аспект обсуждаемой проблемы. Этот аспект может быть сформулирован следующим образом: насколько оправдано использование методов естественных наук в их позитивистской интерпретации в социологических исследованиях вообще и в социологии преступности в частности? Не является ли причиной многих трудностей как общесоциологического, так и собственно криминологического характера то обстоятельство, что критерии научности, выработанные в отношении одной группы наук, просто не могут быть механически перенесены на область другой группы наук? Откуда следует, что требования, предъявляемые к языку, описывающему, скажем, физические процессы, идентичны требованиям, предъявляемым к языку, описывающему социальные процессы?

В поисках ответов на эти непростые вопросы вновь об-

Американская социология. М., 1972. С. 151.

ратимся к гипотетико-дедуктивной модели. Еще в период, когда эта модель только создавалась, т. е. в 20-х и 30-х годах, на сомнительность предлагаемого ею критерия научности указывал австрийский (впоследствии английский) философ Карл Поппер. Полагая, что точность научного знания достигается за счет правильной интерпретации наблюдаемых фактов, логические эмпирики выдвинули принцип верификации в качестве важнейшего критерия научности. По их мнению, теория заслуживает названия научной, если существуют строгие логические процедуры, устанавливающие прямую или косвенную эмпирическую значимость ее предложений. Презюмиро-валось, что большинство подобных предложений может быть получено в результате эмпирических обобщений, т е. с помощью индуктивного метода. Однако, как показал Поппер, «из эмпирических свидетельств может быть выведена только ложность теории и этот вывод является чисто дедуктивным»1. Иначе говоря, согласно попперов-скому тезису, нельзя строить здание строгой науки на индуктивном знании, так как связь между наблюдаемыми фактами и собственно теорией отнюдь не носит взаимно однозначного характера и мы не можем объяснить, как из наблюдаемых фактов возникает научное утверждение. Научная теория носит внеэмпирический характер и к сфере опыта может быть отнесена лишь опосредованно -путем верификации. Причем верификация является не позитивной, а негативной, поскольку множества совпадений наблюдаемых фактов с теорией недостаточно для того, чтобы принять последнюю, а одного несовпадения вполне достаточно, чтобы ее отвергнуть. Теория должна быть фальсифицируемой, т. е. такой, чтобы всегда был в принципе возможен факт, ее опровергающий; только этот подход способен обеспечить рост научного знания.

Хотя Карл Поппер не отказывался от предлагаемой сторонниками логического эмпиризма структуры научного знания и по-прежнему связывал критерий научности с эмпирической проверяемостью (пусть негативной), следует отметить выделенный им важный методологический аспект: попытки определить критерий научности исключительно изнутри теории даже в логическом отношении не выдерживают критики. Более того, у методологов науки начало складываться убеждение, которое можно было

Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1987. С. 105-

бы назвать усиленным вариантом кантовского трансцендентализма. Очень точно передал это убеждение предста-Битель другого методологического направления — критического рационализма — Гастон Башляр: «Оказывается, настоящий порядок в природе — это порядок, который мы технически привносим в природу»1.

Подобные воззрения — вовсе не случайный эпизод в развитии методологии естествознания. Это убедительно показали ученики и последователи К. Поппера (И. Лака-тос, Дж. Агасси, П. Фейерабенд и др.), составившие ядро так называемого постпозитивистского, или историко-ме-тодологического, направления философии науки. В постпозитивистской доктрине принципы научности формулируются не столько в формально-логическом духе (хотя его значимость прямо не отвергается), сколько в рамках общефилософской проблемы рациональности, предполагающей определенные культурные, социальные и психологические обобщения. Важно подчеркнуть, что научное знание выступает при этом не только как субъективная интеллектуальная деятельность, но также в контексте внешней институциализации, т. е. с позиций деятельности соответствующих научных сообществ и научных институтов. Феномен рационального понимания здесь гораздо шире феномена логического, второй выступает лишь как частный случай первого. Поэтому в исторической методологии науки критерии научности сопряжены с процедурами открытия определенных теоретических систем, которые, в свою очередь, опираются на принимаемые научным сообществом в качестве очевидных некоторые методологические и аксиологические нормы, мировоззренческие критерии.

Такие предпосылки именуются по-разному: «парадигмы» (этим термином мы широко пользовались, описывая прошлое и настоящее криминологической теории), «научно-исследовательские программы», «концептуальные каркасы» и т. п., однако их смысл в постпозитивистской методологии сохраняется неизменным — любая теория, претендующая на научность, должна вписываться в систему представлений, господствующую в данном научном сообществе. Смена одной парадигмы другой в результате конкуренции («научная революция») приводит к возникновению новых теорий, которые, как ожидается,

Башляр Г. Новый рационализм. М., 1987. С. 105.

должны более эффективно, чем старые, выполнять объяснительные и предсказательные функции науки.

У наиболее радикальных представителей постпозитивизма, например у Фёйерабенда, эти принципы приобретают черты плюралистической методологии, согласно которой отвергается значимость фальсифицируемости теории и предполагается возможность использования гипотез, прямо противоречащих теориям, принятым на основании обоснованных экспериментальных результатов. Другими словами, критерий научности здесь связывается исключительно с самой возможностью участвовать в конкурентной борьбе на интеллектуальном «рынке идей»; других, более жестких критериев научности быть не может.

Не следует, конечно, переоценивать «методологический анархизм» Фёйерабенда — он затрагивает только внешние факторы формирования научной теории и не ставит под сомнение (как и концепция Поппера) необходимость жестких логических требований к внутренней структуре теории. Другое дело, что при этом «новые естественные интерпретации образуют новый и высокоабстрактный язык наблюдений»1 и, что в данном случае еще важнее, выбор теоретической структуры напрямую связывается с социально-историческими условиями ее возникновения.

Поскольку постпозитивистская методология значительно смягчает логические требования к научной теории по сравнению с методологией позитивистской, напрашивается идея перевода социологических исследований с позитивистских на постпозитивистские рельсы. При ближайшем рассмотрении выясняется, однако, что реализация этой идеи не сулит особо заманчивых перспектив. Во-первых, принятие на вооружение постпозитивистской методологии никак не снимает вопрос о наведении логического порядка в самой социологии. Во-вторых, один из лидеров историко-методологической школы Т. Кун весьма скептически оценивал такую возможность, полагая, что социальные науки не достигли еще того уровня, на котором происходит признание парадигм научным сообществом 2. Все содержание предыдущей главы хорошо иллюстрирует эту мысль: длительная коэгзистенция двух вза-

1 Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. m.i

1986. С. 143.

2 Кун Т. Структура научных революций. М., 1975. С. 10—11.

«моисключающих криминологических парадигм представляет собой неоспоримый факт.

Правда, некоторые исследователи полагают, что в социологии все же есть примеры господствующих парадигм, например марксистская или же рассматриваемая под марксистским углом зрения так называемая «буржуаз-ная социология»1. Остановимся на этом тезисе и рассмотрим его как в общесоциологическом, так и в криминологическом ракурсе. Продолжая сказанное выше (параграф 1.2) о единодушной приверженности советских криминологов марксистской методологии и, как следствие, марксистской общей социологии, заметим, что такое единомыслие в рамках свободного научного исследования есть событие само по себе весьма примечательное. Оно может свидетельствовать только об одном: в данном случае мы сталкиваемся не с научной парадигмой, содержащей в себе базовые идеи, принципы и методы теоретиза-ции, а с парадигмой идеологической (как тут не вспомнить бесконечные ссылки в научных трудах на руководящие политические документы, подчас имеющие весьма отдаленное отношение к сути интересующей исследователя проблемы). Идеологическая же парадигма по самой своей природе не допускает не только выдвижения альтернативных концепций на монополизированном ею «рынке идей», но и решительно пресекает всякую попытку фальсифицировать (т. е. выявить ошибочность) любое из своих основоположений. Ведь основная функция идеологии заключается не столько в объяснении мира, сколько в обосновании и оправдании определенного порядка вещей.

Если же попытаться сбросить с марксистской социологии идеологический флер и посмотреть, что представляет собой ее теоретический багаж, то окажется, что она сильно ориентирована на детерминистические принципы естествознания XVIII—XIX веков. Эта ориентация выражается в признании естественной закономерности исторического процесса и обусловленности социальной структуры экономической жизнью общества, т. е. его матери-'альным основанием. Именно такой подход позволяет, по мнению В. И. Ленина, «с естественно-исторической точностью исследовать общественные условия жизни масс и изменения этих условий»2. Закономерным поэтому нужно

1 Фон Вригт Г. X. Логико-философские исследования. М., 1986.

С. 238-239.

2 Ленин В. И. Карл Маркс // Поли. собр. соч. Т. 26. С. 57.

считать тот факт, что в современной марксистской социологии, неизменно признающей специфику познания социальной действительности, господствуют тем не менее идеи строгости научного метода, единства методологической структуры социального и естественнонаучного познания, общности логики научного поиска, пронизывающего эти две сферы знания '.

В свете сказанного отнюдь не кажется странным, что идеи позитивистской социологии, контрабандно преодолевшие идеологический барьер, были сочувственно восприняты социологами-марксистами (главным образом теми, чьи интересы сосредоточивались в сфере так называемых конкретных социологических исследований) и так же незаметно перекочевали в советскую криминологию, которая, пожалуй, в еще большей, чем социология, степени тяготела к конкретике. В таком контексте плодотворная идея Маркса о практике как критерии истинности знания воспринимается в качестве смягченной (в смысле уровня логической строгости) версии принципа верификации, занимающего стержневую позицию в позитивистской методологии.

Итак, историко-методологическая школа, не снимая в принципе требований уточнения терминов языка науки, предлагает вместе с тем учитывать внешние по отношению к науке мировоззренческие и социальные критерии при выработке научных теорий. Достаточны ли подобные ориентиры для придания социологии строго научного статуса?

Прежде чем ответить на этот вопрос, напомним одну особенность постпозитивистской методологии: она ставит в зависимость от внешних институциализирующих факторов не только язык исследования, но и язык наблюдения, т. е. само понимание фактов. Но здесь возможны как минимум два варианта. Во-первых, мировоззренческая установка вовсе не обязательно должна быть сциен-тистски ориентированной, т. е. безоговорочно опираться на научно-логическое понимание рациональности. Со времен Дильтея приходится считаться с предложенным им делением наук на «науки о природе» и «науки о духе», которое предписывает совершенно различные способы понимания фактов в одних и других науках.

1 См., напр.: Коршунов А. М., Мантатов В. В. Диалектика социального познания. М., 1988. С. 56—69.

Во-вторых, если трактовать криминологию не просто как социологию преступности, а как комплексное междисциплинарное исследование с социологическими параметрами (что выглядит куда более точным), придется столкнуться с ситуацией, в которой социологические методы применяются к областям, где традиционно сложилось совершенно иное понимание фактов, нежели то, которое пытается навязать социология. В социологии преступности существование подобных ситуаций было осознано уже довольно давно. Еще в 1938 г. Торстен Селлин писал: «Если криминологическое исследование ограничится изучением преступления и преступников и воспримет специфические категории «преступления» и «преступника» в том виде, в каком они определены законом (понятно, что речь идет об уголовно-правовых «фактах».— Ю. Б., А. Д.), то с научной точки зрения (т. е. с позиций позитивистской социологии.— Ю. Б., А. Д.) оно будет теоретически недействительным. Данные об уголовном законодательстве, а также данные о преступлениях и преступниках, которые ныне производны от правовых категорий, должны быть «обработаны» ученым прежде, чем он сможет использовать их»1.

Если бы криминология была отвлеченной теоретической дисциплиной, с подобным утверждением можно было бы, пожалуй, согласиться. Но криминология — дисциплина практически значимая; ее положения оказывают заметное воздействие на ту самую область социального бытия, со спецификой которой не очень-то склонна считаться социология преступности,— на уголовное право или, говоря более общо, на уголовную политику. Понятно, что тут приходится задуматься не столько о логической истинности или ложности криминологических рекомендаций, сколько об их, говоря аристотелевским языком, подходящести или неподходящести. Критерий научности в строгом смысле этого слова в подобных случаях вряд ли уместен, но это вовсе не означает, что нельзя вести речь о критериях рациональности вообще.

В этой связи необходимым представляется вернуться к тезису постпозитивизма о мировоззренческой обусловленности любого способа теоретизирования с тем, чтобы попытаться определить мировоззренческий характер самой позитивистской методологии. Вот как делает это со-

1 Селлин Т. Социологический подход к изучению причин преступности//Социология преступности. M., 1966. С. 32—33.

3 Зак. 713

ot-no

временный немецкий философ Х.-Г. Гадамер: «Если чужденность, которую эпоха механики испытывала отношению к природе как естественному миру, обрел-свое теоретико-познавательное выражение в понятии самосознания и в развившемся до уровня метода «правиле надежности», требующем «ясной и четкой перцепции», То гуманитарные науки XIX века испытывали сходную отчужденность в отношении исторического мира»1. Такую же отчужденность в отношении уголовно-правового мира испытывает, похоже, социология преступности, равно как и позитивистская социология, взятая в целом, в отношении социального мира. В пользу высказанного предположения свидетельствует тот момент, что инструментальное отождествление в социологических исследованиях социальных фактов с природными оказывается возможным только в рамках такого отчуждения, пусть не всегда осознанного.

В современной социологии неоднократно предпринимались попытки преодолеть подобное отчуждение. Так, для представителей феноменологического направления в социологии природный и социальный миры качественно различны, что, по их мнению, не может не сказаться на специфике исследования этих миров и выдвигаемых критериев научности. В свете этой теории сущность позитивистского метода определяется его «нейтральностью» по отношению к фактам. Более того, принимается, что парадигма и любая другая аналогичная общетеоретическая предпосылка акцептируется сообществом ученых на основании некоторых конвенциональных правил, имеющих лишь незначительное отношение к явлениям, при объяснении которых они используются. В действительности социальные явления не столь уж отстранены от метода их исследования, как это допускает позитивистски ориентированная социология.

Один из основоположников феноменологического направления в социологии Альфред Шюц писал по этому поводу следующее: «Я не могу понять социальные явления, не реферируя их к той человеческой деятельности, которая их же и создает, и, кроме того, не реферируя эту человеческую деятельность к мотивам, из которых она произрастает»2. Можно, конечно, как это делал Т. Пар-сонс, применить веберовскую теорию идеальных типов

1 Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М., 1988. С. 109.

2 Schutz A. Collected Papers. The Hague, 1964. Vol. 2. P. 10.

высокоабстрактного описания взаимодействия соци-л,ных структур, и такое описание займет достойное мес-% интеллектуальной истории культуры, но при этом не-Табежно остается открытым вопрос о том, какое отноше-4 е имеет такое описание к подлинному жизненному миру Іеловека. Не предполагают ли математико-статистиче-ские и прочие естественнонаучные процедуры социального исследования только «усредненного» поведения инди-вйда? Если это так, то поведение человека в социуме становится до полной неразличимости похожим на поведение молекул газа в ограниченном объеме.

Во избежание подобных вопросов А. Шюц подчеркивает, что «идеальные типы» не есть нечто данное как таковое. Они должны быть сведены к тем проблемам социальной жизни, которые их породили. Социальные структуры не абстрактный, а вполне реальный продукт осмысляющей обыденной деятельности людей. Смысловая деятельность индивида должна учитываться в самом способе исследования каждого социального явления. В этой связи стоит прислушаться к центральному положению концепции А. Шюца: «Каждый термин, используемый в научной системе для описания человеческого действия, должен быть сконструирован таким образом, чтобы человеческое действие, которое осуществляется внутри жизненного мира индивидом и на которое указывает эта типизированная конструкция, было бы разумным и понимаемым для самого индивида, как, впрочем, и для его партнеров»1. Таким образом, критерий рациональности здесь по-прежнему формулируется в виде некоторого методологического рецепта, но «методологическое насилие» позитивных наук в отношении изучаемой реальности устранено; способ, которым конституируется социальная реальность, становится одновременно способом понимания самой реальности. Не механическое дедуцирование общих социологических принципов на отдельные аспекты поведения человека, а подведение отдельного под общее, осуществляемое внелогическими, но тем не менее рациональными средствами, черпаемыми из обыденного, основанного на здравом смысле поведения человека,— вот суть социологии «здравого смысла», противопоставляемой «научной» социологии.

Как это ни покажется странным, криминология в боль-

Ibid. P. 85.

шей степени, чем какая-либо иная социологическая дисциплина, готова к поиску внелогических рациональных средств подведения отдельного под общее, в данном случае — сферы уголовно-правовых явлений под социальную типологию. Залогом тому является тысячелетняя юридическая традиция, в рамках которой выработалось искусство подведения деяния под норму, чувство дистанции между возможным и необходимым, особый юридический взгляд на социальную действительность, согласно которому каждый человеческий поступок оценивается не по таблице истинности, а по критерию желательности и уместности.

Так каковы же критерии научности в криминологии? Повторим, что в наши намерения не входит ни выдумывать какой-то новый язык криминологических исследований, ни ломать их устоявшиеся структуры. Однако из содержания данного параграфа следует сделать определенные выводы. Во-первых, идеальный тип криминологических исследований, конструируемый в позитивистском духе с опорой на математико-статистические методы социологии, должен быть прояснен в логическом и лингвистическом отношениях. Во-вторых, рациональное соотнесение этого идеального типа со сферой уголовного права должно быть осуществлено в духе установок, неявно присутствующих в правотворческой и правоприменительной деятельности. В-третьих, необходимо постоянно иметь в виду, что характер предпринимаемой рационализации криминологических исследований сильнейшим образом зависит от мировоззренческих установок исследователя и особенностей социальной институциализации. Этим трем проблемам посвящено дальнейшее содержание нашей работы.

2.2. Значение и смысл терминов идеального типа криминологических исследований

Определим, прежде всего, что мы будем понимать под «идеальным типом криминологических исследований», логико-лингвистическая характеристика которого должна быть прояснена в соответствии с соображениями, предложенными в предыдущем параграфе. Речь идет, собственно, о сугубо социологическом аспекте криминологического теоретизирования, об определенной социологической

типологии, призванной упорядочить и соответствующим образом проинтерпретировать уголовно-правовой материал. Идеальность этой типологии заключается главным образом в том, что она абстрагируется от принципиально лормативного характера сферы уголовного права и пытается рассмотреть уголовно-правовые значения как некоторые данности, как факты, доступные позитивному социологическому исследованию. Это означает, что исследуемые факты принимаются как имеющие пространственно-временные характеристики и могут быть измерены и что на основании проведенных измерений сделаны те или иные социологические обобщения. На данном уровне исследования нас не интересуют ни цели, преследуемые законодателем, ни специфика применения уголовного закона, ни, тем более, конкретные правовые характеристики отдельных преступлений (точная квалификация и т. п.). Зато существенный интерес представляют при этом социальные параметры преступного, которые в своей совокупности составляют как раз его идеальный тип.

Анализ языка криминологических исследований позволяет без особого труда обнаружить три основных блока терминов. Это правовые (преимущественно уголовно-правовые), социологические (включая родственные им социально-психологические) и собственно криминологические термины. Отмеченное разделение терминов, пусть даже не всегда осознанно допускаемое криминологией, наводит на мысль о возможности применения к идеальному типу криминологических исследований принципов теоретизирования, выдвигаемых по отношению к структуре естественнонаучного знания. В таком случае объектным оказался бы язык уголовного права, а теоретическим — язык социологии. Реализовать эту идею в полном объеме невозможно из-за нерешенности вопроса о далеко идущей формализации теоретического языка социологии (см. об этом параграф 2.1), но и полностью отказываться от нее, как от одного из способов рационализации криминологических исследований, по-видимому, не стоит.

Дело в том, что, даже не формализовав языки уголовно-правового «наблюдения» (или описания) и социологического объяснения, можно попытаться достаточно четко определиться в отношении собственно криминологического языка, вернее, в отношении терминов, составляющих его ядро. Уместно в этой связи подчеркнуть, что в самой структуре языка криминологии естественным обра-

зом отразилось его промежуточное положение между языком уголовного права и языком социологии. Первый должен выступать по отношению к двум остальным в качестве связующего звена, но не сводиться ни к одному из них. Если удастся показать, как именно криминологические термины связывают «расходящиеся» языки уголовно-правовых и социологических исследований, будет фактически прояснена сущность идеального типа криминологических исследований.

Следует прежде всего заметить, что идея рассмотрения криминологических терминов как промежуточного слоя между теоретическим и эмпирическим уровнями исследования преступности не является ни случайной, ни искусственной. Напомним, что еще пионеры социологического изучения преступного или отклоняющегося поведения полагали невозможным использование уголовно-правовых терминов в их чистом виде и предлагали заменить их социологизированными аналогами. В каком-то смысле это было требование о выработке промежуточного языка, правда, без указания на возможность референции терминов этого языка на уголовно-правовую область. Таким образом, предлагаемый новый способ рассмотрения криминологических терминов — не более чем уточненная новая версия хорошо забытого старого.

Какие же термины из числа применяющихся в криминологических исследованиях нужно считать собственно криминологическими? Несмотря на то, что в научной и учебной литературе употребляется великое множество терминов, можно с уверенностью констатировать, что огромное большинство из них являются производными (как правило, предицированными) от двух основополагающих терминов: «преступность» и «личность преступника». Поэтому анализу названных терминов отводится в этом параграфе главное место; цель анализа состоит в том, чтобы выяснить, как термины «преступность» и «личность преступника» связаны с социологической теорией, с одной стороны, и с уголовным правом — с другой.

Искомая связь будет описываться в категориях значения и смысла. Учитывая промежуточное положение криминологических терминов, такой подход должен пониматься как поиск или указание уголовно-правовых значений и раскрытие социологического смысла этих терминов. Едва ли не все парадоксы криминологии свидетельствуют о невозможности прямо задать смысл криминологиче-

ских понятий, поэтому надо полагать, что эти понятия обладают такими логическими и лингвистическими свойствами, которые позволяют им как-то обходить указанную лроблему. Чтобы понять и по достоинству оценить эти свойства, необходимо сделать небольшое предварительное отступление в область семантики, где исследуются отношения языковых знаков к мыслительным образам, которые они выражают.

С точки зрения семантики термины языка могут быть классифицированы в соответствии с их понятийной нагрузкой. Наиболее часто применяется классификация по двум оппозициям: «абстрактное—конкретное» и «универсальное— сингулярное». В первом случае разделение идет по интенсиональной или содержательной характеристике термина, когда он выражает либо отношения и свойства предмета, либо сам предмет. Во втором случае разделение идет по экстенсиональной или референтной (значимой) характеристике, когда термин указывает на количество выражаемых объектов: класс или элемент. В классификации, проведенной согласно обеим оппозициям, универсальным абстрактным термином будет выражаться класс отношений или свойств, универсальным конкретным термином — класс конкретных объектов, сингулярным абстрактным термином — некоторое отношение или свойство, сингулярным конкретным термином -определенный объект.

Значение приведенного метода классификации становится ясным уже на исходном этапе рассмотрения одного из двух основополагающих криминологических терминов — «преступность». Термин этот сравнительно недавно завоевал права гражданства в русском языке — основные энциклопедии дореволюционной России еще не знали его '. Успели, тем не менее, сложиться устойчивые традиции употребления термина «преступность». С его помощью определяется некоторое социальное (или, как предпочитают выражаться авторы учебников, социально-правовое) явление, включающее сумму (совокупность) всех совершенных преступлений, взятых в определенных пространственно-временных рамках. Любопытно, что некоторые, устаревшие, правда, отечественные и более современные зарубежные источники обходятся без упоминания о явлении и прямо отождествляют преступность с

1 С" , напр.: Большая энциклопедия. СПб, 1896. Т. 15; Энциклопедический словарь Ф А. Брокгауза и И. А. Ефрона. СПб, 1898. Т. XXV.

суммой преступлений, совершенных на определенной территории за определенный отрезок времени '.

Скрытые и, вполне вероятно, неосознанные намерения сторонников такого определения весьма прозрачны: они хотели бы придать «преступности» статус универсального конкретного термина. Именно в этом смысле следует, как нам кажется, понимать высказывание о том, что «.общее понятие (курсив наш.— Ю. Б., А. Д.) преступности как элемент криминологии по своему содержанию и шире, и уже понятия отдельного преступления»2. Если говорить более строго, цитированное высказывание означает следующее: «отдельное преступление» в качестве сингулярного конкретного термина должно указывать на один объект — совершенное в определенных точках пространства и времени деяние, подпадающее под определенную норму уголовного закона, а «преступность» как общее понятие должна реферироваться на класс подобных объектов согласно простому семантическому правилу: реферируемое понятие должно быть истинным для любого отдельного объекта или любой группы объектов данного класса.

Стремление задать в рамках теоретического исследования универсальные конкретные и сингулярные конкретные термины вполне оправдано, поскольку лишь на этой основе можно оперировать универсальными и сингулярными высказываниями, составляющими основное содержание как собственно теоретического, так и эмпирического языка. Более того, как замечает К. Поппер, «любое прикладное научное исследование опирается на переход от универсальных научных гипотез к частным случаям, то есть на дедукцию сингулярных предсказаний»3. Иначе говоря, универсальные термины имеют категориальный научный статус, что позволяет с их помощью специфицировать изучаемые объекты в рамках данной теории. Механизм этой процедуры таков: единичным терминам, являющимся именами объектов, заданными путем прямого указания на именуемый объект, т. е. посредством остен-сивного определения, приписывается (или в них «раскры-

1 БСЭ. М., 1940. Т. 46. С. 766; Кайзер Г. Криминология: Введение

в основы. М., 1979. С. 160.

2 Курс советской криминологии: Предмет, методология, преступ

ность и ее причины, преступник. М., 1985. С. 7. С формально-логиче

ской точки зрения «общее понятие» по своему содержанию может

быть только «уже» «отдельного понятия», но никак не «шире» его.

3 Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1987. С. 88.

рается») признак (предикат), являющийся универсальным термином. В результате открывается возможность формировать с помощью предикации научные предложения, которые будут истинными или ложными в зависимости от истинности или ложности универсального термина для объекта, выраженного единичным (сингулярным) термином 1.

Простейшим примером сказанного может послужить указание, что поступок, совершенный Н. в месте Л. и момент времени Т., представляет собой кражу, т. е. остен-сивное определение этого поступка в качестве кражи2. При этом «кража» выступает как универсальный термин, описывающий определенный класс деяний, одним из элементов которого является совершенный Н. поступок.

Следует иметь в виду, что универсальные конкретные понятия, обладающие предельно общим категориальным статусом, совсем не обязательно должны непосредственно предицироваться на сингулярную языковую область. Это может делаться и опосредованно — через менее общие термины, что, собственно, и соответствует процессу «дедукции научных гипотез к частным случаям». Так, в приведенном выше примере уголовно-правовая категория «преступление» предицируется на совершенное Н. деяние через менее общий термин «кража».

Прозрачность намерений тех авторов, которые хотели бы оперировать в криминологических исследованиях универсальными конкретными терминами, вовсе не равнозначна такой же ясности в отношении возможности реализации этих намерений, по крайней мере, на нынешнем логико-лингвистическом уровне развития криминологической теории. Главная трудность состоит здесь даже не в том, что чисто дедуктивных теорий в прикладных областях знания не бывает, как и не в том, что в языке теории встречаются абстрактные термины, не имеющие конкретных эмпирических референтов. Суть проблемы в самом способе, которым задаются криминологические термины и. в первую очередь, основополагающий термин «преступность».

Поскольку под преступностью принято понимать толь-

1 Куайн У. В. Слово и объект // Новое в зарубежной лингвиста-

'*• М., 1986. Вып. 18. С. 65.

2 На языке логики остенсивным определением является, напри*

еР> та часть судебного приговора, в которой дается квалификация

с°Деянного.

ко или преимущественно сумму преступлении, естественным представляется отнести соответствующее понятие и числу универсальных конкретных терминов. Учитывая сказанное выше, мы должны были бы в этом случае ожидать, что высказывание типа «Деяние, совершенное H. g месте Л. и момент времени Т., является преступностью» можно будет оценить с точки зрения истинности или ложности. Сделать это, однако, не представляется возможным ввиду его очевидной бессмысленности. Попытка восстановить смысл высказывания в соответствии с обще-принятым словоупотреблением приведет к неизбежной замене термина «преступность» на термин «преступление». Тогда, обратившись к уголовному делу по обвинению Н., мы сможем ответить на вопрос об истинности данного высказывания.

Из предыдущего рассуждения явствует, что в отношении сингулярного конкретного понятия «преступление» функции универсального конкретного понятия будет выполнять понятие «преступление», но не понятие «преступ- I ность»1. Если термин «преступность» будет все же сохра- I нен за той же областью значений (референтов), что и тер-мин «преступление», это будет означать одно из двух: ли-бо оба термина синонимичны, т. е. преступность и есть I преступление, либо термин «преступление» может преди- I цироваться термином «преступность» по типу предикации I единичных и общих терминов, т. е. так, что референтный I объем предицируемого термина полностью включается в| референтный объем предицирующего термина.

Первая возможность исключается самим контекстом употребления обоих терминов: «преступление» есть тер-1 мин уголовно-правового языка, «преступность» — социо-1 логического или, на худой конец, социологизированного. I Отпадает и вторая возможность, поскольку ее реализа-1 ция предполагала бы, что интенсиональная, т. е. содер-1 жательная, характеристика термина «преступление» со-1 держит в себе термин «преступность». Это означает, что! реальное определение термина «преступление» должно • строиться по следующей схеме: преступление есть пре-1 ступность плюс дополнительные видообразующие призна-1

1 Сделанный вывод выглядел бы самоочевидным в любом язьп* использующем опделенные и неопределенные артикли. Так, в я8' мецком языке ein Verbrechen означает преступление как универсаЛЧ ный конкретный термин, a das Verbrechen означает преступление к8 I сингулярный конкретный термин.

ки. Доказывать абсурдность такого определения не сто-йт — отдельно взятое преступление никак не может быть совокупностью преступлений.

Не лучшие результаты приносит и попытка интерпретировать преступность как универсальное абстрактное понятие. В качестве такового «преступность» должна была бы обозначать класс свойств или отношений, но отнюдь не человеческих поступков, которыми являются конкретные преступления, под каким бы углом зрения их ни рассматривать. Получается, следовательно, что если преступность — это универсальный абстрактный термин то за рамками его объема остаются конкретные преступления. Ничего более противоречащего общепринятому употреблению этого термина вообразить, по-видимому, невозможно.

Приведенные соображения позволяют по достоинству оценить формально-логическое своеобразие, чтобы не сказать своенравность, термина «преступность» в его отношении к терминам уголовно-правовой теории. Констатация этого своеобразия, к сожалению, мало что проясняет в специфике соотнесения терминов «преступление» и «преступность», которая интуитивно мыслится как социологическое представительство уголовно-правового. Криминологи не раз пытались оформить эти интуитивные представления в более строгом, хотя и недостаточно формализованном виде. Так, в криминологической литературе можно встретить описание этого соотнесения в терминах отношения целого (преступности) и части (преступления)1. Идея подобного подхода состоит в том, чтобы показать наличие в преступности как целом таких социологических свойств и закономерностей, которые не присущи преступлениям, взятым отдельно. На роль подобных свойств выдвигалось наличие у преступности «самостоятельной формы движения» и таких связей с другими общими явлениями, которые отсутствуют или, по крайней мере, не могут быть непосредственно установлены при анализе преступлений 2, и даже нечто обозначаемое малопонятным термином «процесс совершаемости»3. К сожалению, все это не дает возможности добиться ни чет-

1 См., напр.: Блувштейн Ю. Д., Яковлев А. М. Введение в курс

криминологии. Минск, 1983. С. 23—25. Сходные соображения пред

лагают и другие авторы.

2 Вермеш М. Основные проблемы криминологии. М., 1978. С. 69.

3 Овчинников Б. Д. Вопросы теории криминологии. Л., 1982. С. 21.

кого разведения референтных областей этих терминов, ни прояснения связывающего их общего смыслового контекста. Иначе говоря, включение терминов целого и часта не позволяет выяснить, чем отличается явление-преступность от явления-преступления, равно как и понять, каким образом первое может репрезентировать второе. Более того, такие диалектические «игры» порою притупляют исследовательскую бдительность криминологов, в результате чего на свет появляются логические монстры вроде того определения, которое гласит, что преступность является одновременно (!) и социальным, и уголовно-правовым явлением !.

Поскольку ни добрые намерения, ни диалектические ухищрения дела не спасают, попробуем подойти к решению проблемы с другого конца, а именно, с рассмотрения лингвистической структуры термина «преступность» Как известно из лингвистики, существительные, образованные от прилагательных с помощью суффиксов «-ство» и «-ость», обозначают абстрактные сингулярные понятия, выражающие, как правило, отдельные свойства и отношения. Понятия такого рода возникают в результате так называемого двойного абстрагирования. «С одной стороны, происходит отвлечение некоторого свойства от предметов — изоляция его от предметов и превращение в самостоятельный предмет (изолирующее абстрагирование); с другой стороны, осуществляется обобщение этого свойства с другим путем выделения общих основных свойств и отвлечения от остальных (обобщающе-различающее абстрагирование)»2. В качестве предикатов могут выступать только универсальные термины; сингулярные абстрактные термины остаются лишь объектом предикации со стороны абстрактных универсальных терминов. Это означает, например, что высказывание «X есть преступность» недопустимо (при том, конечно, условии, что X и «преступность» не синонимы), а высказывание «Преступность есть социальное явление» вполне допустимо (если, конечно, «явление» здесь понимается не в физическом, а в философском, трансцендентальном, если угодно, смысле).

Семантический аспект далеко не исчерпывает собой лингвистическую характеристику криминологических терминов, обусловленную спецификой их образования. Они играют особую референтную роль в отношении универ-

1 Криминология. М., 1988. С. 63.

2 Войшвилло Е. К. Понятие. М., 1967. С. 256.

сальных терминов, являясь тонким лингвистическим инструментом выделения и установления объектов. Грам-латический контекст, в котором абстрактные сингуляр-ньіе термины выполняют свою «приписывающую» референтную роль, достаточно разнообразен. Так, эти термины могут быть использованы в иллюстративном контексте, когда выделяемый объект служит как бы примером более общего термина. Например, в высказывании «Америка— страна с распространенной преступностью» термин «преступность» выделяет объект «Америка» как пример распространенности «негативных, общественно опасных социальных явлений». Часто встречается также ин-тенциональный контекст, в котором указанные термины играют роль инструментов идентификации мыслимых абстрактных сущностей. Этот объект наиболее для нас интересен, о чем свидетельствует следующий пример: «Криминолог исследует преступность». Наконец, еще один контекст — классификационный; он по существу нам уже известен, так как связан с предикацией универсальных терминов. В этом случае абстрактные сингулярные термины просто идентифицируют универсальные термины в ходе проводимой классификации, например: «Преступность есть свойство некоторых деяний»1.

С точки зрения реалистской интерпретации, признающей самостоятельное существование универсальных терминов, сингулярные абстрактные термины не имеют конкретных референтов и их роль во всех грамматических контекстах может быть сведена к абстрактной референции универсальных терминов. Иначе говоря, реалист-ская концепция рассматривает использование сингулярных абстрактных терминов как сугубо инструментальное и определяемое исключительно универсальными терминами. М. Лу предложил остроумный способ демонстрации такой роли сингулярных абстрактных терминов в любых грамматических контекстах 2. Если объединить в одно предложение все приведенные выше примеры, исключив при этом лишь термин «преступность», получится вполне осмысленное высказывание: «Свойство деяний, исследуемых криминологом, широко распространено в Америке». Как видим, сингулярный абстрактный термин «преступность» можно легко элиминировать путем использования универсальных терминов.

1 Loux M. J. Substance and Atribute. Dordrecht, 1984. P. 61—62.

2 Ibid. P. 63.

Если признать этот аргумент сторонников философского реализма убедительным, придется поставить точку в наших попытках установить уголовно-правовое значение термина «преступность». Остается, в лучшем случае, акцентировать уголовно-правовую этимологию этого термина и его инструментальный (в раскрытом выше социологическом аспекте) смысл. Надо сознаться, что такое решение не слишком сильно противоречило бы нашим представлениям об идеальном типе криминологических исследований. И все же подобный исход анализа выглядит абсолютно неприемлемым, так как он означал бы, что с логико-лингвистической точки зрения у криминологии нет шансов на существование не только как самостоятельной дисциплины, но даже как промежуточного звена между теоретическим и эмпирическим уровнями исследования одной из сфер социального бытия.

Впрочем, еще со времен Антисфена, заявившего по поводу платоновского учения об идеях как о чем-то не сводимом к вещам и определяющем вещи, что «человека и лошадь я вижу, а человечности и лошадности (т. е. идеи человека и идеи лошади. — Ю. Б., А. Д.) не вижу», концепциям философского реализма противостоит номиналистская концепция. Ее сторонники не прекращают своих попыток придать общим понятиям, в том числе абстрактным сингулярным понятиям, более конкретный смысл. Наиболее конструктивной в этом плане выглядит разработанная У. Куайном «крайне номиналистская» концепция.

В основу этой концепции положено предположение, что усвоение абстрактных сингулярных терминов тесно связано с употреблением так называемых массовых терминов. Массовые, или, как их еще называют, собирательные, термины обладают одним семантическим свойством: любая сумма частей объекта, обозначаемого этим термином, может быть обозначена тем же термином. Традиционное определение преступности как суммы или совокупности преступлений наглядно демонстрирует генетическую взаимосвязь между абстрактными сингулярными и массовыми терминами: последним в данном случае оказывается не что иное, как «сумма преступлений», а «часть суммы преступлений» окажется, в свою очередь, тоже «суммой преступлений».

Массовые термины проявляют любопытное свойство: взятые в качестве субъекта предикации, они ведут себя

согласно своей семантической ролидт. е. как сингулярные термины, однако в качестве предикатов они (как и положено предикатам) выполняют функции универсального термина. Например, в отношении массового термина «преступность» допустимы двоякие высказывания: «Преступность есть свойство некоторых поступков» и «Совокупность некоторых поступков есть преступность». В первом высказывании массовый термин «преступность» выступает как сингулярный, во втором — как универсальный.

Согласно Куайну, сингулярные абстрактные термины вводятся с неосознанной целью различения употребления массовых терминов в субъектной (как сингулярных) и предикатной (как универсальных) позициях. Приведенные выше высказывания позволяют привлечь для подкрепления этой мысли пояснение грамматического характера: в первом высказывании «преступность» выполняет роль прилагательного, во втором — существительного; хорошо известно, что имя прилагательное есть часть речи, означающая свойство, а имя существительное—часть речи, означающая предмет.

Несмотря на то, что абстрактный сингулярный термин имеет строгую единичную референцию, он может подразумевать множественность, распространенность объектов массового термина. Это сочетание единичности с множественностью (распространенностью) У. Куайн именует сокращенной кросс-референцией, суть которой заключается в указании на общие, повторяющиеся свойства, характерные для рассматриваемого класса объектов. Соответственно такому пониманию, кросс-референция термина «преступность» означает, что это общее свойство всех деяний, предусмотренных уголовным законом. Говорить о какой-либо онтологии свойств согласно этой концепции нет смысла, налицо просто способ употребления языка, удобный для описания некоторого состояния объекта '.

Получается, что и в этом случае термину «преступность» угрожает элиминация, только на сей раз за счет сведения его к термину «преступление». Иными словами, основополагающее криминологическое понятие низводится с уровня, связывающего теоретический и объектный языки, на уровень объектного, т. е. уголовно-правового, языка, которому целиком принадлежит термин «преступление». Следовательно, номиналистская позиция являет-

1 Куайн У. В. Слово и объект//Новое в зарубежной лингвистике. М„ 1986. Вып. 18. С. 93—94.

ся гарантом самостоятельности криминологического языка не в большей степени, чем реалистская.

Было бы наивно полагать, что тысячелетнюю дискуссию между реалистами и номиналистами удастся разрешить на такой сравнительно узкой области знания, как криминология, и, тем более, на одном-единственном понятии «преступность». Задача состоит совсем в другом: воспользовавшись этой дискуссией, «отвоевать» место, пусть на эклектическом основании, для тех сингулярных абстрактных терминов, без которых немыслимо самостоятельное существование языка криминологии. Решение этой задачи предполагает необходимость явного различия реалистской и номиналистской интерпретации криминологических терминов.

В реалистской интерпретации термин «преступность» является инструментом построения с помощью универсальных социологических терминов определенного теоретического конструкта, традиционно именуемого «социальной патологией», «социальной дисфункцией» или как-нибудь еще. Хотя в этом случае термин «преступность» выступает как сингулярный, он не становится чем-то таким, на что можно реферировать социологические термины. Поэтому в определении преступности как социального явления таится известная опасность, связанная с тем, что это определение не учитывает «ускользающую» природу данного термина. Пример тому был уже приведен выше; речь идет о переходе от предложений «Америка — страна с распространенной преступностью», «Криминолог исследует преступность» и «Преступность есть свойство некоторых деяний» к предложению «Свойство деяний, исследуемых криминологом, распространено в Америке».

Термин «преступность», указывая на социологически значимые объекты, сам таковых не обозначает. Вопрос о реальности бытия или действительности преступности здесь не стоит; говорить можно в лучшем случае о так называемой отложенной референции, т. е. ситуации, в которой есть указание на объект, но нет уверенности в существовании этого объекта.

В номиналистской интерпретации термина «преступность» соответствующий ему массовый термин перемеща ется с позиции субъекта на позицию предиката. В результате термин «преступность» лишается какого-либо социологического смысла, но зато получает широкие возможности референции на область уголовно-правовых значе-

Лий. Выступая в качестве предиката, термин «преступность» объединяет разнохарактерные в большинстве от-дошений деяния и группы деяний по общему для них дризнаку уголовной противоправности.

Кросс-референция термина «преступность» имеет ограничения, которых не знает обычная референция этого термина. Если в реалистской интерпретации невозможно свести социологически осмысленные термины к значению преступности, в номиналистской интерпретации, наоборот, невозможно с помощью термина «преступность» осмыслить уголовно-правовые значения. Любая попытка содержательного рассмотрения групп преступлений как частей преступности неизбежно будет редуцироваться к уголовно-правовым значениям. Иначе говоря, в кросс-референции мы имеем дело с «отложенным» смыслом, т. е. остается неизвестным, существует ли социологическая интерпретация уголовно-правовых явлений.

Нельзя сказать, что предлагаемая логико-лингвистическая интерпретация термина «преступность» концептуально монолитна. Перед нами скорее своего рода лингвистический Тяни-Толкай из знаменитой сказки К- И. Чуковского — странное существо, лошадиное тело которого с обеих сторон увенчано глядящими в противоположные стороны головами. Одна из голов мирно пощипывает травку на пастбищах логического реализма, другая столь же безмятежно — на пастбищах номинализма.

Подобный фантастический слэнг при всей своей логической уязвимости имеет все же некоторое оправдание в виде сложившейся практики владения криминологическим языком. Если в употреблении термина «преступность» ясно прослеживается сочетание социологического смысла (преступность есть социальное явление) и неявного указания на уголовно-правовые значения (преступность есть сумма преступлений), то надо попытаться понять, как это сочетание стало возможно, вместо того, чтобы насильно загонять криминологов на перевоспитание в реалистскую или номиналистскую школу, где им будет предложена пуристская, но вряд ли пригодная для исследовательских целей концепция. Сказанное, впрочем, вовсе не исключает возможности возникновения в будущем с развитием логико-лингвистических исследований понятийного аппарата криминологии строго реалистски и строго номиналистски ориентированных криминологических понятий. Но, как говорится, не будем измышлять гипо-

тез; ограничимся выражением надежды, что содержание данного параграфа окажется небесполезным, если задача создания таких терминов станет по-настоящему актуальной.

Итак, социологический реализм только намекает на уголовно-правовую область интерпретации термина «преступность», ничего не говоря о его референции, тогда как нормативистский номинализм намекает на социологическую область интерпретации, ничего не говоря о предикатной функции термина. Получается, что «преступность» — квазисоциологическое понятие, имеющее квазиуголовно-правовые значения. Соответственно этому естественно было бы ожидать, что оба лика термина «преступность» — социологический и уголовно-правовой — играют примерно равную роль. Увы, это далеко не так, и лингвистическая ситуация еще более усложняется, когда мы переходим к рассмотрению понятий, производных от данного термина. Именно эти понятия образуют основную ткань криминологического языка, правила словообразования которого в целом не менее удивительны, чем интенсиональные и экстенсиональные характеристики базового термина «преступность».

Рассмотрим сначала тот случай, когда производный криминологический термин образуется из базового термина «преступность» согласно парадигме «существительное и его грамматическое определение (согласованное или несогласованное)». Грамматическим опорным словом выступает при этом существительное «преступность», грамматическим определением — прилагательное либо родительный падеж другого существительного. Примерами подобных составных терминов могут послужить «женская преступность» и «преступность рецидивистов». Очевидно, что перед нами взаимозаменяемые лингвистические конструкции, т. е. конструкции, допускающие замену прилагательного на родительный падеж существительного и наоборот. Так, вместо «женская преступность» можно без изменения значения и смысла сказать «преступность женщин», а вместо «преступность рецидивистов» — «рецидивная преступность».

С точки зрения логики, грамматические определения сингулярных терминов, как согласованные, так и несогласованные, нейтральны в отношении традиционно понимаемых интенсиональных и экстенсиональных характеристик этих терминов. Действительно, добавление к конкретно-

му сингулярному термину «это преступление»1 грамматического определения — «это преступление Петра» не меняет ни указуемого объекта — конкретного деяния, зафиксированного в уголовном деле, ни способа задания смысла термина — подведения обозначенного этим термином деяния под некоторую норму уголовного закона. Мы просто говорим, что данное деяние совершено Петром, и это безусловно лингвистически важно, поскольку в языке конкретное, зафиксированное уже деяние связывается с поведением определенного лица. Иначе говоря, ничего не меняя в логической структуре термина «преступление», мы, тем не менее, на уровне естественного языка специфицируем его применение в отношении поведения Петра.

Если применить указанную схему к сингулярному абстрактному термину «преступность», то в реалистской интерпретации любое грамматическое определение этого термина лишь уточнит (с помощью универсальных терминов) способ описания преступности, понимаемой в духе социологической парадигмы, т. е. как одна из разновидностей социальной дисфункции. Например, термин «преступность несовершеннолетних» будет выполнять характерную для сингулярных абстрактных терминов инструментальную роль в референции, но с привнесением уточняющего признака «несовершеннолетний». Другими словами, описание теоретического конструкта «разновидность социальной дисфункции» ограничивается определенными демографическими (возрастными) параметрами. В этом случае нельзя говорить, что преступность несовершеннолетних обладает какими-то особыми свойствами, не присущими преступности в целом; здесь преступность несовершеннолетних представляет собой просто социологически специфицированную преступность.

Однако подобная реалистическая интерпретация практически не имеет хождения в криминологических исследованиях и посему может считаться искусственной. Фактически употребление рассматриваемых терминов по Духу гораздо ближе к номиналистской концепции. Напомним, что хотя сингулярный абстрактный термин ука-

1 Местоимение «это» добавлено здесь к термину «преступление» с тем, чтобы подчеркнуть сингулярную природу последнего в данном Контексте, т. е. местоимение «это» используется как эквивалент определенного артикля.

зывает на одно свойство, его кросс-референция задает множество объектов, которые формально объединяются как носители этого свойства. Под таким углом зрения термин «преступность» ничем в принципе не отличается от своего грамматического определения, поскольку производные термины типа «преступность несовершеннолетних» подобно базовому термину «преступность» генетически восходят к одному и тому же массовому термину «преступный». Лингвистическое отличие заключается в том, что грамматическое определение задает распределение абстрактного сингулярного термина на определенную подобласть всей области распределения объектов, обозначаемых этим массовым термином. Так, подобласть распределения объектов, заданная термином «преступность несовершеннолетних», ограничена теми преступлениями, которые совершены лицами в возрасте 14—17 лет; этот термин как бы объединяет в одно целое все то общее, что характерно для данной категории деяний. Ту же мысль можно выразить несколько иначе: грамматические определения термина «преступность» играют классифицирующую роль — они разбивают всю совокупность преступлений на группы в соответствии с заложенным в определении классификационным признаком.

Подобная номиналистская интерпретация пустила в криминологии глубокие корни. Об этом свидетельствует ставшее привычным использование таких оборотов речи, как «криминологическая характеристика насильственных преступлений» или «криминологическая характеристика хозяйственных преступлений», параллельно и наравне с терминами типа «преступность несовершеннолетних и молодежи»1. Отмеченный параллелизм подтверждает, что криминологи практически не делают различия между составными терминами, в которых грамматическим опорным словом является сингулярный абстрактный термин «преступность», и составными терминами, в которых грамматическим опорным словом является универсальный конкретный термин «преступление». Это может быть объяснено только тем, что в основу кросс-референции термина «преступность» криминологи кладут уголовно-правовую классификацию преступлений. Отсюда вытекают два вывода. Во-первых, все составные криминологические термины, образованные от термина «преступ-

Криминология. М., 1988. С. 229, 287, 304.

йость» добавлением грамматического определения, в свою очередь являются сингулярными абстрактными терминами. Во-вторых, не только объекты, на которые распределены такого рода термины, но и сам характер распределения определяется уголовно-правовым языком.

Другой важный лингвистический блок криминологических терминов представляют собой словосочетания, в которых термин «преступность» является дополнением. Примерами таких терминов могут служить «структура преступности», «динамика преступности», «причины преступности» и т. п. Прежде чем приступить к лингвистическому анализу этих терминов, нам придется ввести еще одну оппозицию понятий: абсолютные — относительные. Абсолютный универсальный термин истинен для каждого объекта из той объектной области, на которую он реферируется. Относительный термин может быть истинным для некоторого объекта только относительно другого объекта. Скажем, термин «сообщник» сам по себе может выступать в качестве абсолютного универсального термина, но в словосочетании «сообщник преступника» -это относительный термин. Говоря более общо, термин «сообщник» будет истинным для определенного класса объектов только относительно объектов, обозначаемых термином «преступник».

Словосочетания, в которых термин «преступность» является дополнением, образуются путем так называемого наложения относительных терминов на сингулярные с целью получения сложных абсолютных универсальных терминов1. Так, термины, обозначающие показатели преступности (ее структуру, состояние, динамику), образуются наложением относительных терминов на абстрактный сингулярный термин «преступность».

Рассматривая эти термины с реалистских позиций, можно установить, что «структура преступности» представляет собой универсальное абстрактное социологическое понятие, имеющее, по всей видимости, инструментальное значение, скажем, в контексте математико-стати-стического исследования явлений определенного рода («преступных»). Однако такое предварительное, а потому нечеткое понимание этого термина наталкивается на серьезное препятствие в виде традиционного для криминологов видения структуры преступности как некоего

Куайн У. В. Слово и объект. С. 77.

соотношения «в преступности видов (групп) преступлений, классифицируемых по уголовно-правовым либо криминологическим основаниям»1. Такое видение явно толкает на выбор номиналистской интерпретации понятия «структура преступности».

В данном случае удобнее говорить не о наложении относительного термина «структура» на термин «преступность», а об атрибуции (грамматическое определение, выступающее в форме дополнения) относительным термином «структура» массового термина «преступное». Если теперь понимать под структурой строго определенное соотношение между элементами целого, то в термине «структура преступности» такое соотношение будет истинным только применительно к распределению массового термина «преступное». Перевод предлагаемых логических соображений на язык криминологии и приводит как раз к цитированному выше определению понятия «структура преступности».

По той же схеме строятся и другие термины этого рода. Все показатели преступности принимают вид универсальных абстрактных понятий, в которых относительные термины «структура», «состояние», «динамика» истинны в отношении особенностей уголовно-правового распределения объектов, на которые кросс-реферируется термин «преступность».

Значение подобного номиналистского толкования атрибутивных словосочетаний окончательно проясняется после перехода к рассмотрению более сложных лингвистических конструкций криминологии типа «структура преступности несовершеннолетних» или «динамика рецидивной преступности», т. е. таких, в которых к термину «преступность» присоединяются и грамматическое определение, и атрибуция. В реалистской интерпретации пришлось бы заняться довольно сложной процедурой спецификации по признаку «несовершеннолетний» универсального абстрактного термина «структура преступности», и без того имеющего, как мы уже могли убедиться, неясную криминологическую родословную. В номиналистской интерпретации все гораздо проще: вначале мы распределяем термин «преступность» на классе несовершеннолетних, а затем налагаем относительный термин «структура» на абстрактный сингулярный термин «преступность

Криминология. М., 1988. С. 67.

несовершеннолетних». Другими словами, класс преступлений, совершенных несовершеннолетними, структурируется в этом случае по уголовно-правовым основаниям. Такая же процедура должна оказаться приложимой ко всем понятиям аналогичной конструкции.

С номиналистской простотой приходится, однако, расстаться, когда мы переходим к другой группе криминологических терминов с атрибутивными характеристиками. Наиболее важными в этой группе выглядят термины «причины преступности» и «предупреждение (профилактика) преступности». Невозможно представить себе, каков смысл характерного для номиналистской интерпретации суждения о том, что в словосочетании «причины преступности» термин «причина» будет истинным применительно к распределению массового термина «преступное», т. е. в отношении кросс-реферируемых объектов термина «преступность» — групп преступлений, заданных в строго определенных пространственно-временных границах. Дело здесь не только и, наверное, даже не столько в неопределенности самого термина «причина», сколько в том, что в традиционном криминологическом контексте мы сталкиваемся с совершенно другим механизмом толкования словосочетания «причины преступности». Аналогичные соображения целиком приложимы к составному термину «предупреждение преступности».

Подобно тому, как термины, выражающие показатели преступности, не поддавались реалистской интерпретации и были ориентированы только на номиналистскую, термины данного класса «с точностью до наоборот» имеют весьма сомнительную номиналистскую родословную и явно ориентированы на реалистское толкование. В этом несложно убедиться, обратившись к определению, которое трактует причины преступности как систему «негативных для соответствующей общественно-экономической формации социальных явлений, детерминирующих преступность как следствие»1. Корректность этого определения выглядит, мягко говоря, дискуссионной в силу весьма своеобразного понимания социального детерминизма. Гораздо больший интерес здесь представляет, однако, не качество определения, а ясно проявившаяся в определении тенденция оперирования универсальными социологическими понятиями.

Криминология. М„ 1988. С. 115.

Все это полностью соответствует реалистскому пониманию наложения абсолютного абстрактного термина на сингулярный абстрактный термин «преступность». Такое наложение равнозначно предикации термина «преступность», а предикация неизбежно выводит нас на совокупность других универсальных абстрактных терминов, применение которых раскрывает «ускользающий» характер термина «преступность». Поэтому если под причиной понимать взаимосвязь явлений, а не просто двуместное отношение между понятиями, то предикация термином «причина» термина «преступность», обозначающего некое социальное явление, приведет к возникновению универсального термина «причины преступности», призванного адекватно описать систему социальных явлений, оцениваемых исследователем в качестве негативных.

Из сказанного следует, далее, что составные термины типа «причины преступности несовершеннолетних» или «предупреждение рецидивной преступности» допускают скорее реалистскую, нежели номиналистскую, интерпретацию. Дело в том, что с позиций логического реализма термин «преступность несовершеннолетних» является таким же сингулярным абстрактным термином, как и «преступность», правда, выражающим несколько иную, уточненную социальную «реальность». Поэтому наложение универсального относительного термина «причина» на термин «преступность несовершеннолетних» идет по той же схеме, что и для термина «преступность», только с включением специфицирующего признака «несовершеннолетний».

Рассмотрев основные криминологические термины, восходящие к базовому термину «преступность», обратимся теперь к логико-лингвистическому анализу другого базового термина — «личность преступника». Очевидно, что это термин производный от абстрактного сингулярного термина «личность», который выражает свойство индивида быть кем-то определенным, быть «лицом» или, точнее, «иметь лицо», играть определенную роль в «театре жизни». В реалистской интерпретации это свойство определяется упоминавшейся выше спецификой абстрактной референции универсальных абстрактных терминов на сингулярный абстрактный термин, в данном случае — на термин «личность». Результатом этой процедуры станет возникновение хорошо известного определения личности как совокупности социальных или, если угодно, социаль-

no-психологических отношений. В номиналистской интерпретации мы будем иметь дело с распределением массового термина «личный». Поэтому под личностью здесь понимается «свойство» всех людей быть похожими друг на друга; кросс-референция термина «личность» имеет дело с однородной совокупностью лиц.

Выяснив лингвистические особенности термина «личность», можно перейти к рассмотрению произведенного от него с помощью несогласованного грамматического определения «преступник» составного термина «личность преступника». Прибегнув к использовавшейся уже ранее процедуре анализа терминов подобного рода, можно сразу же установить, что «личность преступника» — такой же сингулярный абстрактный термин, как и «личность». В реалистской интерпретации термин «преступник» специфицирует конструирование социальных (социально-психологических) отношений, определяющих личность. Предполагается, что личность преступника — это как бы реально существующий тип личности, определяемый соответствующими социальными отношениями. В номиналистской интерпретации термин «преступник» специфицирует характер распределения массового термина «личный». «Личность преступника» кросс-реферируется на группу лиц, совершивших преступления. Иначе говоря, реалистская интерпретация в данном случае, как и во всех предыдущих, ориентирована на социологическое (социально-психологическое) понимание, номиналистская интерпретация — на уголовно-правовое.

Аналогия между терминами, восходящими к понятию «преступность», и терминами, восходящими к понятию «личность преступника», просматривается также в том, что в современных криминологических исследованиях оба термина используются как в реалистском, так и в номиналистском лингвистическом контексте. Нет поэтому необходимости повторять применительно к «личности преступника» сказанное выше о «преступности». Заметим только, что составные термины, включающие такие неспецифические элементы, как «демографические признаки личности преступника», «социокультурные признаки личности преступника», «экономические признаки личности преступника» и т. п., имеют явно реалистски ори-ентированный социально-психологический смысл, в то вРемя как составные термины, включающие специфические признаки (квалификацию содеянного, форму вины и

т. п.), могут быть отнесены к номиналистски ориентированным уголовно-правовым значениям.

Подведем некоторые итоги. Логико-лингвистический анализ свидетельствует, что в живом языке криминологии одновременно присутствуют две традиции интерпретации — реалистская и номиналистская. Первая из них задает ориентацию на область «чисто» социологических обобщений, вторая — на область уголовно-правовых «фактов». Неосознанное сосуществование реализма и номинализма влечет за собой известную неразбериху, в какой-то мере «девальвирует» криминологическую теорию. В отличие от Конфуция, ставившего перед собой великую задачу исправления имен, мы не собираемся заниматься обучением правильному использованию социологического и уголовно-правового языков в криминологии. Однако узнать, как формируются те или иные интерпретации криминологических терминов, представляется небесполезным. Такое знание позволит в перспективе развести социологический и уголовно-правовой языки и тем самым очертить нечто вроде экологической ниши для развития собственно криминологического языка как связующего их звена. Для начала же знание природы используемых имен поможет криминологии преодолеть множество заблуждений, явных логических несообразностей, дающих знать о себе в характерных для современного состояния этой науки высказываниях такого, например, типа: преступность есть понятие родовое, а показатели преступности суть понятия видовые Ч Надо полагать, что антрополог, рискнувший заявить, что человек—понятие родовое, а его рост и вес — понятия видовые, подвергся бы суровому осуждению коллег за нарушение элементарных правил логики. В криминологии такие нарушения проходят по большей части незамеченными. Именно это обстоятельство — очевидная логическая упречность многих «общих мест» криминологической теории — явилось одним из факторов, вызвавших появление нашего исследования, задуманного как некоторый шаг на пути к приданию этой теории хоть немного большей внутренней стройности.

1 Долгова А. И., Коробейников Б. В., Кудрявцев В. Н., Панкратов В. В. Понятия советской криминологии. М., 1985. С. 21—22.

2.3. Логико-лингвистический аспект парадоксов криминологии

В параграфе 2.2 была предпринята попытка прояснить специфику употребления криминологического языка с надлежащим учетом известной его искусственности и конвенциональное™. Понимание такого рода специфики было сформулировано в терминах идеального типа криминологического исследования, т. е. такой абстрактной конструкции, которая не принимает в расчет нормативную специфику уголовно-правовой реальности и интерпретирует ее как фактологическую действительность, где каждое явление имеет четкую процедуру пространственно-временной фиксации. Поскольку, как это было уже показано выше, все криминологические термины формируются именно в рамках подобного идеального типа исследования, возникает вполне естественное желание применить логико-лингвистическое толкование терминов к решению криминологических парадоксов, приведенных в параграфе 1.3.

Тот же вопрос может быть переформулирован в иной плоскости. До сих пор мы имели дело с семантикой криминологических терминов, т. е. с проблемой отношения обозначения к некоторому мыслимому объекту. Таким мыслимым объектом могли выступать в нашей интерпретации либо сингулярное понятие преступления, либо сингулярное понятие преступности, либо, наконец, какие-то другие понятия, производные от «преступления» или «преступности» или связанные с ними предикативными отношениями. Пытаясь применить результаты проведенного нами анализа семантики криминологических терминов к решению парадоксов криминологии, мы фактически задаемся вопросом о том, не являются ли эти парадоксы чисто семантическими. Иначе говоря, мы пытаемся установить, не связаны ли эти парадоксы с отсутствием в криминологии четкой логической схемы задания значений терминов, используемых этой наукой.

Если иметь в виду логическое понимание парадоксов, Дело обстоит именно таким образом. Напомним, что основная проблема парадоксов — это проблема задания значения термина «истинно». Не представляет особого труда задавать значения предложений в терминах «истинно» или «ложно»; куда труднее уяснить, на что, собственно, указывает предложение с предикатом «истин-

но». Очевидно, например, что высказывание «Петр совершил преступление» может быть либо истинным, либо ложным. Куда сложнее решить вопрос об истинности предложения «Высказывание о том, что Петр совершил преступление, является истинным». Парадоксальная ситуация складывается тогда, когда одно и то же предложение в зависимости от контекста оказывается то истинным, то ложным. Так, суждение о том, что «причиной» преступления является уголовный закон, будет истинным в уголовно-правовом контексте, но ложным (если не бессмысленным) в социологическом.

Можно было бы заняться решением парадоксов криминологии в рамках уже неоднократно проведенного выше разделения понимания на реалистское и номиналистское. Для этого потребовалось бы подобрать соответствующие процедуры элиминации логических противоречий в аспекте использования термина «истина». Можно было бы, например, взять в качестве образца реалистски ориентированную разветвленную теорию типов Б. Р'ассела или же номиналистское разграничение объектного языка и метаязыка, предложенное А. Тарским. Однако подобные процедуры требуют высокого уровня формализации, недоступного обычно не только криминологии, но и социальным наукам вообще '. Поэтому в ходе логико-лингвистического рассмотрения парадоксов криминологии мы откажемся от попыток «загнать» эти парадоксы в прокрустово ложе той или иной логической схемы, и обратимся к кругу тех вопросов, которые сопряжены со спецификой задания и смысловой интерпретации криминологических терминов в живом языке научного исследования. Иначе говоря, мы должны идти по пути, на котором анализ причин возникновения парадоксов «ведет к выявлению наших допущений относительно истинности и смысла высказываний, их семантической корректности»2.

Выбор подобного пути равнозначен фактическому отказу от рассмотрения сугубо семантических аспектов тер-

1 Попытка преодолеть трудности, обусловленные недостаточным

уровнем формализации, и разрешить некоторые парадоксы кримино

логии по методу Тарского осуществлена в нашей работе «Криминоло

гия как метатеория уголовного права» (Ученые зап. Тартус. ун-та-

Тарту, 1988. Вып. 817. С. 92—101).

2 Смирнова Е. Д. Логическая семантика и философские основа*

ния логики. М., 1986. С. 29.

а также составленных из них предложений и обращению к так называемому прагматическому аспекту языка. Под прагматическим (или дектическим) аспектом ионимается совокупность ситуаций, в которых значение терминов языка, а точнее их задание, ставится в зависимость от целей, установок, намерений живых носителей языка і. В таких ситуациях нас интересует не только истинное значение высказываемого предложения, но и сам контекст высказывания, который, как правило, далеко не одинаков для говорящего и слушающего.

Неадекватность задания значений может быть проиллюстрирована классическим примером ошибки узнавания: указывая описанием на некоторый объект, мы можем допустить в описании ошибку, не меняющую значение указания в целом. Можно, как повествует китайская легенда, отправиться в указанное место на поиски гнедой кобылицы, являющейся лучшим скакуном во всей Поднебесной, и обнаружить там вороного жеребца, который и впрямь окажется Первым Конем в Поднебесной. Мудрец, указавший место и коня, безусловно ошибся во второстепенных свойствах, но не ошибся в намерении указать лучшего коня.

С прагматической точки зрения, парадоксы возникают тогда, когда не совпадают речевые контексты говорящего и слушающего. Предложение «Гражданин Н. совершил преступление» может оказаться истинным или ложным в зависимости от того, кого участники коммуникации понимают под гражданином Н., и того, что они понимают под преступлением. Говорящий может иметь в виду человека, который действительно совершил уголовно наказуемое деяние. Слушающий может иметь в виду Другого, вполне порядочного человека и (или) «преступление» как опасный поступок вообще, безотносительно к его уголовно-правовой оценке (в этом «бытовом» смысле термин «преступление» употребляется в такой, например, фразе: «Курение — это преступление против собственного здоровья»). Разрешая подобные недоразумения, чьі просто можем констатировать наличие разных контекстов употребления терминов или выражений, однако вРяд ли можем претендовать на нечто большее. Видный эвторитет в области лингвистической философии С. Крип-•е Утверждает, что хорошее знание природы подобных

1 Павилёнис Р. И. Проблема смысла. М., 1983. С. 186—187.

парадоксов не достигнуто и это не позволяет предлагать какие-либо серьезные теоретические решения Ч

Как уже неоднократно отмечалось в предыдущем изложении, любое из обширного спектра мнений, выражаемых в процессе криминологического теоретизирования, основывается в конечном счете на одной из двух парадигм — нормативистской или социологической. В связи с этим естественно ожидать существования в криминологическом языке по крайней мере двух контекстов мнений: уголовно-правового и собственно социологического или, иначе, нормативного (деонтического) и позитивного (эпистемического). Более того, даже в рамках идеального типа криминологических исследований, который фактически полностью укладывается в социологическую парадигму, можно выделить те же исследовательские тенденции, обозначенные нами в качестве номиналистских (тяготеющих к уголовно-правовой сфере) и реалистских (тяготеющих к общесоциологической сфере) интерпретаций. Это означает, что внутри самой эпистемической парадигмы мы имеем дело с двумя несовпадающими речевыми контекстами.

Применительно к последнему случаю, т. е. к оппозиции «номиналистский — реалистскии контекст», ситуация была в какой-то мере прояснена в параграфе 2.2. В отношении влияния, оказываемого на возникновение парадоксов криминологии оппозицией «нормативистский -социологистический контекст», нам предстоит разобраться ниже. Делая это, мы будем придерживаться той же последовательности, в которой парадоксы криминологии изложены в параграфе 1.3.

Парадокс общественной опасности деяния возникает вокруг интерпретации высказывания «Преступление является общественно опасным деянием». В социологической парадигме термин «общественная опасность» означает такое свойство, которое связано с актуальным или потенциальным разрушением жизненно важных социальных структур. В этом смысле термином «преступление обозначаются любые поступки, которые причиняют либо могут причинить существенный вред значимым интересам общества и его членов. Преступление при этом оказывается просто референтом универсального терм"' I

1 Крипке С. Загадка контекстов мнения // Новое в зарубеЖН1 лингвистике. М., 1986. Вып. 18. С. 241.

да «общественно опасное деяние», имеющего исключительно социологический смысл.

Если взять за основу нормативистскую парадигму, ситуация коренным образом меняется. Здесь термин «преступление» означает все то и только то, что запрещено законом под страхом уголовного наказания. В таком контексте высказывание «Преступление является общественно опасным деянием» превращается в высказывание «Деяние, запрещенное уголовным законом, является общественно опасным». Таким образом, термин «общественно опасное деяние», изменив свое значение и смысл, приобретает явно выраженный нормативистский характер. Пример подобной метаморфозы можно обнаружить в проекте новых Основ уголовного законодательства Союза ССР -и союзных республик, согласно которому степень общественной опасности деяния прямо выводится из размеров наказания, предусмотренного за его совершение. Так, особо тяжкими проект признает преступления, за которые может быть назначено наказание в виде лишения свободы на срок свыше 10 лет или смертная казнь, а тяжкими — преступления, за которые может быть назначено наказание в виде лишения свободы на срок до 10 лет. В подобной интерпретации общественно опасное деяние оказывается референтом универсального термина «уголовно наказуемое деяние».

Предложенные соображения свидетельствуют, что термины «преступление» и «общественная опасность деяния» имеют совершенно различные смысловые нагрузки в упомянутых выше речевых контекстах. Поскольку парадокс общественной опасности деяния возникает именно вследствие смешения нормативистского и социологического контекстов, простейшим способом его предотвращения явилось бы понимание того, в каком смысле используются названные термины в каждом высказывании. Приходится, однако, признать, что подобный способ предотвращения парадокса не устраняет, а, мо-кет быть, даже обостряет проблему переводимое™ нор-^ативистского (уголовно-правового) контекста в социологический и наоборот. Эта проблема вообще вряд ли п°Ддается решению логико-лингвистическими средствами.

Следующим является парадокс отклоняющегося пове-е{Шя. Напомним, что сама идея введения термина «от-л°Няющееся поведение» была обусловлена стремлением

избежать парадокса общественной опасности Фактически мы имеем здесь дело с попыткой неявного перевода уголовно-правового контекста в социологиче-ский. Однако при этом было предано забвению то прин-ципиальнои важности обстоятельство, что эти контексту различаются по своим модальным характеристикам: социологи говорят о том, что есть, а юристы — о том, что должно быть. Замена уголовно-правового понятия «преступление» социологическим понятием «отклоняющееся поведение» мыслима лишь на основе замены понятия «уголовный закон» понятием «норма поведения». Осуществив обе замены, мы фактически ничего не выигры-ваем, так как остаемся при тех же двух контекстах — нормативистском и социологическом, только описанных едиными социологическими терминами. Более того, ситуация в каком-то смысле даже ухудшается, поскольку в нормативистской парадигме можно еще было опираться на уголовно-правовую традицию задания норм, а в социологической парадигме приходится каждый раз заново решать вопрос о том, что, собственно, представляет собой искомая «норма поведения». Множество интерпретаций этого понятия делает его крайне расплывчатым, что в свою очередь препятствует ясному пониманию производного термина «отклоняющееся поведение»1. Можно, следовательно, констатировать, что введение термина «отклоняющееся поведение» возвращает нас к парадоксу общественной опасности деяния, причем в крайне неудачной применительно к данному случаю социологической формулировке.

Тесно примыкает к двум рассмотренным парадокс общественной опасности личности преступника. Возникновение этого парадокса очевидным образом связано, во-первых, с различием между нормативистским (уголовно-правовым) и социологическим контекстами понятия термина «общественная опасность деяния» и, во-вторых, с различием между реалистской и номиналистской интерпретациями термина «личность преступника* в идеальном типе криминологических исследовании-В реалистской интерпретации этот термин означает как бы реально существующий тип личности, определяемы*1 соответствующими общественными отношениями. СооТ'

1 Подробнее см.: Блувштейн Ю. Д. Понятия в криминологи Сов. государство и право. 1986. № 9. С. 80—81.

ветственно этому в общесоциологическом речевом кон-тексте термин «общественная опасность личности преступника» следовало бы интерпретировать в том смысле, qTo общественные отношения, задающие типологию преступного поведения, являются социально деструктивны-jjh, т- е. попросту общественно опасными. В номиналистской интерпретации термин «личность преступника» указывает на лиц, совершивших уголовно наказуемые деяния. Соответственно этому в номиналистском речевом контексте термин «общественная опасность личности преступника» будет пониматься таким образом, что определенные лица («преступники») должны быть наказаны как представляющие опасность для общества.

В нормативистском (уголовно-правовом) речевом контексте та же ситуация выглядит еще проще, чем с позиций идеального типа криминологических исследований. Если в данном контексте прибегнуть к реалистской интерпретации термина «личность преступника», производный от него термин «общественная опасность личности преступника» может быть проинтерпретирован в том смысле, что лицо, поведение которого формировалось в определенных (порождающих общественную опасность) общественных отношениях, подлежит в силу этого уголовной ответственности. В случае же номиналистской интерпретации возникает откровенная тавтология: получается, что общественная опасность и наказуемость суть всего лишь разные обозначения одного и того же свойства личности преступника.

Нетрудно заметить, что такие интерпретации лежат в основе ряда хорошо известных криминологических теорий. Так, разработанная Сатерлендом и по сей день весьма авторитетная теория дифференцированной связи Имеет смысл лишь в рамках реалистской интерпретации, а теория «опасного состояния» — лишь в рамках номиналистской интерпретации. Следует вместе с тем Подчеркнуть, что в подобного рода теориях несмотря на Имеющиеся между ними глубокие различия есть и один °бщий недостаток. Все эти теории упускают из вида важнейшую, пожалуй, характеристику преступного поведения, а именно его переход из потенциального в акту-Зльное состояние, и сопряженную с этим переходом ответственность субъекта деяния.

Игнорирование качественного различия между тем, Что могло иметь место, и тем, что фактически имело ме-

4 Зак 713 97

сто, представляет собой результат попытки механически перевести социологический идеальный тип «личност-преступника» в совсем иной нормативистский контекст языка уголовного права. В нормативистском контексте нет, однако, места для идеальных типов: здесь уместно понятие о лице, совершившем преступление. Таким об-разом, мы вновь упираемся в проблему взаимной пере-водимости социологического и уголовно-правового контекстов коммуникации.

Парадокс свободы воли прямо вытекает из парадокса общественной опасности личности преступника. Собственно говоря, парадоксальная ситуация возникает не тогда, когда мы говорим в традиционном уголовно-правовом контексте о свободе воли. В этом случае основная проблема заключается в юридических критериях осозна-ваемости свободной воли, т. е., говоря проще, в мере ответственности человека за свои поступки, определяемой термином «виновность». Подлинный парадокс возникает тогда, когда предпринимается попытка перевести описание осуществленного субъектом выбора поступка из аксиологической модальности, оперирующей категориями «хорошо — плохо», в эпистемическую модальность, оперирующую категориями «истинно — ложно».

Можно сколько угодно говорить об объективных, т. е. эмпирически подтвержденных, условиях, предопределяющих преступное поведение. Все равно в суде вопрос будет стоять иначе: обладая возможностью выбора, человек избрал зло и должен нести ответственность за сделанный им выбор. Ответственность человека вообще не может быть переведена на уровень социального детерминизма или, что то же самое, на уровень социального познания, так как само познание не может быть сведено исключительно к восприятию. Свобода воли не поддается интерпретации в социологическом речевом контексте; ее ближайшим аналогом является здесь не социальная детерминация, а социальная случайность.

Приступая к анализу парадокса причинного объяснения преступного поведения, необходимо первым делом оговориться, что причинность, мыслимая как каузальная связь, применяется в современном научном познании только к области фактов, т. е. таких явлений, которые имеют свои пространственно-временные координаты-Это означает, что термин «причинность» имеет смысл лишь в социологическом контексте, причем, как следУ'

из лингвистического анализа производного термина ! рИЧины преступности», этот контекст сопряжен с реа-йїстской интерпретацией. Можно говорить, что некото-Kje социальные «факты», характеризующие преступную Деятельность, причинно обусловлены другими социаль-,улш «фактами», скажем, что рост миграции является причиной роста числа преступлений. Однако уголовно-правовой язык имеет дело не с фактами, а с оценками, „е имеющими пространственно-временных границ. Выше уже говорилось о невозможности определять человеческую мотивацию в причинных отношениях. Следователь-но, мы в очередной раз столкнулись с проблемой взаимной переводимое™ речевых контекстов, имеющих разную модальность.

Парадокс дискретности связан с различным употреблением терминов «преступление», «преступник», а также ряда производных от них терминов. На языке уголовно-правовой теории этими терминами обозначаются оценки, выступающие в качестве результатов определенных юридических решений. В социологии же подразумевается, что эти термины указывают на объективно существующие социальные факты, которые вследствие своей пространственно-временной фиксированности полагаются изолированными.

Думается, что парадокс дискретности наилучшим образом демонстрирует принципиальное отличие социологического толкования от нормативистского (уголовно-правового) : преступление как социологический факт -это не то же самое, что преступление как объект правоприменительной деятельности. Последняя не есть сфера позитивных социальных отношений, и любая попытка перенести сюда критерий научной объективности сталкивается с проблемой конструирования реальности, в отношении которой только и возможны осмысленные криминологические суждения. Рассмотрение данного па-Радокса проясняет, далее, неудовлетворительность любых попыток устранить криминологические парадоксы Посредством разделения речевых контекстов. Можно, Конечно, отметить, что криминологические термины име-107 в разных контекстах разный смысл, но констатация этого факта уводит нас в сторону от вполне естественно-0 вопроса о месте социологических исследований как эставщика информации, необходимой для принятия правленческих решений в сфере правопорядка.

До сих пор при рассмотрении парадоксов нам при, ходилось сталкиваться как бы с двойной интерпретаци-ей одних и тех же терминов в разных речевых контекстах. Иначе обстоит дело с парадоксом латентности —. он в известной степени нарушает ставшую уже привычной симметрию интерпретации терминов. Как уже отмечалось в параграфе 1.3, латентное, т. е. незарегистрированное, преступление — это нонсенс с точки зрения уголовного права, так как преступлением надлежит считать только деяние, признанное таковым в уголовно-процессуальном порядке. Однако в социологическом контексте понятие латентного преступления имеет свой смысл — оно описывает ненаблюдаемые факты, погрешности «измерения». Проблема заключается в том, как оценить эту погрешность, выразить ее количество. Это в свою очередь выдвигает проблему принципов фиксации преступлений, являющуюся по своей природе чисто правовой. Таким образом, парадокс латентности показывает, что понимание преступления как социального факта имеет свои пределы, что, пытаясь научно описать и объяснить преступное поведение, мы не должны забывать уголовно-правового генезиса криминологической реальности, которая постоянно дает о себе знать этим парадоксом.

Понятие латентной преступности имеет только один контекст употребления — социологический, где оно выполняет функцию гипотезы ad hoc, т. е. такого предположения, которое должно коррегировать имеющуюся криминологическую концепцию в отношении уже известных фактов в случае ее расхождения со вновь обнаруженными фактами. Насколько такое использование понятия латентной преступности теоретически обоснованно и осмысленно —- это уже иной вопрос.

Такова же (только «с точностью до наоборот») природа парадокса целей наказания. Термин «наказание», широко используемый в уголовно-правовом контексте, не имеет аналога в социологическом контексте. В теории уголовного права связка «преступление — наказание» описывает как бы две функции уголовного закона и практики его применения: стигматизацию некоторого деяния как преступного и снятие этой стигмы посредством наказания. Однако реализация второй функции неизбежно выходит за рамки возможностей уголовного права, поскольку решение прокламируемой им задачи

100

осуществления общей и частной превенции сопряжено с деятельностью по предупреждению преступлений, которая описывается с помощью терминов, имеющих смысл только или преимущественно в социологическом контексте.

Подводя итоги сказанному, можно констатировать, что существование криминологических парадоксов несложно объяснить смешением уголовно-правового и социологического контекстов употребления терминов. Такое смешение оказывает дурную услугу дисциплине, которая претендует на нечто диаметрально противоположное — на теоретический синтез обоих контекстов, на особое искусство перевода с нормативного языка на позитивный и наоборот. Логико-лингвистические изыскания помогли, как нам кажется, прояснить природу и масштабы противоречий, присущих языку криминологии. Теперь нам предстоит заняться рассмотрением вскрытых в ходе предыдущего анализа проблем, связанных с более глубоким пониманием той реальности, которая и составляет предмет криминологического исследования.

«все книги «к разделу «содержание Глав: 7 Главы: 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7.

5rik.ru

Материалы для учебы и работы

Глава 2 ЛОГИКО-ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ КРИМИНОЛОГИЧЕСКИХ ПОНЯТИЙ