СЛУГИ ОТЕЧЕСТВА У АЛТАРЯ ОТЕЧЕСТВА

Некоторые специфические черты русской национальной традиции в самом деле не способствуют укоренению в России уважения к правам человека. Это, прежде всего, склонность к сакрализации государственной власти и патерналистские ожидания. Мы привыкли относиться к государству как к некоей внешней силе, которую мы можем по-детски обожать или по-детски ненавидеть, но за действия которой мы не несем никакой ответственности. А вот оно, государство, отвечает за все, включая погоду. Ясно, что при таком раскладе нам действительно не нужны никакие права, как не нужны они трехлетнему ребенку.

Социальные истоки этой психологии понятны. Она была порождена исторически сложившейся особой ролью государственного аппарата в русском обществе. В течение веков государственная власть воспринимала себя как единственную общественную реальность в России, а все остальное – культуру, экономику, науку, религию, собственных граждан, наконец, – в лучшем случае как объект деятельности. В худшем же случае любая общественная активность, претендующая на независимость от государства, воспринималась как досадная и злокозненная помеха, подлежащая немедленному устранению. Так, например, обстояло дело в течение семидесяти пяти лет существования коммунистического режима.

Эта установка на тотальность государства не могла, разумеется, пройти бесследно. Она и не прошла: обратите внимание, что и по сей день в газетных публикациях и даже в устной речи слово «государство» употребляется почти как синоним слов «Россия», «общество», «народ». Так, рассуждая о необходимости поддержать отечественную науку или образование, редкий журналист удержится от оборота типа «этого требуют интересы государства». Конечно же, он имеет в виду, что этого требуют интересы страны, но язык – великий разоблачитель – ясно указывает, что он плохо различает или совсем не различает общество и государственную власть. В его сознании они едины – как еще недавно были едины народ и партия.

Но язык – это еще и великий мистификатор, и языковые подмены не всегда происходят стихийно. Бывают и небескорыстные мистификации. Кто же заинтересован в том, чтобы национальные интересы устойчиво отождествлялись с интересами государственной власти? Разумеется, сама власть и заинтересована.

Однако «власть» – слишком абстрактное понятие, и когда мы наделяем эту абстракцию атрибутами живого существа, мы лишь усугубляем путаницу в умах. Очевидно, корыстные интересы свойственны только людям, и интересы эти могут быть личными или корпоративными. В данном случае мы несомненно имеем дело с корпоративными интересами той социальной группы, которая призвана осуществлять власть, – с многочисленным и могущественным миром российских чиновников.

Социальной базой российского варианта власти всегда был и остается гигантский управленческий аппарат. Он поддерживает этот тип государства и, в свою очередь, поддерживается им.

Ни российское чиновничество, ни его советскую ипостась – номенклатуру – не следует понимать как своекорыстный слой взяточников и самодуров, управляющих от имени деспотического правительства. Это понимание было бы слишком примитивным. Русская бюрократия веками функционировала в качестве властной элиты. И за это время ей удалось выработать собственную идеологию и собственную концепцию государства. Российский чиновник (как социальный и культурный тип) – не просто нечистый на руку управляющий. Он еще и жрец Власти, единой и неделимой, тотальной и несменяемой, он представляет всемогущее Государство, и сам наделен частичкой этого всемогущества.

Конечно, самосознание нашего чиновника предельно цинично, потому что раздвоено. Ведь помимо ритуальных функций, он все-таки должен решать конкретные управленческие вопросы. Он не только священнослужитель, он еще и менеджер. И как менеджер чиновник не может не видеть неэффективности этатизма, доведенного до абсурда; но как жрец Левиафана он не может допустить и мысли о релятивизации идеи государства.

Революция 1917 года многократно усугубила эту традиционную болезнь российской государственности. Обожествление государства – разумеется, нового, пролетарского государства – достигло размеров, невиданных даже при царском режиме. После экспроприации частной собственности, ликвидации политических партий и подавления гражданских свобод, после разгрома организованного рабочего движения в стране не осталось места, где можно было бы укрыться от всепроникающего присутствия власти. Общество как сложная совокупность самоорганизующихся личных и коллективных прав и интересов, перестало существовать; личность осталась один на один с концентрированной мощью госаппарата.

Государство стало единственным работодателем не только для служащих управленческого аппарата, но и для рабочих, крестьян, ученых, литераторов, артистов и т.д. Возник и на протяжении жизни нескольких поколений существовал невиданный в новейшей европейской истории строй – государство-корпорация, охватывающая все население. При этом строе каждый человек, кто бы он ни был, оказывался в определенном смысле сопричастен к власти – но не как гражданин, контролирующий ее и заставляющий правительство работать для общественной пользы, а как винтик гигантской машины, лишенный возможности влиять на работу механизма в целом.

Это сформировало парадоксальную и двойственную психологию. Нигде так не ненавидели власть, как в Советской России. И нигде на нее не возлагали так много надежд, ибо власть стала всеобъемлющей категорией. Можно сказать, что это – психология чиновника, доведенная до абсурда: естественное человеческое стремление к независимости от вышестоящих сочетается в ней с бессознательным отторжением идеи личной ответственности за свою судьбу.

Внутри партийно-правительственной номенклатуры, кроме того, одновременно нарастало раздражение от необходимости пользоваться непонятной, как санскрит или древнееврейский язык, марксистской фразеологией. Конечно, гегелевские основы марксистской философии позволяли приспособить ее к любому абсурду и оправдать любую несправедливость. Но это годилось для первого поколения советской элиты; тем, кто пришел на смену уничтожившей саму себя в 1930-е годы партии большевиков, не хватало на это ни образования, ни изощренности, ни желания. Наверху зрело подспудное убеждение в том, что все беды страны происходят от марксистского умничанья и что хорошо бы отказаться от него совсем. Или хотя бы дополнить его старым добрым русским национализмом, прямо сказать народу, что величие государства – это и есть его, народа, величие, что Советский Союз – прямой наследник Российской империи, в свою очередь, унаследовавшей мировые права империи Византийской. Все коммунистические лидеры, начиная со Сталина, заставляли людей поклоняться идолам Державы, Нации, Власти, лишь слегка задрапированным марксистской фразеологией. Короче говоря, в среде госаппарата подспудно вызревала новая идеология – идеология державности. Сегодня тайное стало явным.