РОССИЙСКАЯ АЛЬТЕРНАТИВА

С другой стороны, в нашем национальном характере и особенно в нашей культуре заложена и противоположная социально-психологическая модель. При благоприятных обстоятельствах и определенных усилиях со стороны интеллигенции именно на основе этой модели можно будет сформулировать и реализовать «русскую идею». Не ту, о которой уже второй век невнятно толкуют нам националисты, а настоящую русскую идею, достойную великого народа с великой культурой. Вооружившись ею, мы будем в состоянии превратить нашу страну в действительно великую державу XXI века.

Эта идея – Право, основанное на неотъемлемых правах личности. Право, как единственный путь к извечной российской мечте: общественной справедливости. Я утверждаю, что эта идея укоренена в русской культуре уж, во всяком случае, не меньше, чем этатистский державный миф.

Отсутствие или неразвитость правовых норм, гарантирующих свободу и достоинство личности, были несчастьем России в течение всей ее истории. В русской литературе, в российском национальном сознании это несчастье обернулось высоким статусом такой категории, как справедливость, острым ощущением неразрывной связи ее с нравственностью. Русский менталитет отвергает возможность безнравственной справедливости или несправедливой нравственности.

Однако пафос человеческого достоинства и личной свободы в нашей национальной традиции сосуществовал с откровенным пренебрежением к процедурному праву, которое так важно для западноевропейского сознания. Достаточно вспомнить, как классическая русская литература – Достоевский или Толстой – описывала судебную процедуру: иронически, уничижительно, враждебно. Стремление к абсолютной, божественной справедливости заставляло их отвергать саму идею справедливости земной, человеческой, секулярной.

Это стремление в сочетании с пренебрежением к кодифицированной процедуре привело к тому, что в качестве средства для установления справедливости в обществе часть русской интеллигенции ухватилась за социологические теории двух немецких «профессоров» (профессорами ни в каком университете они не состояли, но мышление у них было, безусловно, самым что ни на есть «профессорским»). Теории оказались в основном неверными, а научная база, на которую они опирались, устарела уже в самый момент их возникновения. Но русским революционерам показалось, что с помощью этих теорий можно будет установить в стране – что там в стране, во всем мире! – справедливое общество, в котором человек будет по-настоящему свободен.

Попытка установить справедливость и свободу вне права и против права обернулась кровавым кошмаром и семидесятилетним господством одного из самых несправедливых и тиранических режимов в истории России и человечества.

Конечно, когда диктатура пребывала в террористической фазе своего развития, ни о какой ненасильственной борьбе за права человека не могло быть и речи. Единственной формой сопротивления людоедскому режиму могло стать подполье; и во второй половине 1940-х гг. в стране действительно возникло множество подпольных кружков, в основном среди учащейся молодежи. Казалось бы, после смерти Сталина, когда за оппозиционные настроения перестали немедленно убивать, политическое подполье обрело определенную перспективу. В этом случае дальнейший ход исторического развития был бы предопределен: антиправительственная агитация, рост народного недовольства, революционные вспышки – и новая революция, скорее всего кровавая (разве революции в России когда-нибудь бывали бескровными?). А после революции, как водится – становление нового государственного монстра, сопровождаемое новыми репрессиями.

Однако мы «пошли другим путем», и это доказывает, что, вопреки распространенному мнению, уроки истории все же иногда чему-то учат. В последние десятилетия существования советского режима общественная мысль обратилась не к подполью, не к насильственному сопротивлению, а к праву.

Так называемое диссидентское движение, возникшее в СССР к середине 1960-х гг., было очень неоднородным и не очень массовым явлением. И нет ничего удивительного в том, что большинство зарубежных советологов попросту не обратили на него внимание. Они вообще были убеждены в том, что все события в России, достойные внимания, происходят на нескольких гектарах земли, ограниченных кремлевской стеной.

Я, между прочим, тоже не склонен переоценивать непосредственного влияния диссидентов на политическое развитие в СССР, хотя не склонен и преуменьшать косвенной их роли в падении старого режима. Диссидентская активность была, прежде всего, индикатором, показывающим эволюцию общественных настроений, направление, в котором развивалась независимая мысль. Но это – отдельный разговор.

Сама эта активность проявлялась в разных формах, чаще всего далеких от политики; но ее общим знаменателем было, несомненно, ощущение нравственной несовместимости с несправедливым и жестоким к человеку общественным строем. Стержнем же ее стала борьба за права человека в СССР.

Правозащитное движение родилось в ответ на политические преследования диссидентов самых разных толков и убеждений. Этим преследованиям необходимо было противопоставить гражданскую позицию, свободную от политики и идеологии; апелляция к закону казалась единственно возможной и приемлемой для всех формулой. Но очень скоро правозащитники пришли к осознанию самостоятельной ценности права. Они открыли для себя и в какой-то степени для других фундаментальное значение прав человека в современной общественной жизни.

Я хотел бы обратить внимание читателя на одно чрезвычайно важное обстоятельство. Вопреки расхожим стереотипам, роль западных идей в зарождении и становлении правового сознания была, во всяком случае, поначалу, минимальной. Мы были отделены от Европы довольно-таки прочным железным занавесом, и наши представления о Западе были весьма туманными. Подавляющее большинство диссидентов было чудовищно невежественно в области современных правовых концепций, и мало кто имел представление об их роли и месте в западном обществе. На что мы опирались? На статью 125 советской Конституции, гарантирующую основные политические и гражданские права «в соответствии с интересами трудящихся». Я помню бесконечные дискуссии со следователями и судьями о том, как следует понимать эту клаузулу: то ли гражданские права соответствуют интересам трудящихся и потому гарантируются Конституцией, то ли они гарантируются лишь постольку, поскольку этим интересам соответствуют. Естественно, наши «оппоненты в погонах» отстаивали последнюю трактовку – ведь в таком случае окончательное решение о соответствии или несоответствии наших действий Конституции оставалось за ними.

Позднее в самиздате стала распространяться Всеобщая декларация прав человека ООН; разумеется, при обысках этот подрывной документ неукоснительно изымался. А уж про Пакт о гражданских и политических правах или про Европейскую конвенцию по правам человека в конце 1960-х знали только самые-самые «продвинутые» правозащитники.

Говорят, что роковой ошибкой ЦК КПСС была публикация в «Известиях» в 1975 году полного текста заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, включавшего и так называемую «третью корзину» – договоренности о соблюдении основных прав человека всеми участниками соглашения. Разумеется, политические преследования после этого не прекратились; но миллионы советских граждан узнали о том, что некоторые из их прав защищены международным договором, подписанным и Советским правительством. В результате правозащитное движение получило новый импульс.

Вероятно, так оно и было (я в это время уже сидел); но становление движения произошло раньше и в плане идейном было типичным «изобретением велосипеда».

Мысль о верховенстве права не была заимствована Россией с Запада: она непосредственно вытекала из нашего жизненного опыта и из наших понятий о нравственности, сформировавшихся под влиянием, прежде всего, русской культурной традиции.

Что это доказывает? На мой взгляд, – что правовая идея имеет глубокие корни в нашей культуре и сознании. По крайней мере, столь же глубокие, как и российский правовой нигилизм. Если горстке диссидентов удалось самостоятельно «изобрести» эту идею, а затем, опираясь только на нее, выстоять против самого мощного в мире и крайне неразборчивого в средствах репрессивного аппарата, то значит, ее перспективы в нашем обществе небезнадежны. А по своему ценностному потенциалу она вполне способна консолидировать нацию.

Мне могут возразить: высокий статус права в системе общественных ценностей – особенность психологии и мировоззрения русской интеллигенции, да и то не всей. Народу в целом это не свойственно.

Думаю, это возражение несостоятельно. Мы ведь говорим о целеполагании – а это работа именно национальной интеллигенции. Что же касается так называемых широких масс, то я уверен, что в сознании большинства моих сограждан главными общественно значимыми проблемами были и остаются именно проблемы, связанные с несправедливостью и произволом. И если бы наши реформаторы не были столь сосредоточены на экономических преобразованиях, а занялись в первую очередь созданием в России эффективной и гуманной правовой системы, то и к социально-экономическим тяготам переходного периода сложилось бы иное, много более терпимое отношение. И об опасности коммунистической реставрации можно было бы забыть.

Выбор, стоящий перед Россией, предельно ясен: или мы выкарабкиваемся на дорогу права – магистральную дорогу развития человечества, или вновь застреваем в византийско-ордынском державном болоте.

И этот выбор зависит только от нас с вами.

– Согласны ли Вы с теми, кто утверждает, что идея прав человека противоречит традиционным ценностям российской цивилизации?

– Как вы думаете, кому выгоден правовой беспредел в российском государстве?

– Почему в российском обществе понятия «право» и «справедливость» – не однокоренные?

– От чего (от кого) зависит, станут ли ценности прав человека нашей национальной идеей?

Ахмет Абдуллин,

хизрат Нижегородской соборной мечети