Метафизика и философия

Мы уже говорили, что метафизика принципиальным образом отличается не только от любой науки, но и от всего того, что люди Запада, особенно наши современники, объединяют под именем философии, собирая в таком случае вместе не только разнородные, но иногда и вообще несовместимые друг с другом элементы. При этом уже не столь важно учитывать, какое значение древние греки первоначально вкладывали в термин «философия», включавший в себя, кажется, все те знания, какие только были доступны человеку; мы собираемся здесь вести речь только о том содержании, какое этот термин имеет сегодня. Тем не менее прежде всего следует заметить, что какие бы формы ни приобретала метафизика на Западе, европейцы всегда стремились соединить ее с определенными вопросами более частного и специального характера, и прежде всего для того, чтобы включить и метафизику, и эти вопросы в некое целое, обладающее именем «философии»; это свидетельствует о том, что в какой бы степени метафизика ни отличалась от всякого иного знания, на Западе ее существенные черты никогда не обнаруживали себя с достаточной ясностью. Можно пойти еще дальше и сказать, что любая трактовка метафизики в качестве некоторой отрасли философии, пусть даже и такой отрасли, которая возвышается над всеми частными науками и поэтому, как у Аристотеля получает название «первой философии», означает глубокое непонимание ее действительного статуса и ее универсального характера: абсолютное Целое не может быть частью чего бы то ни было так же, как ничто не может включать в себя Универсальное в качестве своей части. Само по себе это обстоятельство является очевидным доказательством неполноценности метафизики Запада, которая ко всему прочему во всех своих проявлениях ограничивается учением Аристотеля и схоластов, поскольку, за исключением нескольких разрозненных фрагментов, о которых нельзя сказать ничего определенного, никакое иное учение подлинно метафизического характера, по меньшей мере со времен классической античности, вообще не встречается на Западе, если не иметь в виду под метафизикой какую-либо смесь из научных, теологических и каких-нибудь еще элементов; мы не упоминаем здесь об Александрийской школе, поскольку в этом случае речь должна была бы идти о самом прямом влиянии Востока.[54]

Если рассматривать современную философию в целом, то вполне можно утверждать, что ее точка зрения, в сущности, ничем не отличается от точки зрения науки: и в том и в другом случае эта точка зрения является рациональной, или по меньшей мере стремится к этому, и всякое знание, ограниченное областью разума, является, собственно говоря, научным знанием независимо от того, называют его философским или нет; если же кто-то хочет чего-то иного, то это знание в таком случае теряет свою ценность как раз благодаря стремлению приобрести для него этот «иной» статус и «иное» значение, которые на самом деле ему не принадлежат: именно в этом случае мы можем говорить о псевдометафизике. Кроме того, точную границу между областью философии и областью науки очень трудно провести еще и потому, что философия включает в число своих элементов некоторые науки, которые оказываются на деле такими же специальными и ограниченными по своему характеру, как и все остальные, и эти науки не имеют никаких особых отличительных признаков, на основании которых их можно было бы поставить в какое-то привилегированное положение; эти науки, такие как, например, психология и социология, называют философскими только в силу привычки, не обращаясь ни к каким логическим аргументам; иными словами, философия по отношению ко всем своим элементам обладает совершенно искусственным единством, которое сложилось чисто исторически, и поэтому трудно сказать, почему сейчас уже не существует обычай включать, как это делали раньше, в область философии вообще все науки, которые имеются. С другой стороны, некоторые науки, когда-то классифицировавшиеся как философские, уже не рассматриваются в качестве таковых в наши дни; сам факт широкого развития знаний в области этих наук является вполне достаточной причиной для их выделения из сомнительного единства философии, хотя их внутренняя природа нисколько при этом не изменяется; если же некоторые науки и остаются под эгидой философии, то не следует видеть в этом что-то кроме простого пережитка того значения термина «философия», которое ему давали еще древние греки, объединяя под этим словом вообще все науки, имевшиеся в их распоряжении.

Благодаря Тому, что мы сказали, должно быть совершенно ясно, что истинная метафизика не может быть связана более тесно с психологией, чем она связана, например, с физикой или физиологией: все это не более чем естественные науки, иными словами — физические науки в самом первом и самом общем значении этого слова. И уж тем более метафизика не может каким-либо образом быть зависимой от этих специальных наук: наблюдаемое у некоторых философов стремление найти для нее психологические основания[55] можно объяснить только их полным невежеством в отношении того, чем метафизика является на самом деле, и само по себе это стремление не означает ничего другого, кроме попытки найти зависимость универсального от индивидуального, найти зависимость принципа от его прямых или косвенных следствий, попытки, которая неизбежно ведет к созданию антропоморфических, а следовательно, и антиметафизических концепций. Метафизика с неизбежностью должна быть самодостаточной, поскольку это единственный вид знания, который не может быть основан ни на чем ином, кроме самого себя, уже в силу того обстоятельства, что метафизика является знанием универсальных принципов, из которых выводятся все остальное, включая среди всего прочего и то, с чем имеют дело самые разные науки. Если же некоторые из этих наук отделяют свое содержание от данных принципов, для того чтобы рассматривать вещи со своей специфической точки зрения, то это в каком-то отношении можно даже оправдать, поскольку, соотнося предмет своего исследования с универсальными принципами, они были бы вынуждены выйти за пределы той специальной области, где полученные в этих науках знания только и могут применяться. Это последнее наблюдение также показывает, что данные науки ни в коем случае не могут быть основаны непосредственно на метафизике; относительный характер той точки зрения, которую эти науки представляют, обеспечивает им некоторую автономию, и непонимание этого может привести только к неизбежным противоречиям; такую ошибку, до сих пор дающую о себе знать в современной философии, впервые совершил Декарт, метафизика которого была на самом деле лишь псевдометафизикой, да и сам он интересовался ею только в качестве введения к его физике, для того чтобы последняя получила более солидное, как ему казалось, обоснование.[56]

Если мы теперь обратимся к логике, то мы обнаружим, что она не находится в том же самом положении, что и все другие науки, которые можно вполне правомерно назвать экспериментальными, так как прежде всего они основаны на результатах наблюдения. Логика также является специальной наукой, будучи, в сущности, исследованием условий и предпосылок человеческого познания; но ее связь с метафизикой оказывается более непосредственной, в том смысле что так называемые логические принципы являются простым применением в сфере обусловленного тех истинных принципов, которые принадлежат сфере универсального: это применение в каком-то от ношении даже сближает логику с теологией. Подобные же замечания вполне уместны и в отношении математики: эта наука, хотя и неизбежно ограниченная своим исключительным применением в царстве количества, предполагает в своей особой сфере действие относительных по своему характеру принципов, которые могут рассматриваться в качестве специальных проекций некоторых универсальных принципов. Таким образом, рассматривая область наук в целом, можно сказать, что именно математика и логика являются науками, в какой-то степени родственными метафизике; но из самого факта, что они подпадают под общее определение научного знания, будучи связанными ограниченностью разума и условиями существования человеческой индивидуальности, следует, что эти науки все же самым радикальным образом отличаются от чистой метафизики. Это различие свойственно также и той смеси логики и метафизики, которую в современной философии обычно называют «теорией познания»; в тех случаях, когда некоторые элементы этих теорий являются вполне легитимными, речь должна идти о чистой логике и ни о чем ином, а в той степени, в какой эти теории стремятся выйти за пределы логики, они оказываются не более чем псевдометафизическими фантазиями, лишенными всякого основания. В традиционных доктринах логика может занимать положение только второстепенной и зависимой отрасли знания, и именно с таким ее положением мы и сталкиваемся как в Индии, так и в Китае; подобно космологии, которая изучалась на Западе в средние века так же, как и на Востоке, в действительности логика является только применением метафизических принципов к сфере обусловленного; к этому мы еще вернемся позднее, когда речь пойдет о доктринах индуизма.

То, что мы сказали относительно связи между логикой и метафизикой, возможно, покажется удивительным людям, привыкшим рассматривать логику в качестве науки, господствующей над любым возможным знанием только на том основании, что любое рассуждение должно подчиняться ее законам; тем не менее совершенно очевидно, что метафизика, именно в силу своего универсального характера, не может подчиняться ни логике, ни какой-либо иной науке; ошибка в таком случае заключается в том, что знание рассматривается только как рациональное знание, то есть как знание, ограниченное пределами разума. Тем не менее здесь необходимо все же про вести различие между метафизикой как таковой, как чисто интеллектуальной концепцией, и различными формами ее выражения; в то время как первая вполне свободна от всех ограничений, связанных с условиями индивидуального существования, и поэтому свободна также и от самого разума, формы ее выражения — в той мере, в какой это возможно, — могут являться чем-то вроде перевода метафизических истин на язык дискурсивного и рационального мышления, поскольку само устройство человеческого языка не позволяет без этого перевода обойтись. Логика и математика являются исключительно рациональными науками; изложение метафизики может предполагать аналогичный аспект в том, что касается формы метафизики (но только в том, что касается ее формы), а в этом случае такое изложение может быть согласовано с законами логики, поскольку и сами эти законы основаны, в сущности, на метафизическом базисе, без которого они были бы лишены какой-либо ценности; в то же самое время это изложение, если оно в действительности основано на подлинной метафизике, обязано быть построенным таким образом, чтобы оставить открытой саму возможность для перехода к концепции бесконечного и безграничного как к области чистой метафизики.

Что же касается науки о нравственности, или этики, то мы уже немного о ней сказали в нашем очерке о составных элементах религии, и сейчас нам придется обратиться к ее специфически философским концепциям, насколько их вообще можно отличить от концепций религиозных. Во всей области философии в целом нет ничего более относительного и более ограниченного, чем этика; на самом деле она уже не представляет собой никакого даже самого ограниченного знания, являясь просто массой более или менее связанных между собой рассуждений, цель которых может быть только чисто практической, несмотря на распространенные иллюзии по этому поводу. На самом деле перед нами определенным образом сформулированные правила человеческого поведения, потребность в которых обнаруживается исключительно внутри социального порядка, поскольку эти же правила вообще не имели бы никакого смысла, если бы не тот факт, что человеческие индивиды живут в более или менее организованных общественных группах; кроме того, эти правила, вместо того чтобы рассматриваться, как на Востоке, исключительно с социальной точки зрения, формулируются в соответствии с той моральной точкой зрения, которая совершенно чужда большей части человечества.[57] Мы уже видели, каким образом эта точка зрения появляется в ряду религиозных концепций, связывая общественный порядок с той доктриной, которая уже испытала на себе определенные воздействия со стороны человеческой чувственности; но за пределами этого особого случая трудно найти какое-то оправдание для ее существования.

За пределами религиозной точки зрения, в рамках которой этика только и имеет некоторое оправдание, все, что связано с этими вещами, можно свести к определенной сумме конвенций, устанавливаемых и соблюдаемых только для того, чтобы сделать общественную жизнь людей возможной и выносимой; но если этот конвенциональный характер этики открыто и честно признать, то не может быть и речи об этике философской. Именно человеческая чувственность в поисках материала для удовлетворения своих собственных потребностей изобретает эти конвенции и выдает их за то, чем они в дёйствительности не являются; отсюда же возникают и самые разные теории, которые иногда имеют открыто чувственный характер как по форме, так и по содержанию, а иногда маскируются за видимостью рациональных построений. Кроме того, если сама нравственность, как и все, что связано границами общественной жизни, изменяется в соответствии с обстоятельствами места и времени, то и этические теории, как бы они ни противопоставлялись реальной жизни того или иного общества, в любом случае стремятся оправдать те правила поведения, которые в этом обществе соблюдаются его большинством. Этого должно быть достаточно, чтобы показать, что эти теории лишены какой-либо действительной ценности, поскольку в конечном счете они создаются каждым философом в отдельности только ради того, чтобы оправдать свое собственное поведение или поведение его друзей.

Замечено, что этические теории подобного рода выходят на свет в периоды интеллектуального упадка, и это, без сомнения, происходит потому, что такой период либо связан с распространением сентиментализма, либо является его следствием, а также еще, возможно, и потому, что в этот период, с его характерным погружением в разного рода иллюзии, еще сохраняется какое-то слабое подобие способности мыслить. Именно с таким феноменом мы сталкиваемся в истории греков: после того как последний вклад в их интеллектуальную культуру был сделан Аристотелем, более поздние философские школы, такие как эпикурейцы или стоики, уже все подчиняют моральной точке зрения и благодаря этому они и приобретают определенный успех у римлян, для которых вообще всякое рассуждение более высокого порядка было почти недостижимым. Тот же самый феномен встречается и в наши дни, когда «морализм» становится фактически безудержным, но уже с тем отличием, что его распространению предшествует то вырождение религиозной мысли, которое так ярко демонстрирует, например, протестантизм; кроме того, вполне естественно, что люди, ментальность которых сориентирована только на практику, люди, живущие в материальной по своему характеру цивилизации, будут искать удовлетворения своих желаний в том фальшивом мистицизме, который находит свое выражение в том числе и в философской этике.

Мы уже завершили обзор тех отраслей философского знания, которые обладают ясно определенным характером, но область включает в себя и множество разнообразных элементов неопределенного характера, которые вообще нельзя объединить друг с другом на основании свойственных самим этим элементам признаков, но которые тем не менее нередко входят в ту или иную философскую систему. Поэтому даже после того, как мы отделили метафизику от так называемых философских наук, сохраняется потребность отделить ее также и от многих философских систем, которые чаще всего возникают в результате чьей-либо попытки создать нечто оригинальное в области интеллекта; выражаемый такой претензией индивидуализм самым очевидным образом противоположен духу традиции и совершенно несовместим с любыми концепциями подлинной метафизики.

Чистая метафизика неизбежно исключает всякую систематизацию, поскольку любая система не может не являться закрытой и ограниченной концепцией, полностью содержащейся внутри более или менее строго определенных границ, и в этом своем качестве она совершенно несовместима с универсальностью метафизики; кроме того, философская система всегда принадлежит какой-то отдельной личности, то есть является конструкцией, представляющей собой исключительно индивидуальную ценность. Кроме того, каждая система неизбежно возводится на каких-то специальных и относительных по своему характеру предпосылках и поэтому в действительности является не чем иным, как определенным развитием некоторой гипотезы, в то время как метафизика, обладающая характером абсолютной определенности, не допускает ничего гипотетического. Это не значит, что какая-то система не может содержать в себе определенный элемент, который является истинным в отношении того или иного частного положения; но совершенно неправомерно утверждать то же самое в отношении системы в целом, и ложь свойственна именно самой систематической форме любой рассматриваемой в целом концепции. Лейбниц был прав, когда говорил, что «каждая система истинна в том, что она утверждает, и ложна в том, что она отрицает», и это на самом деле означает, что система ложна настолько, насколько узко и строго она ограничена, или, иными словами, насколько она является системой, так как любая концепция такого рода скрытым образом ведет к отрицанию всего того, что лежит за ее пределами. Справедливости ради то же самое следует сказать и о самом Лейбнице, философия которого обладает систематическим характером не в меньшей степени, чем у других философов; та подлинная метафизика, которую у него можно найти, заимствована им у схоластов, но даже и в таком виде он часто искажает ее, будучи не в состоянии верно понять. Что же касается утверждения о том, что всякая система истинна в том, что она утверждает, то его не следует понимать в духе эклектики; оно просто означает, что некоторая система истинна в той степени, в какой она оставляет открытой возможность развить при случае те элементы своего содержания, которые не столь строго определены, как система в целом; на самом деле это вполне очевидное условие, хотя оно и предполагает отрицание системы как таковой. С другой стороны, метафизика, область применения которой находится за пределами вещей относительного характера, за пределами всего индивидуального, именно по этой причине избегает любой систематизации, и по той же самой причине она не может быть выражена никакими формулами.

Теперь должно быть совершенно ясно, что мы имеем в виду под термином «псевдометафизика»: он включает в себя все то в содержании какой-либо философской системы, что предъявляет права на обладание метафизическим характером, и любая такая претензия совершенно необоснованна именно в силу систематического характера самой концепции, вполне достаточного для того, чтобы лишить подобного рода теории какого-либо реального значения. Действительно, многие из проблем, обычно захватывающих внимание философов, кажутся не только не важными, но и вообще бессмысленными; большое количество проблем возникает только на основе какой-то двусмысленности или путаницы в понятиях, и некоторые из них существуют только потому, что они плохо сформулированы и при нормальном положении вещей не появились бы вовсе. Поэтому в большинстве случаев было бы достаточно просто правильно поставить эти проблемы, для того чтобы они вообще исчезли, однако сама философия, процветающая главным образом благодаря двусмысленностям, оказывается заинтересованной в их существовании. Есть также и иные проблемы, которые могут возникать вполне правомерно, но которые, в том случае если их точно сформулировать, немедленно будут решены, поскольку все связанные с ними затруднения имеют чаще всего вербальный характер. Если же среди них и встречаются некоторые проблемы, природа которых может иметь определенное метафизическое значение, то это значение полностью исчезает в том случае, если эти проблемы включены в какую-либо систему: недостаточно, чтобы та или иная проблема имела метафизический характер, необходимо, чтобы она еще и воспринималась, и трактовалась именно как метафизическая проблема. Очевидно, что одна и та же проблема может рассматриваться как с метафизической, так и с множества других точек зрения; и независимо от того, представляют ли те вопросы, которым большинство философов посвящает все свое время, какой-либо реальный интерес или нет, совершенно ясно, что все эти вопросы не имеют никакого отношения к подлинной метафизике. По крайней мере достойно сожаления то, что столь характерный для западного мышления недостаток ясности, распространяющийся как на сами идеи, так и на способы их выражения, не только приводит к бесконечным дискуссиям, ничего, между прочим, не решающим, но и оставляет открытой дорогу для массы самых разнообразных гипотез, которые со всей определенностью можно назвать философскими, но которые также не имеют абсолютно ничего общего с подлинной метафизикой.

В этой связи также можно заметить, что многие как бы случайно возникающие вопросы, пробуждающие к себе, как это часто случается в современной западной философии, только частичный и преходящий интерес, так или иначе лишены метафизического значения именно потому, что они не обладают универсальным характером; более того, большинство этих вопросов вообще следует отнести к категории чисто искусственных проблем. Истинная метафизика, повторим еще раз, может представлять собой только то, что абсолютно неизменно и независимо от любых случайностей, в том числе и исторических; только то может быть названо метафизикой, что совершенно не меняется, и именно универсальный характер метафизики является причиной ее принципиальной неизменности и образует ее существенное единство, исключающее множественность как философских систем, так и религиозных догм.

Из всего вышесказанного следует, что метафизика никак не связана с такими концепциями, как идеализм, пантеизм, спиритуализм и материализм, которые, вместе взятые, и выражают собой систематический характер философской мысли Запада; это замечание особенно важно для нас потому, что многие востоковеды просто одержимы идеей во что бы то ни стало втиснуть мысль Востока в эти узкие рамки, разумеется совершенно для этого непригодные; позднее у нас еще будет возможность вернуться к такого рода злоупотреблениям ярлыками. Сейчас же мы обратим внимание только на одно положение, а именно на то, что борьба между спиритуализмом и материализмом, вокруг которой вращается почти вся философия Запада со времен Декарта, также не имеет ничего общего с чистой метафизикой; здесь на самом деле мы имеем перед собой один из тех преходящих вопросов, о которых мы ранее говорили. Действительно, дуализм духа и материи никогда не рассматривался в качестве абсолютного и непримиримого до появления картезианства; понятие материи в современном смысле этого слова было совершенно чуждым древним народам, включая греков, и оно все еще остается таким же чуждым большинству народов Востока и в наши дни; санскрит, например, не имеет в своем распоряжении слова, которое хотя бы отдаленно ему соответствовало. Дуалистическая концепция подобного рода имеет только одно преимущество, состоящее в возможности адекватно изображать внешнюю видимость вещей; но именно потому, что эта концепция останавливается на видимости, она остается совершенно поверхностной и, будучи основанной на специфической точке зрения индивида, ведет к отрицанию всякой метафизики постольку, поскольку дух и материя рассматриваются в ней в качестве абсолютных и не сводимых ни к чему иному терминов, в чем, собственно говоря, и заключается дуализм. Более того, противоположность духа и материи представляет собой только один частный случай дуализма вообще, так, два термина, образующие противоположность могут быть и совершенно иными, и мы имеем полное право представить некий бесконечный ряд, состоящий из соотносимых друг с другом пар терминов, каждая из которых может заменить собой пару «дух—материя».

Вообще говоря, дуализм можно определить на основании того факта, что он всегда останавливается перед антитезисом двух в той или иной степени частных терминов. Это противопоставление, несомненно, является вполне реальным с определенной точки зрения, и именно здесь может быть обнаружен тот элемент истины, который содержится в дуалистических концепциях; но когда эту противоположность рассматривают в качестве абсолютной и непримиримой, тогда как на самом деле она является относительной и разрешимой, то тем самым исключают всякую возможность пойти дальше двух противопоставленных терминов; мы видим здесь, каким образом дуализм ограничивает себя природой собственной системы. Если же это ограничение не принимается и налицо желание разрешить то противоречие, которого так настойчиво придерживается любая дуалистическая концепция, то оказывается возможным выдвинуть несколько различных решений; два таких решения предоставляют те философские системы, которые могут быть объединены под общим названием «монизм». Можно сказать, что монизм, в сущности, отказывается признать существование абсолютно неразрешимого противоречия и стремится преодолеть его, сводя содержание одного термина к содержанию другого; следовательно, мы, в случае с противоположностью духа и материи, обнаруживаем, с одной стороны, спиритуалистический монизм, стремящийся свести материю к духу, и материалистический монизм — с другой стороны, который, наоборот, требует свести дух к материи. Но каким бы он ни был, монизм в любом случае прав в утверждении, что здесь противоположность не является абсолютной, так как в этом отношении он оказывается не столь узко ограниченным, как дуализм, и по меньшей мере представляет собой попытку проникнуть глубже в сущность вещей; но он же почти с неизбежностью заканчивает другой ошибкой, полностью игнорируя, если вообще не отрицая, существование противоречий как таковых, тогда как они в любом случае, даже оказываясь всего лишь видимыми противоречиями, заслуживают к себе самого серьезного отношения; здесь опять-таки именно особенность данной философской системы оказывается ответственной за эту принципиальную ошибку. С другой стороны, в стремлении свести содержание одного из двух терминов к содержанию другого никогда нельзя полностью избежать той альтернативы, которую устанавливает дуализм, поскольку ничто не рассматривается вне зависимости от этих двух терминов, которые, таким образом, трактуются как основные принципы всего существующего; отдавая себе полный отчет, насколько эти термины связаны друг с другом, можно даже задуматься над вопросом о том, может ли один из них вообще существовать отдельно от другого, или же один из них всегда логически подразумевается в то время, когда, по видимости, утверждается другой. На самом деле мы здесь, в лице этих двух разновидностей монизма, имеем перед собой два различных решения, которые гораздо ближе друг другу, чем это кажется на первый взгляд; тот факт, что спиритуалистический монизм утверждает, что все есть дух, в то время как материалистический монизм, наоборот, утверждает, что все есть материя, не имеет большого значения, поскольку в каждом из этих случаев утверждаемому принципу приписываются важнейшие свойства отвергаемого принципа. Очевидно, что ведущаяся на этом основании дискуссия между матери листами и спиритуалистами должна обернуться простой войной слов; два противоположных друг другу монистических решения представляют собой на самом деле только две стороны одного и того же решения, которое к тому же является еще и неверным.

Именно здесь должно быть предложено иное решение этого вопроса: но если раньше, в лице дуализма и монизма, мы имели дело только с систематическими концепциями чисто философского уровня, то теперь мы обратимся к доктрине, которая является чисто метафизической и, следовательно, не имеет даже подходящего для себя имени в западной философии, поскольку полностью игнорируется последней. Мы назовем эту доктрину «не-дуализмом» или, еще лучше, «учением о не-двойственности», стремясь перевести настолько точно, насколько это возможно, с санскрита термин «адвайта-вада», который не имеет себе эквивалента ни в одном европейском языке. Второе из этих двух выражений имеет перед первым то преимущество, что в нем отсутствует окончание «изм», которое на языке философии обычно применяется для названия разного рода систем, тогда как отрицание, предполагаемое нашим термином, должно быть полным отрицанием всякого дуализма именно как систематической концепции. Доктрина «не-двойственности», не принимая характерной для дуализма несводимости двух терминов в не меньшей степени, чем монизм, отличается от последнего тем, что не требует свести содержание одного из них к другому, оба термина одновременно в единстве общего для них универсального принципа, которому они в равной степени принадлежат, но уже не как противоположности в обычном смысле этого слова, а как дополняющие друг друга полярности, чье взаимодействие в сущности, никоим образом не влияет на устойчивое единство общего для них принципа.

Таким образом обращение к метафизической точке зрения позволяет немедленно разрешить противоречие, о котором у нас идет речь и которое было невозможно решить, оставаясь только на точке зрения философии; и то, что верно в отношении противоположности духа и материи, оказывается верным и для всех иных противоположностей, какие только можно установить между различными аспектами бытия. Кроме того, если и можно увидеть одновременно все эти противоположности как в равной степени тинные и закономерные в том или ином отношении, то только с той точки зрения, которая больше связана ни с какой систематизацией, всегда отдающей предпочтение одной из таких противоположностей перед всеми остальными; поэтому доктрина «не-двойственности» является единственной доктриной, которая вполне соответствует универсальному характеру метафизики. Вообще говоря, любые философские системы могут в том или ином отношении быть связанными либо с дуализмом, либо с монизмом; однако доктрина «не-двойственности», как мы ее в основных чертах описали, оказывается в состоянии пре взойти философию в целом, поскольку эта доктрина одна, в сущности, является подлинно метафизическим учением или, точнее сказать, одна является выражением фундаментального характера метафизики как таковой.

Если нам и кажется необходимым разбирать вопросы столь подробно, то только из-за существующего на Западе невежества в отношении всего, что так или иначе связано с подлинной метафизикой, а также потому, что метафизика, что бы по этому поводу ни думали некоторые, составляет самую сущность всех восточных доктрин, в силу чего в них просто невозможно ничего понять, если не отбросить прочь всю ту путаницу, которая только может в этом вопросе возникнуть. Исследовав глубокое различие, отделяющее метафизическое мышление от мышления философского, мы показали, как классические проблемы философии, даже самые общие, теряют, буквально говоря, все свое значение в области чистой метафизики: переход от одной точки зрения к другой, раскрывающий глубокий смысл некоторых ранее незаметных истин, приводит к тому, что эти мнимые проблемы просто исчезают, и это ясно показывает, что никакого действительного значения они и не имели. С другой стороны, эти объяснения предоставили нам возможность подойти к учению о «не-двойственности», которое является важнейшим элементом не только доктрины индуизма, но и всей метафизики вообще; последнее вполне естественно, так как доктрина индуизма и есть в своей сущности не что иное, как чистая метафизика.

Осталось сделать только одно, но самое важное замечание: метафизика не только не сводится концепции отношений между различными противоположными и дополняющими друг друга аспектами бытия — будь это такие его особые аспекты, как дух и материя, или, наоборот, такие универсальные аспекты, как «сущность» и «субстанция», — но она не сводится также и к концепции чистого универсального бытия, поскольку она вообще не может быть ни к чему сведена. Метафизику нельзя определить только как «знание о бытии», как это делал Аристотель: строго говоря, это определение относится только к онтологии, которая, без сомнения, является разделом метафизики, но которая никогда не заменяет собой метафизику в целом; и именно в этом отношении метафизика Запада всегда остается неполноценной и незавершенной, хотя есть и некоторые иные тому причины. Бытие не является в действительности самым универсальным из всех принципов, как это должно было бы следовать из совпадения метафизики с онтологией, и не является прежде всего потому, что если даже бытие и оказывается самым первым из всех возможных определений, то оно все же остается именно определением, а каждое определение есть некоторое ограничение и как таковое несовместимо с метафизической точкой зрения. Очевидно, что унивёрсальность любого принципа будет тем меньше, чем больше степень его же определенности, которая предполагает соответствующую степень относительности; используя язык математики, можно сказать, что определенный «плюс» эквивалентен метафизическому «минусу».

Эта абсолютная неопределенность наиболее универсальных принципов, которые должны, следовательно, рассматриваться прежде всего остального, является причиной вполне понятных трудностей, касающихся не столько самих концепций, сколько способов изложения метафизических доктрин, и именно поэтому часто оказывается совершенно необходимым прибегать в этом изложении к чисто негативным формам выражения. Именно поэтому идея Бесконечного (которая в действительности является самой положительной идеей из всех существующих, поскольку только Бесконечное может представлять собой абсолютное целое, ничем не ограниченное и не оставляющее ничего за своими пределами) может быть выражена только через отрицательное по своей форме понятие, так как в языке любое прямое утверждение всегда оказывается утверждением чего-то определенного, а значит, всегда чего-то частичного и ограниченного; но здесь мы подошли к вопросу, который уже выходит за пределы темы настоящего очерка и к которому мы еще обязательно вернемся.

Мы уже говорили, что метафизика принципиальным образом отличается не только от любой науки, но и от всего того, что люди Запада, особенно наши современники, объединяют под именем философии, собирая в таком случае вместе не только разнородные, но иногда и вообще несовместимые друг с другом элементы. При этом уже не столь важно учитывать, какое значение древние греки первоначально вкладывали в термин «философия», включавший в себя, кажется, все те знания, какие только были доступны человеку; мы собираемся здесь вести речь только о том содержании, какое этот термин имеет сегодня. Тем не менее прежде всего следует заметить, что какие бы формы ни приобретала метафизика на Западе, европейцы всегда стремились соединить ее с определенными вопросами более частного и специального характера, и прежде всего для того, чтобы включить и метафизику, и эти вопросы в некое целое, обладающее именем «философии»; это свидетельствует о том, что в какой бы степени метафизика ни отличалась от всякого иного знания, на Западе ее существенные черты никогда не обнаруживали себя с достаточной ясностью. Можно пойти еще дальше и сказать, что любая трактовка метафизики в качестве некоторой отрасли философии, пусть даже и такой отрасли, которая возвышается над всеми частными науками и поэтому, как у Аристотеля получает название «первой философии», означает глубокое непонимание ее действительного статуса и ее универсального характера: абсолютное Целое не может быть частью чего бы то ни было так же, как ничто не может включать в себя Универсальное в качестве своей части. Само по себе это обстоятельство является очевидным доказательством неполноценности метафизики Запада, которая ко всему прочему во всех своих проявлениях ограничивается учением Аристотеля и схоластов, поскольку, за исключением нескольких разрозненных фрагментов, о которых нельзя сказать ничего определенного, никакое иное учение подлинно метафизического характера, по меньшей мере со времен классической античности, вообще не встречается на Западе, если не иметь в виду под метафизикой какую-либо смесь из научных, теологических и каких-нибудь еще элементов; мы не упоминаем здесь об Александрийской школе, поскольку в этом случае речь должна была бы идти о самом прямом влиянии Востока.[54]

Если рассматривать современную философию в целом, то вполне можно утверждать, что ее точка зрения, в сущности, ничем не отличается от точки зрения науки: и в том и в другом случае эта точка зрения является рациональной, или по меньшей мере стремится к этому, и всякое знание, ограниченное областью разума, является, собственно говоря, научным знанием независимо от того, называют его философским или нет; если же кто-то хочет чего-то иного, то это знание в таком случае теряет свою ценность как раз благодаря стремлению приобрести для него этот «иной» статус и «иное» значение, которые на самом деле ему не принадлежат: именно в этом случае мы можем говорить о псевдометафизике. Кроме того, точную границу между областью философии и областью науки очень трудно провести еще и потому, что философия включает в число своих элементов некоторые науки, которые оказываются на деле такими же специальными и ограниченными по своему характеру, как и все остальные, и эти науки не имеют никаких особых отличительных признаков, на основании которых их можно было бы поставить в какое-то привилегированное положение; эти науки, такие как, например, психология и социология, называют философскими только в силу привычки, не обращаясь ни к каким логическим аргументам; иными словами, философия по отношению ко всем своим элементам обладает совершенно искусственным единством, которое сложилось чисто исторически, и поэтому трудно сказать, почему сейчас уже не существует обычай включать, как это делали раньше, в область философии вообще все науки, которые имеются. С другой стороны, некоторые науки, когда-то классифицировавшиеся как философские, уже не рассматриваются в качестве таковых в наши дни; сам факт широкого развития знаний в области этих наук является вполне достаточной причиной для их выделения из сомнительного единства философии, хотя их внутренняя природа нисколько при этом не изменяется; если же некоторые науки и остаются под эгидой философии, то не следует видеть в этом что-то кроме простого пережитка того значения термина «философия», которое ему давали еще древние греки, объединяя под этим словом вообще все науки, имевшиеся в их распоряжении.

Благодаря Тому, что мы сказали, должно быть совершенно ясно, что истинная метафизика не может быть связана более тесно с психологией, чем она связана, например, с физикой или физиологией: все это не более чем естественные науки, иными словами — физические науки в самом первом и самом общем значении этого слова. И уж тем более метафизика не может каким-либо образом быть зависимой от этих специальных наук: наблюдаемое у некоторых философов стремление найти для нее психологические основания[55] можно объяснить только их полным невежеством в отношении того, чем метафизика является на самом деле, и само по себе это стремление не означает ничего другого, кроме попытки найти зависимость универсального от индивидуального, найти зависимость принципа от его прямых или косвенных следствий, попытки, которая неизбежно ведет к созданию антропоморфических, а следовательно, и антиметафизических концепций. Метафизика с неизбежностью должна быть самодостаточной, поскольку это единственный вид знания, который не может быть основан ни на чем ином, кроме самого себя, уже в силу того обстоятельства, что метафизика является знанием универсальных принципов, из которых выводятся все остальное, включая среди всего прочего и то, с чем имеют дело самые разные науки. Если же некоторые из этих наук отделяют свое содержание от данных принципов, для того чтобы рассматривать вещи со своей специфической точки зрения, то это в каком-то отношении можно даже оправдать, поскольку, соотнося предмет своего исследования с универсальными принципами, они были бы вынуждены выйти за пределы той специальной области, где полученные в этих науках знания только и могут применяться. Это последнее наблюдение также показывает, что данные науки ни в коем случае не могут быть основаны непосредственно на метафизике; относительный характер той точки зрения, которую эти науки представляют, обеспечивает им некоторую автономию, и непонимание этого может привести только к неизбежным противоречиям; такую ошибку, до сих пор дающую о себе знать в современной философии, впервые совершил Декарт, метафизика которого была на самом деле лишь псевдометафизикой, да и сам он интересовался ею только в качестве введения к его физике, для того чтобы последняя получила более солидное, как ему казалось, обоснование.[56]

Если мы теперь обратимся к логике, то мы обнаружим, что она не находится в том же самом положении, что и все другие науки, которые можно вполне правомерно назвать экспериментальными, так как прежде всего они основаны на результатах наблюдения. Логика также является специальной наукой, будучи, в сущности, исследованием условий и предпосылок человеческого познания; но ее связь с метафизикой оказывается более непосредственной, в том смысле что так называемые логические принципы являются простым применением в сфере обусловленного тех истинных принципов, которые принадлежат сфере универсального: это применение в каком-то от ношении даже сближает логику с теологией. Подобные же замечания вполне уместны и в отношении математики: эта наука, хотя и неизбежно ограниченная своим исключительным применением в царстве количества, предполагает в своей особой сфере действие относительных по своему характеру принципов, которые могут рассматриваться в качестве специальных проекций некоторых универсальных принципов. Таким образом, рассматривая область наук в целом, можно сказать, что именно математика и логика являются науками, в какой-то степени родственными метафизике; но из самого факта, что они подпадают под общее определение научного знания, будучи связанными ограниченностью разума и условиями существования человеческой индивидуальности, следует, что эти науки все же самым радикальным образом отличаются от чистой метафизики. Это различие свойственно также и той смеси логики и метафизики, которую в современной философии обычно называют «теорией познания»; в тех случаях, когда некоторые элементы этих теорий являются вполне легитимными, речь должна идти о чистой логике и ни о чем ином, а в той степени, в какой эти теории стремятся выйти за пределы логики, они оказываются не более чем псевдометафизическими фантазиями, лишенными всякого основания. В традиционных доктринах логика может занимать положение только второстепенной и зависимой отрасли знания, и именно с таким ее положением мы и сталкиваемся как в Индии, так и в Китае; подобно космологии, которая изучалась на Западе в средние века так же, как и на Востоке, в действительности логика является только применением метафизических принципов к сфере обусловленного; к этому мы еще вернемся позднее, когда речь пойдет о доктринах индуизма.

То, что мы сказали относительно связи между логикой и метафизикой, возможно, покажется удивительным людям, привыкшим рассматривать логику в качестве науки, господствующей над любым возможным знанием только на том основании, что любое рассуждение должно подчиняться ее законам; тем не менее совершенно очевидно, что метафизика, именно в силу своего универсального характера, не может подчиняться ни логике, ни какой-либо иной науке; ошибка в таком случае заключается в том, что знание рассматривается только как рациональное знание, то есть как знание, ограниченное пределами разума. Тем не менее здесь необходимо все же про вести различие между метафизикой как таковой, как чисто интеллектуальной концепцией, и различными формами ее выражения; в то время как первая вполне свободна от всех ограничений, связанных с условиями индивидуального существования, и поэтому свободна также и от самого разума, формы ее выражения — в той мере, в какой это возможно, — могут являться чем-то вроде перевода метафизических истин на язык дискурсивного и рационального мышления, поскольку само устройство человеческого языка не позволяет без этого перевода обойтись. Логика и математика являются исключительно рациональными науками; изложение метафизики может предполагать аналогичный аспект в том, что касается формы метафизики (но только в том, что касается ее формы), а в этом случае такое изложение может быть согласовано с законами логики, поскольку и сами эти законы основаны, в сущности, на метафизическом базисе, без которого они были бы лишены какой-либо ценности; в то же самое время это изложение, если оно в действительности основано на подлинной метафизике, обязано быть построенным таким образом, чтобы оставить открытой саму возможность для перехода к концепции бесконечного и безграничного как к области чистой метафизики.

Что же касается науки о нравственности, или этики, то мы уже немного о ней сказали в нашем очерке о составных элементах религии, и сейчас нам придется обратиться к ее специфически философским концепциям, насколько их вообще можно отличить от концепций религиозных. Во всей области философии в целом нет ничего более относительного и более ограниченного, чем этика; на самом деле она уже не представляет собой никакого даже самого ограниченного знания, являясь просто массой более или менее связанных между собой рассуждений, цель которых может быть только чисто практической, несмотря на распространенные иллюзии по этому поводу. На самом деле перед нами определенным образом сформулированные правила человеческого поведения, потребность в которых обнаруживается исключительно внутри социального порядка, поскольку эти же правила вообще не имели бы никакого смысла, если бы не тот факт, что человеческие индивиды живут в более или менее организованных общественных группах; кроме того, эти правила, вместо того чтобы рассматриваться, как на Востоке, исключительно с социальной точки зрения, формулируются в соответствии с той моральной точкой зрения, которая совершенно чужда большей части человечества.[57] Мы уже видели, каким образом эта точка зрения появляется в ряду религиозных концепций, связывая общественный порядок с той доктриной, которая уже испытала на себе определенные воздействия со стороны человеческой чувственности; но за пределами этого особого случая трудно найти какое-то оправдание для ее существования.

За пределами религиозной точки зрения, в рамках которой этика только и имеет некоторое оправдание, все, что связано с этими вещами, можно свести к определенной сумме конвенций, устанавливаемых и соблюдаемых только для того, чтобы сделать общественную жизнь людей возможной и выносимой; но если этот конвенциональный характер этики открыто и честно признать, то не может быть и речи об этике философской. Именно человеческая чувственность в поисках материала для удовлетворения своих собственных потребностей изобретает эти конвенции и выдает их за то, чем они в дёйствительности не являются; отсюда же возникают и самые разные теории, которые иногда имеют открыто чувственный характер как по форме, так и по содержанию, а иногда маскируются за видимостью рациональных построений. Кроме того, если сама нравственность, как и все, что связано границами общественной жизни, изменяется в соответствии с обстоятельствами места и времени, то и этические теории, как бы они ни противопоставлялись реальной жизни того или иного общества, в любом случае стремятся оправдать те правила поведения, которые в этом обществе соблюдаются его большинством. Этого должно быть достаточно, чтобы показать, что эти теории лишены какой-либо действительной ценности, поскольку в конечном счете они создаются каждым философом в отдельности только ради того, чтобы оправдать свое собственное поведение или поведение его друзей.

Замечено, что этические теории подобного рода выходят на свет в периоды интеллектуального упадка, и это, без сомнения, происходит потому, что такой период либо связан с распространением сентиментализма, либо является его следствием, а также еще, возможно, и потому, что в этот период, с его характерным погружением в разного рода иллюзии, еще сохраняется какое-то слабое подобие способности мыслить. Именно с таким феноменом мы сталкиваемся в истории греков: после того как последний вклад в их интеллектуальную культуру был сделан Аристотелем, более поздние философские школы, такие как эпикурейцы или стоики, уже все подчиняют моральной точке зрения и благодаря этому они и приобретают определенный успех у римлян, для которых вообще всякое рассуждение более высокого порядка было почти недостижимым. Тот же самый феномен встречается и в наши дни, когда «морализм» становится фактически безудержным, но уже с тем отличием, что его распространению предшествует то вырождение религиозной мысли, которое так ярко демонстрирует, например, протестантизм; кроме того, вполне естественно, что люди, ментальность которых сориентирована только на практику, люди, живущие в материальной по своему характеру цивилизации, будут искать удовлетворения своих желаний в том фальшивом мистицизме, который находит свое выражение в том числе и в философской этике.

Мы уже завершили обзор тех отраслей философского знания, которые обладают ясно определенным характером, но область включает в себя и множество разнообразных элементов неопределенного характера, которые вообще нельзя объединить друг с другом на основании свойственных самим этим элементам признаков, но которые тем не менее нередко входят в ту или иную философскую систему. Поэтому даже после того, как мы отделили метафизику от так называемых философских наук, сохраняется потребность отделить ее также и от многих философских систем, которые чаще всего возникают в результате чьей-либо попытки создать нечто оригинальное в области интеллекта; выражаемый такой претензией индивидуализм самым очевидным образом противоположен духу традиции и совершенно несовместим с любыми концепциями подлинной метафизики.

Чистая метафизика неизбежно исключает всякую систематизацию, поскольку любая система не может не являться закрытой и ограниченной концепцией, полностью содержащейся внутри более или менее строго определенных границ, и в этом своем качестве она совершенно несовместима с универсальностью метафизики; кроме того, философская система всегда принадлежит какой-то отдельной личности, то есть является конструкцией, представляющей собой исключительно индивидуальную ценность. Кроме того, каждая система неизбежно возводится на каких-то специальных и относительных по своему характеру предпосылках и поэтому в действительности является не чем иным, как определенным развитием некоторой гипотезы, в то время как метафизика, обладающая характером абсолютной определенности, не допускает ничего гипотетического. Это не значит, что какая-то система не может содержать в себе определенный элемент, который является истинным в отношении того или иного частного положения; но совершенно неправомерно утверждать то же самое в отношении системы в целом, и ложь свойственна именно самой систематической форме любой рассматриваемой в целом концепции. Лейбниц был прав, когда говорил, что «каждая система истинна в том, что она утверждает, и ложна в том, что она отрицает», и это на самом деле означает, что система ложна настолько, насколько узко и строго она ограничена, или, иными словами, насколько она является системой, так как любая концепция такого рода скрытым образом ведет к отрицанию всего того, что лежит за ее пределами. Справедливости ради то же самое следует сказать и о самом Лейбнице, философия которого обладает систематическим характером не в меньшей степени, чем у других философов; та подлинная метафизика, которую у него можно найти, заимствована им у схоластов, но даже и в таком виде он часто искажает ее, будучи не в состоянии верно понять. Что же касается утверждения о том, что всякая система истинна в том, что она утверждает, то его не следует понимать в духе эклектики; оно просто означает, что некоторая система истинна в той степени, в какой она оставляет открытой возможность развить при случае те элементы своего содержания, которые не столь строго определены, как система в целом; на самом деле это вполне очевидное условие, хотя оно и предполагает отрицание системы как таковой. С другой стороны, метафизика, область применения которой находится за пределами вещей относительного характера, за пределами всего индивидуального, именно по этой причине избегает любой систематизации, и по той же самой причине она не может быть выражена никакими формулами.

Теперь должно быть совершенно ясно, что мы имеем в виду под термином «псевдометафизика»: он включает в себя все то в содержании какой-либо философской системы, что предъявляет права на обладание метафизическим характером, и любая такая претензия совершенно необоснованна именно в силу систематического характера самой концепции, вполне достаточного для того, чтобы лишить подобного рода теории какого-либо реального значения. Действительно, многие из проблем, обычно захватывающих внимание философов, кажутся не только не важными, но и вообще бессмысленными; большое количество проблем возникает только на основе какой-то двусмысленности или путаницы в понятиях, и некоторые из них существуют только потому, что они плохо сформулированы и при нормальном положении вещей не появились бы вовсе. Поэтому в большинстве случаев было бы достаточно просто правильно поставить эти проблемы, для того чтобы они вообще исчезли, однако сама философия, процветающая главным образом благодаря двусмысленностям, оказывается заинтересованной в их существовании. Есть также и иные проблемы, которые могут возникать вполне правомерно, но которые, в том случае если их точно сформулировать, немедленно будут решены, поскольку все связанные с ними затруднения имеют чаще всего вербальный характер. Если же среди них и встречаются некоторые проблемы, природа которых может иметь определенное метафизическое значение, то это значение полностью исчезает в том случае, если эти проблемы включены в какую-либо систему: недостаточно, чтобы та или иная проблема имела метафизический характер, необходимо, чтобы она еще и воспринималась, и трактовалась именно как метафизическая проблема. Очевидно, что одна и та же проблема может рассматриваться как с метафизической, так и с множества других точек зрения; и независимо от того, представляют ли те вопросы, которым большинство философов посвящает все свое время, какой-либо реальный интерес или нет, совершенно ясно, что все эти вопросы не имеют никакого отношения к подлинной метафизике. По крайней мере достойно сожаления то, что столь характерный для западного мышления недостаток ясности, распространяющийся как на сами идеи, так и на способы их выражения, не только приводит к бесконечным дискуссиям, ничего, между прочим, не решающим, но и оставляет открытой дорогу для массы самых разнообразных гипотез, которые со всей определенностью можно назвать философскими, но которые также не имеют абсолютно ничего общего с подлинной метафизикой.

В этой связи также можно заметить, что многие как бы случайно возникающие вопросы, пробуждающие к себе, как это часто случается в современной западной философии, только частичный и преходящий интерес, так или иначе лишены метафизического значения именно потому, что они не обладают универсальным характером; более того, большинство этих вопросов вообще следует отнести к категории чисто искусственных проблем. Истинная метафизика, повторим еще раз, может представлять собой только то, что абсолютно неизменно и независимо от любых случайностей, в том числе и исторических; только то может быть названо метафизикой, что совершенно не меняется, и именно универсальный характер метафизики является причиной ее принципиальной неизменности и образует ее существенное единство, исключающее множественность как философских систем, так и религиозных догм.

Из всего вышесказанного следует, что метафизика никак не связана с такими концепциями, как идеализм, пантеизм, спиритуализм и материализм, которые, вместе взятые, и выражают собой систематический характер философской мысли Запада; это замечание особенно важно для нас потому, что многие востоковеды просто одержимы идеей во что бы то ни стало втиснуть мысль Востока в эти узкие рамки, разумеется совершенно для этого непригодные; позднее у нас еще будет возможность вернуться к такого рода злоупотреблениям ярлыками. Сейчас же мы обратим внимание только на одно положение, а именно на то, что борьба между спиритуализмом и материализмом, вокруг которой вращается почти вся философия Запада со времен Декарта, также не имеет ничего общего с чистой метафизикой; здесь на самом деле мы имеем перед собой один из тех преходящих вопросов, о которых мы ранее говорили. Действительно, дуализм духа и материи никогда не рассматривался в качестве абсолютного и непримиримого до появления картезианства; понятие материи в современном смысле этого слова было совершенно чуждым древним народам, включая греков, и оно все еще остается таким же чуждым большинству народов Востока и в наши дни; санскрит, например, не имеет в своем распоряжении слова, которое хотя бы отдаленно ему соответствовало. Дуалистическая концепция подобного рода имеет только одно преимущество, состоящее в возможности адекватно изображать внешнюю видимость вещей; но именно потому, что эта концепция останавливается на видимости, она остается совершенно поверхностной и, будучи основанной на специфической точке зрения индивида, ведет к отрицанию всякой метафизики постольку, поскольку дух и материя рассматриваются в ней в качестве абсолютных и не сводимых ни к чему иному терминов, в чем, собственно говоря, и заключается дуализм. Более того, противоположность духа и материи представляет собой только один частный случай дуализма вообще, так, два термина, образующие противоположность могут быть и совершенно иными, и мы имеем полное право представить некий бесконечный ряд, состоящий из соотносимых друг с другом пар терминов, каждая из которых может заменить собой пару «дух—материя».

Вообще говоря, дуализм можно определить на основании того факта, что он всегда останавливается перед антитезисом двух в той или иной степени частных терминов. Это противопоставление, несомненно, является вполне реальным с определенной точки зрения, и именно здесь может быть обнаружен тот элемент истины, который содержится в дуалистических концепциях; но когда эту противоположность рассматривают в качестве абсолютной и непримиримой, тогда как на самом деле она является относительной и разрешимой, то тем самым исключают всякую возможность пойти дальше двух противопоставленных терминов; мы видим здесь, каким образом дуализм ограничивает себя природой собственной системы. Если же это ограничение не принимается и налицо желание разрешить то противоречие, которого так настойчиво придерживается любая дуалистическая концепция, то оказывается возможным выдвинуть несколько различных решений; два таких решения предоставляют те философские системы, которые могут быть объединены под общим названием «монизм». Можно сказать, что монизм, в сущности, отказывается признать существование абсолютно неразрешимого противоречия и стремится преодолеть его, сводя содержание одного термина к содержанию другого; следовательно, мы, в случае с противоположностью духа и материи, обнаруживаем, с одной стороны, спиритуалистический монизм, стремящийся свести материю к духу, и материалистический монизм — с другой стороны, который, наоборот, требует свести дух к материи. Но каким бы он ни был, монизм в любом случае прав в утверждении, что здесь противоположность не является абсолютной, так как в этом отношении он оказывается не столь узко ограниченным, как дуализм, и по меньшей мере представляет собой попытку проникнуть глубже в сущность вещей; но он же почти с неизбежностью заканчивает другой ошибкой, полностью игнорируя, если вообще не отрицая, существование противоречий как таковых, тогда как они в любом случае, даже оказываясь всего лишь видимыми противоречиями, заслуживают к себе самого серьезного отношения; здесь опять-таки именно особенность данной философской системы оказывается ответственной за эту принципиальную ошибку. С другой стороны, в стремлении свести содержание одного из двух терминов к содержанию другого никогда нельзя полностью избежать той альтернативы, которую устанавливает дуализм, поскольку ничто не рассматривается вне зависимости от этих двух терминов, которые, таким образом, трактуются как основные принципы всего существующего; отдавая себе полный отчет, насколько эти термины связаны друг с другом, можно даже задуматься над вопросом о том, может ли один из них вообще существовать отдельно от другого, или же один из них всегда логически подразумевается в то время, когда, по видимости, утверждается другой. На самом деле мы здесь, в лице этих двух разновидностей монизма, имеем перед собой два различных решения, которые гораздо ближе друг другу, чем это кажется на первый взгляд; тот факт, что спиритуалистический монизм утверждает, что все есть дух, в то время как материалистический монизм, наоборот, утверждает, что все есть материя, не имеет большого значения, поскольку в каждом из этих случаев утверждаемому принципу приписываются важнейшие свойства отвергаемого принципа. Очевидно, что ведущаяся на этом основании дискуссия между матери листами и спиритуалистами должна обернуться простой войной слов; два противоположных друг другу монистических решения представляют собой на самом деле только две стороны одного и того же решения, которое к тому же является еще и неверным.

Именно здесь должно быть предложено иное решение этого вопроса: но если раньше, в лице дуализма и монизма, мы имели дело только с систематическими концепциями чисто философского уровня, то теперь мы обратимся к доктрине, которая является чисто метафизической и, следовательно, не имеет даже подходящего для себя имени в западной философии, поскольку полностью игнорируется последней. Мы назовем эту доктрину «не-дуализмом» или, еще лучше, «учением о не-двойственности», стремясь перевести настолько точно, насколько это возможно, с санскрита термин «адвайта-вада», который не имеет себе эквивалента ни в одном европейском языке. Второе из этих двух выражений имеет перед первым то преимущество, что в нем отсутствует окончание «изм», которое на языке философии обычно применяется для названия разного рода систем, тогда как отрицание, предполагаемое нашим термином, должно быть полным отрицанием всякого дуализма именно как систематической концепции. Доктрина «не-двойственности», не принимая характерной для дуализма несводимости двух терминов в не меньшей степени, чем монизм, отличается от последнего тем, что не требует свести содержание одного из них к другому, оба термина одновременно в единстве общего для них универсального принципа, которому они в равной степени принадлежат, но уже не как противоположности в обычном смысле этого слова, а как дополняющие друг друга полярности, чье взаимодействие в сущности, никоим образом не влияет на устойчивое единство общего для них принципа.

Таким образом обращение к метафизической точке зрения позволяет немедленно разрешить противоречие, о котором у нас идет речь и которое было невозможно решить, оставаясь только на точке зрения философии; и то, что верно в отношении противоположности духа и материи, оказывается верным и для всех иных противоположностей, какие только можно установить между различными аспектами бытия. Кроме того, если и можно увидеть одновременно все эти противоположности как в равной степени тинные и закономерные в том или ином отношении, то только с той точки зрения, которая больше связана ни с какой систематизацией, всегда отдающей предпочтение одной из таких противоположностей перед всеми остальными; поэтому доктрина «не-двойственности» является единственной доктриной, которая вполне соответствует универсальному характеру метафизики. Вообще говоря, любые философские системы могут в том или ином отношении быть связанными либо с дуализмом, либо с монизмом; однако доктрина «не-двойственности», как мы ее в основных чертах описали, оказывается в состоянии пре взойти философию в целом, поскольку эта доктрина одна, в сущности, является подлинно метафизическим учением или, точнее сказать, одна является выражением фундаментального характера метафизики как таковой.

Если нам и кажется необходимым разбирать вопросы столь подробно, то только из-за существующего на Западе невежества в отношении всего, что так или иначе связано с подлинной метафизикой, а также потому, что метафизика, что бы по этому поводу ни думали некоторые, составляет самую сущность всех восточных доктрин, в силу чего в них просто невозможно ничего понять, если не отбросить прочь всю ту путаницу, которая только может в этом вопросе возникнуть. Исследовав глубокое различие, отделяющее метафизическое мышление от мышления философского, мы показали, как классические проблемы философии, даже самые общие, теряют, буквально говоря, все свое значение в области чистой метафизики: переход от одной точки зрения к другой, раскрывающий глубокий смысл некоторых ранее незаметных истин, приводит к тому, что эти мнимые проблемы просто исчезают, и это ясно показывает, что никакого действительного значения они и не имели. С другой стороны, эти объяснения предоставили нам возможность подойти к учению о «не-двойственности», которое является важнейшим элементом не только доктрины индуизма, но и всей метафизики вообще; последнее вполне естественно, так как доктрина индуизма и есть в своей сущности не что иное, как чистая метафизика.

Осталось сделать только одно, но самое важное замечание: метафизика не только не сводится концепции отношений между различными противоположными и дополняющими друг друга аспектами бытия — будь это такие его особые аспекты, как дух и материя, или, наоборот, такие универсальные аспекты, как «сущность» и «субстанция», — но она не сводится также и к концепции чистого универсального бытия, поскольку она вообще не может быть ни к чему сведена. Метафизику нельзя определить только как «знание о бытии», как это делал Аристотель: строго говоря, это определение относится только к онтологии, которая, без сомнения, является разделом метафизики, но которая никогда не заменяет собой метафизику в целом; и именно в этом отношении метафизика Запада всегда остается неполноценной и незавершенной, хотя есть и некоторые иные тому причины. Бытие не является в действительности самым универсальным из всех принципов, как это должно было бы следовать из совпадения метафизики с онтологией, и не является прежде всего потому, что если даже бытие и оказывается самым первым из всех возможных определений, то оно все же остается именно определением, а каждое определение есть некоторое ограничение и как таковое несовместимо с метафизической точкой зрения. Очевидно, что унивёрсальность любого принципа будет тем меньше, чем больше степень его же определенности, которая предполагает соответствующую степень относительности; используя язык математики, можно сказать, что определенный «плюс» эквивалентен метафизическому «минусу».

Эта абсолютная неопределенность наиболее универсальных принципов, которые должны, следовательно, рассматриваться прежде всего остального, является причиной вполне понятных трудностей, касающихся не столько самих концепций, сколько способов изложения метафизических доктрин, и именно поэтому часто оказывается совершенно необходимым прибегать в этом изложении к чисто негативным формам выражения. Именно поэтому идея Бесконечного (которая в действительности является самой положительной идеей из всех существующих, поскольку только Бесконечное может представлять собой абсолютное целое, ничем не ограниченное и не оставляющее ничего за своими пределами) может быть выражена только через отрицательное по своей форме понятие, так как в языке любое прямое утверждение всегда оказывается утверждением чего-то определенного, а значит, всегда чего-то частичного и ограниченного; но здесь мы подошли к вопросу, который уже выходит за пределы темы настоящего очерка и к которому мы еще обязательно вернемся.