Адаптация к трансформации и после нее

По Э. Алларду одно лишь богатство не обеспечивает чувства индивидуального благосостояния, так как мы должны также быть окружены обществом (отношения любви), то есть, интегрированы в общество без демонстрации (слишком обильной) этих симптомов [1]. Не легко эмпирически проверить значение этой проблемы. Для обнаружения нового в общественных отношения индивида нам понадобилась бы проверка слишком многих переменных. Все, что мы можем сказать здесь, сосредоточено на проверке общественных отношений индивид-индивид и индивид-общество, анализировать которые можно в свете интерпретации по Дюркгейму-Мертону. Мертон в "Аномии и социальной структуре" дал дифференцированную рамку и способ интерпретации для исследования аномии. Мы считаем, что ее можно использовать для интерпретации генерированных трансформацией перемен и понимания присущих ей противоречий.

В теории действия Мертон советует различать культурную и социальную системы. Именно культурная система, считает он, определяет цели и ценности, согласно которым действует любой индивид; именно эта система также задает все нормы и легитимные процедуры, ведущие к достижению легитимных целей. В то же время, возможный и необходимый путь и метод достижения этих целей предопределен социальной структурой. Повседневные действия – результат гармонизации целей и процедур (или институтов). Если методы достижения гармоничны с социально ожидаемыми и усвоенными целями, мы говорим о конформном действии, отсутствие такой гармонии ведет в аномийному обществу и девиантному поведению [27, 1980: pp.344 ff.)]. Более того, типичная форма девиантного поведения зависит от того, такой аспект культурной жизни: ценности или институционализированные процедуры, – оказались под действием возможной дисгармонии. Как известно, общая теория действия Мертона выделяет пять типов действия, четыре из которых девиантны [возрождение (revival), ритуализация, уход в себя (retreat), бунт, конформизм]. В итоге, значимость социальной структуры – в обозначении "структур возможного" каждой социальной группы. То есть она определяет, какая социальная группа более или менее склонна выбирать тот или иной тип действия.

Рассматривая типичные черты переходного периода как особый тип социальных перемен, мы придем к заключению, что трансформация, изменение системы, прежде всего, означает полномасштабную, быструю и фундаментальную перестройку  институтов. Фактически это означает радикальное изменение наших повседневных действий, перераспределение способов (институциональных инструментов), доступных членам общества, и перемены в их природе, структуре и распределении. (Здесь нам очевидно надо думать о новых правилах государственного управления и экономики).

Что можно сказать об объективно изменившихся данных функциях культурной системы? Конечно, культурные цели также изменились. Более того, они это сделали немного раньше, чем произошла трансформация. Изучение ценностей, например, говорит, что в период социализма уже начал создаваться – не без противоречий – набор ценностей, типичных в другом, современном индустриальном обществе [16]. В начале 1990-х заметны были некоторые мелкие модификации [12]. В сравнении с серединой 1980-х ценность богатства и обеспеченности выросла. В плане индивидуального действия и его легитимности столь же важно, что альтернативные цели жизни – обеспечение нефинансовых (альтернативных) подходов в обращении с нашей жизнью – стали слабее, менее важны, в сравнении с финансами (Табл. 1)

Если в конце 70-х-начале 80-х годов важнейшие цели жизни включали трудолюбие, работу по душе и признание большого или малого сообщества, в годы трансформации эти элементы заметно утратили важность. Связанное с богатством признание росло параллельно с уменьшением признания в сообществе, что может считаться точным отражением превращения финансового процветания в практически единственный показатель успеха. Это значит, что важность финансового признания не просто выросла, но и стала более абсолютным фактором. Этот краткий обзор изучения ценностей помогает заключить, что мы видим медленную, постепенную перестройку культурной системы, задающий цели нашим действиям.

В отношении наших прежних исследований нужно обратить внимание на то, что с самого начала трансформаций повседневная жизнь описывалась со значительной неуверенностью и потерей ориентации. Подчеркнем, что фактически не эта потеря гарантированной государством обеспеченности, дихотомия "безопасность или свобода", казавшаяся неразрешимой Ферге [10], представляется нам наиболее важным фактором. Напротив, мы скорее выделим отсутствие, неясность ценностей, руководящих нашими действиями и невидимыми модификациями доступных нам альтернативных процедур.

В начале 1990-х люди ясно видели радикальные перемены в культурной системе, в ценностях и легитимных процедурах (таблицы 2, 3). В то же время, есть признаки некоторого прояснения правил культурной системы к середине 90-х. Возможно несколько снизилась и внутренняя неуверенность индивидов в понимании этих правил.

Это показывает перестройку внутри мотивационной системы, руководящей нашими действиями, перестройку институциональных условий, детерминирующих наш доступ к, и трансформацию в социальной структуре, устанавливающей наши возможности. Другими словами, настоящим сюрпризом было бы, если мы бы не испытали больших перемен фундаментальных типов действия и, в этих рамках, тенденций описания определенных видов девиантного поведения.

Ниже мы покажем перемены и новые тренды характерных типов действия, процессов, определяющих их, и появление нового социального качества.

1. Новая демографическая модель?

Уже в начале 90-х Цапф и Мау отметили "демографическую революцию" в Восточной Германии [52]. После воссоединения число рождений упало на 40% за год. Падение не прекратилось и позднее. Число браков одновременно уменьшилось более чем на 50%. Мау и Цапф не нашли аналогичных трансформаций демографического поведения в немецкой истории ХХ века. Они идентифицировали этот феномен для восточных немцев как часть "компенсационной модернизации" [„nachholende Modernisierung”]. Они предсказывали, что вскоре общество в Восточной Германии станет перенимать западногерманские модели деторождения и брака, хотя не исключили полностью возможности упрочения иного паттерна в Восточной Германии [52, S. 172]. Они завершили свою работу констатацией: "внезапный перерыв преемственности в демографических процессах -– сложное следствие на макроуровне индивидуального опыта вызванного шоком трансформации и индивидуальной реакцией на него" [Там же, S. 174].

Резкое падение рождаемости затем происходило во всех бывших коммунистических странах – если не тем же темпом, то со схожими следствиями. [18]. Индивидуальные решения, - а есть ли что-то более индивидуальное, чем решение иметь детей – и индивидуальная адаптация семьи к трансформации привели к практически идентичным макросоциальным последствиям и самым низким уровням рождаемости в мире. (Табл. 4)

В то же время пока нет полного и научно приемлемого объяснения этого феномена. Согласно одному - самому простому – мнению, трансформация в Восточной Европе не достигла ничего кроме ускорения заимствования западноевропейской модели семьи. В результате страны Центральной Восточной Европы стали частью "второго демографического перехода", происходящего в Западной Европе с 80-х годов. Есть другой подход. Его приверженцы говорят о "гипотезе кризиса". Согласно ей демографические модели в бывших коммунистических странах – по аналогии в Западной Европой (то есть меньше и позже браков, позднее рождение, большое число внебрачных рождений) – стали результатом разных процессов, отличных от Западной Европы (экономический кризис, снижение уровня жизни, потеря гарантированной занятости, меньшая социальная защищенность) [26]. Отсюда оправданность проверки моделей, отличных от "второго демографического перехода". В нашей работе мы, конечно, не ответим на эту дилемму, но обзор и понимание венгерского опыта поможет, вероятно, прояснить проблему и последствия трансформации.

В Венгрии рождаемость вначале показывала относительно медленное уменьшение; был даже некоторый рост в 1990-91 гг. С 1992 г. падение не прерывалось, став особенно значимым в 1996 г., через год после введения ограничительной политики Бокроса. Оно продолжалось до 1999 г., затем последовала стагнация и некоторое улучшение в 2000 г. В то же время уровень внебрачных рождений вырос с 13 до 30%, а возраст рожениц вырос на два с половиной года [18]. В 2000 г. стали рожать женщины на грани 30 лет - в отличие от тех, кому около 20-ти, как было до этого. Такой рост возраста рожениц дает основания для гипотезы о смене модели, о переходе к западноевропейской модели. Перед тем, как обсуждать эту проблему, проверим теорией действия все факторы, снижающие желание иметь детей.

Не сомнения, что трансформация генерировала многие перемены в институциональных условиях и в связанных с культурной системой мотивациях желания иметь детей. Хотя есть определенные условия, институты, перемены которых вполне могли бы влиять на стратегию рождения ребенка, есть и другие условия, институты – и по нашему мнению, они играют много бóльшую роль, – влиявшие на индивидуальные действия непрямо, опосредованно.

Любое решение иметь детей – долгосрочное. Трансформационный период, продолжающийся болезненный опыт перемен, которые привели к краху старого режима и появлению нового, создают множество неуверенностей, которые, по нашему мнению, действуют в сторону отказа от долгосрочных обязательств.

Эта неуверенность ощутима и в системе ценностей (о чем выше говорилось) и в перестройке институтов. Точнее, это означает продолжающуюся модификацию систем поддержки семей [18], уменьшение реальной цены выплат на ребенка и менее стабильные, более жесткие условия занятости. Сегодня есть риски стать безработным. И эти риски самые главные для молодого поколения в возрасте принятия решения завести детей. Есть другие аспекты, когда желание завести ребенка оказывается под негативным влиянием перестройки рынка труда. Другая группа молодежи – выигравшие от трансформации – видела новые возможности финансового и социального успеха, открывавшиеся перед ними. Но этот успех производен от труда и занятости день и ночь, без перерыва. Это ставит женщин на престижных работах в ситуацию трудного выбора между семьей и работой. Были перемены и среди нанимателей: хотя эмпирических данных нет, большинство исследователей предполагают, что планы завести ребенка негативно влияют на шансы соискателя получить место в частном секторе.

Заключение, что высокая квалификация означает лучшие шансы продвижения, подтверждено рынком. Но мы также можем ее учитывать как независимый фактор. В то же время, правительство использовало разные пути расширения поглощающей способности системы образования. То есть, трансформация принесла с собой расширение роли образования для молодежи, очевидным результатом чего стало откладывание решения о совместном проживании, браке и детях. То же относится к "цене возможности". По логике, чем выше квалификация, тем выше цена ребенка. У высококвалифицированных лучше работа и, таким образом, в случае появления детей потери больше.

Еще один ограничитель – очень негибкая система обеспечения жильем, сочетающаяся с радикальным уменьшением числа новых домов, а также резким уменьшением льгот для семей.

С учетом указанных факторов не следует удивляться, что молодежь, пережившая трансформацию, выработала иную модель деторождения, чем молодые поколения 70-80-х годов. И интерпретация по теории действия Мертона, и приложение модели рационального выбора приводит к заключению, что трансформация логически ведет к уменьшению числа рождаемых детей.

2. Тенденции аномии в венгерском обществе

Помимо политической легитимности, исследователи трансформации редко подчеркивают, что в 1980-е годы венгерское общество испытало также процессы дезинтеграции, которые – в дополнение к экономическому кризису и политическому недовольству, породившему желание реформ, – могли также влиять на будущие формы трансформации. Р. Андорка привлек внимание к факту, что признаки кризиса в разных звеньях социальной интеграции были до трансформации [3]. Взяв интерпретацию Дюркгейма, он идентифицировал высокие интернациональные индикаторы девиантных поведений – особенно самоубийства и алкоголизм – и их заметный рост, как фактор, описывающий размах процессов социальной дезинтеграции, аномии. Далее, он пишет, что эти процессы играли центральную роль в подготовке к трансформации. "Сейчас представляется, что аномия и отчуждение росли, а моральный и ценностный кризисы в венгерском обществе усиливались. На этой основе мы можем сформулировать гипотезу, что в 1998 г. этот рост аномии, отчуждения и т.д. создал значительное (а после 1986 г. растущее) большинство взрослого населения Венгрии, желавшего радикальных перемен, реформ в экономике, социальной защите и политике, так что это было одной из главных причин (или – главной причиной) грядущей трансформации" [3, 1992, pp. 317–318].

Каким траекториям следовало девиантное поведение после этой перемены? Усилилась ли дезинтеграция общества в этом отношении? Уменьшились ли напряженности, создающие высокую социальную аномию? Вот вопросы, которые мы обсудим, приведя больше фактов девиантных поведений индивидов.

В 90-е годы радикально изменились пути распространения разных моделей девиантного поведения. Часто эти перемены соотносятся с противоположными тенденциями. Интерпретация затруднена изменением в регистрации многих статданных, перестройкой социальной политики и сменой акцентов профессионального и публичного интереса. Оглядываясь назад, в минувшее столетие Венгрии часто приходилось преодолевать два вида традиционно распространенных девиаций: избыточный алкоголизм и самоубийства. В 90-е годы обе девиации демонстрируют, – хотя и неявно – тенденции улучшения в плане частоты. Однако это было улучшение лишь в сравнении с крайне высокими показателями 70-80-х. И эти изменения, конечно, не значат, что данные виды девиаций перестали быть наиболее критическими проблемами венгерского общества, ждущими своего решения. В то же время политически, профессионально и публично фокус 1990-х сместился к другим проблемам, особенно к уголовной преступности и наркотикам. Они пока менее проблемны в плане распространения, чем две другие девиантные тенденции. Верно, что рост преступности и наркомании в 90-е годы объясняет сдвиг фокуса внимания, хотя имеющие большее или меньшее влияние на значительную часть общества психические проблемы никогда не привлекали к себе серьезного общественного внимания – может быть, из-за присутствия в обществе в менее "сенсационном" виде.

По Э. Алларду одно лишь богатство не обеспечивает чувства индивидуального благосостояния, так как мы должны также быть окружены обществом (отношения любви), то есть, интегрированы в общество без демонстрации (слишком обильной) этих симптомов [1]. Не легко эмпирически проверить значение этой проблемы. Для обнаружения нового в общественных отношения индивида нам понадобилась бы проверка слишком многих переменных. Все, что мы можем сказать здесь, сосредоточено на проверке общественных отношений индивид-индивид и индивид-общество, анализировать которые можно в свете интерпретации по Дюркгейму-Мертону. Мертон в "Аномии и социальной структуре" дал дифференцированную рамку и способ интерпретации для исследования аномии. Мы считаем, что ее можно использовать для интерпретации генерированных трансформацией перемен и понимания присущих ей противоречий.

В теории действия Мертон советует различать культурную и социальную системы. Именно культурная система, считает он, определяет цели и ценности, согласно которым действует любой индивид; именно эта система также задает все нормы и легитимные процедуры, ведущие к достижению легитимных целей. В то же время, возможный и необходимый путь и метод достижения этих целей предопределен социальной структурой. Повседневные действия – результат гармонизации целей и процедур (или институтов). Если методы достижения гармоничны с социально ожидаемыми и усвоенными целями, мы говорим о конформном действии, отсутствие такой гармонии ведет в аномийному обществу и девиантному поведению [27, 1980: pp.344 ff.)]. Более того, типичная форма девиантного поведения зависит от того, такой аспект культурной жизни: ценности или институционализированные процедуры, – оказались под действием возможной дисгармонии. Как известно, общая теория действия Мертона выделяет пять типов действия, четыре из которых девиантны [возрождение (revival), ритуализация, уход в себя (retreat), бунт, конформизм]. В итоге, значимость социальной структуры – в обозначении "структур возможного" каждой социальной группы. То есть она определяет, какая социальная группа более или менее склонна выбирать тот или иной тип действия.

Рассматривая типичные черты переходного периода как особый тип социальных перемен, мы придем к заключению, что трансформация, изменение системы, прежде всего, означает полномасштабную, быструю и фундаментальную перестройку  институтов. Фактически это означает радикальное изменение наших повседневных действий, перераспределение способов (институциональных инструментов), доступных членам общества, и перемены в их природе, структуре и распределении. (Здесь нам очевидно надо думать о новых правилах государственного управления и экономики).

Что можно сказать об объективно изменившихся данных функциях культурной системы? Конечно, культурные цели также изменились. Более того, они это сделали немного раньше, чем произошла трансформация. Изучение ценностей, например, говорит, что в период социализма уже начал создаваться – не без противоречий – набор ценностей, типичных в другом, современном индустриальном обществе [16]. В начале 1990-х заметны были некоторые мелкие модификации [12]. В сравнении с серединой 1980-х ценность богатства и обеспеченности выросла. В плане индивидуального действия и его легитимности столь же важно, что альтернативные цели жизни – обеспечение нефинансовых (альтернативных) подходов в обращении с нашей жизнью – стали слабее, менее важны, в сравнении с финансами (Табл. 1)

Если в конце 70-х-начале 80-х годов важнейшие цели жизни включали трудолюбие, работу по душе и признание большого или малого сообщества, в годы трансформации эти элементы заметно утратили важность. Связанное с богатством признание росло параллельно с уменьшением признания в сообществе, что может считаться точным отражением превращения финансового процветания в практически единственный показатель успеха. Это значит, что важность финансового признания не просто выросла, но и стала более абсолютным фактором. Этот краткий обзор изучения ценностей помогает заключить, что мы видим медленную, постепенную перестройку культурной системы, задающий цели нашим действиям.

В отношении наших прежних исследований нужно обратить внимание на то, что с самого начала трансформаций повседневная жизнь описывалась со значительной неуверенностью и потерей ориентации. Подчеркнем, что фактически не эта потеря гарантированной государством обеспеченности, дихотомия "безопасность или свобода", казавшаяся неразрешимой Ферге [10], представляется нам наиболее важным фактором. Напротив, мы скорее выделим отсутствие, неясность ценностей, руководящих нашими действиями и невидимыми модификациями доступных нам альтернативных процедур.

В начале 1990-х люди ясно видели радикальные перемены в культурной системе, в ценностях и легитимных процедурах (таблицы 2, 3). В то же время, есть признаки некоторого прояснения правил культурной системы к середине 90-х. Возможно несколько снизилась и внутренняя неуверенность индивидов в понимании этих правил.

Это показывает перестройку внутри мотивационной системы, руководящей нашими действиями, перестройку институциональных условий, детерминирующих наш доступ к, и трансформацию в социальной структуре, устанавливающей наши возможности. Другими словами, настоящим сюрпризом было бы, если мы бы не испытали больших перемен фундаментальных типов действия и, в этих рамках, тенденций описания определенных видов девиантного поведения.

Ниже мы покажем перемены и новые тренды характерных типов действия, процессов, определяющих их, и появление нового социального качества.

1. Новая демографическая модель?

Уже в начале 90-х Цапф и Мау отметили "демографическую революцию" в Восточной Германии [52]. После воссоединения число рождений упало на 40% за год. Падение не прекратилось и позднее. Число браков одновременно уменьшилось более чем на 50%. Мау и Цапф не нашли аналогичных трансформаций демографического поведения в немецкой истории ХХ века. Они идентифицировали этот феномен для восточных немцев как часть "компенсационной модернизации" [„nachholende Modernisierung”]. Они предсказывали, что вскоре общество в Восточной Германии станет перенимать западногерманские модели деторождения и брака, хотя не исключили полностью возможности упрочения иного паттерна в Восточной Германии [52, S. 172]. Они завершили свою работу констатацией: "внезапный перерыв преемственности в демографических процессах -– сложное следствие на макроуровне индивидуального опыта вызванного шоком трансформации и индивидуальной реакцией на него" [Там же, S. 174].

Резкое падение рождаемости затем происходило во всех бывших коммунистических странах – если не тем же темпом, то со схожими следствиями. [18]. Индивидуальные решения, - а есть ли что-то более индивидуальное, чем решение иметь детей – и индивидуальная адаптация семьи к трансформации привели к практически идентичным макросоциальным последствиям и самым низким уровням рождаемости в мире. (Табл. 4)

В то же время пока нет полного и научно приемлемого объяснения этого феномена. Согласно одному - самому простому – мнению, трансформация в Восточной Европе не достигла ничего кроме ускорения заимствования западноевропейской модели семьи. В результате страны Центральной Восточной Европы стали частью "второго демографического перехода", происходящего в Западной Европе с 80-х годов. Есть другой подход. Его приверженцы говорят о "гипотезе кризиса". Согласно ей демографические модели в бывших коммунистических странах – по аналогии в Западной Европой (то есть меньше и позже браков, позднее рождение, большое число внебрачных рождений) – стали результатом разных процессов, отличных от Западной Европы (экономический кризис, снижение уровня жизни, потеря гарантированной занятости, меньшая социальная защищенность) [26]. Отсюда оправданность проверки моделей, отличных от "второго демографического перехода". В нашей работе мы, конечно, не ответим на эту дилемму, но обзор и понимание венгерского опыта поможет, вероятно, прояснить проблему и последствия трансформации.

В Венгрии рождаемость вначале показывала относительно медленное уменьшение; был даже некоторый рост в 1990-91 гг. С 1992 г. падение не прерывалось, став особенно значимым в 1996 г., через год после введения ограничительной политики Бокроса. Оно продолжалось до 1999 г., затем последовала стагнация и некоторое улучшение в 2000 г. В то же время уровень внебрачных рождений вырос с 13 до 30%, а возраст рожениц вырос на два с половиной года [18]. В 2000 г. стали рожать женщины на грани 30 лет - в отличие от тех, кому около 20-ти, как было до этого. Такой рост возраста рожениц дает основания для гипотезы о смене модели, о переходе к западноевропейской модели. Перед тем, как обсуждать эту проблему, проверим теорией действия все факторы, снижающие желание иметь детей.

Не сомнения, что трансформация генерировала многие перемены в институциональных условиях и в связанных с культурной системой мотивациях желания иметь детей. Хотя есть определенные условия, институты, перемены которых вполне могли бы влиять на стратегию рождения ребенка, есть и другие условия, институты – и по нашему мнению, они играют много бóльшую роль, – влиявшие на индивидуальные действия непрямо, опосредованно.

Любое решение иметь детей – долгосрочное. Трансформационный период, продолжающийся болезненный опыт перемен, которые привели к краху старого режима и появлению нового, создают множество неуверенностей, которые, по нашему мнению, действуют в сторону отказа от долгосрочных обязательств.

Эта неуверенность ощутима и в системе ценностей (о чем выше говорилось) и в перестройке институтов. Точнее, это означает продолжающуюся модификацию систем поддержки семей [18], уменьшение реальной цены выплат на ребенка и менее стабильные, более жесткие условия занятости. Сегодня есть риски стать безработным. И эти риски самые главные для молодого поколения в возрасте принятия решения завести детей. Есть другие аспекты, когда желание завести ребенка оказывается под негативным влиянием перестройки рынка труда. Другая группа молодежи – выигравшие от трансформации – видела новые возможности финансового и социального успеха, открывавшиеся перед ними. Но этот успех производен от труда и занятости день и ночь, без перерыва. Это ставит женщин на престижных работах в ситуацию трудного выбора между семьей и работой. Были перемены и среди нанимателей: хотя эмпирических данных нет, большинство исследователей предполагают, что планы завести ребенка негативно влияют на шансы соискателя получить место в частном секторе.

Заключение, что высокая квалификация означает лучшие шансы продвижения, подтверждено рынком. Но мы также можем ее учитывать как независимый фактор. В то же время, правительство использовало разные пути расширения поглощающей способности системы образования. То есть, трансформация принесла с собой расширение роли образования для молодежи, очевидным результатом чего стало откладывание решения о совместном проживании, браке и детях. То же относится к "цене возможности". По логике, чем выше квалификация, тем выше цена ребенка. У высококвалифицированных лучше работа и, таким образом, в случае появления детей потери больше.

Еще один ограничитель – очень негибкая система обеспечения жильем, сочетающаяся с радикальным уменьшением числа новых домов, а также резким уменьшением льгот для семей.

С учетом указанных факторов не следует удивляться, что молодежь, пережившая трансформацию, выработала иную модель деторождения, чем молодые поколения 70-80-х годов. И интерпретация по теории действия Мертона, и приложение модели рационального выбора приводит к заключению, что трансформация логически ведет к уменьшению числа рождаемых детей.

2. Тенденции аномии в венгерском обществе

Помимо политической легитимности, исследователи трансформации редко подчеркивают, что в 1980-е годы венгерское общество испытало также процессы дезинтеграции, которые – в дополнение к экономическому кризису и политическому недовольству, породившему желание реформ, – могли также влиять на будущие формы трансформации. Р. Андорка привлек внимание к факту, что признаки кризиса в разных звеньях социальной интеграции были до трансформации [3]. Взяв интерпретацию Дюркгейма, он идентифицировал высокие интернациональные индикаторы девиантных поведений – особенно самоубийства и алкоголизм – и их заметный рост, как фактор, описывающий размах процессов социальной дезинтеграции, аномии. Далее, он пишет, что эти процессы играли центральную роль в подготовке к трансформации. "Сейчас представляется, что аномия и отчуждение росли, а моральный и ценностный кризисы в венгерском обществе усиливались. На этой основе мы можем сформулировать гипотезу, что в 1998 г. этот рост аномии, отчуждения и т.д. создал значительное (а после 1986 г. растущее) большинство взрослого населения Венгрии, желавшего радикальных перемен, реформ в экономике, социальной защите и политике, так что это было одной из главных причин (или – главной причиной) грядущей трансформации" [3, 1992, pp. 317–318].

Каким траекториям следовало девиантное поведение после этой перемены? Усилилась ли дезинтеграция общества в этом отношении? Уменьшились ли напряженности, создающие высокую социальную аномию? Вот вопросы, которые мы обсудим, приведя больше фактов девиантных поведений индивидов.

В 90-е годы радикально изменились пути распространения разных моделей девиантного поведения. Часто эти перемены соотносятся с противоположными тенденциями. Интерпретация затруднена изменением в регистрации многих статданных, перестройкой социальной политики и сменой акцентов профессионального и публичного интереса. Оглядываясь назад, в минувшее столетие Венгрии часто приходилось преодолевать два вида традиционно распространенных девиаций: избыточный алкоголизм и самоубийства. В 90-е годы обе девиации демонстрируют, – хотя и неявно – тенденции улучшения в плане частоты. Однако это было улучшение лишь в сравнении с крайне высокими показателями 70-80-х. И эти изменения, конечно, не значат, что данные виды девиаций перестали быть наиболее критическими проблемами венгерского общества, ждущими своего решения. В то же время политически, профессионально и публично фокус 1990-х сместился к другим проблемам, особенно к уголовной преступности и наркотикам. Они пока менее проблемны в плане распространения, чем две другие девиантные тенденции. Верно, что рост преступности и наркомании в 90-е годы объясняет сдвиг фокуса внимания, хотя имеющие большее или меньшее влияние на значительную часть общества психические проблемы никогда не привлекали к себе серьезного общественного внимания – может быть, из-за присутствия в обществе в менее "сенсационном" виде.