Эволюция мысли в рассказах А. П. Чехова

Скачать     |     Вернуться к списку рефератов

I. Детство. «В детстве у меня не было детства».


IV. Переход в область серьеза
V. Поездка на Сахалин
VI. Жизнь в Мелихове.
VII. Ялтинский отшельник
VIII. Смерть Чехова. «Я умер»

VII. Ялтинский отшельник

Весной 1897 года у Чехова случилось сильное легочное кровотечение. Он попал в больницу. Врачи всерьез опасались за его жизнь. Зиму 1897/98 года он проводит за границей – на курорте в Ницце. Значительного улучшения это не принесло, и врачи по возвращении Чехова на родину настоятельно советуют ему, чтобы избежать нового обострения, переселиться в более теплые места, на юг России. Чехов принимает решение поселиться в Ялте, на берегу Черного моря. Он строит там дом, вскоре к нему переезжает мать (отец, Павел Егорович, умер в 1898 году).
Значительным событием в жизни Чехова конца 1890-х годов стало его сближение с Московским Художественным театром К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко. Это был новый театр, который тогда только начинал входить в пору своей славы. Первое место в репертуаре театра заняли чеховские пьесы «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишневый сад», пользовавшиеся грандиозным успехом. С того времени эмблемой театра (которую и сейчас можно увидеть на его занавесе) стало изображение летящей чайки. Тогда же, в конце 1890-х, Чехов познакомился с молодой актрисой этого театра – Ольгой Леонардовной Книппер, которая в 1901 году стала его женой. Но жить вместе, семьей, им почти не удавалось: Чехов из-за болезни должен был жить в Ялте, а Ольга Леонардовна – в Москве, где находился театр, в котором она была одной из ведущих актрис. По этому поводу Чехов однажды пошутил, что никто не виноват в том, что в него бес вложил «бацилл», а в его жену-актрису – «любовь к искусству». Тем не менее разлука с женой давалась ему тяжело. Ему не очень нравилась Ялта, он чувствовал себя в ней отшельником и нередко в письмах называл ее «тюрьмой», очень тосковал по природе средней России. Скрашивали его одиночество приезды новых знакомых и друзей из театральной и литературной среды. У него гостили такие тогда еще совсем молодые писатели, как И. А. Бунин, А. М. Горький, А. И. Куприн, из писателей-ровесников – В. Г. Короленко, бывали певец Ф. И. Шаляпин, пианист и композитор С. В. Рахманинов. Для них Чехов был живым классиком.
Ялтинское творчество Чехова в основном развивает те новые мотивы, которые стали появляться в последних произведениях мелиховского периода. Конец 1890-х годов был для Чехова переломным и в отношении его общего взгляда на мир. В это время он окончательно разрывает с А. С. Сувориным, полностью разделяя точку зрения на него как на «консерватора», а его собственные воззрения на общественную жизнь России сближаются с воззрениями либеральной, демократически настроенной интеллигенции. Конечно, как самобытный художник и мыслитель, Чехов и здесь остается оригинальным, не ищет общих решений, не дает конкретных рекомендаций. И тем не менее отличительной чертой его позднего творчества является то, что можно назвать устремленностью к Новому, Неведомому, готовностью раз и навсегда отбросить старые формы жизни, которые воспринимаются как оковы. Одно время принято было считать, что эти новые мотивы свидетельствуют о предчувствии Чеховым демократической революции, 1905 года и даже социалистической революции 1917 года. Сегодня понятно, что думать так – значит сводить сложную проблему к простому решению. Чеховское Неведомое напрямую никак не связано с политическими проблемами. Прежде всего оно имеет психологическое, то есть связанное с глубинными потребностями человеческой души, и философское измерение.
В этот период Чехов пишет рассказ «Ионыч», продолжая тему «футлярности». Чехов вводит в рассказ испытание героя самой обыкновенной вещью – неспешным, но неостановимым ходом времени. Время проверяет на прочность любые убеждения, испытывает на прочность любые чувства; время успокаивает, утешает, но время и затягивает – «незаметно, мало-помалу» переделывая человека. Чехов и пишет не об исключительном или незаурядном, а о том, что касается каждого обыкновенного человека («среднего») человека.
Старцев проходит испытание течением жизни, погруженностью в ход времени. Что обнаруживается при таком подходе?
То, например, что мало обладать какими-то убеждениями, мало испытывать негодование против чуждых людей и нравов. Всем этим Дмитрий Старцев отнюдь не обделен, как всякий нормальный молодой человек. Он умеет испытывать презрение, он знает, чем стоит возмущаться (людская тупость, бездарность, пошлость и т.д.). И Котик, много читающая, знает, какими словами следует обличать «эту пустую, бесполезную жизнь», которая стала для нее «невыносимой».
Нет, показывает Чехов, против хода времени протестантский запал молодости надолго удержаться не может – и может даже превратиться "незаметно, мало-помалу" в свою противоположность. В последней главке уже Ионыч не терпит никаких суждений и возражений со стороны («Извольте отвечать только на вопросы! Не разговаривать!»).
Более того, у человека может быть не только отрицающий задор – он может обладать и положительной жизненной программой ("Нужно трудиться, без труда жить нельзя", – утверждает Старцев, а Котик убеждена: "Человек должен стремиться к высшей, блестящей цели... Я хочу быть артисткой, я хочу славы, успехов, свободы..."). Ему может казаться, что он живет и действует в соответствии с правильно выбранной целью. Ведь Старцев не просто монологи перед обывателями произносит – он действительно трудится, и больных он принимает все больше, и в деревенской больнице, и в городе. Но... опять "незаметно, мало-помалу" время совершило губительную подмену. К концу рассказа Ионыч трудится все больше уже не ради больных или каких-то там высоких целей. То, что прежде было вторичным, – "бумажки, добытые практикой", деньги, – становится главным наполнением жизни, ее единственной целью.
Перед лицом времени, незримого, но главного вершителя судеб в чеховском мире, непрочными и ничтожными кажутся любые словесно сформулированные убеждения, прекраснодушные программы. В молодости презирать, прекраснодушничать можно сколько угодно – глядь, "незаметно, мало-помалу" вчерашний живой человек, открытый всем впечатлениям бытия, превратился в Ионыча.
Мотив превращения в рассказе сопряжен с темой времени. Превращение происходит как постепенный переход от живого, еще не устоявшегося и неоформленного к заведенному, раз и навсегда оформившемуся.
В первых трех главках Дмитрий Старцев молод, у него не вполне определенные, но хорошие намерения и устремления, он беспечен, полон сил, ему ничего не стоит после работы отмахать девять верст пешком (а потом девять верст обратно), в душе постоянно звучит музыка; как и всякий молодой человек, он ждет любви и счастья.
Но живой человек попадает в среду механических заводных кукол. Поначалу он об этом не догадывается. Остроты Ивана Петровича, романы Веры Иосифовны, игра Котика на рояле, трагическая поза Павы в первый раз кажутся ему достаточно оригинальными и непосредственными – хотя наблюдательность и подсказывает ему, что остроты эти выработаны "долгими упражнениями в остроумии", что в романах говорится "о том, чего никогда не бывает в жизни", что в игре юной пианистки заметно упрямое однообразие и что идиотская реплика Павы выглядит как обязательный десерт к обычной программе.
Автор рассказа прибегает к приему повторения. Туркины в 1-й главе показывают гостям "свои таланты весело, с сердечной простотой" – и в 5-й главе Вера Иосифовна читает гостям свои романы "по-прежнему охотно, с сердечной простотой". Не меняет программы поведения (при всех заменах в репертуаре его шуток) Иван Петрович. Еще более нелеп в повторении своей реплики выросший Пава. И таланты, и сердечная простота – совсем не худшие свойства, которые могут обнаруживать люди. (Туркины в городе С. действительно самые интересные). Но их запрограммированность, заведенность, бесконечная повторяемость в конце концов вызывают в наблюдателе тоску и раздражение.
Остальные же жители города С., не обладающие талантами Туркиных, живут тоже по-заведенному, по программе, о которой и сказать нечего, кроме: "День да ночь – сутки прочь, жизнь проходит тускло, без впечатлений, без мыслей... Днем нажива, а вечером клуб, общество картежников, алкоголиков, хрипунов..."
И вот к последней главе сам Старцев превратился в нечто окостеневшее, окаменевшее ("не человек, а языческий бог"), двигающееся и действующее по некоторой навсегда установившейся программе. В главе описывается то, что Ионыч (теперь все его называют только так) делает изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Куда-то выветрилось, испарилось все живое, что в молодости его волновало. Счастья нет, но есть суррогаты, заменители счастья: покупка недвижимости, угождение и боязливое почтение окружающих. Туркины сохранились в своей пошлости – Старцев деградировал. Не удержавшись даже на уровне Туркиных, он в своем превращении скатился еще ниже, на уровень обывателя "тупого и злого", о презрении к которому он говорил прежде. И это итог его существования. "Вот и все, что можно сказать про него".
За всю жизнь «любовь к Котику была его единственной радостью и, вероятно, последней». Суть любовного признания Старцева состояла в том, что нет слов, способных передать то чувство, которое он испытывает, и что любовь его безгранична. Можно сказать, что молодой человек был не особенно красноречив и находчив в объяснении. Но можно ли на этом основании считать, что все дело в неспособности Старцева к подлинному чувству, что по-настоящему он не любил, не боролся за свою любовь, а потому и не мог увлечь Котика?
В том-то и дело, показывает Чехов, что признание Старцева было обречено на неудачу – каким бы красноречивым он ни был, какие бы усилия ни предпринял, чтобы убедить ее в своей любви.
Котик, как и все в городе С., как все в доме Туркиных, живет и действует по некоторой, как бы заранее определенной программе, составленной из прочитанных книг, питаемой похвалами ее фортепьянным талантам и возрастным, а также наследственным (от Веры Иосифовны) незнанием жизни. Она отвергает Старцева потому, что жизнь в этом городе кажется ей пустой и бесполезной, что сама она хочет стремиться к высшей, блестящей цели, а вовсе не стать женой обыкновенного, невыдающегося человека, да еще с таким смешным именем. Пока жизнь, ход времени не покажут ей ошибочность этой программы, любые слова тут будут бессильны.
Это одна из самых характерных для мира Чехова ситуаций: люди разобщены, они живут каждый со своими чувствами, интересами, программами, своими стереотипами жизненного поведения, своими правдами – и в тот момент, когда кому-то необходимее всего встретить отклик, понимание со стороны другого человека, – тот, другой, в этот момент поглощен своим интересом, программой и т.п.
Здесь, в "Ионыче", чувство влюбленности, которое испытывает один человек, не встречает взаимности из-за того, что девушка, предмет его любви, поглощена своей, единственно интересной для нее в тот момент программой жизни. Потом его не будут понимать обыватели, здесь не понимает любимый человек.
Пожив какое-то время, отпив несколько глотков "из чаши бытия", Котик как будто поняла, что жила не так. Главной своей ошибкой в прошлом она теперь считает то, что тогда не понимала Старцева. Страдание, осознание упущенного счастья делают из Котика Екатерину Ивановну, живого, страдающего человека (теперь у нее "грустные, благодарные, испытующие глаза"). При первом объяснении она категорична, он неуверен, при последнем их свидании категоричен он, она же робка, несмела, неуверенна. Но, увы, происходит лишь смена программ, запрограммированность же, повторяемость остаются.
И вновь они поглощены каждый своим, говорят на разных языках. Она влюблена, идеализирует Старцева, жаждет ответного чувства. С ним же почти завершилось превращение, он уже безнадежно засосан обывательской жизнью, думает об удовольствии от "бумажек". Разгоревшись было на короткое время, "огонек в душе погас". От непонимания, одиночества человек, отчуждаясь от окружающих, замыкается в своей скорлупе.
«Ионыч» рассказ о том, как неимоверно трудно оставаться человеком, даже зная, каким следует быть. Рассказ о соотношении иллюзий и подлинной (страшной в своей обыденности) жизни. О реальных, не иллюзорных трудностях бытия.
Действительно ли Чехов так безнадежно смотрит на судьбу человека в мире и не оставляет никакой надежды?
Да, Дмитрий Старцев с неизбежностью идет к превращению в Ионыча, и в его судьбе Чехов показывает то, что может произойти с каждым. Но если Чехов показывает неизбежность деградации, изначально хорошего, нормального человека с незаметным ходом времени, неминуемость отказа от мечтаний и представлений, провозглашаемых в молодости, - значит, действительно он убивает надежды и призывает оставить их у порога жизни? И констатирует вместе с героями: «Как в сущности нехорошо шутит над человеком мать-природа, как обидно сознавать это!»?
Разве не видно в последней главке, как все, что произошло с Ионычем, названо своими именами, резко, прямо? Жадность одолела. Горло заплыло жиром. Он одинок, живется ему скучно. Радостей в жизни нет и больше не будет. Вот и все, что можно сказать про него.
Смысл рассказанной нам истории, таким образом, может быть понят на стыке двух начал. Мать-природа действительно нехорошо шутит над человеком, человек часто бывает обманут жизнью, временем, и трудно бывает понять степень его личной вины. Настолько отвратительно то, во что может превратиться человек, которому дано все для нормальной, полезной жизни, что вывод может быть только одним: бороться с превращением в Ионыча должен каждый – пусть надежд на успех в этой борьбе почти нет.
Жизненный путь Старцева получил в критике разные оценки:
«Ионыч» – повесть о человеке, в душе которого внутренний диалог превратился в обывательский монолог; у которого загорелся было «светлый огонек» и погас; вместе с любовью возникла какая-то другая жизнь и – исчезла, как мираж. «Точно занавес опустился». (...) Не только история о том, как «среда заела» человека, но и беспощадный рассказ о человеке, который, перестав сопротивляться окружающей обывательской среде, утратил все человеческое».
З. Паперный. А. П. Чехов 1960.

«(...)В первых главах рассказа, до отъезда Котика, Чехов представляет Дмитрия Ионыча определенно пустым малым. (...) Скупо, но резко подчеркнута банальность фраз, произносимых Дмитрием Ионычем, а также фальшь и пошлость той высокопарности, в какую он иногда пускается, скажем, объясняясь в любви. (...) Нет, не похож Старцев на труженика- энтузиаста земской врачебной работы. Правильнее будет сказать (...), что Дмитрий Ионыч вступает в рассказ уже обывателем, а не становится им лишь впоследствии. (...) Не женившись, Старцев поумнел, многое понял, стал другим человеком. (...) У него пошла «большая практика». Он вдоль и поперек узнает жизнь города, облик его обитателей. И постепенно приходит к выводу, к исчерпывающей оценке: «...все, что... говорили, было неинтересно, несправедливо, глупо, он чувствовал раздражение, волновался, но молчал».
Вот на какой основе сложились черствость и замкнутость Ионыча. Он молчал, потому что ощутил бесцельность споров; молчал от страшного, безжалостного прозрения. (...) Прежний Старцев, простой малый, на это не способен. (...) Его, возненавидевшего обывательщину, радует, что он избежал обывательщины хотя бы в семейной жизни.
(...)Это трагедия понимания и бессилия. Возненавидев открывшуюся ему мерзость обывательщины, он, однако, и сам не ушел от нее; уродлив и мерзок Ионыч конца рассказа. И все же он как бы «белая ворона» среди обывателей. (...) Ионыч, как черепаха в панцирь, прячется в свою грубость, черствость, алчность (...) от старого, от омерзительного ему уклада жизни».
В. Назаренко. Перечитывая Чехова. 1960

VIII. Смерть Чехова. «Я умер»

Умер Чехов в 1904 году в немецком курортном городе Баденвейлере, куда его перевезли в надежде хотя бы немного продлить его уже угасавшую жизнь. Похоронен Чехов в Москве, на Новодевичьем кладбище.
Чехов прожил недолгую жизнь. Но качество человеческой жизни определяется не ее духовной наполненностью. Жизнь Чехова – великого писателя и замечательного человека – была именно такой.
Перед смертью он попросил поднести ему бокал шампанского, выпил его, улыбнулся и сказал по-немецки, тихо и просто: «Я умираю».