Черный монах - А.П. Чехов
о произведении I II III IV V VI VII VIII IXVII
Как-то в одну из длинных зимних ночей Коврин лежал в постели
и читал французский роман. Бедняжка Таня, у которой по вечерам
болела голова от непривычки жить в городе, давно уже спала и
изредка в бреду произносила какие-то бессвязные фразы.
Пробило три часа. Коврин потушил свечу и лег; долго лежал с
закрытыми глазами, но уснуть не мог оттого, как казалось ему,
что в спальне было очень жарко и бредила Таня. В половине пятого
он опять зажег свечу и в это время увидел черного монаха,
который сидел в кресле около постели.
— Здравствуй, — сказал монах и, помолчав немного, спросил: — О
чем ты теперь думаешь?
— О славе, — ответил Коврин. — Во французском романе, который я
сейчас читал, изображен человек, молодой ученый, который делает
глупости и чахнет от тоски по славе. Мне эта тоска непонятна.
— Потому что ты умен. Ты к славе относишься безразлично, как к
игрушке, которая тебя не занимает.
— Да, это правда.
— Известность не улыбается тебе. Что лестного, или забавного,
или поучительного в том, что твое имя вырежут на могильном
памятнике и потом время сотрет эту надпись вместе с позолотой?
Да и, к счастью, вас слишком много, чтобы слабая человеческая
память могла удержать ваши имена.
— Понятно, — согласился Коврин. — Да и зачем их помнить? Но
давай поговорим о чем-нибудь другом. Например, о счастье. Что
такое счастье?
Когда часы били пять, он сидел на кровати, свесив ноги на ковер,
и говорил, обращаясь к монаху:
— В древности один счастливый человек в конце концов испугался
своего счастья — так оно было велико! — и, чтобы умилостивить
богов, принес им в жертву свой любимый перстень. Знаешь? И меня,
как Поликрата, начинает немножко беспокоить мое счастье. Мне
кажется странным, что от утра до ночи я испытываю одну только
радость, она наполняет всего меня и заглушает все остальные
чувства. Я не знаю, что такое грусть, печаль или скука. Вот я не
сплю, у меня бессонница, но мне не скучно. Серьезно говорю: я
начинаю недоумевать.
— Но почему? — изумился монах. — Разве радость
сверхъестественное чувство? Разве она не должна быть нормальным
состоянием человека? Чем выше человек по умственному и
нравственному развитию, чем он свободнее, тем большее
удовольствие доставляет ему жизнь. Сократ, Диоген и Марк Аврелий
испытывали радость, а не печаль. И апостол говорит: постоянно
радуйтеся. Радуйся же и будь счастлив.
— А вдруг прогневаются боги? — пошутил Коврин и засмеялся. —
Если они отнимут у меня комфорт и заставят меня зябнуть и
голодать, то это едва ли придется мне по вкусу.
Таня между тем проснулась и с изумлением и ужасом смотрела на
мужа. Он говорил, обращаясь к креслу, жестикулировал и смеялся:
глаза его блестели и в смехе было что-то странное.
— Андрюша, с кем ты говоришь? — спросила она, хватая его за
руку, которую он протянул к монаху. — Андрюша! С кем?
— А? С кем? — смутился Коврин. — Вот с ним... Вот он сидит, —
сказал он, указывая на черного монаха.
— Никого здесь нет... никого! Андрюша, ты болен!
Таня обняла мужа и прижалась к нему, как бы защищая его от
видений, и закрыла ему глаза рукой.
— Ты болен! — зарыдала она, дрожа всем телом. — Прости меня,
милый, дорогой, но я давно уже заметила, что душа у тебя
расстроена чем-то... Ты психически болен, Андрюша...
Дрожь ее сообщилась и ему. Он взглянул еще раз на кресло,
которое уже было пусто, почувствовал вдруг слабость в руках и
ногах, испугался и стал одеваться.
— Это ничего, Таня, ничего... — бормотал он, дрожа. — В самом
деле я немножко нездоров... пора уже сознаться в этом.
— Я уже давно замечала... и папа заметил, — говорила она,
стараясь сдержать рыдания. — Ты сам с собой говоришь, как-то
странно улыбаешься... не спишь. О, боже мой, боже мой, спаси
нас! — проговорила она в ужасе. — Но ты не бойся, Андрюша, не
бойся, бога ради, не бойся...
Она тоже стала одеваться. Только теперь, глядя на нее, Коврин
понял всю опасность своего положения, понял, что значат черный
монах и беседы с ним. Для него теперь было ясно, что он
сумасшедший.
Оба, сами не зная зачем, оделись и пошли в залу: она впереди, он
за ней. Тут уж, разбуженный рыданиями, в халате и со свечой в
руках стоял Егор Семеныч, который гостил у них.
— Ты не бойся, Андрюша, — говорила Таня, дрожа как в лихорадке,
— не бойся... Папа, это всё пройдет... всё пройдет...
Коврин от волнения не мог говорить. Он хотел сказать тестю
шутливым тоном:
— Поздравьте, я, кажется, сошел с ума, — но пошевелил только
губами и горько улыбнулся.
В девять часов утра на него надели пальто и шубу, окутали его
шалью и повезли в карете к доктору. Он стал лечиться.