А. П. Чехов - В овраге
о произведении I II III IV V VI VII VIII IXII
Старший сын Анисим приезжал домой очень редко, только в
большие праздники, но зато часто присылал с земляками гостинцы и
письма, написанные чьим-то чужим почерком, очень красивым,
всякий раз на листе писчей бумаги в виде прошения. Письма были
полны выражений, каких Анисим никогда не употреблял в разговоре:
«Любезные папаша и мамаша, посылаю вам фунт цветочного чаю для
удовлетворения вашей физической потребности».
Внизу каждого письма было нацарапано, точно испорченным пером:
«Анисим Цыбукин», и под этим опять тем же превосходным почерком:
«Агент».
Письма читались вслух по нескольку раз, и старик, растроганный,
красный от волнения, говорил:
— Вот, не захотел дома жить, пошел по ученой части. Что ж,
пускай! Кто к чему приставлен.
Как-то перед масленицей пошел сильный дождь с крупой; старик и
Варвара подошли к окну, чтобы посмотреть, а глядь — Анисим едет
в санях со станции. Его совсем не ждали. Он вошел в комнату
беспокойный о чем-то встревоженный и таким оставался потом всё
время; и держал себя как-то развязно. Не спешил уезжать, и
похоже было, как будто его уволили со службы. Варвара была рада
его приезду; она поглядывала на него как-то лукаво, вздыхала и
покачивала головой.
— Как же это такое, батюшки? — говорила она. — Этих-тех, парню
уже двадцать восьмой годочек пошел, а он всё холостой
разгуливает, ох-тех-те...
Из другой комнаты ее тихая, ровная речь слышалась так: «Ох-тех-те».
Она стала шептаться со стариком и с Аксиньей, и их лица тоже
приняли лукавое и таинственное выражение, как у заговорщиков.
Решили женить Анисима.
— Ох-тех-те!.. Младшего брата давно оженили, — говорила Варвара,
— а ты всё без пары, словно петух на базаре. По-каковски это?
Этих-тех, оженишься, бог даст, там как хочешь, поедешь на
службу, а жена останется дома помощницей-те. Без порядку-те
живешь, парень, и все порядки, вижу, забыл. Ох-тех-те, грех один
с вами, с городскими.
Когда Цыбукины женились, то для них, как для богатых, выбирали
самых красивых невест. И для Анисима отыскали тоже красивую. Сам
он имел неинтересную, незаметную наружность; при слабом,
нездоровом сложении и при небольшом росте у него были полные,
пухлые щеки, точно он надувал их; глаза не мигали, и взгляд был
острый, бородка рыжая, жидкая, и, задумавшись, он всё совал ее в
рот и кусал; и к тому же он часто выпивал, и это было заметно по
его лицу и походке. Но когда ему сообщили, что для него уже есть
невеста, очень красивая, то он сказал:
— Ну, да ведь и я тоже не кривой. Наше семейство Цыбукины, надо
сказать, все красивые.
Под самым городом было село Торгуево. Одна половина его была
недавно присоединена к городу, другая оставалась селом. В
первой, в своем домике, проживала одна вдова; у нее была сестра,
совсем бедная, ходившая на поденную работу, а у этой сестры была
дочь Липа, девушка, ходившая тоже на поденку. О красоте Липы уже
говорили в Торгуеве, и только смущала всех ее ужасная бедность;
рассуждали так, что какой-нибудь пожилой или вдовец женится, не
глядя на бедность, или возьмет ее к себе «так», а при ней и мать
сыта будет. Варвара узнала о Липе от свах и съездила в Торгуево.
Потом в доме тетки были устроены смотрины, как следует, с
закуской и вином, и Липа была в новом розовом платье, сшитом
нарочно для смотрин, и пунцовая ленточка, точно пламень,
светилась в ее волосах. Она была худенькая, слабая, бледная, с
тонкими, нежными чертами, смуглая от работы на воздухе;
грустная, робкая улыбка не сходила у нее с лица, и глаза
смотрели по-детски — доверчиво и с любопытством.
Она была молода, еще девочка, с едва заметной грудью, но венчать
было уже можно, так как года вышли. В самом деле она была
красива, и одно только могло в ней не нравиться — это ее
большие, мужские руки, которые теперь праздно висели, как две
большие клешни.
— Нет приданого — и мы без внимания, — говорил старик тетке, —
для сына нашего Степана мы взяли тоже из бедного семейства, а
теперь не нахвалимся. Что в доме, что в деле — золотые руки.
Липа стояла у двери и как будто хотела сказать: «Делайте со
мной, что хотите: я вам верю», а ее мать, Прасковья, поденщица,
пряталась в кухне и замирала от робости. Когда-то, еще в
молодости, один купец, у которого она мыла полы, рассердившись,
затопал на нее ногами, она сильно испугалась, обомлела, и на всю
жизнь у нее в душе остался страх. А от страха всегда дрожали
руки и ноги, дрожали щеки. Сидя в кухне, она старалась
подслушать, о чем говорят гости, и всё крестилась, прижимая
пальцы ко лбу и поглядывая на образ. Анисим, слегка пьяный,
отворял дверь в кухню и говорил развязно:
— Что же это вы тут сидите, мамаша драгоценная? Нам без вас
скучно.
А Прасковья, оробев, прижимая руки к своей тощей, исхудалой
груди, отвечала:
— Что вы, помилуйте-с... Много вами довольны-с.
После смотрин назначили день свадьбы. Потом у себя дома Анисим
всё ходил по комнатам и посвистывал или же, вдруг вспомнив о
чем-то, задумывался и глядел в пол неподвижно, пронзительно,
точно взглядом хотел проникнуть глубоко в землю. Он не выражал
ни удовольствия от того, что женится, женится скоро, на Красной
Горке, ни желания повидаться с невестой, а только посвистывал. И
было очевидно, что женится он только потому, что этого хотят
отец и мачеха, и потому, что в деревне такой уж обычай: сын
женится, чтобы дома была помощница. Уезжая, он не торопился и
держал себя вообще не так, как в прошлые свои приезды, — был
как-то особенно развязен и говорил не то, что нужно.