ТРАНСГРЕССИВНО-ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНАЯ КАУЗО-МОДЕЛЬ

Для преступника, как и для всякого другого человека, существуют экзистенциальные проблемы, хотя и обретают они в его сознании особый характер и специфическую направленность. При включении мотивов преступления в систему ценностных ориентации и жизненных смыслов во внутреннем мире человека происходят существенные сдвиги и деформации. Основная логическая работа по включению такого рода, по наделению преступления рациональными, идейными, экзистенциальными смыслами выполняется чаще всего рассудком. При этом возможны два основных направления рассудочно-экзистенциальной логики. Первый путь заключается в том, что преступление наделяется определенными экзистенциальными смыслами, включается в контекст жизненно важных ценностей индивидуального сознания.

Второй путь предполагает ликвидацию криминальным сознанием всех препятствий на пути к преступлению, своеобразную расчистку внутреннего пространства, ведущего к нему. В результате создается некий смысловой вакуум, когда все возможные охранительные возражения правового, этического, религиозного характера оказываются как бы «по ту сторону» актуальной реальности, утрачивают для криминального сознания свою действенность. Характерным для него становится ощущение бессмыслицы и никчемности всей той нормативно-ценностной реальности, которую создала цивилизация и которая окружает человека, превращая его существование в непрерывное лавирование между заграждениями моральных требований и правовых запретов.

В особых случаях преступление может выступать как средство экзистенциального самопознания личности, как способ постижения ею предельных жизненных смыслов, не доступных пониманию иными путями. Если человека одолевает соблазн заглянуть за черту дозволенного, правомерного и тем самым прояснить для себя некие значимые, крайне важные смыслы, то эту криминальную мотивацию следует отнести к ее трансгрессивно-экзистенциальной разновидности. Так, бескорыстное ограбление, совершенное Раскольниковым, — это бессмыслица лишь с меркантильно-прагматических позиций. Но с экзистенциальной точки зрения его преступление — это акт испытания всего, что составляло суть и смысл его существования. То, что он называл необходимостью «убить для себя», способом почувствовать себя не «тварью дрожащей», а человеком высшего разряда, было нацелено на то, чтобы испытать истинность собственной модели мира и тех принципов, на основе которых она была построена. Одновременно преступление давало возможность не только испытать судьбу и расположенность фортуны, но и проверить крепость и действенность общепринятых нравственно-правовых норм.

Для экзистенциально ориентированного субъекта криминального сознания преступление необходимо, чтобы при испытании пределов своих сил и возможностей суметь заглянуть за метафизическую черту запретного. Человеком движут при этом не столько прагматические соображения, сколько трансгрессивно-экзистенциальная потребность в ощущении вкуса запретного плода. В итоге он свободно, по собственной воле устремляется навстречу нравственной катастрофе, к экзистенциальной бездне. Ему может казаться, что через преступление способна открыться некая высшая истина, недоступная большинству обычных людей. Имеющая не только социальный, но и экзистенциальный смысл, она не может прийти извне, а обретается только личными усилиями. Чтобы добыть её, необходимо самому переступить черту закона. Только так можно почувствовать себя выше тех, кто на это не способен и живет, не имея отваги стать «переступником», и кому высшая истина недоступна.

Преступление в качестве предельной экзистенциальной ситуации способно обнажать краеугольные противоречия бытия, приподымать завесу над тайной человека и человеческого существования. Через него обнаруживается то, что никогда бы не обнажилось, не шагни человек за черту закона.

У Шекспира есть мысль о том, что мы знаем, кто мы есть, но не знаем, чем мы можем стать. Экзистенциальная функция преступления как раз заключается в том, чтобы позволить человеку узнать, кем он становится в критической ситуации пребывания

по ту сторону добра, справедливости, человечности. Нахождение за чертой закона способно сообщать человеку некий темный, запредельный опыт, который, в свою очередь, способен стремиться к самовозрастанию, подталкивать к дальнейшим действиям соответствующего характера, обещать новые знания о недолжном, запретном и еще большее расширение пространства свободы от норм и законов.

В подобных ситуациях происходит коварная подмена. Трансгрессивная природа человека заставляет его стремиться к острым переживаниям, связанным с преодолением самых трудных преград. Ему хочется сильных, полных драматизма впечатлений, которые позволили бы ощущать полноту бытия. И когда он не находит таких переживаний и потрясений на уровне позитивной социальной деятельности, он может ради них пойти по деструктивно-криминальному пути. В таких случаях преступление оказывается сравнительно легко доступным средством достижения высокого накала страстей. Но происходящая при этом подмена конструктивных начал деструктивными заводит личность в итоге в экзистенциальный тупик, где вместо обретения смысла жизни обнаруживается его утрата. Наиболее глубоко эта каузо-модель проработана Ф. М. Достоевским в фигуре главного героя романа «Бесы» Николая Став-рогина.

Незаурядная личность этого человека, отличавшегося «необыкновенной способностью к преступлению», ошеломляла всех, кто с ним сталкивался, двумя главными особенностями. Первая состояла в том, что он являл собой пример избыточности человеческой психики, огромных возможностей человеческой натуры. Внутри него бродили невероятные силы, не находящие достойного применения. Титанизм его духа, не ведающего меры, ненавидящего ограничения, признавал своей родной средой стихию безмерности, вненормативности, вседозволенности. Не случайно именно Ставрогина выбрал Петр Верховенский на роль будущего Антихриста, темного гения человеческого рода.

Другая особенность личности Ставрогина — раздвоенность. Ф. М. Достоевский не случайно наделил его фамилией, производной от греческого слова «ставрос» — крест. Его постоянно тянули в разные стороны, как бы распиная, противоположные устремления, заставлявшие в одно и то же время, например, насаждать в сердце одного человека идею Бога, а в разум другого — идею богоборчества. При этом он умудрялся быть искренним в обоих случаях, не обманывая ни того, ни другого. Это свойство Ставрогина позволило русскому мыслителю-символисту Вяч. Иванову сказать о нем, что тот, будучи изменником перед Христом, был неверен и сатане.

Ф. М. Достоевский с самого начала, еще в период подготовки к написанию «Бесов» обозначил присутствие в Ставрогине демонических черт, предположив, что тот будет «обворожителен как демон». Это означало, что на того как бы снизошла тьма и в этом внутреннем мраке ставрогинское «Я» должно пребывать на протяжении всего романа, утратив способность к любви, творчеству и страданию.

Трансгрессивно-демоническое начало проявилось в Ставрогине как дух непомерной гордыни. Этот первый среди семи смертных грехов заставлял его злоупотреблять свободой, отрицать авторитеты и общепринятую иерархию ценностей, пренебрегать различием между высоким и низким.

Все низменное, позорное, преступное притягивало его к себе, подобно тому, как человека могут притягивать бездна или лицо мертвеца, рождая желание заглянуть в них, чтобы испытать смешанное чувство ужаса и удовлетворения. Собственный внутренний демон заставлял Ставрогина отыскивать некое особое, экзистенциальное удовлетворение в следующем за грехом и преступлением слишком ясном сознании своего унижения.

Русские философы Серебряного века называли Ставрогина «отрицательным русским Фаустом». Дополняющее определение «отрицательный» означало, что в Ставрогине угасла любовь к жизни, а с нею и возвышенная устремленность духа, которая спасала Фауста и в итоге уберегла его от ада. Но в то же время Став-рогин крупнее Фауста, поскольку идет дальше гетевского героя в своей трансгрессии и в своем отрицании всего и вся. Его манит асоциальность в виде порока и преступления. Она буквально завораживает его и заставляет регулярно приближаться в роковой черте, чтобы, увидев множество людей по эту сторону, ринуться, очертя голову, через нее. Если Фауст не решался посягнуть на высшие нравственные абсолюты и не дошел в своем скепсисе до последнего «ничто», то Ставрогин — это человек беспредела, не просто придвинувшийся к открывшейся его взору бездне, но и решившийся испытать себя броском в нее.

Раздумья над своеобразием натуры Ставрогина привели философа С. Булгакова к мысли о сходстве психики героя «Бесов» с содержанием кубистических полотен молодого Пикассо. Посетив в 1914 г. выставку картин Пикассо из галереи Щукина, С. Булгаков признался, что, рассматривая их, он много думал о Достоевском. В них он как бы воочию увидел образы мрачного «подполья», зрелище распада человеческой души, мрака и муки. Если бы Ставрогин писал картины, то, по предположению С. Булгакова, из-под его кисти выходили бы образы, весьма напоминающие картины Пикассо, поскольку герой Достоевского видел мир приблизительно таким же.

Стиль французского художника — непросветленный, демонический, ночной. От его картин исходила мистическая сила дьявольской духовности. Они производили впечатление каких-то «черных икон», опаленных адским пламенем. Зрителя захватывала атмосфера мистической жути, а сознание заволакивалось удушьем могилы. Заглянув в запредельный мир, Пикассо обнаружил, что за благодатным материальным покровом человеческих тел кроются демонические сущности, пронизанные «злобой и геометрией». И С. Булгаков вопрошает: «Какой же ад должен носить в душе сам художник?» Его кисть, напоенная ядом, передает ощущение злого духа. Таковым, очевидно, мир представлялся и Став-рогину, этому «медиуму черной благодати», одержимому силами тьмы, греха и преступления.

Пример со Ставрогиным показывает, что в результате совершающейся экзистенциальной катастрофы человек проваливается в еще более глубокую тьму непонимания главных жизненных смыслов. И это происходит не случайно, поскольку одна из фундаментальных этических аксиом, выстраданных цивилизацией, гласит, что постижение истинной сути бытия и обретение высшего смысла жизни возможно лишь через конструктивные, созидательные формы самореализации, но никак не через деструктивно-криминальные.