РЕГРЕССИВНО-АФФЕКТИВНАЯ КАУЗО-МОДЕЛЬ И.

Кант определял страсть как влечение, исключающее всякую возможность человека владеть собой1. Если аффект — это разовое, единичное проявление безудержности и неспособности владеть собой, то страсть представляет собой устойчивое психическое состояние, во власти которого человек может находиться продолжительное время. Аффекты-страсти способны превращать человека в подобие яростного, неукротимого зверя. Характерно, что метафора человека-зверя оставила свой след практически во всех культурах мира.'Древняя китайская мудрость, например, гласит: «Не все люди есть в зверях, но все звери есть в людях». На сходстве человека с животными и зверями настаивают восточные астрологические гороскопы.

Человека роднит с животными наличие инстинктивно-органических оснований его жизнедеятельности. Но если в поведении животных и зверей инстинктивная детерминация доминирует, а в их бессознательно-аффективных побуждениях отсутствует сознание цели, то у человека инстинкт часто входит в противоречие с его духом. В тех случаях, когда рациональное «Я» человека находит в себе силы и решимость вступить в борьбу с мощными инстинктивно-импульсивными порывами собственной природы, с разрушительными проявлениями своих страстей, начинает разыгрываться захватывающая внутренняя драма.

История культуры сохранила два выдающихся памятника, в которых тема взаимодействия человеческого и звериного начал

1 Кант И. Трактаты и письма. М., 1980, с. 99.

воплотилась с впечатляющей очевидностью. Первый памятник — это древнеегипетский сфинкс, фантастический образ человеко-льва в многочисленных репликах. В нем голова человека неразрывно соединена с телом дикого зверя, как бы вырастая из звериной плоти и увенчивая ее. При этом человеческое начало словно пытается, но еще не может вырваться из плена животности.

Но вот другая культурно-историческая эпоха и другой художественный памятник — скульптура известного греческого ваятеля Лисиппа «Геракл, побеждающий Немейского льва». Скульптор изобразил схватку двух тел, звериного и человеческого, где Геракл, возвысившийся надо львом и обхвативший того мертвой хваткой, побеждает зверя. Это, в сущности, тот же сфинкс, но только уже раздвоившийся на человека и льва. И человеческое начало здесь выходит победителем из схватки с началом звериным.

Эти два образа явно перекликаются с концепцией Платона, нарисовавшего в IX книге диалога «Государство» «словесное подобие» человеческой души в виде «многоликого зверя». По мысли Платона, человек обязан препятствовать диким порывам своего внутреннего «льва». Звероподобная часть натуры должна непременно подчиняться высшему началу, присутствующему в человеке.

И все же зверь, живущий в человеке, периодически заявляет о себе. Существовавшие в Греции празднества в честь бога Диониса предполагали, что в специально .организуемых безумных оргиях из человека выплескивалась накопившаяся агрессивность, способная превращаться в звериную кровожадность. Наиболее характерно во время этих празднеств вели себя женщины. Напившись виноградного вина и надев звериные шкуры, они изображали сопровождавших Диониса буйных вакханок. С криками и песнями, с зажженными факелами они целыми ночами бродили по окрестностям, представляя огромную опасность для встречных. В состоянии буйства они могли убить мужчину, растерзать ребенка, разорвать на части козу или овцу и пожрать их сырое мясо. После окончания праздничных оргий все возвращались в привычную колею повседневного, будничного, вполне цивилизованного существования, где дионисийным буйствам, зверствам, бесчинствам не было места, ибо они оказывались уже за чертой морали и права.

Инстинкты человека имеют свойство скрещиваться с социальностью и под ее воздействием трансформироваться в страсти, либо высокие и благородные, либо же в низкие, порочные, преступные. Только во втором случае они представляют опасность для общества.

Инстинкт, не оформленный социально и не облагороженный духовностью, способен превратить человека в страшное подобие

зверя, лишенного жалости и сострадания. Более того, как утверждал один из героев романа Достоевского «Братья Карамазовы», «зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток». И тот же Иван Карамазов констатировал: «Во всяком человеке, конечно, таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязаемой жертвы, зверь без удержу, спущенного с цепи».

Комментарием к этому может служить рассуждение русского философа Е. Трубецкого из его трактата «Смысл жизни»: «Когда сквозь человеческие черты явно проглядывает волчья морда, когда человек глядит на нас острыми, злыми глазами хищной птицы, когда мы воочию видим искаженный нечеловеческим сладострастием лик сатира с масляными щеками и сладкими смеющимися глазками, заставляющими подозревать о существовании хвоста, душа впадает в трепет, ибо она как бы осязательно воспринимает переход дурной бесконечности биологического круга в огненный круг черной магии»1. Может быть, звериность, — вопрошает Е. Трубецкой, — и есть подлинная сущность человека, от которой ему никуда не уйти? Все живые организмы пребывают в состоянии непрерывной звериной борьбы, и это норма их существования. Равным образом и человек является пленником своих биовитальных первооснов. Чудовищный характер войн и преступлений, в ходе которых происходит озверение духа и является страшный лик человека-зверя, наводит на мысль, что эволюция от зверя к человеку — мнимый подъем и что человеческое — это только обманчивая личина звериного. Так считают многие. И все же это не так, — утверждает Е.Трубецкой. Человек, в отличие от зверя, свободен и обладает всем необходимым для того, чтобы не впадать в звероподобное состояние. Когда же такое впадение в низшее состояние совершается, это производит самое отталкивающее и пугающее впечатление.

В этом отношении характерен уже упоминавшийся образ «человека-зверя» у Э. Золя. Многотомная эпопея «Ругон-Маккары», куда входил роман «Человек-зверь», повествовала о том, как некий алкоголик через механизмы наследственности детерминировал будущее целого рода, где рождаются и гений (художник Клод Лантье в романе «Творчество»), и убийца (машинист паровоза Жак Лантье в «Человеке-звере»).

Э. Золя подробно рассказывает о том, как Жак Лантье, приобретший наследственный недуг, периодически испытывает моменты помрачения сознания. Утрачивая душевное равновесие, он

1 Трубецкой Е Смысл жизни М. 1994, с 32

испытывал странное и жуткое состояние, когда ему казалось, будто в глубинах его «Я» просыпался какой-то бешеный зверь. Его мог охватить приступ дикой ярости, сопровождавшийся неизвестно откуда берущимся желанием отомстить всем окружающим за какие-то давние обиды. «Мало-помалу, — пишет Золя, — он пришел к мысли, что расплачивается за других — за своих дедов и прадедов, за целые поколения горьких пьяниц, от которых он унаследовал испорченную кровь: она медленно отравляла ему мозг и превращала его в первобытного дикаря, который, точно свирепый волк, терзал в лесной чаще женщин» '.

Когда наступало просветление, Жаку хотелось бежать от сидевшего в нем бешеного зверя. Но зверь одолевал, и свирепое желание нарастало. Во время одного из помрачений Жак без какой бы то ни было внешней причины, без осознанной мотивации внезапно и зверски убивает Северину, свою возлюбленную, к которой был искренне привязан.