ТРАНСГРЕССИВНО-МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ КАУЗО-МОДЕЛЬ (МИФОЛОГЕМА КАИНА)

Выдающийся русский философ Н. Лосский в своей работе «Бог и мировое зло» назвал преступника-отцеубийцу Смердякова из романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» воплощением идей плоского рационализма и «просвещенчества», существом, лишенным глубинного мистического опыта, отвергающим Бога, бессмертие души и признающим один лишь материальный опыт чувственного восприятия, и прежде всего такую его вульгарно-прагматическую форму, как стремление к сугубо земному благополучию. Но это далеко не так. Смердяков отнюдь не однозначен. За его меркантилизмом кроется нечто такое, что заставляет его считать таким же метафизическим героем, как и все другие герои-преступники Достоевского. К постижению истинной сути его натуры ближе всех оказался адвокат Фетюкович, по мнению которого, Смердяков — существо не примитивное, не робкое и не простодушное, а, напротив, решительно злобное, непомерно честолюбивое, завистливое и мстительное. В его беспокойном и чего-то ищущем уме присутствовала способность к созерцанию и пониманию многих непростых вещей, и все это было окрашено настроениями необъятного и притом оскорбленного самолюбия.

Ненавидя свое происхождение от юродивой Лизаветы Смердящей, он презирал своих воспитателей, ненавидел Россию, меч-

тал о Франции, о том, чтобы уехать за границу и там «переделаться во француза». В описании внешности Смердякова подчеркивается, что он походил на скопца. А это перекликается с позднейшей мыслью П. Флоренского о том, что признаки греха — это бесплодие, бессилие, неспособность рождать жизнь, творить, прокладывать путь к разрушению, умерщвлению, небытию.

Смердяков, рожденный в результате греха-преступления, каковым явилось насилие Федора Павловича Карамазова над юродивой Лизаветой Смердящей, сам стал носителем гибельного, смертоносного начала. Своим рождением он умертвил мать, скончавшуюся при родах, а возмужав, убивает отца, чтобы затем повеситься самому.

Чрезвычайно сильное влияние на личность Смердякова и на приближение трагической развязки оказала фигура приехавшего из Петербурга среднего брата Ивана. Смердяков своим напряженно-обостренным внутренним слухом и зрением стал внимательнейшим образом воспринимать все, что шло от Ивана. Слыша неизреченное и видя скрываемое, он чувствовал, что способен довести до логического конца то, что у Ивана пребывало пока еще в качестве «мыслепреступления». У Ф. М. Достоевского есть характерное высказывание о том, что многие люди не решаются на преступление потому, что «боятся какого-то обычая, какого-то принятого на веру правила, почти что предрассудка: но если б чуть-чуть «доказал» кто-нибудь из людей «компетентных», что содрать иногда с иной спины кожу выйдет даже и для общего дела полезно, и что если оно и отвратительно, то все же «цель оправдывает средства», — если б заговорил кто-нибудь в этом смысле компетентным слогом и при компетентных обстоятельствах, то, поверьте, тотчас же явились бы исполнители, да еще из самых веселых» '. В этом смысле Иван явился для Смердякова просто находкой, поскольку взял на себя именно эту «компетентную», интеллектуальную работу, которую сам лакей самостоятельно никогда бы не осилил. Позволив Смердякову говорить с собой, Иван не заметил, как роли господина и слуги трансформировались в роли учителя и ученика. Считая себя солидарным с Иваном в своих тайных помыслах, Смердяков с готовностью предоставил тому довершить разрушение абсолютных запретов в своей душе. Идеи Ивана о «мертвом Боге» и вседозволенности пали на благодатную почву.

Особенность низменной натуры Смердякова проявилась в том, что он не стал довольствоваться ролью ученика и не замедлил сам выступить в качестве учителя, подучив двенадцатилетнего мальчика Илюшу «зверской штуке» — запрятать в хлебный мякиш иглу и бросить его голодной дворняге, глотающей куски, не

'Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. в 30-ти т. Т. 25. Л., 1983, с. 46.

жуя. Когда же им самим было совершено убийство, то он всю ответственность попытался возложить на Ивана, заявив, что тот был «главный убивец», а сам он выступил в качестве только лишь ученика, орудия, слуги-исполнителя.

В Смердякове нашли свое воплощение две библейские мифологемы — «хамства» и «каиновой печати». От ветхозаветного Хама он унаследовал пренебрежение ко всему, что его породило, — матери, отцу, воспитавшему его Григорию, стране, в которой ему довелось родиться. Автор не случайно наделил его фамилией, происходящей от старинного слова «смерд», то есть раб, слуга, лакей. В прошлом на Руси лакеев нередко называли «хамами», и с тех пор между словами «смерд», «лакей» и «хам» существуют отношения синонимии. В случае же со Смердяковым первое слово высвечивало его природную, наследственно-родовую сущность, второе — его социальное положение, а третье характеризовало его с моральной стороны.

Мифологема «каиновой печати» позволяет увидеть в этом «бульонщике», кажущемся поначалу робким и жалким, страшное брутальное начало. Далеко не каждый человек несет в себе внутреннюю готовность к убийству, но Смердяков обнаруживает себя именно таким. Его роднит с библейским первопреступником Каином то, что оба они родились в результате нарушения абсолютного идущего свыше запрета. Бог не велел Адаму и Еве вкушать от древа познания добра и зла, предупредив, что вкусивший «смертью умрет». Но запрет не подействовал, грехопадение совершилось, и в итоге был зачат первопреступник, первоубийца Каин.

Когда Каин вырос и возмужал, Бог увещевал его, что если грех лежит у его дверей и •влечет к себе, то «ты господствуй над ним» (Бытие, 4,7). Но Каин оказался не в состоянии господствовать над собой. Поскольку его «Я» ему еще не повиновалось, то обнаружилось, что в духовном, нравственном смысле он пока еще «недочеловек». По этой причине Бог не стал наказывать его за убийство брата по принципу талиона, «смертью за смерть», а только осудил на изгнание. Страх Каина лишиться защиты близких и покровительства Бога, ощущение брошенности и одиночества, боязнь, что теперь всякий встречный может убить его, заставили взмолиться: «Наказание мое больше, нежели снести можно». И Бог решает сжалиться и отметить Каина печатью-знаком своего покровительства. Печать требовала, чтобы его не убивали, а всякому, кто убьет Каина, обещалось отомстить «всемеро».

Символическая «каинова печать» с самого начала оказалась амбивалентна по смыслу. С одной стороны, это был знак того, что Бог не оставил заблудшую душу, не лишил ее своего покровительства, а значит и возможности нравственного возрождения. Но с другой стороны, та же «каинова печать» — метафизический знак

способности данного человека на личное беззаконие. Это символ оскверненной грехом жизни с темным опытом совершенного преступления, символ того, что человек побывал за чертой абсолютного запрета и этим отторг себя от других людей.

Каин, убив Авеля, переступил роковую черту и буквально стал «переступником». И в этом он оказался похож на своих родителей, которые так же переступили через запрет, шедший от Бога. За грехопадением отца с матерью последовало грехопадение сына. И в обоих случаях совершившие их обрели знание особого рода, знание о запредельном, которое можно обрести только одним способом — переступив черту, отделяющую должное от запретного.

Смердяков, подобно Каину, побывал за страшной чертой и вернулся из того темного метафизического пространства, где ничто не запрещено, уже другим существом. В образе вчерашнего «насекомого» появилось нечто «не от мира сего», что-то демонически-высокомерное. Это на него легла и обнаружила себя таким образом «каинова печать», поразившая Ивана Карамазова и привнесшая в его отношение к лакею чувство робости и метафизического страха.

Бог не оставил отцеубийцу, несмотря на чудовищность его преступления, и свидетельство этому то, что в краткий жизненный отрезок между преступлением и самоубийством в Смердякове появляется вера. Она величиной даже не с горчичное зерно, а гораздо меньше, — это всего лишь какой-то «атом» веры. Но именно эта малая крупица веры заставляет его расстаться с деньгами, с надеждой разбогатеть, «стать французом». Она заставляет убийцу обратиться к книге святого Исаака Сирина, молившегося за всех существ и даже за бесов, в надежде, что и за него, Смердяко-ва, в которого вселились сделавшие его преступником бесы, тоже кто-нибудь когда-нибудь помолится.