АГРЕССИВНО-КРАТИЧЕСКАЯКАУЗО-МОДЕЛЬ

Социальному «Я» личности свойственно вести ее по пути общественного самоутверждения, в том числе и за счет обретения власти как возможности контролировать и подчинять своей воле поведение других людей. Нередко достижение этой цели требует нарушений моральных и правовых норм. Именно таким путем движется герой романа Ф. М. Достоевского «Бесы» Петр Верхо-венский.

В основу центральной романной коллизии лег действительный факт — убийство членами террористической организации «Народная расправа» во главе с ее лидером С. Нечаевым студента И. И. Иванова. Газета «Московские ведомости» от 27 ноября 1869 г. сообщала: «...Вчера, 25-го ноября, два крестьянина, проходя в отдаленном месте сада Петровской Академии, около входа в грот заметили валяющиеся шапку, башлык и дубину; от грота кровавые следы прямо вели к пруду, где подо льдом виднелось тело убитого, опоясанное черным ремнем и в башлыке...». Через два дня, в номере от 29 ноября сообщались подробности: «Убитый оказался слушателем Петровской Академии, по имени Иван

Иванович Иванов... Деньги и часы, бывшие при покойном, найдены в целости; валявшиеся же шапка и башлык оказались чужими. Ноги покойного связаны башлыком, как говорят, взятым им у одного из слушателей Академии, М-ва; шея обмотана шарфом, в край которого завернут кирпич; лоб прошиблен, как должно думать, острым орудием» '.

Летом 1871 г. над С. Нечаевым и нечаевцами начался первый в России гласный политический процесс. С его материалами, широко освещавшимися прессой, Ф. М. Достоевский был хорошо знаком. С. Нечаев стал для писателя прототипом одного из главных героев задуманного романа «Бесы», Петра Верховенского.

Верховенский, чья активная деятельность имеет явно выраженный аморальный и криминальный характер, — это хладнокровный циник, упорно ведущий свою линию и перешагивающий через все встречающиеся нормативные препятствия. Он являет собой особый тип преступника, к которому приложима метафора «человек-машина». За сто с лишним лет до описываемых событий, в 1748 г. во Франции вышла книга под названием «Человек-машина». Ее автор, философ-материалист Ламетри, изобразил человека как самозаводящуюся машину, способную к передвижениям в перпендикулярном положении Будучи подобием часов или клавесина, человеческое существо вместе с тем подчинено законам естественной необходимости, наделено инстинктами, чувствами, страстями. При этом у него нет души. По убеждению Ламетри душа — это не более чем термин, лишенный содержания.

Мир, в котором существует «человек-машина», антропоцент-ричен, и в нем нет места Богу. Действительность устроена в соответствии с принципами ньютоновской механики и представляет собой конгломерат бездушных элементов. Всеми объектами и субъектами движут механические силы, что дает основание для механистической трактовки антропосоциальнах процессов.

К Верховенскому, который равнодушен к высшей метафизической реальности и придерживается «женевских идей», то есть идей Ж.-Ж. Руссо, предполагавшего возможность «добродетели без Христа», модель Ламетри приложима более, чем к кому-либо. Для него, как и для французского философа, Бог и душа — мнимые нравственные величины. Он напоминает живой автомат, хотя и заведенный некой таинственной рукой, но, как сказал бы Л. Шестов, не сознающий, что его жизнь — это не жизнь, а смерть.

Обладая сильной, стремящейся к власти механистической волей, Верховенский нашел соответствующую своей натуре, столь же «машинообразную» политическую программу. Вот ее основные положения:

'Цит. по: Достоевский Ф. М Поля собр. соч. в 30-ти т. Т. 12. Л., 1975, с. 199.

— необходим новый тип государства с преобладанием тоталитарных форм управления;

— это государство будет держать в страхе подданных, неустанно ведя слежку за всеми «каждый час и каждую минуту»;

— поскольку талант представляет опасность для тех, кто находится у власти, все люди в своем развитии будут приводиться к усредненному «общему знаменателю»;

— общий уровень культуры и образованности будет понижаться за счет того, что все люди со способностями будут либо изгоняться, либо уничтожаться: Цицеронам вырвут языки, Коперникам выколют глаза, Шекспиров побьют каменьями; любые проблески гениальности будут гаситься уже в младенчестве;

- чтобы прийти к осуществлению этой программы, необходимо начать с тотального разрушения всего и вся.

В этой программе смешались «машинная», бездушная рациональность с иррациональностью, трезвость расчетливого негодяя с безумием маньяка. В личности самого Верховенского «машино-образность» каким-то удивительным образом сочетается с маниакальным энтузиазмом и одержимостью «бесами» в виде страсти к разрушению. Все это придает фигуре политического преступника зловещий характер. При его непосредственном участии события в романе обретают вид надвигающегося шквала, когда совершаются семь убийств, три самоубийства, четыре сумасшествия и грандиозный пожар от поджога. Мир в итоге начинает напоминать чудовищный бестиарий с беспощадной войной всех против всех и с полным отсутствием любви и милосердия.

На примере Верховенского видно, что у политических и уголовных преступлений одна и та же природа. Те и другие начинаются с отрицания абсолютных начал бытия, высших религиозных и нравственных истин. Не случайно, что Верховенский, формирующий политическое сообщество, использует приемы и методы создания криминальных ассоциаций. Как лидер, сочетающий черты организатора и идеолога, он внушает своим единомышленникам сознание их избранности и исключительности, обещая им в будущем государстве верховодящую роль правящей элиты. Одновременно он насаждает вокруг психологическую атмосферу тайны, которая необходима ему, чтобы до поры до времени скрывать свои истинные намерения и цели от окружающих и тем самым избежать излишних препятствий на пути к власти. Отсюда необходимость носить и менять социальные маски, то есть при сознании своей свободы от нравственных норм и правовых ограничений изображать цивилизованного, законопослушного гражданина.

Каждый член нелегальной политической ассоциации, как и преступник, вынужден существовать одновременно в двух нор-

мативно-ценностных измерениях: его истинное «Я» пребывает в пространстве политико-криминальных реалий, а его «маска» пребывает внутри легальной нормативно-ценностной реальности. Эта раздвоенность создает скрытое поле внутренней, психологической напряженности. И чем больше субъективное расстояние между истинным «Я» и прикрывающей его «маской», тем выше степень возникающей таинственности и театральности.

Верховенский, как главный режиссер и ведущий актер в разыгрываемом им спектакле, искусно руководит логикой развертывающихся событий, направляя их в нужное ему русло. Но, в отличие от обычного спектакля, имеющего в самом себе свою художественно-эстетическую самоцель и самоценность, тот «спектакль», который разыгрывается Верховенским, имеет цели вне себя. Все его лицедейство подчинено логике борьбы за будущую власть. Его большая игра — это борьба не только «за», но и «против»: против тех, кто представляет и оберегает социальный порядок, защищает нормы морали и права. Поэтому его игра — это не спектакль-праздник, а спектакль-мистификация, где силы зла, облаченные в одежды благопристойности, заполоняют социальное и духовное пространство вокруг себя тотальной ложью, чтобы в ее клубящемся мареве скрыть свою истинную личину с ее пугающе-уродливыми гримасами.

Криминальная реальность, внутри которой существует истинное «Я» Верховенского, имеет следующие основные признаки:

а) жесткая отстраненность от других ценностных миров, и в первую очередь от мира высших религиозных, нравственных и естественно-правовых абсолютов;

б) острая напряженность между ней и официальной нормативно-ценностной реальностью;

в) ее устойчивость, слабая уязвимость, объясняющиеся тем, что она, при всей антагонистичности ее положения, стремится копировать структуры высших нормативных и ценностных реалий; подобно тому, как дьявол — пародия Бога, криминальный мир стремится, при всей пародийности и карикатурности его усилий, воспроизводить нормативно-ценностные стереотипы сакрального мира, обретая за счет этого дополнительную жизнестойкость.

Убийство Шатова Верховенским не случайно носит черты ритуального жертвоприношения. При этом оно выглядит как чудовищная пародия на древний ритуал, где вместо торжественности священного обряда — подчеркнутая низость и грязь совершаемого, вместо открытой официальности — трусливо прячущееся тайно-действие, вместо упования на благосклонность высших сил—ставка на темные начала зла, на спайку всех участников убийства пролитой кровью жертв и круговым страхом друг перед другом.

«Маленький тиран» Петр Верховенский целеустремленно и умело формирует замкнутое нормативно-ценностное пространство криминально-корпоративной «морали» с жесткими принципами самоорганизации и самосохранения. Он требует, чтобы отношение членов криминально-политической ассоциации к ее задачам и целям было предельно серьезным и ответственным, и потому не допускает ни скепсиса, ни самоиронии, ни критики изнутри. Тот, кто пытается нарушить эти требования, ведет себя в его глазах «аморально» и заслуживает кары. Применяемое насилие, обращенное вовнутрь, выполняет консервативно-охранительную функцию, выступая как форма самозащиты и как средство сплочения этого искусственного мира.

И все же, несмотря на явное сходство в структуре и формах деятельности криминально-политических и сугубо криминальных ассоциаций, между теми и другими имеются существенные различия. Так, если для криминальной группы ее конечные цели ограничиваются решением прежде всего меркантильно-корыстных задач, то цели криминально-политических ассоциаций выходят далеко за пределы меркантильных интересов и ориентированы на достижение политического господства, при котором все члены ассоциации переходили в статус правящей элиты. Если ассоциированные уголовники, как правило, не бросают сознательного вызова государству в целом и государственному строю, а предпочитают иметь дело с отдельными гражданами и локальными группами, то криминально-политическая ассоциация идет на открытый антагонизм с государственной властью как таковой. Если криминальная группировка представляет собой эгоистически центрированную «вещь-для-себя» и не скрывает этого, то криминально-политическая ассоциация маскирует свой корпоративный эгоизм «дымовой завесой» лжи о, якобы, волнующих ее интересах народа.

Несколько иной философский оттенок имеет агрессивно-кра-тическая модель, присутствующая в сочинениях Ф. Ницше.

Ф. Ницше считал своей главной задачей осуществление радикальной переоценки моральных ценностей, коренное реформирование традиционных гуманистических, этико-правовых принципов в европейской цивилизации. Он резко отрицательно относится к христианской системе нравственных норм. По его мнению, с тех пор как христианство уравняло всех людей перед лицом единого Бога, началась «порча человеческой породы». Философ отвергал принцип равенства, считая его «ложью толпы». По его мнению, Великая французская революция 1789 года, опиравшаяся на идею равенства, выдвинула ошибочный идеал, за который вряд ли стоило сражаться и тем более умирать.

Как нет равенства, так не может быть и единой для всех системы моральных норм. Среди людей всегда были, есть и будут сильные и слабые, рабы и господа. Жизнь — это трагедия, где одни выказывают слабость и ничтожность, а другие проявляют способность возвыситься над обстоятельствами и предрассудками толпы. У каждой из этих категорий людей имеется своя мораль. Христианство, защищавшее слабых, выдвинувшее идею равенства слабых и сильных, — это идеология рабов, стремящихся компенсировать свою социальную неполноценность.

Противоречие силы и слабости является исходным противоречием бытия. В отношениях людей всегда должны быть конфликты и антагонизмы, ибо только открытые столкновения позволяют сильным обнаружить свою силу. В свою очередь, только там, где есть борьба противоположностей, существуют движение и жизнь.

Нескончаемой борьбой наполнена жизнь природного мира. Биологический закон борьбы за выживание универсален и охватывает все живое, от клетки до человека. Но, приняв христианство около двух тысяч лет тому назад, человечество изменило этому великому всеобщему закону. Потому и возникает грандиозная задача по восстановлению его господства. А для этого необходимо отбросить накопившуюся массу христианских предрассудков, придуманных слабыми людьми для того, чтобы защищаться с их помощью от сильных.

Главное в человеке для Ницше — не духовность и нравственность, а биологическая, витальная сила. В сильном человеческом существе воля к жизни неизменно трансформируется вволю к в л а с т и, в кратическую агрессивность. Осуждая любые проявления слабости и находясь целиком на стороне сильных, агрессивных, властолюбивых, Ницше выдвигает в качестве идеала фигуру сверхсильного и сверхволевого существа, названного им «сверхчеловеком» или «белокурым зверем».

«Белокурая бестия», поступки которой детерминированы кра-тической доминантой, не нуждается в морально-правовых нормах и принципах христианской цивилизации. «Сверхчеловек» отбрасывает их как помеху, сковывающую его витальные силы и мешающую проявлению его воли к власти.

Еще один тезис, с помощью которого Ницше обосновывает правомерность агрессивно-кратической позиции «сверхчеловека», — это идея радикальной исторической смены типов культуры. Философ настойчиво утверждает, что традиционная теоцент-рическая модель миропорядка с главенствующей в ней фигурой Бога осталась в прошлом. Теперь «Бог мертв», а это значит, что исчез первоисточник всех социальных норм. Вместе со «смертью» Бога рухнули все нравственные ограничения и запреты.

Теперь, в новых условиях в центр миропорядка, на освободившееся место Бога должен встать могучий и прекрасный «сверхчеловек», способный коренным образом обновить одряхлевший мир.

В обновленном мире, где нет Бога, смешны и нелепы моральные предрассудки «маленьких людей», неуместны традиционные христианские представления о добре и зле. «Сверхчеловек» начинает с того, что разбивает «старые скрижали» религиозно-нравственных запретов. Для него этические категории доброты и гуманности — не более чем «понятия-ублюдки». Его излюбленные состояния — конфликты, поединки, антагонизмы. Война с ближним для него выше любви к ближнему. Он повсюду выискивает возможности сразиться с кем-нибудь. Победа и власть над противником ему дороже покоя и мира.

Превознося агрессивно-кратическую воинственность «белокурого зверя», Ницше утверждает, что мужчина должен воспитываться для войны, а женщина для вдохновения воина. Даже интимные отношения между мужчиной и женщиной он трактует как извечный антагонизм, заявляя: «Пусть мужчина, идущий к женщине, не забудет плетку».

О близящемся реальном пришествии в обезбоженный мир нового хозяина, «белокурого зверя», вещает созданный воображением Ницше пророк Заратустра. Почти каждая его сентенция — это антитеза той или иной христианской заповеди: «Не благословляй проклинающего тебя, а прокляни его», «За одну несправедливость по отношению к тебе плати пятью несправедливостями», «Умей, кому надо, подать не руку, а лапу, и чтобы у этой лапы были когти». Заратустра, не смущающийся тем, что его проповеди откровенно аморальны, отвергает гуманность и сострадание, не приемлет традиционных запретов «не убий», «не укради».

Произведенная «переоценка ценностей» позволила Ницше именовать агрессивность лучшим человеческим качеством, называть склонность к тирании и мучительству — волей к власти, называть готовность подтолкнуть падающего — доблестью, изнасилование — волей к жизни, а убийство — подвигом. Отказываясь признавать качественную разницу между социокультурной жизнью людей и существованием животных, подчиненным закону борьбы за выживание, Ницше игнорировал то обстоятельство, что с развитием цивилизации изменяется характер эволюции. Первобытное «право сильного» уступило место действенным механизмам религиозной, этической и правовой регуляции человеческих отношений. В сообществах людей сложились и утвердились разнообразные принципы, средства и способы защиты слабых от насилия. Нравственная мудрость и естественно-правовое мышление всех цивилизованных народов пришли к единодушному осужде-

нию и злой силы и сильного зла, рвущихся через насилие и преступления к власти над другими.