4

Было бы интересно проследить, как отражается такая тенденция в трактовке критериев ограничения прав человека в практике работы Европейского Суда. Однако в рамках статьи мы остановимся на анализе практики отечественного конституционного правосудия, которая в целом ориентирована на первоначальную (архаичную) интерпретацию положений Всеобщей декларации и основанных на ней международно-правовых актов. Это проявляется, прежде всего, в таком толковании положения ч. 3 ст. 55 Конституции РФ («права и свободы человека и гражданина могут быть ограничены федеральным законом только в той мере, в какой это необходимо в целях защиты основ конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства»), согласно которому права человека могут быть ограничены «в общественно значимых целях, ради защиты которых допускается ограничение прав человека». Очевидно, что такое прочтение рассматриваемой нормы не согласуется с положением ст. 2 Конституции РФ о том, что «человек, его права и свободы являются высшей ценностью». Не соответствует оно и ориентации Конституции РФ на приоритетный характер общепризнанных принципов и норм международного права, провозглашающих права человека. Поэтому при толковании данной нормы следует, думается, ориентироваться на современную позицию международного сообщества, выраженную в упомянутом выше положении проекта Договора, учреждающего Конституцию для Европы, согласно которому возможность применения ограничений прав человека в соответствии с общими интересами допускается лишь в той мере, в какой эти общие интересы признаны необходимыми для защиты прав человека.

Поскольку Конституционный Суд Российской Федерации трактует буквально ч. 3 ст. 55, то, понимая, что при такой интерпретации данной нормы «достаточно общие формулировки Конституции об условиях ограничения прав и свобод таят опасность их неоправданно широкого толкования на практике и установления чрезмерных ограничений», он предпринял усилия, чтобы поставить барьеры законодательному произволу. Опираясь на практику своей работы, а также практику Европейского Суда по правам человека, Конституционный Суд Российской Федерации выработал такие критерии ограничения законом основных прав, как соразмерность ограничений конституционно признаваемым целям и сохранение существа и реального содержания права. Сформулировав и положив в основу своей деятельности соответствующую правовую позицию, Конституционный Суд Российской Федерации во многом преодолел те недостатки в толковании ч. 3 ст. 55, которые давали федеральному законодателю практически неограниченную возможность вторжения в сферу конституционных прав человека. Однако при этом возникла новая проблема, связанная с появлением у самого Суда слишком большой свободы усмотрения в вопросе об основаниях и пределах ограничения законом прав человека. Теперь уже Конституционный Суд без достаточно ясных правовых критериев решает, соразмерны ли ограничения того или иного права соответствующим конституционным ценностям и сохраняется ли при этом существо и реальное содержание права.

Когда Конституционный Суд Российской Федерации говорит о соразмерности между ограничением права человека и необходимостью защиты той или иной конституционно признанной ценности, можно подумать, что речь идет о принципе правового равенства. Однако это неверно. Подобная «соразмерность» — вовсе не то формальное равенство, которое, согласно либертарной концепции правопонимания, составляет сущность права. Очевидно, что о равенстве можно говорить лишь применительно к сопоставимым объектам. В сфере прав человека формальное правовое равенство предстает как равенство различных субъектов права в их правоспособности, т. е. в их возможности пользоваться равной (исключающей привилегии и дискриминацию) правовой свободой при реализации ими одного и того же права. Мы не можем установить равенство между правом человека на объединение в политическую партию и такой конституционной ценностью, как, например, безопасность государства. Более того, мы не можем соизмерить и такие разные права человека, как право на объединение, с теми правами человека, которые корреспондируют безопасности государства (например, право на жизнь, на свободу и личную неприкосновенность и т. п.). Можно лишь сопоставлять и соизмерять правоспособность различных субъектов одного и того же права и находить такую меру вторжения закона в сферу его реализации, которая обеспечивает принцип формального равенства.

Поэтому любое решение суда по поводу правомерности ограничения прав человека, основанное на представлении о «соразмерности» между правом человека и некой конституционной ценностью (даже если эту ценность можно выразить через другие права человека), будет иметь произвольный характер. В этой связи следует отметить, что во всех международных актах (во Всеобщей декларации, в Пакте о гражданских и политических правах, в Европейской Конвенции и т. д.) речь идет лишь о том, что защита ценностей, выражающих общие интересы, может служить целью или основанием для ограничения прав человека. Вместе с тем нигде не сказано, что права человека могут быть ограничены в той мере, в какой это необходимо для защиты указанных ценностей. Таким образом, международно-правовые документы, не предрешая вопрос о мере вводимого законом ограничения, оставляют законодателю возможность урегулирования этого вопроса по принципу формального равенства. А из части 3 ст. 55 Конституции Российской Федерации, рассматриваемой вне контекста иных конституционных положений, следует, что федеральный законодатель может ограничить, например, конституционное право на объединение в той мере, в какой сочтет необходимым для защиты любой из перечисленных здесь ценностей. Поэтому текст данной нормы создает впечатление, будто «формально законодатель может ограничить то или иное основное право в любом объеме и в результате выхолостить его содержание». Более того, когда речь заходит о таких ценностях, как основы конституционного строя, оборона страны и безопасность государства, у нас привыкли действовать по формуле: «Мы за ценой не постоим».

Не гарантирует от произвольного принятия судебного решения и второй используемый Конституционным Судом критерий ограничения прав человека, связанный с необходимостью сохранения существа или содержания права. Дело в том, что в рамках естественно-правовой доктрины, на которой основана выстроенная Конституционным Судом логика защиты прав человека, отсутствует теоретическая трактовка сущности (существа) права. Как отмечает в данной связи В.С. Нерсесянц, для юснатурализма «различение и соотношение естественного права и позитивного права — это не соотношение (с поисками путей и условий их совпадения и критикой случаев несовпадения) правовой сущности (в виде естественного права) и правового явления (в виде позитивного права), а противопоставление (зачастую — антагонизм) естественного права (как единственного подлинного права — и подлинной правовой сущности, и вместе с тем подлинного правового явления) и позитивного права (как неподлинного права — неподлинного и как сущность, и как явление)». С позиций такого подхода критерием оценки правовой природы позитивного права становятся естественные права человека, которые при этом выступают не как абстрактный теоретический принцип, а как реально действующее подлинное право. Отсюда и присущий естественно-правовым концепциям правовой дуализм, т. е. представление о двух одновременно действующих системах естественного и позитивного права.

Не имея такого теоретического критерия сущности права, как принцип формального равенства, Конституционный Суд трактует вторжение в существо права как чрезмерное ограничение данного права, а меру такого ограничения находит применительно к каждому конкретному случаю на эмпирическом уровне. Надо признать, что Конституционным Судом Российской Федерации накоплен большой эмпирический опыт защиты прав человека от их неправомерного ограничения федеральным законом. Однако отсутствие общетеоретической позиции по вопросу о сущности права приводит к тому, что Суд каждый раз заново и как бы «на ощупь» определяет меру возможного вторжения закона в сферу осуществления прав человека, что в значительной степени затрудняет поиск правового решения.

Отказ естественно-правовой доктрины от выделения сущностного признака права не только не позволяет отграничить право от других социальных явлений (прежде всего от норм нравственности и религии, в чем особенно наглядно проявляется архаичный характер данного подхода), но, что гораздо важнее, лишает эту доктрину ясных теоретико-правовых критериев, помогающих отличить право от произвола законодателя, оставляя данное решение, по существу, на усмотрение судебной практики. Когда решение какого-либо правового вопроса из теории переносится в сферу практической деятельности, то определяющее влияние на него нередко начинают оказывать такие далекие от существа рассматриваемой проблемы факторы, как уровень правовой культуры общества, законодателя и правоприменителя, степень независимости суда от других ветвей власти, интеллектуальный и нравственный потенциал судейского корпуса.

Интересно в связи с этим сравнить одно из решений Европейского Суда по правам человека, признавшее не соответствующим Европейской Конвенции запрет Объединенной коммунистической партии Турции, с корреспондирующим ему решением КС РФ, подтвердившим конституционность повышения законодательных требований к численности политической партии до 10 тыс. членов. В своем решении по делу о компартии Турции Европейский Суд исходил из того, что ограничение законом права на политическое объединение будет правомерным, если оно является «необходимым в демократическом обществе» (п. 37 мотивировочной части Постановления по данному делу). Обращает на себя внимание обстоятельство, что Суд говорит здесь (как и в целом ряде иных случаев, когда речь идет о критериях ограничения прав человека) не о том, что это ограничение не должно вторгаться в существо или содержание права, а о том, что оно должно быть необходимым с точки зрения демократии. Такая подмена понятий не случайна, ведь у Суда нет теоретической позиции относительно того, в чем заключается сущность или содержание права. Поэтому он предпочитает оперировать понятием «демократия», принимая в качестве критерия для ограничения права на политическое объединение необходимость обеспечения «подлинно демократической политической системы» (п. 45 мотивировочной части Постановления).

Этой же логике следует в своем решении о минимальной численности политической партии и Конституционный Суд РФ. Правда, вначале он (в отличие от Европейского Суда) ссылается на один из указанных выше критериев ограничения прав человека, отмечая, что законодатель «не может осуществлять такое регулирование, которое посягало бы на само существо того или иного права и приводило бы к утрате его реального содержания» (п. 4 мотивировочной части постановления). Исходя из этого, Конституционный Суд делает вывод, что численный состав партии не должен быть чрезмерным, чтобы не посягать «на само существо (основное содержание) права граждан на объединение». Однако далее Суд связывает содержание права на политическое объединение с сохранением в стране многопартийности. «Количественные критерии, — отмечается в постановлении по данному делу, — могут приобрести неконституционный характер в том случае, если результатом их применения окажется невозможность реального осуществления конституционного права граждан на объединение в политические партии, в том числе, если — в нарушение конституционного принципа многопартийности — на их основании будет создана лишь одна политическая партия» (п. 4 мотивировочной части постановления). А поскольку после повышения численности партий до 10 тыс. членов в стране осталось больше, чем одна партия, то, по логике Суда, данная норма не привела к ограничению права граждан на объединение в политические партии.