Аспирантура

Вторую половину 50-х – начало 60-х годов обычно называют «хрущевской оттепелью». Не все современные читатели знают, что «Оттепель» - название повести известного советского писателя Ильи Эренбурга, которая была опубликована в то время в журнале «Новый мир». В современной политологической и исторической литературе существуют различные оценки этого исторического периода. По моему мнению, это – прогрессивный этап в развитии советского общества, который был ознаменован рядом кардинальных шагов в сторону развития демократии и прав личности. Значительными были успехи в экономике, науке и технике. Полет Ю.А. Гагарина продемонстрировал наши достижения в космических исследованиях. В политической сфере громадное значение имело открытое осуждение XX – XXII съездами партии так называемого культа личности, то есть единоличной харизматической власти, попирающей законность и права граждан. Кроме того, надо иметь в виду, что при И.В. Сталине в высшем руководстве страны были установлены порядки древневосточных деспотий, при которых отставка любого члена правящей элиты, как правило, сопровождалась его физическим уничтожением. Мотивами такой отставки могли быть не только несогласие лица с лидером в каком-то вопросе, но даже подозрение в таком несогласии, нелояльности. При Н.С. Хрущеве было восстановлено обычное для современных государств правило: несогласие члена партийно-государственного руководства с политическим курсом влечет его отставку и не сопровождается какими-либо карательными санкциями. Эта элементарная демократическая норма окончательно утвердилась в нашей стране во второй половине XX века благодаря Н.С. Хрущеву.

* Отрывок из подготавливаемой к печати книги «XX век. СССР. Свидетельства очевидцев».

К числу демократических мер, в частности, относились реабилитация многих тысяч невинно осужденных, восстановление незаконно ликвидированных национальных республик. Был провозглашен курс на улучшение материального положения населения: повышены пенсии, колхозникам стали выплачивать заработанные ими трудодни. В те годы 50 млн. человек получили бесплатные квартиры. Реально было восстановлено право рабочих и служащих на увольнение по собственному желанию, а колхозники получили паспорта, то есть произошло юридическое признание равноправия жителей села и горожан. Среди политических новаций следует отметить признание необходимости ротации руководящих работников и систематического обновления состава депутатов Советов (к сожалению, первая из указанных мер так и не была осуществлена, и страна не смогла предотвратить возникновение геронтократии в высшем руководстве). Особенно важное значение имела ликвидация системы денежных пакетов, вручаемых партработникам сверх зарплаты, и упразднение министерств и создание совнархозов как формы руководства промышленностью. И дело было не только в том, что управление производством приближалось к непосредственным производителям. Политический смысл ликвидации министерств заключался в нанесении мощного удара по 100-тысячной армии московских чиновников, составлявших основу бюрократии.

Существенные изменения происходили и в духовной сфере. Помню, как доцент Н.Я. Куприц (это было позднее, когда он стал моим научным руководителем) спросил у меня во время моего очередного приезда в Москву:

– Вы видели новый фильм Чухрая «Чистое небо»?

– Нет, Николай Яковлевич, в Новосибирске он еще не вышел на экраны, – ответил я.

– Посмотрите обязательно. Вы представляете кинокадр: зимняя река, покрытая льдом… Греет солнце… В толще льда появляются трещинки… Их больше, больше… Лед ломается, крушится… И вот – ледоход на широкой реке… Какие ассоциации! Какая смелость!

Как известно, в деятельности хрущевского руководства были и негативные стороны (например, некомпетентное вмешательство партийного руководства в сферу сельского хозяйства, в область искусства, провозглашение утопических лозунгов «развернутого строительства коммунизма» и «общенародного государства»). Однако в те годы это не было так очевидно. В 1964 году Н.С. Хрущев был отстранен от власти, и «оттепель» сменилась брежневскими «заморозками»: консервативные, бюрократические силы сумели победить.

Я был среди тех, кого воодушевили хрущевские реформы, кто связывал с ними надежды на лучшее будущее. Партия, которая сама осудила преступления своих лидеров, отвергла беззаконие и произвол! В 1958 году в 29-летнем возрасте я вступил в Коммунистическую партию. И это был результат моего сознательного и добровольного выбора. В этом же году поехал в Москву поступать в заочную аспирантуру юридического факультета МГУ. Закончив в 1952 г. Московский юридический институт, я уехал в Новосибирск, но, работая адвокатом в Сибири, не оставил мечту стать научным работником. Специальность, которую я избрал и которой мне пришлось заниматься всю мою последующую жизнь, называлась «Советское государственное право». Пишу «пришлось заниматься» не случайно. Дело в том, что я не был абсолютным поклонником именно этой научной дисциплины. В своей практической адвокатской деятельности мне довелось заниматься в основном проблемами уголовного, гражданского, трудового, уголовно-процессуального и гражданско-процессуального права и других отраслевых юридических наук. В научном смысле меня интересовали многие из них. Однако я не забывал мою «первую любовь» – проблему свободы совести, которую изучал еще в научном кружке на студенческой скамье.

Статья 124 Конституции СССР 1936 года провозглашала свободу совести, отделение церкви от государства и школы от церкви. Вопросы, связанные со взаимоотношением государства и церкви, правовым статусом религиозных объединений в СССР (в 60 – 70-е годы в стране существовало более 20 тысяч религиозных организаций, относившихся к 40 религиозным конфессиям и направлениям), меня очень волновали. Привлекательной была и проблема философского, нравственного содержания свободы совести в нашей стране, которую, согласно официальной точке зрения, называли тогда «страной массового атеизма». Научное, безрелигиозное мировоззрение действительно стало массовым явлением в Советском Союзе, хотя успехи в утверждении атеизма, все же, как выяснилось в 90-х годах XX века, преувеличивались партийными идеологическими инстанциями. К этому следует добавить, что юридических научных исследований по проблеме свободы совести не было. Мне надо было стать первооткрывателем этой темы. Разве это не интересно? «Поэзия (вся!) – езда в незнаемое», – писал В.В. Маяковский. Думаю, в этом же и смысл научной деятельности.

В науке, к сожалению, немало тех, кто «пережевывает» общеизвестные истины или перелицовывает с помощью модернистских словечек – «новаторских» терминов, суждения «времен Очакова и покоренья Крыма». О, как хотелось бы не стать таким! Конечно, не каждому суждено сказать новое слово в науке. Но если ты вступил на этот путь, стремиться к этому надо. Такие романтические мысли обуревали меня в те времена. Разумеется, я не до конца осознавал, как трудно, говоря словами классика, карабкаться по каменистым склонам науки.

Во-первых, очень сложно быть оригинальным. Как остроумно заметил Илья Ильф, «все, что вы написали, пишете или только можете написать, уже написала Ольга Шафир, печатавшаяся в киевской синодальной типографии». Во-вторых, если все же вас осенила свежая мысль и вы ее сформулировали, не известно, будет ли она воспринята в науке, особенно в такой догматичной, как конституционное право. Как сказал российский философ Г. Ландау, «со сторублевой бумажкой вас высадят из трамвая: обязательно надо иметь четвертак. Жизнь что трамвай». И, в-третьих, помимо стремления к истине, научный работник должен обладать еще гражданским мужеством, особенно в стране, где существует цензура. Но даже при ее отсутствии научный истеблишмент не позволит вам сотрясать основы: вас подвергнут остракизму или не заметят вашего существования…

Обычно молодые соискатели приходят в науку, не имея темы исследования. Как правило, они полагаются на научных руководителей, которые формулируют тему и руководят исследованием. Я же пришел со своей, выстраданной мной темой. Но поскольку свобода совести, как и любая конституционная свобода, – тема, относящаяся к науке государственного права, то выбора у меня не было – я должен был идти именно по этой специальности.

Экзамены проходили в здании МГУ, перед которым высятся памятники А.И. Герцену и Н.П. Огареву. В коридоре на подоконнике с книгой в руке сидел красивый, очень общительный молодой человек, один из абитуриентов. Мы с ним разговорились. Он недавно окончил МГУ, работал в прокуратуре, решил поступить в аспирантуру. Это был Владимир Гулиев, будущий видный политолог и теоретик государства и права. Так началась наша многолетняя дружба, которая потом перешла в творческое сотрудничество. К сожалению, после 1991 года мы с ним разошлись по мировоззренческим мотивам.

В те далекие времена поступление в аспирантуру и учеба в ней были бесплатными. Очные аспиранты получали стипендии, общежитие, а заочники – дополнительный оплачиваемый отпуск и бесплатный проезд по железной дороге. Но поступление в аспирантуру было непростым делом: престиж научной деятельности в те времена был высок. Когда я поступал, на одно место претендовало четыре человека. Двое выбыли в ходе экзаменов, осталось два: выпускник МГУ 1958 года Пульянов и я. Не помню точно, кто из нас набрал больше баллов на экзаменах. Помню только, что по иностранному языку я получил «5», а он – «4», хотя он специализировался по зарубежному государственному праву. Но зато по главному предмету наоборот: соперник получил «5», а «4» – я. После экзамена я зашел к тогда еще молодому доценту Д.Л. Златопольскому, исполнявшему в то время обязанности заведующего кафедрой, который был в отпуске, и спросил его о моих перспективах. Давид Львович был со мной откровенен.

– Знаете ли, – сказал он мне, – кафедра вряд ли рекомендует Вас в аспирантуру. У нас есть свой кандидат – Пульянов.

– Но разве я плохо сдавал экзамены? – спросил я. – И мой реферат заслужил положительную оценку.

– Все это так, – говорил Давид Львович, – реферат хороший. Но вот на первый вопрос билета Вы не ответили.

– Но вопрос «Понятие государственно-правовых отношений», который мне предложили, не освещен в научной литературе.

– На эту тему наш заведующий кафедрой профессор С.С. Кравчук написал статью, – сказал Д.Л. Златопольский.

– Но ведь она не опубликована, – возражал я. – Как я мог ее прочитать?

– Текст ее есть на кафедре, и Вы могли с ней познакомиться. Но главное, – добавил он, – не в этом, Пульянова мы хорошо знаем. Он хороший студент, работал в научном кружке. Решено рекомендовать его.

Надо признать, что аргументы Давида Львовича не были лишены оснований. Меня кафедра не знала. Будучи студентом МЮИ, я работал на другой кафедре. И почему они должны были предпочесть хорошо известного им, способного выпускника неизвестному для них сибирскому адвокату? Да и сдавал экзамены он лучше меня… Так, как говорится, не солоно хлебавши, я вернулся в Новосибирск.

Московская аспирантура, как видно, оказалась для меня недостижимой… Но на этом моя аспирантская эпопея оказалась неоконченной. Месяца через два в Новосибирск приходит официальное письмо: отдел аспирантуры сообщает, что я зачислен в аспирантуру по кафедре государственного права и советского строительства (!!!). Радость моя была беспредельной…

Впоследствии я выяснил, что произошло. Кафедра приняла решение рекомендовать в аспирантуру Пульянова. Юридический факультет поддержал кафедру, но отдел аспирантуры при ректорате МГУ решил зачислить в аспирантуру меня, а не Пульянова. Причина такого поворота событий заключалась в том, что в этот период ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли совместное постановление об улучшении работы в подготовке научных кадров. В нем, в частности, говорилось о необходимости приближения научных исследований к интересам производства. В связи с этим осуждалась практика направления в аспирантуру по специальным отраслевым наукам выпускников вузов, не имеющих практического опыта. Постановление запрещало принимать в аспирантуру молодых специалистов, не имеющих хотя бы двухлетнего стажа работы (к теоретическим дисциплинам этот запрет не относился). Поскольку Пульянов не обладал практическим опытом, его кандидатура была отклонена. У меня же в тот момент уже был шестилетний производственный стаж. Поэтому зачислили меня.

На мой взгляд, указанное постановление было небезосновательным. Мне всегда было неясно, чем может обогатить науку человек с дипломом юриста, который никогда не работал в госаппарате или адвокатуре, не был в суде, не видел живого обвиняемого или свидетеля. Разумеется, могут быть и исключения, особенно в сфере теории и истории права. С другой стороны, это постановление ограничивало права кафедр. В конце концов, кто как не кафедра может компетентно судить о способностях к науке того или иного молодого человека? Допустимы ли здесь какие-то заранее установленные формальные критерии?

Так или иначе, но я попал в аспирантуру на одну из лучших кафедр юридического факультета МГУ. Это была моя очень большая жизненная удача. Друзьям в шутку говорил, что попал в аспирантуру «благодаря партии и правительству». Такая официальная формула в то время была весьма распространена. Моего соперника Пульянова с тех пор ни разу не встречал. Слышал, что он работал на научной ниве и защитил диссертацию…

Да, мне очень повезло, что в течение многих лет я был связан с кафедрой государственного права МГУ, где работали такие известные в юридической науке ученые, как С.С. Кравчук, Н.Я. Куприц, А.А. Мишин, Д.Л. Златопольский, Л.Д. Воеводин. Правда, я был всего лишь аспирантом-заочником, а сотрудником кафедры никогда не был. Но моя научная работа, в частности защита кандидатской и докторской диссертаций, в течение многих лет были связаны именно с этой кафедрой. Особенно близок я был с моим научным руководителем Н.Я. Куприцом. В течение многих лет с большим доверием ко мне относились А.А. Мишин, Л.Д. Воеводин. После 1991 года в последние годы жизни Д.Л. Златопольского сблизился и с ним. До 1997 года я почти каждый год приезжал в Москву и, как правило, общался с членами кафедры, которую я всегда считал своей родной.