«Мне осталось жить не больше года»

Маргарита П. Преподаватель музыки:

— В 36 у меня обнаружили рак груди. До этого я развелась с мужем и пережила очень болезненный и неудачный роман. И вот я лежу в этой мерзкой больнице, кажется, на девятом этаже, за окном — какой-то тоскливый пустырь с железками, слегка присыпанными снегом. Меня уговаривают прооперироваться, а у меня только одна мысль: где бы найти окно, которое открывается? Я запретила маме говорить кому-либо из моих знакомых, где я и что со мной. Но один мой старый приятель — мы с ним учились в одном классе и сто лет дружили — все-таки пришел меня навестить. Мама, видимо, просто решила, что запрет на него не распространяется. Он пришел, посмотрел на меня — зеленую, нечесаную, в каком-то жутком халате, — потом поговорил с врачом и заявил: «Выходи за меня замуж». Я говорю: «Ты с ума сошел? Мне жить осталось не больше года, я выйду отсюда изуродованная». А он говорит: «Мне все равно». Врач ему тоже говорит: «Подумайте, что вы делаете. Это не шутки, это рак». А он опять: «Я не шучу». Короче, он приходил каждый день, надоел безумно, и, в конце концов, я согласилась на операцию. Просто чтобы это прекратить. Первые месяцы было очень тяжело, потом я немного начала приходить в себя. Сейчас все в порядке, уже несколько лет регулярно проверяюсь — никаких рецидивов. А замуж я за него так и не вышла. Нет, он прекрасный человек, просто я его никогда не любила.

«Я не знаю, что мне делать с этой правдой»

Николай А. 48 лет, инженер:

— Однажды у меня уже подозревали рак. У меня хроническое заболевание поджелудочной железы, я с ним благополучно жил, лечился потихоньку… А потом — то ли начальник новый появился, то ли анализы какие-то новые научились делать. В общем, мой врач говорит: «Надо обследоваться». И дает направление в онкоцентр, на Каширку. Взял я это направление, а руки трясутся. Он увидел это и говорит: «Да подожди ты трястись, надо сперва проверить. Есть один шанс из ста, что у тебя опухоль, и один из тысячи — что она злокачественная». Я взял себя в руки и поехал домой. Еду я, смотрю на людей, и все мне кажется каким-то нелепым. Напротив меня сидит женщина, а на ней колготки такие толстые, дешевые. И я думаю: «Надо же, как странно». Остановки объявляют, и они мне тоже кажутся какими-то странными. «Станция «Павелецкая». Что за «Павелецкая»? Бред какой-то. Дома я сел и стал составлять список того, что нужно сделать: квартиру кооперативную перевести на жену и т.п. Видимо я впал в окончательное безумие, потому что почему-то решил перевести сына в более старший класс. Эта мысль у меня как-то особенно засела в башке, и я стал ее разрабатывать. Вероятно, она меня просто отвлекала. Потом привыкаешь, но первые три секунды — самые страшные. Жизнь мгновенно рушится. Ты строил какие-то планы, у тебя был какой-то мир, и вдруг все это — в один миг — куда-то исчезает, и ты остаешься в пустоте. Нет, я бы не хотел больше это пережить. Пусть лучше мне врут, потому что я не знаю, что мне делать с этой правдой.

– Налицо конфликт интересов, конфликт права на информацию и права на медицинскую тайну. Проведите в классе парламентские слушания, подготовьте соответствующий законопроект.

– Как вы думаете, что более гуманно – сообщить человеку страшный диагноз или обманывать его, скрывая правду?

Ольга Капитанчук, Елена Кудрявцева

Как найти инквизицию? Просто: на девятом этаже*

Кариес. Вам ставят необычную пломбу. Она какое-то время сидит в дупле, потом начинает работу. Через некоторое время — зуб как новенький. Правда, стоит эта живая чудо-пломба % тысяч долларов. А работают у вас во рту — неродившиеся люди. Это один из примеров использования так называемых фетальных тканей — взятых от человеческих эмбрионов и плодов. Перед абортом в Центре акушерства и гинекологии женщины дают расписку: «…настоящим удостоверяю добровольное согласие на использование тканей моего плода для научно-исследовательских целей с возможностью в дальнейшем их терапевтического применения».

Фетальные клетки способны порождать другие клетки. Их клонируют и хранят в «фетальных банках». Внешне они выглядят как ампулы с розовым раствором. Из них можно приготовить взвеси для инъекций против диабета, цирроза печени, трофической язвы, различных поражений кожи, неврологических заболеваний, болезни Паркинсона. Вполне возможно, что когда-нибудь с помощью фетальных тканей добудут средство против СПИДА.

«Для человека должен быть один приход и один исход», — учил подведомственные народы царь Соломон. А тут наука со своим клонированием.

…Некоторые служители культа считают, что у клонированного, подобно овце Долли, человека не будет души. Представляете? Родился орущий красный младенчик, начал играть в погремушки, улыбаться, говорить, в паровозик играть, пошел в школу, радуется маме и папе — и все это без души. Чего с ним делать прикажете? Убить, что ли, бездушную тварь? Наверное, к этому и приведет церковная логика.

А еще, считает церковь, клонирование склоняет к преступлению, ведь клон — идеальный донор. Годам к пятидесяти каждый уважающий себя Рокфеллер будет иметь в сырых подвалах по несколько копий самого себя на запчасти. А это бесчеловечно — людей на запчасти разбирать… Но тут наши толкователи противоречат сами себе. Если клон — бездушный кусок мяса, то какие проблемы? А если полноценный человек, то и относится к нему нужно как к любому родившемуся младенцу — крестить в храме и радоваться, что родился очередной раб божий.

…Мы вам две цитаты приведем, а вы отгадайте, какая из них принадлежит Давиденко Владимиру Ивановичу, верному соратнику Жириновского, а какая — Гитлеру Адольфу Алоизовичу. Вот они:

1) «Органы, взятые у русских, не могут принести пользу богачам смешанных рас (которые чаще всего и болеют), живущим в Израиле и США. Такие органы будут неминуемо отторгнуты организмом»;

2) «Совершенно понятно, что русские и, скажем, европейцы или англичане — биологически разные существа. И глупо пытаться, как это делают ученые, пересаживать ткани или целые органы человека одной расы человеку другой расы».

Ноэлла ЛЕНУАР, президент комитета по биоэтике Совета Европы:

— Свобода научных исследований должна быть гарантирована, она имеет прямое отношение к свободе мыслей. Логика запретов в этой области неприменима. Единственное исключение — клонирование человека. Клонирование должно быть запрещено, поскольку противоречит понятию человеческого достоинства, превращает человека в продукт.

– Как вы относитесь к использованию «фетальных» клеток в медицинских целях?

– Какие моральные и правовые проблемы возникают в связи с клонированием человека?

Право на личную неприкосновенность.

Свобода от жестокого обращения и пыток

Константин Станюкович

Вокруг света на «Коршуне»*

… Однажды утром Ашанин был позван к капитану вместе с другими офицерами и гардемаринами, кроме стоявших на вахте.

Когда все собравшиеся уселись, капитан среди глубокой тишины проговорил несколько взволнованным голосом:

— Господа! Я попросил вас прийти, чтобы откровенно высказать перед вами мои взгляды на отношение к матросам. Я считаю всякие телесные наказания позорящими человеческое достоинство и унижающими людей, которые к ним прибегают, и полагаю… даже более… уверен, что ни дисциплина, ни морской дух нисколько не пострадают, если мы не будем пользоваться правом наказывать людей подобным образом… Я знаю по опыту… Я три года был старшим офицером и ни разу никого не наказал и — честью заверяю вас, господа, — трудно было найти лучшую команду… Русский матрос — золото… Он смел, самоотвержен, вынослив и за малейшую любовь отплачивает сторицей… Докажем же, господа, своим примером, что с нашими матросами не нужны ни линьки, ни розги, ни побои… Вопрос об отмене телесных наказаний уже рассматривается в нашем ведомстве… Благодаря настояниям нашего генерал-адмирала в скором времени выйдет и закон, но пока офицеры еще пользуются правом телесного наказания… Так откажемся, господа, теперь же от этого права, и пусть на «Коршуне» не будет ни одного позорно наказанного… Согласны ли, господа офицеры?

У Володи и у большинства молодых людей восторженно сияли лица и горячей бились сердца… Эта речь капитана, призывающая к гуманности в те времена, когда еще во флоте телесные наказания были во всеобщем употреблении, отвечала лучшим и благороднейшим стремлениям молодых моряков, и они глядели на этого доброго и благородного человека восторженными глазами, душевно приподнятые и умиленные.

Быть может, и даже наверное, не все господа офицеры разделяли мнение капитана, но все ответили, что согласны на предложение командира.

На серьезном лице командира отразилось радостное чувство, и он весело сказал:

— Итак, господа, на «Коршуне» телесных наказаний не будет?

— Не будет! — торжественно отвечали все.

— И вы увидите, господа, какая лихая у нас будет команда! — воскликнул капитан. — Не правда ли, Андрей Николаевич? — обратился он к старшему офицеру.

— Надеюсь, что не ударит лицом в грязь.

— И я прошу вас, Андрей Николаевич, приказать боцманам и унтер-офицерам не иметь у себя линьков. Чтобы я их не видал!

— Есть! — отвечал старший офицер.

— И чтобы они не дрались, а то срам…

— От этого отучить их будет трудно, Василий Федорович… Вы сами знаете… привычка…

И многие офицеры находили, что трудно, имея в виду и собственные привычки.

— Не спорю, что трудно, но все-таки надо внушить им, что это нельзя… Пусть и матросы знают об этом…

— Слушаю-с…

— Надеюсь, господа, что вы своим примером отучите и боцманов от кулачной расправы… К сожалению, на многих судах офицеры дерутся… Закон этого не разрешает, и я убедительно прошу вас соблюдать закон.

Многие офицеры, недовольные этой просьбой, равносильной приказанию, молчали, видимо, далеко не сочувственно и чувствовали, как будет им трудно избавиться от прежних привычек. Но делать было нечего. Приходилось подчиняться и утешаться возможностью утолять свой служебный гнев хотя бы тайком, если не открыто, чтобы не навлечь на себя неудовольствие капитана. Не особенно был, кажется, доволен и старший офицер, довольно фамильярно в минуты вспышек обращавшийся с матросскими физиономиями.

— Мне остается еще, господа, обратиться к вам с последней просьбой: это… не употреблять в обращении к матросам окончаний, не идущих к службе…

Все улыбнулись, улыбнулся и капитан.

— Я только боюсь, что моя просьба будет невыполнима… Моряки так привыкли к энергичным выражениям…

— Не знаю, как другие, Василий Федорович, а я… я… каюсь… не могу обещать, чтоб иной раз и не того… не употребил крепкого словечка! — проговорил старший офицер.

— И я не обещаю.

— И я…

— И я…

— Но, по крайней мере, хоть не очень! — проговорил, смеясь, капитан, знавший, что его просьба действительно слишком требовательна для моряков,

И, обращаясь к гардемаринам, он продолжал:

— Но вы, господа гардемарины, еще не имеющие наших морских привычек, не приучайтесь к ним… прошу вас… Помните, что матрос такой же человек, как и мы с вами. Вас, господа, я попрошу в свободное время заниматься с командой… учить матросов грамоте, знакомить их с географией, читать им подходящие вещи. Каждому из вас будет поручено известное количество людей, и вы посвятите им час или два времени в день. Надеюсь, вы от этого не откажетесь, и на «Коршуне» у нас не будет ни одного неграмотного.

Нечего и говорить, что все молодые люди с восторгом приняли предложение капитана.

Отпуская офицеров, капитан попросил гардемаринов остаться.

— Мы побеседуем еще о разных делах, — проговорил он со своей хорошей улыбкой.

И, любезный и приветливый, он усадил поднявшихся было молодых людей и, предлагая папиросы, снова заговорил о важности умственного развития матросов, особенно теперь, после величайшей реформы, освободившей несколько миллионов людей от крепостной зависимости.

— Теперь и матрос уже не может быть тем, чем был… Темным и невежественным… И мы обязаны помочь ему в этом, насколько умеем.

Видимо, это дело было близко сердцу капитана. Он объяснил молодым людям подробный план занятий, начиная с обучения грамоте, арифметике и кончая разными объяснительными чтениями, приноровленными к понятиям слушателей, вполне уверенный, что господа гардемарины охотно поделятся своими знаниями и будут усердными учителями.

— И вы увидите, какие будут у вас внимательные ученики!… На днях я вам выдам запас азбук и кое-какой запас народных книг… Каждый день час или полтора занятий, но, разумеется, никаких принуждений. Кто не захочет, — не приневоливайте, а то это сделается принуждением и… тогда все пропало… Кроме этих занятий, мы устроим еще чтение с глобусом… Нам надо смастерить большой глобус и начертить на нем части света… Найдутся между вами мастера?

Мастеров нашлось несколько человек.

— И отлично. Работайте, господа, и как окончите глобус, повесим его в жилой палубе. Каждый день один из вас будет отмечать на нем пройденное «Коршуном» расстояние и точки широты и долготы и читать географические лекции. Таким образом, матросы будут знать, куда мы идем, и будут иметь кое-какие сведения о портах, которые посетим… От ваших талантов, господа, будет зависеть, насколько они усвоят ваши объяснения… Впрочем, наши матросики — народ толковый… вы увидите, — и через три года они вернутся домой благодаря вам кое-что знающими и помянут вас добром…

Капитан помолчал и затем начал:

— Надеюсь, господа, что и вы сами воспользуетесь плаванием, чтобы быть дельными моряками. Кроме обычной службы, вахт и занятий по расписанию, я буду просить вас каждого, кто стоит на вахте с 4 до 8 утра, делать астрономические наблюдения и к полудню вычислить широту и долготу помимо штурмана… Это необходимо уметь моряку, хотя, к сожалению, далеко не все моряки это умеют… Кроме того, я попрошу вас ознакомиться и с машиной корвета и знать ее, чтоб потом, когда вам придется быть капитанами, не быть в руках механиков. Все это я буду от вас требовать, а теперь позвольте вам дать дружеский совет, господа… Надеюсь, вы не будете в претензии, что я вам хочу дать совет, так как он от чистого сердца.

Все молодые люди заявили, что они рады выслушать совет Василия Федоровича.

— Не забудьте, что быть специалистом-моряком еще недостаточно и что надо, кроме того, быть и образованным человеком…Тогда и самая служба сделается интереснее и осмысленнее, и плавания полезными и поучительными… А ведь все мы, господа, питомцы одного и того же морского корпуса, не можем похвалиться общим образованием. Все мы «учились чему-нибудь и как-нибудь»… Не правда ли?

— Правда… правда! — ответили молодые люди.

— От вас зависит в плавании пополнить этот пробел… Времени довольно, чтобы позаняться и почитать… Если кают-компанейская библиотека окажется недостаточна, моя к вашим услугам всегда… У меня есть кое-какие книги по истории, литературе, есть путешествия… Советую ознакомиться по книгам со странами, которые нам придется посетить… Тогда и ваше личное знакомство с ними будет плодотворно, а не ограничится только посещениями театров, кафе-ресторанов… Тогда, вернувшись из плавания, вы можете действительно сказать, что кое-что видели и кое-чему научились… И сколько духовного наслаждения вы получите, если будете смотреть на мир Божий, на вечно окружающую нас природу — и на море, и на небо — так сказать, вооруженным глазом, понимающим ее явления, и воспринимать впечатления новых стран, совсем иных культур и народов, приготовленные предварительным знакомством с историей, с бытом ее обитателей, с ее памятниками… Ну да что распространяться… Вы это знаете и сами отлично. Повторяю: книги мои в вашем распоряжении…

Взоры молодых людей невольно обратились на два огромных шкафа, наполненных книгами.

— Половина книг, господа, на английском и французском языках, — продолжал капитан. — Вы владеете ими?

Увы! Хотя все и учились в морском корпусе и у «англичанина», и у «француза», но знания их оказались самыми печальными: ни один не мог прочитать английской книги, и двое с грехом пополам знали французский язык.

— И теперь, значит, как и в мое время, языкам не везет в морском корпусе? — усмехнулся капитан. — Надо, значит, самим учиться, господа, как выучился и я. Моряку английский язык необходим, особенно в дальних плаваниях… И при желании выучиться нетрудно… И знаете ли что?.. Можно вам облегчить изучение его…

Гардемарины вопросительно взглянули на капитана.

— Мы можем в Англии взять с собой в плавание учителя-англичанина, конечно, на наш общий счет, пропорционально получаемому содержанию, — деликатно заметил капитан, которому, как знающему, учиться, однако, не предстояло. — Вероятно, все офицеры согласятся на это… Хотите?

Все, конечно, изъявили согласие и скоро вышли из капитанской каюты как-то духовно приподнятые, полные жажды знания и добра, горевшие искренним желанием быть не только отличными моряками, но и образованными, гуманными людьми.

Ничего подобного не слыхали они никогда ни от корпусных педагогов, ни от капитанов, с которыми плавали, бывши кадетами…

Эта проповедь человечности, этот призыв к знанию были чем-то неслыханным во флоте в те времена. Чем-то хорошим и бодрящим веяло от этих речей капитана, и служба принимала в глазах молодых людей более широкий, осмысленный характер, чуждый всякого угнетения и произвола.

Для многих из этих юнцов, бывших на «Коршуне», этот день был, так сказать, днем просветления и таким лучезарным остался на всю их жизнь.

Володя вышел от капитана взволнованный и умиленный. Он в тот же день принялся за историю Шлоссера и дал себе слово основательно заняться английским языком и прочитать всю капитанскую библиотеку.

Когда в тот же день старший офицер призвал к себе в каюту обоих боцманов, Федотова и Никифорова, двух старых служак, отзвонивших во флоте по пятнадцати лет и прошедших старую суровую школу, и сказал им, чтобы они бросили линьки и передали об этом остальным унтер-офицерам, то оба боцмана в первое мгновение вытаращили удивленно глаза, видимо, не веря своим ушам: до того это казалось невероятным по тем временам.

Однако твердо знавшие правила дисциплины, они оба почти одновременно отвечали:

— Слушаю, ваше благородие!

Тем не менее и красно-сизое, суровое на вид лицо Федотова с заседевшими черными бакенбардами и перешибленным носом, и менее подозрительного оттенка физиономия боцмана второй вахты Никифорова, рыжеусого, с лукавыми маленькими глазами, коренастого человека, выражали собой полнейшее недоумение.

— Поняли? — спросил строго старший офицер.

— Никак нет, ваше благородие! — отвечали разом оба, причем Федотов еще более нахмурился, сдвинув свои густые, нависшие брови, словно бы кем-то обиженный и чем-то недовольный, а Никифоров, как более тонкий дипломат и не знающий за собой, как его товарищ, слабости напиваться на берегу до бесчувствия, еще почтительнее заморгал глазами.

— Кажется, я ясно говорю: бросить линьки. Понял, Федотов?

— Никак нет, ваше благородие.

— А ты, Никифоров?

— Невдомек, ваше благородие, по какой такой причине и как, осмелюсь вам доложить, ваше благородие, боцман… и вдруг без линька…

— Боцман, ваше благородие, и не имеет при себе линька! — повторил и Федотов.

— Не ваше дело рассуждать! Чтобы я их не видал! Слышите?

— Слушаем, ваше благородие.

— И чтобы вы не смели ударить матроса… Ни боже ни!

— Как вам угодно, ваше благородие, но только осмелюсь вам доложить, что это никак невозможно! — пробурчал Федотов.

— Никакого, значит, почтения к боцману не будет, — доложил почтительно Никифоров.

— Ежели, примерно, ваше благородие, не вдарь я матроса в зубы, какой же я буду боцман! — угрюмо заметил Федотов.

— И ежели за дело и драться с рассудком, ваше благородие, то позвольте доложить, что матрос вовсе и не обижается… Напротив, даже… чувствует, что проучен по справедливости! — объяснял Никифоров.

Старший офицер, человек далеко не злой, но очень вспыльчивый, — который и сам, случалось, в минуты служебного гнева давал волю рукам, слушал эти объяснения двух старых, отлично знающих свое дело боцманов, подавляя невольную сочувственную улыбку и отлично понимая затруднительность их положения.

В самом деле, приказание это шло вразрез с установившимися и освященными обычаем понятиями о «боцманском праве» и о педагогических приемах матросского обучения. Без этого права, казалось, — и не одним только боцманам в те времена казалось, — немыслим был хороший боцман, наводящий страх на матросов.

Но какого бы мнения ни был Андрей Николаевич о капитанском приказании, оно было для него свято, и необходимо было его исполнить.

И, напуская на себя самый строгий начальнический вид, словно бы желая этим видом прекратить всякие дальнейшие рассуждения, он строго прикрикнул:

— Не драться, и никаких разговоров!

— Есть, ваше благородие! — ответили оба боцмана значительно упавшими, точно сдавленными голосами.

— И если я услышу жалобы, что вы деретесь, с вас будет строго взыскано… Зарубите себе на память…

Оба боцмана слушали эти диковинные речи безмолвные, изумленные и подавленные.

— Особенно ты, Федотов, смотри… не зверствуй… У тебя есть эта привычка непременно искровянить матроса… Я тебя не первый день знаю… Ишь ведь, у тебя, дьявола, ручища! — прибавил старший офицер, бросая взгляд на действительно огромную, жилистую, всю в смоле руку боцмана, теребившую штанину.

Федотов невольно опустил глаза и, вероятно, сам несколько смущенный видом своей руки, стыдливо спрятал ее назад.

— И кроме того, — уже менее строгим тоном продолжал старший офицер, — не очень-то распускайте свои языки. Вы оба так ругаетесь, что только ахнешь… Откуда только у вас эта гадость берется?.. Смотрите… остерегайтесь. Капитан этого не любит… Ну, ступайте и передайте всем унтер-офицерам то, что я сказал! — заключил Андрей Николаевич, хорошо сознавая тщету последнего своего приказания.

Окончательно ошалевшие, оба боцмана юркнули из каюты с красными лицами и удивленно выкаченными глазами. Они торопливо прошли кают-компанию, осторожно и на цыпочках ступая по клеенке, и вновь получили дар слова только тогда, когда прибежали на бак.

Но дар слова явился не сразу.

Сперва они подошли к кадке с водой и, вынув из штанов свои трубчонки и набив их махоркой, молча и неистово сделали несколько затяжек, и уж после того Никифоров, подмигнув глазом, произнес:

— Какова, Пров Захарыч, загвоздка, а?

— Д-д-да, братец ты мой, чудеса, — вымолвил Пров Захарович.

— Ты вот и пойми, в каких это смыслах!

— То-то… невдомек… И где это на военном судне видно, чтобы боцман и… тьфу!..

Федотов только сплюнул и выругался довольно затейливо, однако в дальнейшие объяснения не пустился ввиду присутствия матросов.

— И опять же, не моги сказать слова… Какая такая это новая мода, Захарыч?…

— Как он сам-то удержится… Небось и он любит загнуть…

— Не хуже нашего…

— То-то и есть.

Дальнейшие совещания по поводу отданных старшим офицером приказаний происходили в тесном кружке, собравшемся в сторонке. Здесь были все представители так называемой баковой аристократии: оба боцмана, унтер-офицеры, баталер, подшкипер, артиллерийский вахтер, фельдшер и писарь. Линьки, само собой разумеется, надо было бросить. Что же касается до того, чтобы не тронуть матроса, то, несмотря на одобрение этого распоряжения в принципе многими, особенно фельдшером и писарем, большинство нашло, что безусловно исполнить такое приказание решительно невозможно и что — как-никак, а учить иной раз матроса надо, но, конечно, с опаской, не на глазах у начальства, а в тайности, причем, по выражению боцмана Никифорова, бить следовало не зря, а с «рассудком», чтобы не «оказывало» знаков и не вышло каких-нибудь кляуз.

Вопрос о том, чтобы не ругаться, даже и не обсуждался. Он просто встречен был дружным общим смехом.

Все решения постановлено было держать в секрете от матросов; но в тот же день по всему корвету уже распространилось известие о том, что боцманам и унтер-офицерам не велено драться, и эта новость была встречена общим сочувствием. Особенно радовались молодые матросы, которым больше других могло попадать от унтер-офицеров. Старые, послужившие, и сами могли постоять за себя.

Почему запрет капитана применять физические наказания показался странным большинству офицеров, а запрет на употребление бранных слов вызвал полное недоумение?

В современной российской армии распространена «дедовщина». Как вы думаете, виновны ли в этом офицеры?

Каким образом можно покончить с неуставными отношениями в армии?